Голос сердца

Вступление

Стоял ясный, морозный ноябрьский день. Белый пушистый снег застлал ровным ковром московские улицы. По первопутку весело поскрипывали полозья мчавшихся саней. Лица прохожих казались свежее, оживленнее обыкновенного. По Тверской улице, направляясь к булочной Филиппова, проходили офицер и дама. Дама была одета во все черное.

Голос сердца

Правдивый рассказ

1

Стоял ясный, морозный ноябрьский день. Белый пушистый снег застлал ровным ковром московские улицы. По первопутку весело поскрипывали полозья мчавшихся саней. Лица прохожих казались свежее, оживленнее обыкновенного. По Тверской улице, направляясь к булочной Филиппова, проходили офицер и дама. Дама была одета во все черное. Они хотели зайти уже в булочную, как услышали вдруг позади себя тонкий, жалобный, гнусавый детский голос.

— Подайте Христа ради! Барынька, миленькая, красавица, подайте копеечку… Барин, хороший, подайте на хлеб!.. Ради Христа… Два дня ничего не ела…

Этот заученный детский лепет то звучал назойливо, то прерывался, потом опять дребезжал, как надтреснутый колокольчик.

Дама в черном оглянулась и схватила вдруг офицера за руку.

— Смотри, смотри, Володечка!.. Смотри скорее!.. — задыхающимся шепотом проговорила она.

— Что, милая, смотреть? — удивился он и тоже оглянулся.

— Смотри… Девочка…

— Что ж такое? Маленькая, грязная нищенка…

— Володечка, посмотри: глаза, рот, нос!.. Ужасно похожа!.. — взволнованно продолжала молодая женщина.

— Нисколько не похожа. Тебе все это кажется, милая, уверяю тебя, — ответил офицер.

— Похожа… Особенно глаза…

— Что ты! Что ты! Решительно никакого сходства… Тебе это только кажется…

— Право, похожа, Володечка… Что-то есть родственное в лице…

Дама остановилась около маленькой нищенки, и стала осматривать ее с ног до головы, не сводя с неё глаз.

Девочка, заметив, что на нее обратили внимание, заныла еще визгливее прежнего:

— Миленькая, барынька, красавица, подайте Христа ради копеечку. Отец убит на войне… Мать без работы, больная лежит… Подайте несчастненькой, Христа ради!

— Пойдем, Маруся… Нельзя же в каждой нищенке видеть сходство, — настоятельно проговорил Офицер.

Дама, как будто вздрогнула, сделала несколько шагов, но потом опять остановились. Офицер взглянул на жену. Из её больших серых глаз неудержимо катились крупные слезы. Вся она вздрагивала от тяжелого, по-видимому, едва скрываемого горя.

— Ну, вот опять слезы! Успокойся, Марусенька… Смотри, на тебя обращают внимание… Успокойся же, голубка, — нежно шепнул офицер и взял молодую женщину под руку.

Она поспешно вытерла слезы и сказала, нагнувшись, нищенке:

— Девочка, подожди здесь. Я сейчас куплю тебе булок. Смотри, не уходи…

Дама быстро направилась к булочной. Офицер ничего не сказал и последовал за ней.

— Подайте, барин, миленький, красавец… Три дня не ела… Мать умерла… Отец на войне убит… Пожалейте сиротиночку… — снова заныла девочка, приставая к прохожим…

Народ то входил, то выходил из булочной, но почти никто не обращал на нищенку внимания.

Прошло довольно много времени, пока офицер и дама снова показались на тротуаре.

— Ах, Боже мой, где же она?! Где девочка? — воскликнула дама в черном. — Куда она могла уйти так скоро?!

— Вон, вон она! — как бы сама себе ответила она и улыбнулась счастливой, радостной улыбкой.

Девочка стояла на другой стороне улицы. Дама махнула ей рукой. Нищенка тотчас побежала к ней. Дама, не дождавшись, сама пошла ей навстречу, ласково протянув руки. Офицер остался стоять на панели.

— Посмотри, Володя, как она тряхнула головой… Точь в точь, как Кирочка… Правда, похожа? — крикнула дама с полдороги, обернувшись.

Офицер пожал плечами и отрицательно качнул головой.

Между тем молодая женщина взяла за руку нищенку и повела ее за собою, тревожно и пристально всматриваясь ей в глаза.

— Отчего ты убежала, девочка?

— Я городового испугалась…

— Бедняжка!.. Тебе бы надо учиться где-нибудь в приюте, а не бегать по улице в морозные дни… Вот возьми булку… Есть хочешь?

— Хочу…

— Пойдем сюда, в переулок, там ты и поешь…

Молодая женщина кивнула мужу и пошла с девочкой в переулок.

Офицер снова пожал плечами и нехотя последовал за женой и маленькой нищенкой. Во всей его фигуре выражалось недовольство.

Дама завела нищенку под ворота дома, посадила ее на тумбу и нежно проговорила:

— Ну, теперь поешь, крошка… Не торопись…

Девочка была голодна и с жадностью принялась за свежую, еще теплую булку.

Девочка имела вид самой обыкновенной уличной попрошайки. Одета она была в выцветшую юбку, в старую и рваную черную кофту и большие стоптанные сапоги. Один чулок у неё спадал, и девочка поминутно нагибалась, чтобы поправлять его. На голове у неё был красный вязаный, весь в дырьях, шарф. Из-под этого шарфа выглядывало миловидное детское личико. Черные глазки были болезненны и грустны; нос грязный, около глаз и рта болячки; на лбу — большой, плохо залеченный шрам. Волосы черные, курчавые, всклокоченные.

Пока девочка ела булку, молодая женщина порывисто и тревожно говорила офицеру:

— Что ты ни говори, Володечка, а она ужасно похожа… И глаза, и склад рта… И в походке, и в манере что-то поразительно похожее… Неужели ты не находишь?!.

Офицер как будто боялся огорчить жену и ответил уклончиво:

— Что-то, конечно, есть… Немножко… как в каждом ребенке… Но мне кажется, Маруся, больше все это в твоем воображении.

— Где ты живешь, девочка? — расспрашивала между тем нищенку молодая дама.

— Там… — ответила нищенка.

— Где там?

— Не знаю…

— Улицы не знаешь… Бедное дитя! А показать можешь?

— Могу… Только это далеко отсюда.

Молодая женщина обратила к офицеру умоляющее лицо и проговорила горячо:

— Володечка, я ее провожу… Я куплю ей дорогой какую-нибудь игрушку… Теплые сапожки и чулки … Можно?!

— Ах, Маруся! Неужели же гоняться за каждой нищенкой… Ведь я время даром теряю…

— Прости, Володечка… Ты иди домой… А я скоро вернусь. Я не могу. Я провожу эту девочку и узнаю…

Офицер укоризненно покачал головой и сказал:

— Тогда уж и я пойду. Не могу же я пустить тебя одну на окраину Москвы, Бог знает, в какую трущобу…

Молодая женщина едва сдерживала рыдания и, прижав руки к груди, продолжала оглядывать скорбными глазами нищенку.

— Не волнуйся, моя милая, дорогая… Не волнуйся, — нежно проговорил офицер. — Ну, если хочешь, то пойдем за ней… Узнаем все… И ты успокоишь свое бедное больное сердце.

Молодая женщина вздохнула глубоко и тяжело:

— Да, да, эти ужасные воспоминания… Всегда, всегда стоят они передо мною, как страшный кошмар… — заговорила она тихо, как будто в забытье. — Боже мой, все думается одно и то же… Все представляется мучительно прошлое. — Где-то она?! Что с ней?!.

Нищенка перестала жевать и смотрела с удивлением на молодую даму, которая то плакала, то обещала купить ей игрушек, сапожки, то говорила о чем-то странном, то опять плакала.

— Успокойся, Марусечка… — повторял нежно офицер. — Смотри, маленькая нищенка совсем посинела, дрожит и все вытирает свой красный носишко рукой. Пойдем за ней скорее…

— Да, да… Пойдемте… Я куплю девочки сапожки, чулки, игрушек… Скоро Рождество… Праздник детский. В память Кирочки побалуем ее…

Они втроем двинулись по переулку.

— Девочка, иди вперед и показывай нам дорогу туда, где ты живешь… — сказал офицер.

Маленькая нищенка, ежась от холода и подпрыгивая, побежала вперед… За ней пошли офицер и его жена. Девочка поминутно оглядывалась.

— Девочка, у тебя есть родители? — спросил офицер.

— Есть… — отвечала нищенка.

— А как же ты говорила нам, что у тебя отец на войне убит?.. — спросил офицер, нагнувшись к девочке.

— Убит… — повторила уверенно девочка.

— А теперь ты говоришь, что у тебя есть родители?

— Да… есть…

— Отец и мать? — переспросил офицер.

— Да, отец есть…

— Странная ты девочка… Сама не понимаешь, что говоришь… А мать есть?

— И мать есть…

— Слышишь, Маруся, — обратился офицер к шедшей с ним под руку с убитым лицом и погрузившейся в тяжелые воспоминания спутнице.

— Марусечка, слышишь… Эта девчурка говорить, что у неё родители живы… А раньше уверяла, что отец убит на войне… Маруся, да ты слышишь или нет?

— Да, да, слышу, Володя… Я все слышу, — проговорила молодая женщина и схватилась рукой за грудь… — Все равно… Побалуем ее… Она такая маленькая, несчастная… Точно запуганный зверек… Сделаем, что можем… В память нашей Кирочки… Ну, право же, Володечка, она так на нее похожа…

— Хорошо, хорошо, моя милая… Сделай все, что ты хочешь… — успокоительно и нежно сказал офицер.

И они пошли дальше.

2

Девочка-нищенка быстро бежала вперед, прихрамывая и все время оглядываясь на офицера и даму.

— Девочка, подожди… Не беги так, — произнес офицер, приостанавливаясь. — Скажи нам, ты живешь далеко отсюда?

Нищенка вытаращила глаза и хихикнула.

— Нет… Близко…

— Как близко? Сколько времени надо идти?

— Не знаю…

— Скоро или не скоро мы придем? Говори правду.

— Еще не скоро…

— Маруся, эта девочка, очевидно, лгунья, от неё нельзя добиться ни одного слова правды. Она заведет нас Бог весть куда… — заметил офицер, обращаясь к даме, и прибавил громко и строго:

— Девочка, не беги…

Девочка обернулась, на громкий окрик офицера; лицо её стало испуганным, и рот искривился.

— Ты испугал ее, Володя… Бедная девочка… Она, наверно, больна… Посмотри, как ее дергает, — произнесла дама. — Иди, иди, крошка, вперед. Не бойся! — обратилась она к девочке, — дядя не обидит тебя. Он только громко говорит.

Нищенка побежала еще шибче и уже не оглядывалась. Её спутники едва поспевали за нею. Так шли они более часа. Миновали длинную, шумную Тверскую улицу, поднялись в гору по кривому и грязному переулку. Дальше долго шли бульваром. Офицер, наконец, начал терять терпение.

— Ну, куда и зачем мы идем!? Ведь это безумие, Маруся! Гоняемся мы за каждой девчонкой, теряем время, здоровье, деньги, расстраиваем себе нервы… И для чего! Это, право, невыносимо!

— Ты иди, Володя, домой… А я дойду и узнаю, — кротко возразила молодая женщина. — Я… я… не могу…

Большие глаза дамы наполнились слезами. Глубокий вопль горя уже готов был вырваться наружу.

— Ну, хорошо, идем, идем!.. Только знай — это уже в последний раз. Так и знай!..

Нищенка между тем все бежала, не оглядываясь. Офицер и дама едва поспевали за нею.

— Девочка, не беги так… Куда ты нас ведешь? Знаешь ли ты дорогу? — то и дело покрикивал офицер.

— Знаю, — откликнулась та.

— Скоро ли? Девочка, да не спеши же.

— Скоро уж! — как эхо повторяла девочка.

Наконец, начались пустыри. Потянулись бесконечные серые заборы. Кое-где стояли одинокие, ветхие, деревянные дома… Иногда встречались группы деревьев, не то остатки леса, не то запущенные сады… Это была окраина Москвы — Хамовники.

— Девочка, да скоро ли ты приведешь нас к твоему жилью? Ведь мы идем уже слишком час, — раздраженно проговорил офицер.

На краю грязной дороги и большого пустыря стоял серый, крошечный домишко. Далее виднелась какая-то яма, а за нею поле, покрытое кучами. Эго были свалки мусора.

— Тут, — неожиданно воскликнула нищенка и юркнула в калитку за серый забор маленького домишка.

Офицер и дама последовали за ней. Но, переступив порог калитки, они остановились.

— Какой ужас! Какая грязь, какой запах… Неужели тут живут люди? — воскликнула молодая женщина.

Между тем девочка прошла между кучами грязного тряпья, костей и еще каких-то свалок и юркнула в низкую закоптелую дверь подвала. Офицер и дама последовали за ней, при чем, поскользнувшись от прилипшего снега, чуть не упали…

Одуряющий запах копоти, гнили, сырости, густой туман скверного табаку, какие-то сиплые голоса, детский плач и брань ошеломили вошедших.

— Говорю, что ты разбойник, пьяница и душегуб! — кричала какая-то женщина в лохмотьях, стоявшая посредине подвала с ребенком на руках. Около неё копошилось еще двое детей. В углу на тряпье ворочалось что-то большое, темное, страшное, — хрипело и не могло подняться.

— Молчи… Молчи, говорю тебе… А то плохо будет, — хрипло бормотал пьяный.

По углам подвала виднелись какие-то люди.

— Боже мой, какой ужас! — воскликнула молодая дама, хватая за руку офицера.

В подвале был полумрак от коптевшей лампы, но люди в углах все же заметили вошедших. Произошло движение, переполох. Все взволновались и что-то тихо заговорили; некоторые попрятались, другие вышли вперед, дети перестали плакать.

— Слышь ты, пьяница, смотри, офицер пришел!.. Попадет тебе, — грозным шепотом проговорила женщина, толкая пьяного человека, лежавшего в углу.

— Ваше благородие… Не боюсь!.. Потому ты жена… Молчи! — бормотал тот.

Офицер и дама подошли к женщине. В полумраке они заметили согнутую спину, страшную худобу и огненно-рыжие волосы.

— Скажите, это ваша девочка? — спросил офицер, указывая на нищенку, которая присела на пол и оттирала застывшие руки.

— Моя, моя… Что она еще натворила? Уж не стянула ли что у вашего благородия? Конечно, ребенок без присмотра… Злые люди всему дурному научат… Мы ее в строгости держим… Не позволяем баловаться.

— Скажите, это ваша родная дочь? — замирающим голосом переспросила молодая женщина, и глаза её загорелись явной тревогой, и она вся впилась в незнакомую женщину.

Та ответила спокойно и уверенно, даже подсмеиваясь:

— Моя… Наша родная дочка… А то как же… Хорошая девочка… Помощница она у меня… А муж — одно горе… Девчонка все делает: с ребятами няньчиться и постирает когда, а не то посбирает на улице… В бедности, господа, всему выучишься.

— Она на вас совсем не похожа… Она такая черненькая, — тихим, каким-то отчаянным голосом сказала дама.

Она хотела еще что-то сказать, но вдруг пошатнулась и чуть не упала. Офицер испугался и поддержал ее.

— Маруся, тебе дурно?.. Дайте табурет скорее! Марусечка, присядь. Дайте воды скорее.

Дама присела на табурет, поданный ей. Вскоре она пришла в себя и опять повторила свой вопрос.

— Отчего она на вас не похожа?..

— Кто? Девчонка-то? А кто ж ее знает, — резко ответила женщина. — Непохожа то, непохожа на самом деле: я — рыжая, муж мой белобрысый. Она, должно быть, в дядю, мужнина брата. Тот быль черный, как таракан…

— Зачем же вы, мать, такую крошку посылаете за десять верст собирать милостыню? Она замерзла, посинела… — с горьким укором сказала дама.

— Нищета наша горькая посылает, барынька, а не мы… Разве мы детей ваших не жалеем…

— Плохо жалеете… Девочка бегает одна, в стужу. Ее отовсюду гонят… Мало ли что может случиться…

— Знаем мы, сударыня… Коли бы не нужда, так и мы бы наших детей, как дамы в шляпках, растили, — сердито проговорила женщина.

— Чего там!.. Гони их!.. Не разговаривай! И девчонку гони… — вдруг на весь подвал закричал в углу пьяный, пытаясь встать и с ворчаньем опять повалившись на пол.

— Вот так всегда… Все из-за него, из-за пьяницы, горе мыкаем и нищету терпим, — сказала женщина и громко заплакала. Заплакал и грудной ребенок у неё на руках.

— Пойдем, Маруся, — сказал офицер.

— Сейчас, сейчас… А сколько лет вашей девочке? — обратилась она к женщине.

— Семь лет… В Ольгин день ровнехонько семь лет исполнилось. Мы ее Ольгой и назвали, — сквозь слезы проговорила рыжая женщина.

— А нашей было бы восемь, — сказала молодая женщина офицеру и громко вздохнула.

— Пойдем, Маруся, — тоскливо повторнл офицер.

— Сейчас… Сейчас… — ответила дама и опять обратилась к женщине в лохмотьях. — Послушайте. Вот я купила вашей девочке чулочки… Теплые сапожки. Пожалуйста, не пускайте ее в такие морозы… Вот еще для неё немного денег. Накормите ее, напойте молоком.

Женщина видимо была поражена такой щедростью незнакомой барыни и заговорила плаксиво, униженно кланяясь:

— Спасибо вам, добрая барынька. Пожалели неповинного младенца… Господь вам воздаст сторицей… Материнское сердце кровью обливается за детей своих. Спасибо вам.

— Ишь, нашей хозяйке какое счастье привалило… — послышались среди сидевших по углам мужчин и женщин, очевидно подвальных жильцов.

— Как она теперь поет, по-лисьи. Хитрая баба… Лгунья она…

— А девчонка у них хорошая. И ребятишек жалеет. Сама-то ни одной копейки не утаит и на леденцы не проест… Что правда, то правда, — говорила какая-то хромоногая старуха, притоптывая.

— Знает, как мать бьется! — воскликнула рыжая женщина. — Ишь, уморилась, дитятко родное, и спит, голубонька, как птичка на ветке, — притворно жалобно вздыхая, прибавила она.

Девочка, действительно, устала. Она сидела на полу, свернувшись клубочком, в неловкой позе и крепко спала. Руки её разметались по полу, платок свалился с головы, рот был полуоткрыт. Прижавшись к ней, сидел ребенок лет 4–5 и смотрел, как она похрапывает. Вдруг пьяный пронзительно закричал какие-то бессвязные слова. Девочка быстро очнулась, приподнялась и посмотрела на всех испуганными глазами и опять опустилась, как бы упала, сонная.

— Не мудрено, что девочка заикается, что ее всю дергает, — проговорила дама и порывисто двинулась к ребенку.

— Маруся, пойдем! Мне надо идти по делу, — серьезно сказал офицер и решительно двинулся вперед. Жена пошла за ним, сопровождаемая благодарностью женщины и гулом бедноты.

Когда они вышли за калитку уже совсем стемнело. Свежий морозный воздух пахнул им в лицо.

— Боже, как там ужасно! — проговорила молодая женщина.

— Вот видишь, куда ты меня завела, Маруся. Ни извозчика, ни дороги.

— Прости, Володечка…

— Ну, теперь, по крайней мере, ты успокоилась? Сознала ошибку…

— Да, я вижу, что опять ошиблась.

— И сколько таких ошибок? Вот уже пять лет во всех городах гоняемся мы за призраками… Надо успокоиться и примириться… Завтра я беру билеты на поезд, и мы едем домой… Я измучился…

Молодая женщина остановилась в темноте, вся выпрямилась, точно выросла, и заговорила строго, внушительным, резким, отчаянным голосом:

— Гоняемся за призраком, ты сказал… Ведь ты не злой… И любишь меня… И любил ее… Нашу девочку… Зачем же ты так говоришь? Зачем ты мучаешь меня? Призрак — ты сказал… Нет, это не призрак!.. Разве могу я забыть… Ни одной минуты не забываю, что где-то живет без меня мое несчастное, украденное дитя и, наверно, мучается, страдает, обижено… Ни одной минуты не могу я не думать, не страдать о ней…

— Конечно… Конечно… Марусечка успокойся. Но все-таки, сколько мы делаем бесплодных усилий. Должна же быть мера… У меня есть дело, работа… Я могу невольно сделать упущения по службе… Мы расстроили свое здоровье… Ты подумай о себе и обо мне…

— Ну, хорошо, Володя! Прости. Завтра бери билеты и поедем домой.

И они молча зашагали в темноте.

3

В северной Маньчжурии, где она граничит с Монголией, находилась небольшая китайская деревушка Вань-дзя-тунь. Здесь был расположен русский пограничный военный пост.

Китайская деревушка была грязная, бедная. Прежде всего бросались в глаза серые, глинобитные заборы. За ними скрывались китайские домики-фанзы. Вперед на улицу выступали лишь лавчонки да харчевни.

Ряды фанз раскинулись равномерно за заборами по обе стороны кривой улицы. Это были все квадратные небольшие строения из глины с отверстиями разных размеров вместо окон. Отверстия были заклеены бумагой, промасленной бобовым маслом, а переплеты их были яркие, красивые, фигурчатые.

Длинную немощеную улицу лишь кое-где оживляла группа бамбуковых деревьев да высокие столбы, окрашенные в красный цвет.

Местность была унылая. Кругом на далекое пространство виднелись или поля гаоляна или небольшие сырые низины, засеянные рисом.

Кое-где, между этими полями и низинами мелькали живописные уголки: кущи высоких бамбуковых деревьев с оригинальными постройками и грудами отдельных каменьев. Это были могилы, так называемые могилы предков, почитаемые как святыни китайцами и маньчжурцами.

В то время, в виду надвигавшейся войны, китайскую деревню занимал запасный лазарет и сотня казаков с их бравым есаулом Крамаренко.

В деревне шла тихая, однообразная военная жизнь: происходили ученья, по улице двигались солдаты, проезжали казаки. То и дело скрипели китайские арбы, привозившие продукты, дрова и сено. Там и сям ходили и сидели китайцы и монголы с длинными черными косами, в цветных своеобразных одеяниях с широкими рукавами.

Изредка в Ван-дзя-туне бывало необыкновенное оживление… Тогда, вместо китайских арб и фундутунок (повозок), вся улица бывала загромождена военным обозом. Стояли повозки с зарядными ящиками, с тюками военной амуниции; распряженные вспотевшие лошади стояли привязанными к повозкам.

Всюду виднелись группы казаков в высоких, мохнатых черных шaпках, громко болтавших и осматривавших китайцев и маньчжур. Некоторые со смехом трогали их за одежду, за косы. Военный обоз доставлял в деревню Ван-дзя-тунь орудия, запасы и деньги.

Так случилось в один из серых осенних дней. В крайней фанзе деревушки царило особенное оживление… Что-то стучало, гремело; слышались плач, возгласы, чем-то двигали; суетились, носили вещи, говорили все разом.

У крыльца стояла повозка. Лошади фыркали.

В низенькой фанзе разыгрывалась такая сцена:

Посредине горницы в объятиях высокого офицера рыдала маленькая, худенькая женщина с ребенком лет 3–4 на руках. Девочка также громко плакала.

Офицер, казалось, сердился и упрекал их.

— Ну зачем ты приехала?! Это же ужасно! Ведь, не сегодня, завтра войну объявят.

— Да… Я знаю… И не могла. Прости, светик, не сердись! — виновато оправдывалась молодая женщина.

— И Киру притащила… Это же ужасно! Для меня только лишний страх; вечные заботы и тревоги… Ведь нас двинут…. Что я с вами буду делать?!

— Я записалась в сестры милосердия… Киру отправим домой… Я все устроила… Хочу, чтобы ты ее повидал и благословил. Ведь на войне мало ли, что может случиться?

— Все это бабьи выдумки… Не хорошо ты это придумала, в такое тяжелое время… — укорял недовольным тоном офицер, а глаза и счастливая улыбка говорили другое… Он как будто сердился, но в то же время ласкал и гладил по голове ребенка и горячо целовал жену.

— В такое время… Как ты добралась?! Мало ли что могло случиться…

— Ехала с обозом… На то я жена казака, чтобы ничего не бояться, ни перед чем не останавливаться.

— Жена казака должна сидеть дома, раздувать огонь у очага, а не мешать мужу на войне, — шутливо-взволнованно проговорил офицер.

А сам то и дело смахивал непрошенные слезы, которые безвольно катились по щекам, падали на бравые черные усы и скользили на пол. У дверей стоял вошедший денщик и улыбался во весь рот.

— Ах, ты сделала непростительную оплошность.

— Светик, родной, прости, не могла… Ежеминутный страх за тебя, бессонные ночи, неведение лишили меня ума. Я не могла ничего поделать с собой. Чего, чего не передумала… Здесь я пристроюсь при лазарете… Все-таки легче… Кируся, ты узнала папу? Смотри… Это наш папа.

В возгласах молодой женщины было столько нежности и любви, что муж давно уже забыл свой гнев.

Плакавшая черноглазая хорошенькая девочка улыбнулась. Она перестала дичиться и из-за спины матери, не то со страхом, не то с любопытством, оглядывалась кругом и уставила круглые глазки на денщика. Тот ей кивал головой, манил обеими руками и смеялся счастливой радостной улыбкой.

— Ах, зачем ты ее привезла! Оставила бы ее у бабушки. Возможно ли на войне с ребенком! — опять укорял жену офицер и сокрушенно качал головой.

— Ничего, светик, не беспокойся! Я все обдумала… Кира должна ко всему привыкать. Я скоро, скоро ее отправлю.

Отец ласкал ребенка и нежно упрекал жену.

— Кируся, моя детка дорогая, ты узнала твою няньку? — спрашивал офицер ребенка, указывая на усатое смеющееся лицо денщика.

— Киренька забыли меня… Подите, барышня, ко мне на ручки… Ведь это я, ваша няня… Как вы меня звали-то?

Девочка застенчиво улыбнулась. Она, видимо, давно всех признала.

Офицер присел с женой на кану (печка, служащая также для сиденья), обнял ее и закидал расспросами.

— Ну, что мама?.. А брат Коля? Как экзамены у Жени? Приедет ли тетушка к нашим? А деньги ты получила?

— На маму было жаль смотреть… Все плачет и скучает по тебе… Говорит: «не будь я так стара, пошла бы с Володюшкой на войну…» Просила оставить ей Кирочку. Но я не могла… Хотела, чтобы ты да нее посмотрел, благословил ее, простился…

— Надо было оставить… Опасно и затруднительно здесь с ребенком… Ты поступила неблагоразумно.

— Прости, светик… Но ты и она — все мое счастье… Я пойду всюду за тобою…

Офицер и радовался, и укорял, и беспокоился, и снова ласкал жену и ребенка.

— Что же, Иванчук, ты бы, голубчик, самовар для дорогих гостей справил, — наконец как бы опомнился он.

— Сейчас, ваше благородие, я мигом…

Денщик засуетился. Он одновременно работал и играл с малюткой. Она весело смеялась и болтала и всех насмешила, пролепетав:

— Папа — светик, мама — малютка, а няня — Чуб…

Все рассмеялись. Ребенок вспомнил, как родители называли друг друга ласковыми прозвищами. Чубом она сама, не умея выговаривать Иванчук, называла денщика.

Прошло несколько дней. Новостей в деревне Вань дзя-тунь не было никаких… Все находились в тревожном ожидании, в заботах, в хлопотах.

Мария Ивановна — жена казачьего есаула, осмотрелась, все обдумала и почти что устроилась при резервном лазарете. Там же можно было пристроить временно и девочку, которую она вскоре собиралась отослать домой в Сибирь с одной захворавшей сестрой милосердия и с верным денщиком.

Киру в деревне на руках носили… Офицеры, сестры, даже солдаты не могли нарадоваться на милого, веселого, ласкового ребенка… Все с нею играли, все забавлялись, дарили сладости, делали игрушки. Даже китайцы и те весело кивали головами при встрече с девочкой, смеялнсь и лопотали:

— Холоша… Плиятель… Холоша…

Солдаты, шутя, отдавали ей честь, и она, прикладывая руку к головке, уморительно говорила: «Здоловы, молодцы!» и сама же отвечала: «Лада сталаться!»

— Киренька у нас полковая командирша! — шутили с нею усатые воины.

А она их всех знала и любила.

Чаще всего девочку уносили к себе в лазарет сестры. Там раненых еще не было, и Мария Ивановна с радостью отпускала туда ребенка. Сестры за нею ухаживали, как за собственною дочерью, обмывали, обшивали ее, играли. И маленькая Кира больше всего любила бывать у «сестличек», как она говорила, и всегда с утра уже просилась:

— Чуб, отнеси меня к моим сестличкам… Мамочка, плиходи туда сколее…

Каждое утро все видели, как денщик бережно шел по улице и нес на руках малютку на другой конец деревни.

4

Мария Ивановна укладывала вещи. Предполагалось, что сотню её мужа на днях двинуть в тыл… Перед нею стоял раскрытый чемодан, и она что-то соображала, то клала белье, то вынимала, то опять клала… На лице её выражались и забота, и тревога…

Вдруг вдали ей послышались какие-то страшные звуки: топот копыт, гул, выстрелы, крики… Что это такое? Точно отголоски сражения… Или началась война, вдеть сражение?.. Как будто где-то вблизи…

Мария Ивановна поднялась, испуганная и дрожащая. Вот опять, опять… Что это такое?!

Она уже хотела было идти, узнать…

Как вдруг около окна раздалось хлопанье, порывистые шаги, крики…

И в фанзу влетел, как бомба, Иванчук, бледный, дрожащий…

— Ваше благородие… Барыня! Спасайтесь… Бегите! Там хунхузы… — закричал он не своим голосом.

— Кирочка!.. Кирочка!.. Где муж?.. Иванчук, беги за девочкой!.. — закричала молодая женщина.

На мгновение она остановилась. Потом стала метаться, что-то хватать…

— Иванчук, беги за Кирочкой, за барином… Спасайтесь! И я… И я… за тобою.

Они выбежали за дверь.

В деревне царило невообразимое смятение, крики, паника…

Было еще утро, туманное, серое. Гроза нагрянула неожиданно.

С одного конца деревни бежали солдаты, китайцы, женщины. Все кричали. Куда-то неслись казаки. Мимо бежавших без памяти Иванчука и Марии Ивановны промчался верхом есаул с казаками. Они на ходу одевались.

— Вернись, вернись… — крикнул Владимир Васильевич жене. — Садись на лошадь, бери девочку и уезжай… Там напали хунхузы и грабят деревню. Мы их проучим…

— Киру, Киру! — не своим голосом, отчаянным воплем матери крикнула молодая женщина и бросилась туда, откуда в панике бежала толпа… Люди, сестры, повозки, лошади все смешалось…

Дикая, шайка китайцев-разбойников — хунхузов, хозяйничала и грабила деревню, все разрушая, все уничтожая… Слышалась перестрелка.

Прошло немного времени. Хунхузы исчезли, а с ними исчезли маленькая Кира и одна сестра милосердия. Много унесли разбойники награбленного добра; несколько человек оказалось раненых и двое убитых.

Ужасу и отчаянию есаула и его жены не было границ. Молодая женщина, казалось, потеряла от горя рассудок. Она бросалась всюду, молила, просила, хотела сама бежать. Муж её страдал молча и стойко. Он сделал все, что мог, послал погоню, всюду написал, всех просил, всем говорил. Обещал китайцам большое вознаграждение.

Но война не останавливается перед страданиями человеческими и беспощадно идет вперед.

В один осенний пасмурный день есаул получил приказание двинуться со своим отрядом вперед. Долг — прежде всего. Он должен был оставить больную жену и забыть о потере дочери… Кое-как ему удалось отправить больную жену к родным, а гибель малютки он скрыл в своем исстрадавшемся сердце… И быстро двинулся он со свой сотней на помощь товарищам к Лаояну.

5

В небольшом номере отдаленной от центра Москвы гостиницы шли суетливые приготовления к отъезду… Присев на пол перед чемоданом, офицер упаковывал разные свертки, белье, посуду, книги…

У окна стояла маленькая, худенькая женщина… Она глубоко задумалась и на что-то засмотрелась в окно; прижав руки к груди, она точно замерла в одной позе.

— Маруся, куда уложить теплые вещи? — спросил офицер.

Но женщина не ответила. Она так задумалась, что не слышала вопроса и не обернулась.

— Маруся, ты слышишь? Я спрашиваю тебя про теплые вещи, — повторил свой вопрос офицер.

Ответа опять не последовало.

Офицер удивленно взглянул на жену, стоявшую у окна, поднялся и подошел к ней. Он только что хотел ее обнять, — как она страшно вздрогнула и упала в его объятия, горестно рыдая.

— Боже мой… Опять… Опять… — шептал про себя офицер.

Он довел жену до дивана, и она упала головой на стол в порыве отчаяния.

— Все напрасно… Все, все напрасно… — твердила она и прижимала к себе большую куклу.

— Ну, вот… Снова ты расстроилась… Достала её куклу. А я просил тебя спрятать все памятные вещи подальше и не вынимать их, — с укором проговорил офицер.

— Прости, Володечка… Прости меня… Я так много беспокойства доставляю тебе своим горем.

— Горе наше общее… Но с невозможностью необходимо мириться… Наконец, надо сделать жизнь возможной…

— Я знаю, светик, прости. Я тебе обещала… А сама так малодушна… Ты что-то меня спрашивал?.. Молодая женщина сунула куклу в чемодан и силилась улыбнуться. Но эта скорбная улыбка сделала её лицо еще более жалким и убитым.

— Что сделать, Володечка?

— Ах, Маруся… И меня-то ты измучила… Нет нам покоя, а жить ведь, голубка, надо.

— Что ты меня спрашивал, убрать что-нибудь? Или не так уложила? — стараясь казаться веселой, спрашивала молодая женщина.

— Куда положить теплые вещи?

— Ну, конечно, поближе… Там будет очень холодно. Вот в эту корзинку… Ты не беспокойся… Я сама уложу…

— Это и лучше будет. Займись делом…

Муж и жена старались обмануть друг друга, поддержать бодрость духа и скрыть глубоко горе, точившее их сердца.

Молодая женщина стала особенно усердно укладывать вещи. А муж её стал одеваться.

— Я пойду еще, Маруся, мне надо по делу в воинское присутствие…

Молодая женщина вдруг встала, порывисто, решительно подошла к мужу и заговорила:

— Ты не сердись на меня, светик… Я прошу тебя, умоляю…

— Господи, что еще ты придумала?..

— Ты иди по своему делу… Не беспокойся обо мне. Со мной ничего не случится…

— К чему это предисловие? Что ты задумала?

— Ты иди по своему делу. А мне позволь пойти еще раз в Хамовники… Проститься с той девчуркой… Не могу ее забыть.

— Это с нищенкой-то! Ну уж нет… Этого не будет, — решительно запротестовал офицер.

— Прошу тебя, умоляю… Ты меня не провожай… Я не могу, я должна…

— Совершенно не нужно… Ты мне обещала. Лишние терзания… Лишние муки… Все выяснено.

— Да, конечно… Но я хочу еще кое-что ей отдать из платьев… Такая она несчастная… Не выходит у меня из головы.

Офицер ходил взволнованно по комнате, крутил усы, как будто сердился, или что-то обдумывал. Жена его стояла посредине комнаты с куклой в руках и со страхом и мольбой глядела на него.

Наконец, муж остановился перед ней и проговорил деланно-сурово:

— Маруся, милый друг, надо положить этому конец… Я много тебе уступал. Из-за тебя я даже сделал упущение по службе… Больше я не могу… Никуда ты не пойдешь… Завтра мы едем. Ты знаешь, это необходимо…

Молодая женщина вдруг отчаянно зарыдала и, не помня себя, крикнула:

— Я хочу отдать ей куклу… Только куклу… Тогда, может быть… Постараюсь не думать… Не будет воспоминаний… Забуду… Только куклу… Куклу отдам!..

Офицер, как и всегда, смягчился. Он понимал, что не в кукле тут дело, и не мог устоять перед горем несчастной матери. Как и всегда, он нежно обнял жену и, смахивая непрошенные слезы, катившиеся на черные усы, тихо примирительно сказал:

— Успокойся, Марусечка… Хочешь, я сам снесу куклу… Так будет лучше.

— Нет, Володя, позволь… Я взгляну еще раз…

— Пойдем… Отдадим куклу… Может, правда, тебе будет легче… Я понимаю, как тебе тяжело… — покорно сказал офицер.

Молодая женщина засуетилась и живо собрала целый узелок каких-то вещей.

На извозчике они живо добрались до той окраины Москвы, куда две недели тому назад привела их маленькая нищенка, встреченная случайно на панели у кондитерской Филиппова.

Офицер с женой снова вошли в ту же мрачную подвальную квартиру. Хозяева собирались пить чай. На грязном ящике стояли битые чашки, чайник без носика, лежали ломтики ситного, а на бумаге — кусочки сахару. Кругом сидел и стоял народ.

При виде офицера и его жены все как-то засуетились, встали, что-то прикрыли, что-то спрятали… Некоторые отошли, другие скрылись из вида.

— Вот мы опять навестили вас. Жена хочет отдать кое-что вашей дочке… Жалеет и любит она детей, — сказал офицер.

Рыжая женщина и её огромный сумрачный муж встали с табуреток, и подошли к вошедшим.

— А где же ваша девочка? — спросила молодая женщина.

— Она в трактир побежала за кипятком… Сейчас придет, — ответила хозяйка.

— Как это можно? Такую маленькую девочку в стужу посылать за кипятком.

— Наши ребята привычны, сударыня.

— Что она за маленькая! Такие ли бывают маленькие! Ей девять лет. Она все должна работать, — сказал грубым басом хозяин.

Офицер что-то хотел возразить, как вдруг примерзлая дверь со скрипом раскрылась, и девчурка-нищенка вбежала, таща огромный заржавленный чайник. Из него валил пар, и капала горячая вода. Девочка вся изгибалась под тяжестью ноши, громко, порывисто дышала. Она была в одном платье без платка на голове.

— Боже мой, несчастный ребенок! тащит огромный чайник кипятку… Она обожжется! — воскликнула жена офицера, бросилась навстречу девочке и порывалась взять у неё чайник.

Но муж ее предупредил. Он освободил девочку от тяжелой ноши и погладил по голове.

— Все-таки, хозяева, вы не должны посылать ребенка за кипятком. Это надорвет её силы. Сходить мог бы кто-нибудь из взрослых… — строго сказал офицер.

— Ох, господин офицер, ведь мы-то притомились за день в работе… А девчонка ничего не делала, — сказала рыжая баба.

— Она должна работать, как и родители — в поте лица… Не даром же ей хлеб есть, — проговорил её муж и громко захохотал на свою остроту.

А молодой женщине еще тяжелее стало от всего виденного и этого грубого смеха. Она притянула к себе девочку и отошла с ней в уголок. За ними последовали и двое маленьких ребят.

Офицер вполголоса заговорил с хозяевами.

— Девочка, милая, ты узнала меня? — спросила жена офицера, гладя по голове и лаская девочку.

Нищенка молчала, опустив глаза и конфузясь взглянуть на чужую даму.

— Посмотри на меня… Помнишь тетю, которая купила тебе булочку, сапоги, теплые чулочки… Помнишь?

— Помню, — тихо прошептала девочка.

— Тебе тепло теперь в теплых сапожках?

— Нет, не тепло…

У девочки не оказалось купленных ей ботинок. Они были или спрятаны, или проданы.

— Ах, ты, моя бедная детка… Тяжело тебе живется? Вот я тебе принесла теплое платьице, сама сшила, еще кофту и платок… А здесь у меня куколка… Смотри, какая красивая кукла…

Молодая женщина вынула из бумаги большую куклу с длинными волосами, одетую в розовое платье и белый передник.

Девочка остолбенела, замерла; смотрела на куклу широко раскрытыми глазами, протянув руки вперед, разинув рот. Она казалась как бы в забытьи.

— Девочка, что ты так смотришь? Возьми куколку… Я принесла ее тебе. Это моей девочки кукла. Возьми!

Нищенка схватила куклу, дико хихикнула, прижала ее к себе, юркнула в угол и спряталась за старушку-торговку.

«Смешная крошка… Наверно испугалась, что отнимут куклу… Все-таки, как она похожа… Как все тут необъяснимо!» — подумала жена офицера.

— Мapycя, собирайся, пойдем… — обратился к молодой женщине офицер.

— Сейчас… Вот только поцелую девчурку. Я готова. Идем.

Молодая женщина стала застегивать распахнутое пальто и направилась в угол, куда скрылась нищенка.

В то же время офицер расспрашивал хозяев об их работе, о жизни, тихо совещался с хозяйкой, и дал ей для девочки денег.

Мария Ивановна стояла в глубине у окна и смотрела на девочку, которая возилась с куклой. Около неё стояла хромоногая старушка-торговка и тоже смотрела на девочку. Двое маленьких ребят прильнули к нищенке и с изумлением смотрели на куклу, тянули к ней ручонки и собирались реветь.

Девочка так была увлечена куклой, что, казалось, забыла обо всем на свете. Она ее ласкала, целовала, баюкала и не спускала с неё глаз.

Вдруг в этой группе внезапно произошло страшное волнение, движение… Затем раздался неожиданный потрясающий крик молодой женщины, и она не то упала, не то бросилась на пол перед девочкой-нищенкой.

— Моя… моя… Наша Кирочка… Володя… Наша… Кируся…

Офицер, хозяйка, все жильцы бросились на этот крик.

Мария Ивановна стояла на полу на коленях… Она плакала, обнимала, прижимала к себе маленькую нищенку, целовала её голову, лицо, грязные руки, ноги, смотрела на нее безумно-счастливыми глазами, и сквозь радостные слезы, повторяла:

— Моя… Наша девочка… Ты послушай… Володя… Наша Кирочка… Повтори… Моя… Наша…

Перепуганная девочка вырывалась и отбивалась от незнакомой дамы, то громко ревела, то умолкала и дикими круглыми глазами смотрела на барыню… И опять гнусаво, испуганно начинала кричать.

Офицер заметался, смущенный и испуганный… Он не знал, что предпринять, на что решиться… Он подумал, что его жена помешалась с горя. Обдумывал, соображал, как успокоить жену.

— Маруся, встань с пола… Родная, голубка, успокойся… Что я тебе скажу… Встань, моя милая… Посмотри, ты девочку перепугала.

Он силился ее уговорить, поднять.

Но жена не слушала его и твердила точно в экстазе, привстав на коленях. Блаженная улыбка не сходила с её лица.

— Ты сам услышишь… Володечка, сейчас услышишь и поверишь… Не думай, я не сошла с ума. Я все сознаю… Я безумно счастлива… Повтори, деточка, что ты сказала… Повтори, ангел, мое сокровище… Бабушка, вы молчите, не говорите, — обратилась она к хромоногой старушке.

Но старушка, ничего не понимая, качала головой.

Девочка упорно молчала и, прижав к себе куклу, делала гримасы и по временам начинала плакать.

— Маруся, оставь ребенка… Ты её перепугала… — сказал офицер и хотел поднять жену.

Но та еще крепче прижала к себе черненькую головку девочки. В глазах молодой женщины светилась непоколебимая решимость. Ничто на свете не могло теперь оторвать от исстрадавшегося сердца это маленькое испуганное существо.

— Подожди, немножко, Володечка… Она скажет сама… Она испугалась… Повтори, моя крошка… Боже мой, деточка моя… Сокровище мое… — И она, плача и смеясь, осыпала малютку горячими поцелуями.

— Молодой барыне что-то попритчилось… — испуганно заметила рыжая хозяйка офицеру.

— Это так бывает… Иной так-то вдруг спятит с ума, — пробормотал её пьяный муж.

— Как она девчонку-то целует… Подико-сь, точно родную, — заметила молодая бабенка.

— Смешная госпожа… Точно не в своем разуме, — сказал хриплым голосом хозяин подвала.

— Эх, милые, на свете такое бывает, что и разума можно лишиться, — заметила укоризненно старушка.

Между тем девочка мало-помалу успокоилась. Офицер, наклонившись, тихо и ласково убеждал, уговаривал в чем-то молодую женщину. Но она настойчиво повторяла:

— Она — моя… Это наша Кирочка… Моя деточка… Ты сам услышишь и поверишь. Повтори, моя крошка… Повтори, как ты сказала… Как ты назвала куколку?.. Ну… Ну… Скажи… Скорее… Я тебе куплю еще лучшую куклу. Подарю много игрушек, гостинцев… Куплю платье, сапожки, шляпу, муфточку… Скажи скорее…

Девочка успокоилась и что-то тихо-тихо прошептала.

Только материнское сердце могло расслышать этот шепот.

— Скажи погромче… Ну… Скажи скорее… Это наш папа.

И девочка сказала… Теперь офицер сам расслышал ясно шепот нищенки… Он испуганно вздрогнул и тоже схватился за грудь. Девочка тихо, смущенно улыбаясь, повторила то, что как-то неожиданно выплыло в памяти из далекого её счастливого прошлого. Старая кукла, видно, вызвала эти воспоминания.

— Мама — малютка…

— Володя, ты слышал?! Ты слышал, Володечка? — сквозь едва сдерживаемые рыдании повторила мать.

— Ну, скажи еще… Кто няня?!

— Няня — Чуб…

— Ты слышишь, Володя?!

— Слышу…

Офицер тоже встал на колени, обнял ребенка и жену и не сдерживал больше рыданий.

— Ну, скажи же, кто папа?

Девочка молчала.

— Как ты называла папу? Вспомни, милая! Вспомни, крошка, родная…

Но сколько ни упрашивала, ни уговаривала молодая женщина, ребенок не мог всего припомнить…

Сомнений теперь не было. Эта девочка — их потерянная дочь… Только их дитя могло повторить слова её детства…

Давно прошедшее, родное осталось в памяти ребенка и неожиданно вырвалось из её уст, осветив все вокруг, точно солнечным лучом. Теперь надо было узнать правду…

Никакими словами не описать душевного волнения родителей — их радости, страха, надежды.

Офицер быстро подошел к хозяевам. Теперь лицо его было строго и сурово; видно было, что он готов на все. Он заговорил громко, решительно:

— Послушайте, хозяева, я требую, чтобы вы мне сказали правду, чья эта девочка и откуда она у вас? Если вы скажете правду, я вас награжду, если будете упираться, солжете — я ни перед чем не остановлюсь, и вам будет плохо.

Рыжая женщина и лохматый мужик переглянулись. Они бы хотели сговориться, чтобы получше солгать и вывернуться…

— Ой, да где ж мои ребята? Мне бы надо пойти. Не случилось бы чего, — проговорила хозяйка и подмигнула мужу.

— Не сметь никуда уходить! — крикнул офицер, — Пока вы мне не признаетесь, я вас никого отсюда не выпущу!

Несколько минут длилось молчание. Как томительно и жутко было в подвале! Как в страхе замирали и трепетали болью сердца отца и матери!

Марья Ивановна все еще сидела в уголке на полу, прижимала к себе девочку, ласкала ее, целовала, говорила ей что-то горячо и нежно. Хромоногая старуха, нагнувшись, что-то шептала барыне, по временам боязливо взглядывая на хозяев. Молодая женщина то хваталась за голову как бы от ужаса, то испуганно цеплялась за ребенка и опять вскидывала умоляющие глаза на старушку.

— Чего уж таиться… Девчонка — не наша дочь… — вдруг хриплым голосом проговорил лохматый сумрачный хозяин.

Офицер не мог скрыть своей радости и весь преобразился. Он облегченно вздохнул, лицо его просияло. Старуха перестала шептать. Марья Ивановна приподнялась, насторожилась. Все затихли в подвале.

— Мы ее берегли, как родную дочку. Мы ее растили, жалели; себе в куске отказывали. Девочка-то хорошая. Мы ее приняли в горькой бедности и не бросили, когда помер солдат, что привез ее с войны, — плаксиво и визгливо заговорила хозяйка, отирая глаза руками.

— Расскажите всю правду и я награжу вас. Эта девочка наша пропавшая дочь, и мы ее везде ищем, вот уже пять лет. Ее украли у нас во время войны. Расскажите правду… — умолял офицер.

Отец и мать давно простили этим людям обман, жестокое обращение с ребенком. Их дорогая девочка была найдена — это главное. Остальное все осталось позади.

— Расскажите правду, — повторил офицер.

Эту печальную правду давно уже шепотом передала хромоногая старушка жене офицера. Хозяева рассказали все с прикрасами и с похвалами своей доброте.

Девочку привез в Москву с войны солдат. Он нашел ее в китайской деревне, около умершего старого китайца. Солдат пожалел ее и хотел увезти к себе в деревню и удочерить. Здесь он все хлопотал о каком-то пособии, о пенсии, и денег у него совсем не было. Он поселился в углу. Солдат был хворый, болел ногами, простудился и скоро помер. Кто он был, откуда, куда шел — никто не знал. Его похоронили на казенный счет, девочка осталась одна, и ее приютили хозяева этой подвальной квартиры.

— Мы и солдата даром три месяца содержали, кормили, поили. Он и за угол нам ничего не заплатил, — сказал хозяин, решив извлечь из этой истории возможно больше выгоды.

— И девочка сколько нам стоила за пять лет-то! — прибавила его жена.

— Мы вам за нее заплатим двести рублей. Я надеюсь, что будет довольно, — сказал офицер.

— Это за пять-то лет! Да что вы, господин офицер! — воскликнул хозяин.

В подвале послышался гул ропота… Из дальнего темного угла, из-за занавески какой-то глухой укоризненный голос проговорил:

— Да что это, хозяева?.. Есть ли у вас крест на шее?.. Разве девчонка вам не работала: и за ребятами смотрела, и полы мыла, и милостынку собирала.

— Да… Что правда, то правда… Она не даром ваш хлеб ела, да еще сколько брани да побоев принимала, — заметила вполголоса старушка.

— Боже мой! Несчастный ребенок! — горестно воскликнула молодая женщина и опять начала целовать девочку.

— Довольно разговоров!.. — резко угрожающе выкрикнул офицер. — Если вы не согласны, то я буду с вами говорить иначе.

— Чего не согласны… Мы согласны, ваше благородие… Пожалуйте денежки и берите девчонку на все четыре стороны, — пробурчал хозяин, поднимаясь во весь свой огромный рост.

— Не давайте ему денег, ваше благородие… Он все пропьет… Ради Бога не давайте! — отчаянно завизжала женщина.

— Я тебе муж или не муж?! Хозяин я или нет? — громовым голосом заревел мужик.

— Ты не хозяин, а разбойник!

Начались страшные споры, крики, брань… И чем бы это кончилось — неизвестно.

Мария Ивановна сняла с себя платок, кофту и укутывала девочку.

— Уедем скорее… Увезем ее… Володя… Беги за извозчиком…

Тут вышла история. Девочка заплакала и ни за что не хотела уходить из подвала. Бедный, исстрадавшийся ребенок не верил, что ему может быть лучше. Двое ребят тоже отчаянно заревели, цепляясь за свою маленькую няньку.

— Деточка милая… Доченька… Не плачь… Солнышко мое… Тебе будет хорошо… У тебя есть мама и папа… Не плачь, милая, родная, — уговаривала и успокаивала Мария Ивановна.

— Пойдем… Мы тебе купим еще куклу, еще много игрушек, картинок, куплю тебе конфет, булочек. Ах, Володя, скорее, скорее… — порывисто говорила молодая женщина.

Между тем офицер разнимал ссорящихся супругов и едва-едва успокоил их тем, что каждому дал по сто рублей. Эти деньги были для них невиданным огромным капиталом. Оба они собирались куда-то бежать.

* * *

Извозчик быстро мчал по белому снегу офицера, его жену и девочку.

Мария Ивановна распахнула шубку и прижимала, грела у своего сердца свою дочку и нежно, задыхаясь и волнуясь от радости, повторяла:

— Моя Кируся… Деточка ненаглядная… Боже мой! Какое счастие!

Офицер молчал, то и дело запахивал шубку и придерживал жену и девочку.

— Извозчик… Поезжай к часовне Иверской Божьей Матери, — сказала молодая женщина.

— Слушаюсь, сударыня, — ответил извозчик.

«Туда, к Ней, к Скорбящей Матери, Заступнице всех обиженных и несчастных… Горячо благодарить Ее». Там у святого чудотворного образа не раз горячо молилась убитая горем мать. Теперь перед иконой лились благодарные слезы радости. Многие молящиеся с удивлением и любопытством смотрели на маленькую девочку, закутанную в кофту и платок и в стоптанных больших сапогах, и на рыдавшую молодую женщину… Все видели, что тут было что-то необычное, странное, непонятное, и многих это интересовало.

* * *

Многолюдно и шумно было на Николаевском вокзале в Москве перед отходом сибирского поезда.

Небольшая группа военных и несколько дам провожали отъезжавших Марию Ивановну, её мужа и маленькую девочку. Девочка одета была во все белое: пуховая шубка, шапочка, муфта так шли к ней. Не узнать было в этой веселой черноглазой смеющейся девочке недавнюю маленькую нищенку, которая ныла гнусавым голосом у булочной Филиппова.

— Кирочка как в сказке превратилась из Золушки в Царевну-Белоснежку, — сказала одна молодая дама из провожающих.

— Нет, она Снегурочка, — заметил какой-то офицер.

— Да, мы ее нашли в снегу… Отогрели ее, оживили своей любовью, — взволнованным голосом заметила Мария Ивановна и взглянула нежно на свою девочку, не выпуская её руки из своей. В это время прозвонил второй звонок. Все засуетились. Ласковые пожелания, просьбы писать, радостные крики.

— Счастливого пути! Не забывайте Москвы.

— Разве можно ее забыть! Она дала нам самую огромную радость!

— Как мы рады за вас. Всего хорошего… Кира, радуй папу и маму… Счастливого пути!

Поезд умчался, увез маленькую нищенку из мрака и холода в счастливое царство ласки и любви.

Жизнь, ведь, часто бывает похожа на сказку, а сказка бывает похожа на жизнь.

Информация о первоисточнике

При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.

При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:

"Православная энциклопедия «Азбука веры»." (http://azbyka.ru/).