Дядюшка Шорох и шуршавы

Вступление

Пришло время рассказать вам об этом доме, о доме с жабой.
Когда-то стоял он на окраине города, деревянный, с тесовыми воротами. Но прошли годы, город всё рос да рос, заехал на картофельные огороды, потом на болото, забрался в лес, прибрал деревеньки, и старый деревянный дом очутился себе на горе чуть ли не в центре.

Дом с жабой

Пришло время рассказать вам об этом доме, о доме с жабой.

Когда-то стоял он на окраине города, деревянный, с тесовыми воротами. Но прошли годы, город всё рос да рос, заехал на картофельные огороды, потом на болото, забрался в лес, прибрал деревеньки, и старый деревянный дом очутился себе на горе чуть ли не в центре. Тут его все и разглядели: кто жалеючи – ишь какой махонький, какой не каменный; кто сердито – вид портит, когда же, наконец, бульдозером этакую древность переедут. Были и такие люди: увидят – остановятся, задумаются, вздохнут. А про то, что в доме живёт жаба, никто, конечно, не знал. До поры.

Хозяйками были две Мани: бабушка Маня и девочка Маня. Жила у них кошка трёхцветная, на счастье. Кошка Мурка. Жила курица Ряба во дворе под яблоней. Когда-то дом стоял в саду, но место понадобилось для нового здания, яблони вырубили, землю упрятали под бетон, под асфальт, чтоб люди в дождик не пачкали ноги, и осталась возле деревянного дома одна яблоня. Под ней в дощатом шалаше и жила курица Ряба.

Водилась у них мышка Безымянка. Когда кошка уходила гулять по крышам, девочка Маня оставляла на подоконнике сухарик, и Безымянка приходила в гости. Прятался в доме сверчок Полуночник. Он жил и был, но людям не показывался. А про то, что у них есть своя домашняя жаба, ни одна из хозяек не знала. До поры.

В ту зиму мороз лютовал. Дни и ночи были ясные, а солнце и луна косматились. Иней садился на стены, на провода, лез людям в брови, ресницы белыми звёздами оклеивал.

В такую зиму дома бы сидеть, но девочка Маня училась, в школу ходила, во второй класс. А бабушка Маня ходила в магазин и письма на почту носила.

Сделают они свои дела и сядут у печи на огонь глядеть.

Кошка Мурка у ног ляжет. В груди у неё будет петь Мурлыка, и будет она открывать и щурить зелёные глаза.

Выйдет из-за печи курица Ряба. Она в такие морозы за печкой жила. Выйдет, постоит на одной ноге, скажет: «Куррр-квох».

Бывало, мышка выбегала на подоконник поглядеть на них. Глаза чёрные, блестящие. Тут и сверчок не утерпит, голос подаёт: я, мол, тоже неподалёку.

Сидели они вот так однажды, вдруг слышит девочка Маня, будто кто под ванной тряпкой мокрой шлёпает. Пошла поглядеть. А на полу – жаба. Большая, грустная жаба.

– Откуда ты взялась? – спросила девочка Маня. – И что же ты не приходила к нам раньше? Одной жить плохо. Пойдём, погреешься.

– С кем ты разговариваешь? – удивилась бабушка Маня.

– К нам в гости пришла Шлёпа.

И девочка Маня положила на пол возле печки грустную, тихую жабу. В печи гудел огонь, красные отсветы бежали по стенам, и на полу было тёплое пятно. Девочка Маня положила Шлёпу на это пятно, чтоб погрелась, бедная, но жаба уползла под стул и устроилась между войлочными бабушкиными туфлями.

Так они ещё пожили все вместе, без приключений. И пришло полнолуние. Голубень. Небо голубело среди ночи, снег голубел, голубые крыши ловили лунный свет и напускали на деревянный дом лунных зайчиков.

Но что поделаешь, ночью нужно спать, и девочка Маня улеглась в свою постель, а бабушка Маня – в свою. Кошка Мурка устроилась возле печи, курица давно уже за печью во сне квохтала потихонечку. Ну, а сверчок, конечно, не спал. Он свистел в свою дудочку, и, может быть, в другом доме ему пришлось бы худо. Его бы кинулись искать – нарушителя покоя. А девочке Мане со сверчком было лучше. Она вытянула губы, словно хотела подсвистнуть своему невидимому любимцу, и заснула.

Приснился ей пруд. Сидит в осоке зелёная-презелёная лягушка.

«Наконец-то я тебя отыскала, сестрица, – говорит ей Маня. – Я знаю заказанное слово».

И только она это слово своё сказала, зелёная лягушка поднялась на задние лапки, потянулась, скинула шкурку и превратилась в Василису Прекрасную.

«Спасибо тебе, сестричка! Нелегко тебе досталось заказанное слово, я тоже тебя порадую».

И пошла через пруд, прямо по воде, не замочив башмачков. На другом берегу махнула обеими руками, и запели тут лягушки, зазвенели, затрубили.

Проснулась девочка Маня, сразу всё вспомнила, а вот слова заказанного – ни в голове, ни на кончике языка. Забыла.

И тут слышит: «Тррр-уу! Tpppyy!»

Тихонько – «тррру-у!».

Смотрит девочка Маня: посреди комнаты в лунном озерце – жаба Шлёпа. Сидит и поёт.

А утром на дворе началась весна. Февраль ещё был на середине, ещё ждали морозов, но над землёй трубил влажный ветер. Падали с крыш тяжёлые сосульки, сугробы оседали. Зацвела верба! На жёлтых прутиках вспыхнули мохнатенькие жемчужины. Люди ходили повеселевшие, потому что хоть и хороша зима, а весну все ждут.

Своему соседу по парте Серёжке девочка Маня призналась, показывая пальцем на серебряный дождик с сосулек:

– Это всё Шлёпа наколдовала!

– Какая Шлёпа?

– Моя жаба.

– У тебя голова не болит?

– Нет, не болит. Я точно знаю, что это всё Шлёпа устроила. Она вышла из своего жилья и пела ночью песни.

Аллочка Фыркина, четвёрочница, что сидела впереди Мани, обернулась и спросила, покачивая белым бантом:

– А ты показать свою жабу – бррр – можешь?

– Могу, – сказала Маня. – И мышку Безымянку, и кошку Мурку, и курочку Рябу, а вот сверчка Полуночника показать не могу. Я его сама не видела. И послушать его можно только ночью.

– Всё ты выдумываешь, – сказала Аллочка Фыркина, – все знают, что ты придумщица. И в детском саду всегда всякое придумывала.

– Ничего я не придумываю! – обиделась Маня. – Просто у меня глаза на месте сидят.

– А у меня не на месте?! – страшно рассердилась Аллочка Фыркина. – Моим глазкам цены нет, спроси у моей бабушки. Они – изумрудного оттенка.

– Что за шум? – удивилась учительница. – Звонок давно прозвенел.

– Она обзывается, – пожаловалась Аллочка.

– А я говорю правду! – тоже рассердилась Маня. – Весну устроила Шлёпа!

– Какая Шлёпа? – всплеснула руками учительница, но, когда разобралась во всём, подумала и решила: – Ребята, мы попросим бабушку Маню пустить нас всех к себе на вечерний огонёк. Я сама ещё ни разу не слыхала сверчка.

* * *

Гости бабушки Мани сидели у стены на старых, чистых, на домотканых половиках. Шушукались. Но девочка Маня сказала:

– Ребята, уже луна засветилась, помолчите, потерпите.

Поленья потрескивали, летали в печи золотые искры. Во сне, за печкой, курице приснились цыплята, иона им сказала:

«Ток-ток-ток! Сюда-сюда!»

Кошка Мурка ушла гулять по крышам, но мышь Безымянка не вышла из норы, зато – шлёп-шлёп – пошла искать лунную лужицу жаба Шлёпа.

– Шлёпа! Шлёпа! – зашушукались ребята, но в этот миг дунул в свою дудочку сверчок.

Жаба замерла и тоже вдруг сказала своё «трррру».

Сверчок развеселился, распелся, искры в печи защёлкали.

«Трррууи!» – запела жаба.

Она всё перепутала, живя в доме. Она думала – уже весна.

– Какая же она счастливая, Маня-Маняша! – сказала Аллочка Фыркина, когда ребята шли по хрустящему лунному снегу домой.

А Серёжка стал считать:

– И сверчок у неё, и Шлёпа, и курица, и кошка, и мышка. Столько богатства – одной.

Дворец Золушки

Второкласснику Зине поставили на уроке труда «отлично». Он из своего конструктора собрал два спутника и произвёл стыковку.

Второклассник Зина был мальчиком, а страдал из-за своего дедушки, Зиновия. Зиновий, конечно, не хуже, чем Эдуард — Эдик или Прон — Проня, да только когда ещё это Зиновием станешь, а вот Зиной — это уж до десятого класса включительно.

На перемене, разглядывая Зинины «спутники», ребята заговорили о своих любимых игрушках.

— У меня был такой куклёнок резиновый, — сказала Вера, — я его звала «Туська». Мама говорит, что я без него даже заснуть не могла. Когда мне было жарко, он меня холодил, а когда мне было холодно, он меня теплил.

— Утеплял, — поправил Веру Зина.

— Не утеплял — это квартиры утепляют, — вмешался в разговор Санька Чирикин. — Твой Тусёнок тебя согревал.

— А ты не лезь! — рассердилась Вера. — Подумаешь, умный.

— Тусёнок — это не очень интересно, — сказала Маша. — У меня вот, к примеру, был заяц-барабанщик, он сам барабанил, потом пингвин, у него горели глаза, и он ходил по комнате. Ну, конечно, у меня был и луноход, и всякие машины, которые объезжают препятствия. Железная дорога была. Полотно, паровоз и вагоны. И, представляете, от всей железной дороги сохранились передние колёса от паровоза и одна заржавевшая секция дороги.

Тут каждый стал вспоминать, какие игрушки у него были и что от них осталось.

— А вот у меня, — крикнул Санька Чирикин — говорили все, и никто уже друг друга не слышал, — а вот у меня был дворец! Из настоящего перламутра. Сквозь его маленькие окна были видны все комнаты. Перед самым дворцом лежало зеркальце. Оно было совсем как настоящее озеро. Вокруг озера стояли зелёные деревья, из нейлона, как настоящие. А по озеру плавали лебеди. Из настоящих лебединых перьев. В дверях дворца стояла Золушка на одной ноге, и на этой ноге был надет хрустальный башмачок.

— Ого! — удивился Зина. — И ты его тоже?

— Чего?

— Доломал?

— Ну, ясно, доломал. Одно зеркальце только и осталось. Придёшь — покажу.

— Бессовестный ты, Чирикин! — возмутилась Вера. — Такую прелесть уничтожить. Да у меня ни одна пылинка на такой дворец не посмела бы сесть. Нет, мальчишки, вы — безжалостные люди!

— Это верно, — грустно вздохнул Санька Чирикин. — Мне этот дворец папа подарил, а я — не уберёг. Когда светило солнце, каждая башенка сияла, и все окна сияли, и особенно хрустальный башмачок.

Санька Чирикин рассказывал, и глаза у него становились всё больше, больше, а вот у Маши, наоборот, сужались и стали как щёлочки.

— Он всё врёт! — сказала Маша. — Во-первых, Чирикин, у тебя нет отца. А во-вторых, таких игрушек в нашей стране не производят. Уж мне бы такую игрушку обязательно бы купили.

Саша побледнел, как взрослый, встал, а потом сел. Ребята глядели то на него, то на Машу и потом стали отворачиваться, чтобы не глядеть.

— Я правду говорю! — возмутилась Маша. — Я же их соседка. У Чирикина отца нет. Я, по крайней мере, ни разу его не видала.

— И не увидишь! — Санька вскочил из-за парты. — Потому что это тайна. Клянётесь не разболтать?

— Клянёмся, — шёпотом сказали ребята.

— Смотрите, я открываю вам государственный секрет. Мой отец — разведчик! — выпалил Санька Чирикин. — А дворец Золушки он привёз из-за кордона. Понятно?

Зина, слушая Саньку Чирикина, разглядывал свои ботинки. Он не умеет смотреть людям в глаза, если они говорят неправду. Он даже на свою маму не смотрит, когда она рассказывает гостям, что все их ковры от бабушки. Бабушка живёт в деревне, у неё нет ни одного ковра, только половики линялые, и крыша у неё течёт.

Не мог Зина и на Саньку Чирикина глядеть. У Санькиного отца другая семья, в той семье — двойняшки, они на будущий год в школу пойдут.

Кто-то тронул Зину за плечо — Чирикин!

— Разговор есть! — сказал он Зине.

Они вышли в коридор. Санька побежал под лестницу, значит, разговор серьёзный.

— Чего? — спросил Зина.

— Да ничего, — ответил Санька. — Давай обнимемся. По-мужски.

Они обнялись, Санька был тёплый, как меньшой братишка. На виске у него росли не волосы, а белые пушинки.

Прозвенел звонок. Пришла учительница. Посмотрела на ребят.

— Что-то вы очень возбуждённые. Видимо, после урока труда. Сосредоточьтесь. Сегодня мы будем читать «Сказку про храброго Зайца — длинные уши, косые глаза, короткий хвост». Саня Чирикин, читай первый.

Санька молчал. Все на него поглядели. Он сидел согнувшись, как старичок. Шею спрятал в плечи, голову склонил набок и что-то разглядывал на пустой доске.

— Чирикин! — удивилась учительница. — Вернись из своей мечты, мы ждём тебя в классе.

Санька Чирикин услыхал, вскочил.

— Читать?

— Читай!

— Про Храброго зайца?

— Про Храброго зайца.

— А вы знаете, я видел в зоопарке, когда ещё совсем маленький был, но я это помню, — в одной клетке жили волк и заяц. Честное слово, это было на самом деле.

Глаза у Саньки Чирикина опять блестели.

— Он правду говорит. Так может быть! — вскочил Зина. — Если звери вместе с детства, они друг друга не съедят.

Кот в сапогах с секретами

1

У Любы Тряпичницы был один-разъединый друг — Старый Пень. Самый настоящий пень. Кора с него давно спала, солнце его высушило и посеребрило. Жучки, червячки, паучки и муравьи проточили в нём ходы и выходы, и Люба Тряпичница не знала, какое это было дерево.

Она приходила к своему другу, когда было хорошо, но чаще, когда было плохо. Садилась боком на толстый, похожий на казачье седло корень, прижималась к пеньку щекой и замирала. Внутри Старого Пня всегда шла жизнь. Что-то шуршало, скреблось, вызвенивало, вытренькивало. Звуки были ласковые, осторожные, словно жители Старого Пня старались не помешать друг другу.

Сердечко Любы Тряпичницы, собранное в тугой жёсткий комочек, отходило, разжималось, становилось просторным, да таким, что все её обидчики находили в нём приют и доброе слово.

«Господи, — думала Люба Тряпичница, — чего с Алёнки Стрючковой спрашивать? Она красавица. Ей, чтоб слово сказать, думать не надо. Её не слушают, на неё смотрят».

Летом возле пеньков воздух дрожит, он здесь гуще и слаще, и Любу смаривали сны.

Осенью Старый Пень чернел от непогоды, от забот за своё живое нутро. В такие дни Люба находила минутку разделить тревогу Старого Пня. Она поглаживала его, похлопывала, говорила ему хорошие слова. Может, и невелика помощь, только большего сделать Любе было не по силам: пенёк в дом не приведёшь.

На зиму Старый Пень погружался в сугроб. Но хоть и был он стар, а тоже, видно, ждал весны, торопился к ней навстречу. Проклюнувшись в сугробе, он-то и указывал Любе Тряпичнице первый весенний день, а в первый день осени она находила на нём жёлтый лист.

Своему другу Люба никогда не жаловалась, слёз на корни ему не проливала, да и всех-то горестей её — прозвище. Фамилия у Любы была красивая: Черешнева, да и сама она с каждым годочком становилась всё приметнее. А училась Люба только в четвёртом, вон ей сколько лет расти и хорошеть.

Прозвище «Тряпичница» прилепилось к ней, как только в школу пошла: отец работал в «Утильсырьёпереработке», ездил на Апельсине, выменивал на свистульки, дудочки, на шарики надувные, на бумажные мячики на резинке негодное барахло.

Сначала все ребята завидовали Любе. Её отец был для них добрым волшебником. Когда в конце улицы появлялся Апельсин — мерин невероятной масти, — мальчики и девочки бросались к матерям выпрашивать старые пиджаки, дырявые штанишки, застиранные платьица.

Меняла, Любин отец, который сам себя называл Закидон Закидонычем, останавливал Апельсина у древнего пожарного сарая и, наигрывая на детской дудочке грустно-радостную песенку «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», ожидал детвору.

По твёрдым ребячьим понятиям Закидон Закидоныч не зажиливал. За вещь справную он к свистульке или к дудочке давал в придачу нарядных котов в сапогах. Этих котов шила Любина мама, а Люба ей помогала. Самодельные коты, наверное, стоили уж не дешевле фабричных кукол, которые все на одно лицо.

Апельсин увозил телегу с хламом и с Закидон Закидонычем, а улица ещё долго была звенящей и нарядной. Мальчишки и девчонки носились с цветными воздушными шарами, дули что было мочи в свистульки и дудочки, играли блестящими скачущими мячами, показывали друг другу нарядных котов в сапогах, сравнивая, который лучше.

Домик Закидон Закидоныча стоял на краю города, за озером, на опушке берёзовой рощи. Закидон Закидоныч был человеком старым. Он женился, когда уже совсем поседел, и потому не чаял души в дочке.

Жили они в своём домике мирно и ладно, оглянуться не успели, а Любе в школу пора. Принесла Люба первую пятёрку, а вместе с пятёркой горькие слезы. Кто-то на переменке крикнул ей:

— Тряпичница!

Прозвище тотчас и пристало. Ребятишки, одногодки, которые завидовали Любе, что у неё отец — волшебник, выросли. Им было теперь не до шариков, не до котов в сапогах. Да и понимали уже, что её отцу куда как далеко до их собственных. Утильсырьёпереработка! Разве это стоящее дело?

Время Закидон Закидоныча давно прошло. Магазины ломились от игрушек: от заводных, пневматических, электрических, на полупроводниках!

Теперь Закидон Закидоныч в город не наведывался, ездил по дальним пустеющим деревням, по фермам, лесным участкам.

А Любу всё-таки называли Тряпичницей. Защитить себя она не могла и потому на переменах в классе отсиживалась. Однажды пришла она к своему пню просто так: девать себя было некуда. Забралась в деревянное седло, прислонилась к Старому Пню щекой, закрыла глаза и услышала:

— Вникаешь или подслушиваешь?

Она так и подскочила, словно её и впрямь застали за бог весть каким стыдным делом.

На соседнем, совсем уже трухлявом пне сидел заплесневелый какой-то человечек.

«Больной, наверное», — подумала Люба.

— Я тебя давно приметил, — сказал незнакомец. — Ничего плохого про тебя не скажу. Не обижаешь малый народец.

Люба на всякий случай сложила указательные и безымянные пальцы крестиками и поглядела на заплесневелого сквозь ресницы: нет, не исчез. Незнакомец засмеялся:

— А чё? Похож я на лешего или не больно?

На нём был серенький в полоску пиджак, потерявшие цвет штаны. Над белым лысоватым лбом вздымался серый пух.

Как тут потрафишь: скажи, что похож на Лешего, — обидишь, скажи — не похож, обидишь пуще.

— Вижу, добрая ты, — сказал Леший (про себя она признала-таки его за лесного человека). — Ничего обидного в том прозвании нет — Леший. Не хуже, чем у других. Че-ло-век. Нет, не хуже! Грешен, муравьиному народцу завидую. Ишь ведь как здорово сказано — муравей! Значит, отношение к мураве имеет. К муравушке. К ласковой траве.

— А ты что же, здесь и живёшь? — спросила осторожно Люба.

— А где ж ещё? Говорю, давно тебя приметил.

— Прямо вот тут? — Люба указала на пень.

— Ты чего смутилась? — сказал Леший серьёзно. — Указать на точное место не могу, за это у нас строго, а в общем — здесь.

— Значит, это ты мне помог? Ну, помнишь, тогда?

— Это когда?

— Ну, когда я попросила Старый Пень, чтоб мой папа больше не ездил по городу.

— Ты сама посуди, как тебе пенёк мог помочь? Тут ведь волшебство нужно знать. Слова. Понимаешь?

— Да это я понимаю! — Люба вздохнула и потихоньку погладила свой Старый Пень.

— Ты чего взгрустнула-то?

— Так. У нас в честь окончания школьного года конкурс по труду будут проводить. Лучшие игрушки в Сибирь отвезут, детям строителей. Я Кота в сапогах с секретами смастерила, а нести в школу боюсь.

— Кривобокий, что ли, получился?

— Да нет, ладный. Уж больно даже ладный. Мамка говорит, ей такого вовек не сделать… Ребята, боюсь, задразнят.

— Почему?

— Что ж ты, не знаешь, как меня дразнят?

Люба опустила голову, думая: испытывает её, что ли, лесной человек? Увидала красного солдатика, торопился в жильё. Наклонилась, убрала с дороги щепку, а солдатик замер, испугался, должно быть. Подняла голову — никого! Пусто на трухлявом пне. Туда-сюда поглядела — не видать.

— Вот тебе и раз!

Сердечко — как у воробья: не каждому ведь Леший покажется, а главное, про Кота в сапогах с секретами ничего плохого не сказал.

2

Когда Люба на уроке труда показала своего Кота в сапогах с секретами, ребята в один голос сказали: «Ух ты!»

Во-первых, они вспомнили своих стареньких, давно уже потерянных котов в сапогах, которых получили у Закидон Закидоныча, а во-вторых, это был, конечно, лучший из всех котов в сапогах. В бархатном чёрном камзоле, расшитом серебряной нитью, воротник, как на старинных картинках, из тонкого кружева. Штаны на коте короткие — настоящие французские мушкетёрские штаны. Чулки шёлковые, сапоги широкие, с отворотами, со шпорами.

А сам кот? Один глаз у него прищурен, а другой такой зелёный, что Алёнка Стрючкова сказала:

— О-ой!

Люба улыбнулась, взяла Кота в сапогах за лапку, в которой он держал широкополую, с перьями, шляпу, закрыла шляпой котиную физиономию, а когда отвела, это был уже не кот, а сам Маркиз Карабас, с чёрными усиками, с чёрными щёточками бровей, такой весь утончённый, улыбчивый. Карабас прикрылся шляпой. И вот уже перед ребятами — третий сын Мельника. Глазки синие, нос картошкой, губы толстые, добрые — простак из простаков.

— Первое место! Первое место! — закричали дружно ребята, потому что хоть сами они тоже старались, но тут и сравнивать было нельзя.

— Конечно! — сказала Алёнка Стрючкова. — Она ж Тряпичница!

— Стрючкова! — казалось, от огорчения учительница вот-вот расплачется. Она обняла Любу за плечи и сказала ребятам: — Я не стану вам повторять, что всякий труд почётный и важный. Но вы подумайте сами: из ненужных, отживших век тряпочек сделать произведение искусства! Из ничего сотворить любимого дружка. Только волшебникам такое под силу.

Казалось бы, и разговору конец, но тут вот что получилось. Вместо последнего урока был пионерский сбор. На сбор пришла какая-то важная женщина. Она поблагодарила ребят за хорошие игрушки и в конце своей речи показала всем Кота в сапогах с секретами.

— Посмотрите, какую замечательную работу представила на конкурс ученица четвёртого класса…

И женщина заглянула в листки, лежащие на столе.

— Это Люба Тряпичница делала! Дочка Закидон Закидоныча! — подсказали ребята из других классов.

— Да! — обрадовалась подсказке строгая женщина. — Работа Любы Тряпичницевой заслуживает самой высокой оценки. Ей первый приз.

Ребята захихикали, а Люба бросилась вон из школы.

3

На Старом Пне сидел Леший. Завидев девочку, он перебрался на соседний, трухлявый пенёк.

— Глазки-то, гляжу, на мокром месте!

Люба согласно кивнула головой и села возле Старого Пня.

— Хочешь, сказку расскажу? — спросил Леший.

Люба замотала головой.

— Конфетку будешь? Лимонная, кисленькая.

— Ничего я не хочу, — сказала Люба и посмотрела на Лешего смелыми глазами. — Если ты настоящий, чудо сделай… А-а, не можешь! Ты — человек! Вот кто ты!

Она подхватила портфель и отбежала подальше от обиженного. Издали она крикнула:

— Я знала, что ты человек! Ха-ха!

4

В канаве пели лягушки. Май перевалил за середину, дни стояли долгие, тёплые. Мошек появилось — тучи, лягушкам было хорошо.

Комаров Люба не боялась, всю жизнь в лесу прожила, привыкли друг к другу. Она видела, как из-под лесного, тёмного уже полога, потряхивая большой головой, вышел Апельсин. Мерин семенил ногами, дорога была тут песчаная, но дом близко, стало быть, отдых. Люба кинулась отцу навстречу. Он увидал её, спрыгнул с телеги, хотел, как в былые дни, подхватить, посадить на ворох тряпья, но Люба отстранилась.

— Здравствуй, доченька! — Закидон Закидоныч устало повёл затёкшими плечами. — Далёкая сегодня была дорога.

— Папа! Тебе до пенсии два года. Найди другую работу.

Закидон Закидоныч натянул вожжи. Апельсин недовольно фыркнул, но остановился. Отец, нагнувшись, поглядел в лицо дочери. Люба не опустила глаза.

— Хорошо, — сказал Закидон Закидоныч. — Поменяю последнюю партию свистулек — и в отставку. По правде сказать, устали мы с Апельсином. Да и о пенсии надо подумать, поденежней работу найти.

— Можно, я прокачусь? — заблистала глазками Люба.

— Садись! — и передал дочери вожжи.

5

В класс Люба вошла со звонком. Чтоб не приставали с рассказами, как да чего было, но ребята так и бросились к ней.

Размахивая газетами, подпрыгивали, совали газеты ей в руки.

Вошла учительница русского языка.

— Почему такой шум? — увидала Любу и заулыбалась. — Черешнева, ты уже знаешь? А я тоже газету принесла.

И только тут Люба разглядела в газете снимок своей тряпичной игрушки.

Бывают же хорошие дни! Оказывается, первый приз — это не альбом с красками, не кубок, а поездка в пионерский лагерь на берегу моря.

И уроков было у них не пять по расписанию, а только два. На третьем уроке они пошли с учительницей ботаники в лес, на природу.

Когда они вышли со школьного двора на улицу, у Любы сердце так и оборвалось. Она услышала детскую дудочку: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». И все ребята тоже встрепенулись. А по улице бежали маленькие мальчики и девочки с весёлыми шариками, со звонкими глиняными свистульками, с тёщиными языками.

Закидон Закидоныч стоял в телеге во весь рост, наигрывал на дудочке, а потом громко подзывал ребятишек:

— Спешите, спешите! Бесплатная раздача веселинок и утешалок!

— А мы чего, лысые? — вдруг крикнула Алёнка Стрючкова и первой кинулась к телеге Закидон Закидоныча.

Старый меняла поглядел на школьников, достал из старенького портфеля, стопку книг-малюток и принялся раздавать четвероклассникам.

Люба сначала осталась на дороге, вместе с учительницей.

— А ты-то что же? — удивилась ботаничка, она работала в школе всего месяц и не знала Любину историю.

— Я сейчас! — Люба подходила к телеге шагом. Она увидала, что ошиблась: отец раздавал одноклассникам не книжки, а простенькие зеркальца, уже по всей улице скакали озорники зайцы.

— А ты чуть было не опоздала, — сказал отец Любе. — Вот тебе последняя моя утешалка.

Протянул ей с телеги свою дудочку и тронул лошадь.

В лес ребята шли мимо Старого Пня. Люба тут немного отстала от класса, оглянулась и увидела на трухлявом пеньке Лешего. Он пальцем поманил девочку.

— Ты хотела чуда? — спросил он.

— Хотела.

— Подойди к своему пеньку.

Люба подошла.

— Подними его.

Люба взяла пенёк обеими руками, потянула и — пенёк остался у неё в руках. Вернее, вершинка пенька. И там, внутри, стояла огромная матрёшка.

— Бери! Она твоя, — сказал счастливый Леший.

Руки у Любы разжались, подпиленная вершинка пенька упала на землю и раскололась.

— Бери! Бери! — подбадривал девочку Леший. — Вот тебе двенадцать подружек.

— Какой же ты чудак! — Люба улыбалась бедному Лешему, а слезы у неё из глаз так и лились. — Какой же ты чудак!

И она побежала догонять класс, рукавами вытирая на ходу слезы. Руки у неё были заняты: в одной — портфель, в другой — дудочка.

Лекарство от семидесяти семи болезней

Дом бабки Травницы стоял над рекой. Крыша на домике сидела шалашиком, и потому в деревне называли его «дом в платочке».

На трубе намывал гостей чёрный кот, похожий на старую, давно не ношенную шапку.

Дверь в тёмные сени была открыта. Привязанные к притолоке, покачивались на ветру щучьи хребты. Под крышей, вместо ласточкиного, лепился серебряно-серый шар осиного гнезда.

— Лёшенька, это то, что нам надо! — обрадовалась Вера Фёдоровна, поставила чемодан на землю и постучала в окошко.

Никто не отозвался.

— Мама, погляди! — показал Лёша.

На самой крутизне, над омутом, высокая старуха ловила в воздухе что-то невидимое и складывала в хозяйственную сумку.

— В здравом ли она уме? Мне говорили, что ей девяносто девять лет, — шепнула Вера Фёдоровна Лёше.

— В здравом, в здравом! — крикнула Травница и пошла к дому. — Всё о вас знаю, всё ведаю. А руками попусту машу — так сегодня день Лукьяна-ветреника. По ветрам нынче гадают.

Травница поднялась на крыльцо и сверху посмотрела на гостей, глаза у неё были синие, весёлые.

— Значит, так, — сказала она. — Окна и летом заклеены, двери обиты изнутри и снаружи, а всё равно: то ангина, то бронхит, в коленях ревматизм, аппетита нет, спит плохо. У каких только профессоров не бывали, каких только лекарств не кушали: американских, тибетских, индийских; из аптеки английской королевы пилюли добывали.

«Вот это да!» — подумал Лёша. Травница выпалила любимую мамину присказку.

— Лечу я семьдесят семь хворей настоем на семидесяти семи травах, но жить нужно у меня и делать всё, что велю.

— Мы согласны! — Вера Фёдоровна благодарно прижала руки к груди. — Я ведь тоже очень и очень больна. Лягу, вслушаюсь в самоё себя — в каждой жилочке немочь.

— Молодая, а платье носишь шестидесятого размера, — усмехнулась Травница и показала на щучьи хребты. — Заразу отгоняет.

— А осы не кусаются? — осторожно спросила Вера Фёдоровна.

— Осы в доме — хорошо, — строго сказала Травница.

Потолок в сенях сплошь был завешан пучками трав и вениками, а в горнице было светло и чисто.

— Вот вам по кружке молока, и пойдёте со мной на полдник, Бурёнку доить.

— Может, сразу настоя вашего выпить? — спросила Вера Фёдоровна.

— Моя Бурёнка вредные травки пропускает, а полезные под метёлку берёт. Куда моему настою против коровьего молочка!

Травница взяла бидон и вывела из-за печи велосипед. На крыльце она сложила пальцы колечком и свистнула на всю улицу. Из соседнего дома выбежал мальчик.

— Вася, пригони-ка мне два велосипеда, свой и материн.

Вася привёл велосипеды. Травница прикрепила к своему косу, к Лёшиному — грабли, к велосипеду Веры Фёдоровны — вилы.

Спустились к реке. Здесь, привязанная к колышку, как послушный телёнок, ждала людей лодка.

— Садитесь! — Травница погрузила велосипеды, толкнула лодку, села за вёсла и стала командовать сама себе: — Ать-два! Ать-два! У нас луга заречные, брод далеко.

На середине речки бабуся передала вёсла Лёше.

— А ну-ка, молодец, постарайся! Ать-два!

Лёша одним веслом махнул — маму забрызгал, другое в воду зарылось. Дёргает Лёша весло — ни туда, ни сюда, лодку развернуло, понесло боком. Вера Фёдоровна кинулась на помощь. Налегли они на вёсла вдвоём, гребли разом и по очереди, приплыли наконец. Поглядели, а берег тот самый, с которого в путь отправились.

— Теперь моя очередь грести, — сказала Травница.

Махнула весёлками, вода за кормой закучерявилась, и вот уже осока с лодкой шушукается.

Сели на велосипеды, покатили стёжкой по зелёному лугу, поскакали по коренью в тёмном еловом лесу, выкатили на простор. В тени, под берёзами, на краю леса отдыхало от жары и от оводов стадо.

Подоила Травница Бурёнку, напоила гостей парным молоком — и опять в путь. Сначала ехали, потом велосипеды на себе несли. Пробрались к старым вырубкам.

— Я здесь вокруг кустов покошу, ты, Лёша, траву сгребай, а ты, Вера Фёдоровна, к дороге носи.

Дело сделали, Травница и говорит:

— Лёша, вон на той берёзе, наверху, листочки молодые. Нарви мне веток.

— Он упадёт! — замахала руками Вера Фёдоровна. — Я сама. Я в детстве по деревьям, как белка, скакала.

И полезла. А ствол тонкий, дрожит, гнётся. Потянулась Вера Фёдоровна за молодыми веточками, и — ах! — понесла берёза её к земле, поставила, а сама тотчас распрямилась.

Лёша полез. С сучка на сучок — и на маму посматривает. А как стала берёза подрагивать да покачиваться, вцепился Лёшенька в белый ствол руками-ногами, как клещ.

— На первый раз прощается, — сказала Травница и сама полезла на берёзу. Сначала Лёшу отлепила от дерева, в ручки Вере Фёдоровне передала, а потом уж молодых веток наломала.

Вернулись домой, Лёша и говорит:

— Обедать пора!

— Пора-то пора, — отвечает Травница. — Да деревенька у нас глухая, северная, газа нет. Поди-ка, Лёша, наруби чурбачков — печку затопить.

— Я сама! — испугалась Вера Фёдоровна. — Лёша может ногу топором поранить.

Нарубила она дров, а Лёша их натаскал.

У бабуси новое дело.

— Пока щи да каша варятся, прополи, Лёшенька, морковку в огороде, да, смотри, морковь не повыдергай.

— Мы вместе! — пришла на помощь сыну Вера Фёдоровна.

Полгрядки пропололи — еда сварилась. Лёша в городе, как плохой поросёнок, одну жижицу из супов да борщей высасывал, а тут полную ложку в рот тащит.

Поели, Травница и говорит:

— Ступай, Лёша, в салочки с ребятишками поиграй.

— Я только одну минуту полежу! — попросил Лёша, прилёг на сундук и заснул, а Вера Фёдоровна вместе с ним.

Разбудила их Травница вечером.

— Бурёнка из стада пришла, пора молоко пить; пора в парной реке на заре вечерней купаться.

Вода в реке — как Бурёнкино молоко. Искупались, на крылечке перед сном посидели, на первые звёздочки поглядели.

— А когда настой будем пить? — спрашивает Лёша: привык он, бедный, лечиться.

— По нынешнему теплу воздух любого питья полезней, — сказала Травница. — Только вот спать пора, вставать нам рано.

На Севере летний день долгий. Пойдёт, пойдёт заря вечерняя на убыль, а полымя-то и перекинется с запада на восток: ночи как не бывало.

Подняла Травница гостей на утренней заре. Повела к реке купаться. Вода холодная. Зажмурил Лёша глаза и сиганул в заревую реку. Выскочил, а тело горит, звенит, работа в руки просится, в голове ясно. А тут белые лебеди над деревней низко прошли.

— Никогда не видал! — удивился Лёша.

— Да ведь и я не видала, — призналась Вера Фёдоровна и тоже нырнула в заревую реку вслед за Травницей.

Первоклассник Митя и кролик Ушки-на-Макушке

На воскресенье уроков не задают, и это хорошо. Первоклассник Митя больше всего на свете любит воскресные улицы. С утра до вечера торчит: есть на что поглядеть. Папы и мамы нарядные, дети у них во всём чистом, в новом, никто не торопится, пенсионеры с медалями.

Однажды в такое же вот воскресенье засмотрелся первоклассник Митя на дяденьку. Дяденька нёс жёлтую сумку, а из сумки торчали длинные серые уши. Митя пошёл следом за этими ушами, но потом застеснялся и остановился, и дяденька тоже остановился, посмотрел на Митю и вдруг спросил:

— Хочешь кролика?

— Хочу, — сказал Митя.

— Тогда забирай. Зовут его Ушки-на-Макушке.

Достал из сумки кролика и положил Мите на руки.

Стали они жить втроём: Митина мама, Митя и кролик Ушки-на-Макушке.

Маме кролик нравился. Он был тихий, пушистый, добрый. Да вот беда — сыпал шарики по всей комнате.

И в один совсем не прекрасный день мама сказала:

— С меня довольно! В воскресенье будут гости, вот мы и угостим их крольчатиной.

Митя никогда не думал, что мама может сказать такое. Он как бы согласился, кивнул головой, а сам подумал: «Дяденька потому подарил мне Ушки-на-Макушке, что тот у него в доме катал шарики и дяденькина жена пошла звать гостей на крольчатинку. Ничего! Я спасу тебя, Ушки-на-Макушке».

В субботу вечером Митя взял своего кролика и вышел на улицу. Сначала походил по двору, а потом спрятался за новым забором. Рядом с их старым двухэтажным домом строители собирались поставить многоэтажку.

На небе родился месяц. Небо стало гаснуть, а месяц, наоборот, засверкал. Митя сидел на земле, прислонясь спиной к столбу, который поддерживал забор, и гладил Ушки-на-Макушке.

— Я бы тебя отпустил на все четыре стороны, — говорил Митя своему другу, — но как ты выберешься в поле? В городе столько дорог, столько машин, столько собак, столько злых мальчишек…

Отпустить Ушки-на-Макушке нельзя, домой идти тоже нельзя, скоро ночь, и Митя заплакал.

Тут кролик вдруг поднял уши, встрепенулся и сказал:

— Я знаю, как нам быть. Пошли в Страну Кроликов.

— А разве есть такая страна?

— Ну, конечно, есть. В городе я один пропаду, но стоит нам выйти за бетонную дорогу — мы у своих.

Митя поглядел на небо, оно ещё светилось.

— Показывай дорогу, Ушки-на-Макушке. Я припущусь и успею до темноты вернуться к маме.

Первая травинка, росшая за бетонной дорогой, оказалась часовым Страны Кроликов. Вот ведь какое чудесное дело!

Кролики со всех ног и со всех сторон скакали по высокой траве навстречу. Ушки-на-Макушке соскочил с Митиных рук и кинулся к родне. Митя думал: кролики сбежались, чтоб вручить ему награду за спасение Ушки-на-Макушке, но ошибся.

— Этого человека, — говорили кролики, окружая Митю, — нужно отвести к Волчьему логову. Пусть волки его съедят.

— Вы этого не сделаете! — закричал Ушки-на-Макушке. — Митя спас мне жизнь. Он добрый.

— Это верно, — согласились кролики, — но он знает дорогу в нашу страну. Он приведёт людей, и люди устроят охоту.

— Первоклассник Митя не такой! — Ушки-на-Макушке даже встал на задние лапы. — Он любит животных.

— Может быть, он и любит животных, — возразили кролики, — но маленькие люди не умеют хранить секретов. Митя расскажет про Страну Кроликов самому лучшему другу, а тот — отцу, а отец — соседу. Сосед зарядит ружьё и отправится за крольчатиной.

— Да, вы правы, — Ушки-на-Макушке прижал уши к голове. — Позвольте мне попрощаться с моим спасителем.

Он подошёл к Мите и шепнул:

— Бери меня за уши. Держись!

Митя взял кролика за уши, тот скакнул, да так, что они очутились на бетонной дороге.

Здесь Митя взял Ушки-на-Макушке на руки и помчался обратно к дому.

…Было темно. Горели фонари. Митя сел у забора, прислонился к столбу, обнял тёплого кролика, и они вместе смотрели, как ходит по небу молодой золотой месяц.

Глядели и молчали. Идти им было некуда, а говорить им было незачем: они знали, что такое настоящая дружба.

Нормальная температура

— Ты зачем бросал в старую ворону льдышками? — спрашивает мама.

Что тут ответишь? Молчит Илюха.

— Ты почему у Танечки отнял лыжи?

— Я ей отдал.

— Он с обрыва прыгал! — кричит Танечка.

— Подумаешь, один раз, — мрачно соглашается Илюха.

— Не один, а два раза ты прыгал.

— С какого обрыва? — Глаза у мамы становятся круглые, как копеечки. — От сосны?

— От сосны! — злорадствует Танечка.

— Ты забыл, что твой отец, настоящий лыжник, на этом злосчастном обрыве сломал ногу?

— Я же маленький! — не соглашается Илюха. — У маленьких кости гибкие.

— Кости у него гибкие! — кричит мама гневно. — Разве это сын? Это!.. Сосульку грыз, со взрослыми, со здоровенными парнями снежками кидался… Бабушку Весёлкину с ног сшиб…

— Я извинился. Я её из снега достал.

— Но ведь и это не всё! — скорбно говорит мама.

— Не всё! — торжествует противнейшая из самых противных девчонок, доставшаяся хорошему человеку в родные сестры. — Ты ещё мне и моей подруженьке Аллочке натолкал снегу за воротник. И теперь у меня — температура!

Илюха опускает голову.

— Они наябедничать грозились. Чего ж было делать-то?

— А что делать? Одевайся, мама, обувайся и ступай за доктором. Ты ведь, дорогая мамочка, мало сегодня работала…

Илюха бросается в прихожую за пальто.

— Я сам сбегаю!

— Ну уж нет! — твёрдо говорит мама. — Посиди, дружочек, дома! Будешь сидеть, покуда Танечке не разрешат выходить. Чтоб ты понял, наконец! Ступай в свою комнату и учи таблицу умножения.

Такой вот невесёлый выдался вечер.

А ночь получилась и того хуже. Хоть врач приходил, хоть Танечке ещё два раза ставили градусник, и лекарство она пила, температура у неё поднялась высокая. Девочка бредила, и всё убегала в бреду. От него, от Илюхи. Она так и кричала: «Илюха! Илюха! Прячься!»

Только под утро лекарство, наконец, подействовало, Танечка вспотела и уснула крепким сном.

Тогда и мама уснула.

А Илюха уснуть никак не мог.

Ну, спрашивается, чем ему помешала старая ворона? Она у них, как своя. Если её нет на верхушке сосны, и поглядеть не на что. Илюха, прежде чем задачки решать, всегда на сосну глядит. У него своя примета: сидит ворона — значит, задачка простая, а не сидит — лучше и не браться. Ни за что с ответом не сойдётся.

И с большими дураками зря связался. Они разве понимают, что ведь и вправду — лбы. Федул этот такие снежки жмёт — хуже булыжника.

Илюха пощупал синяк на боку. Здоровенный. Если бы не бабушка Весёлкина, Федул ни за что бы в него не залепил!

Илюха убегал, а бабушка — вот она. Тропа узкая, снег глубокий. Сама виновата, загородила дорогу и кричит: «Светы! Светы!»

Какие «светы»?

Илюхе стало вдруг стыдно: взялся себя выгораживать.

Чего уж там! С девчонками ума хватило связаться. Танечка-то, как сосулька, тоненькая, недаром мама говорит: «Светочка ты моя!» Каждую зиму болеет. И вот опять. Из-за братца родненького.

«Вырасту большой, возьму я тебя, сестричка, к себе на корабль. И на экватор махнём! Пропалю до черноты. Чтоб уж никакая простуда не брала».

И опять Илюха оборвал себя:

«Экватор! Ты ещё вырасти, выучись».

Горько стало Илюхе: ни разу — вот ведь, что обидно! — ни единого разу не сделал он для Танечки что-нибудь хорошее. Всегда у них вражда: крики, щипки, затрещины и всякое другое.

Чёрные окна не торопились не то чтобы порозоветь — посинеть как следует. Такое уж время пришло. Не хочется утру людям показываться. Зима стоит непонятная: то мороз, то оттепель, небо серое.

«Привести бы Танечке Снегурочку! — подумал Илюха. — Вот, пожалуйста, сестричка. Играйте».

— Опять выдумки! — сказал вслух Илюха, встал и потихоньку оделся.

Ноги были ватные после бессонной ночи. Мама и Танечка спали. Надел пальто, шапку, валенки.

«А мамин запрет? — подумал Илюха, отпирая дверь, и сразу нашёлся: — А я в булочную! Танечке горячую булку принесу. Она любит с пылу с жару».

Ночью приморозило и ветром намело снега в подъезд.

Илюха вышел на улицу: люди уже проснулись, по делам бегут.

Булочная уже издали поманила душистым запахом тёплого хлеба. Продавщица поглядела на Илюху с одобрением.

— Вот и вырос матери помощник.

Покраснел Илюха, будто крапивой его стеганули, — хорош помощник. Ничего не скажешь.

Взял булку, побежал домой.

Ветер дул в лицо, и пришлось нагнуть голову. Под ноги глядел. А поднял глаза уже возле дома, когда сворачивал с дороги на тропинку, — Снегурочка.

Снегурочка стояла отвернувшись, словно бы кого поджидала.

— Эй! — вежливым голосом позвал Илюха. — Пойдём к нам. К Танечке! К сестрёнке моей!.. У неё знаешь какие куклы! И говорящие, и которые танцуют. Ей слона купили. Уши хлопают, хобот в колечко свёртывается. Пошли, чего тебе? Ну хоть на полсекундочки.

Илюха глазам своим не поверил: Снегурочка сошла с дороги на его тропинку.

По лестнице он первым взлетел, дверь отомкнул, пальто скинул, чтоб холодом Танечку не обдать. Дверь в спальню настежь.

— Танюха! Держи, тёпленькая. А эта тоже к тебе!

Танечка, хлопая ресницами, смотрела на Илюху с булкой в руках, на Снегурочку и вдруг всхлипнула:

— Илюша, миленький! Спасибо тебе.

И тут из Илюхиных глаз потекли слезы. Ручьём!

И оба сквозь свои всхлипы услышали: дзинь! дзинь!

Это упали на пол ледяные слезинки Снегурочки.

— Ты-то что плачешь? — испугался Илюха. — Да вы поиграйте! Мама! Где слон-то Танечкин, у которого уши хлопают?

А мама стояла в тёмной прихожей и говорила:

— Это она от радости. На вас, дурачков, глядя.

— Мама! Илюша! Снегурочка! — крикнула Танечка, трогая голову. — У меня нормальная температура. Совершенно нормальная. И глотать не больно.

Строение пера

Учитель показал ребятам птичье перо и спросил:

— Узнаёте ли? Какая птица носит такие перья?

Мальчишки нахмурились, и каждый рукой махнул, девочки захихикали: уж чего это Виктор Степанович взялся пытать, как маленьких.

— Вижу, что узнали, — сказал Виктор Степанович. — Верно, перо гусиное. Сегодня мы будем изучать строение пера. Вот, смотрите, это опахало.

Виктор Степанович резко взмахнул пером, и воздух присвистнул.

— Для чего служит опахало?

— Чтоб на воздух можно было опереться, — сказал догадливый ученик Тюлихов.

— Молодец, — похвалил Виктор Степанович. — Опахало, как видите, на стержне или стволе. А толстая, гладкая, пустотелая часть пера называется «очин».

Учитель глядел на класс и ждал. Ребята знали: им нужно догадаться, что это значит — очин.

— О и чин! — глядя Виктору Степановичу в глаза, принялся за свои догадки Тюлихов. — Очи и ны… Овчи-ны…

— Чины, очи и овчины тут ни при чём, — улыбнулся Виктор Степанович. — Вот представьте себе…

Он начал говорить, а перед глазами ребят пошло как бы кино.

Врезана в бугре полукруглая скамья, выложена зелёным дёрном. Сидит на этой скамье человек в ненынешней крылатой одежде. Смотрит в проём между деревьями, смотрит вдаль. Степь по-осеннему холодная, тёмная от дождей. И сумерки темны, небо забито облаками. Человек поёживается — засиделся. Идёт песчаной дорожкой вдоль пруда, полного чёрной осенней воды. Идёт, трогая рукой шершавые стволы дубов, словно желая им покойной ночи. Перебегает по лёгкому мосту, выгнувшему спину. И вот он — дом. Сбрасывает в передней крылатый плащ, просторными пустующими комнатами проходит в угловую.

Свечи зажжены, комната ожидает хозяина. Язычки огня вытягиваются, приветствуя, — хозяин привёл с собою ветер.

На столе свежие гусиные перья. Острым ножом хозяин дома очиняет перо. Опускает в чернила, и на пустом листе бумаги ложится за строкой строка:

Над лесистыми брегами
В час вечерней тишины…

Виктор Степанович читает стихи, писанные гусиным пером, рождённые на кончике очина. Ребята знают: это — Пушкин. Эти стихи пришли к Пушкину в Болдино. В Болдино они были с Виктором Степановичем в прошлом году, весной, когда изучали цветы и травы родного края.

— А помните, Виктор Степанович, — говорит за всех девочка Вера, — помните, как в пойме, возле Большого Болдина, чибисы на нас кричали?

И весь класс на минуту замирает, уходит в ту весну.

Большие птицы, сонно размахивая крыльями, кружили над молодым зелёным лугом. Кричали пронзительно, сердито: «Сей-час-мы-вас! Сей-час-мы-вас!»

— А вот это и есть дафна — волчье лыко, — показал им тогда Виктор Степанович травяной кустик.

— С этого Петрухин-то наш ягоды ел? — спросил Тюлихов.

— Ох, с этого!

Ребята сбились в стайку, испуганно смотрели на ядовитое растение.

— Затоптать его! Да растереть его! — закричал на волчье лыко Тюлихов.

— Убить растение — дело нехитрое, — сказал Виктор Степанович. — Ну, а вдруг завтра учёные найдут в ненужном, вредном цветке вещества, которые излечат человечество от каких-то страшных болезней! Не проще ли быть уважительным к миру растений? Не трогать, не пробовать на вкус, чего не знаешь.

Разрешил Виктор Степанович ребятам собрать букет из трав и растений, какие известны им. Невелик вышел букет. Попали в него трава-мурава, ромашка, просвирник, который зовут ещё «пышки-лепёшки», попал вечнозелёный наш северный копытень. Тысячелистник, подорожник, пижма — дикая рябинка, луговая гвоздика, или «часики», чайная розочка, она же манжетка, съедобный борщовник, одуванчик, тимофеевка, осот да молочай — он же бесогон-трава.

— Видите, сколько ещё предстоит нам узнать? — повёл Виктор Степанович руками вокруг.

Однако всем было пора вернуться в класс на урок «Строение пера». И все вернулись. Только Вера подзадержалась.

— Виктор Степанович, а может, человек всё-таки от птицы произошёл? — спросила она с надеждой. — Уж больно сладко во сне летать.

— А человек никогда с полётом и не расставался, — ответил Виктор Степанович. — В сказках летал, в мечтах. А теперь наяву летает, налетаться не может. Итак, каково же строение пера?

— Опахало, ствол, очин! — хором сказал класс.

А Вера всё ещё далеко была.

— Всё-таки самые хорошие стихи гусиными перьями написаны! — сказала она, сдвигая упрямо брови, чтоб кто-нибудь не возразил. — «У Лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том…» Такие слова подобраны! Скажешь — и как будто и впрямь летишь.

Тихая плакса

Не знаю, с чего и начать эту очень грустную историю.

Жил-был мальчик по имени Антоша. За все десять лет его жизни ничего замечательного, чудесного или хоть немножко необычайного с ним не приключалось. Он жил-был, ел, пил, учился… И может, никто бы и не узнал, какой это отважный и верный в дружбе человек, если бы не девочка Клаша.

Девочка Клаша сидела с Антошей за одной партой. Это была очень тихая девочка. Она умела так незаметно жить все четыре и даже пять уроков, что Антоша иногда совершенно забывал о ней, словно сидел один. Но когда Антоше что-нибудь было нужно, Клаша тотчас приходила ему на помощь. Забудет линейку, Клаша обязательно выручит: у неё и линейка есть и ещё угольник. Кончились в ручке чернила, а Клаша уже достаёт из пенала запасную ручку. Или ещё слово «корова». Каждому известно, что писать надо: «Ко-ро-ва». Антоша тоже об этом знал, но однажды он полдня твердил на все лады: «Кирова — карова, Кирова — карова, кирова — карова». До того задурил себе голову, что перестал сам себе верить. Если в диктанте встречалась бедная корова, Антоша смотрел не в тетрадку, а на Клашу. И она, зная его беду, складывала губы дудочкой и шептала: «Ко-о!»

Что и говорить, Клаша была добрая девочка, и училась она хорошо, но прозвище к ней пристало противное. Ребята звали её «слёзки кап-кап» или «тихая плакса».

Удивительное дело! Клаша не проливала слёз, когда и мальчишка бы заплакал. Ей вырвали сразу два зуба — молчала. Со всего разбега упала на асфальт: колени ободрала, ладони — ни слезинки. Но плакала она почти каждый день. Сидит на уроке, и вдруг: кап-кап — и две дорожки по щекам.

И на переменках плакала. Встанет у окошка, словно бы засмотрелась, а у самой веки набрякшие, глаза красные и нос хлюпает.

Когда Клаша плакала, Антоша отворачивался от неё, глядел в одну точку: ничего не видел, никого не слышал, и дома в тот день жилось ему неуютно. За обедом только вид делал, что ест, к телевизору не подходил, уроки делал долго и всё ошибался… Сердился про себя на Клашу: «Ну чего она!» И, неизвестно почему, стыдно было.

Людям надо помогать.

И, чтобы не сидеть сложа руки, стал Антоша провожать Клашу до самого дома: может, у неё обидчик есть? Провожать девочку — мальчишки засмеют. И Антоша пропускал Клашу вперёд и шёл следом, прячась за углами домов.

Обидчиков не видно было, и однажды Антоша сказал соседке:

— Если тебе нужно какое-нибудь редкое лекарство, чтоб вылечить твоего папу или твою маму, ты только принеси рецепт. У меня мама в аптеке работает, я её очень попрошу, и она добудет лекарство.

— У меня нет мамы, у меня мачеха, — сказала Клаша, и слезы так и полились из её глаз.

Антоша знал: в сказках мачехи плохие, а в кино — хорошие. В жизни он был знаком с одной мачехой, с маминой подругой, тётей Зосей. Тётя Зося была весёлая, красивая. Она приходила к ним в гости с цветами, обязательно с каким-нибудь замечательным тортом или диковинной коробкой конфет. Если пришла тётя Зося, значит, в доме праздник.

— Почему ты не приведёшь к нам свою падчерицу? — спросила однажды Антошина мама.

— Ну уж нет! — замахала руками тётя Зося. — Я у вас отдыхаю от этой злой и капризной девочки. Она со мной почти не разговаривает, только смотрит, как сова, не мигая. Я её боюсь. Случись со мной несчастье, она будет радоваться.

И тётя Зося, сделав жалобное лицо, прижалась ухом к мордочке своей чёрно-бурой лисы. Тётя Зося никогда не снимала с плеч свою лису, пушистую, с серебряной спинкой, с лапками. Лиса скалила острые белые зубы, и казалось, что она улыбается.

Однажды Антоша набрался храбрости и пошёл проводить Клашу не таясь. Ему хотелось сделать для неё что-то доброе, и он взял её портфель.

— Она тебя мучает? — спросил Антоша.

— Нет. Она варит по утрам кашу из «Геркулеса» и говорит, что это полезно для здоровья. Когда мама варила геркулесовую кашу, папа даже пробовать не хотел, а теперь ест.

— И ты из-за этого плачешь? — удивился Антоша.

— Плачу, — призналась Клаша.

— Может, она не очень плохая?

— Плохая! Она очень плохая! — тихо и твёрдо сказала Клаша. — Она сняла со стены фотографию мамы и повесила медведицу с медвежатами. Я всегда любила эту картину, а теперь ненавижу.

Клаша отняла у Антоши портфель и убежала.

На следующий день уже на первом уроке Антоша увидал, как расплываются чернила на Клашиной тетрадке.

— Ты чего? — спросил он её.

Девочка не ответила, но когда прозвенел последний звонок, вдруг всё рассказала:

— Она… она… она… вынула из альбома мамины фотографии и вставила свои.

— Принеси завтра альбом в школу, — сказал Антоша. — Мы ей покажем.

Клаша альбом принесла, но всё-таки спросила:

— Что ты хочешь сделать?

— Я нарисую твоей бабе-яге рога и усы, а чтоб не подумала на тебя, всюду распишусь: «Мститель Ант.». Согласна?

— Согласна!

Антоша открыл альбом и увидал тётю Зосю.

Всё это случилось перед самым Новым годом. В тот день им выдали табели и пригласили на ёлку.

На ёлку Клаша не пришла.

…Антоша долго бродил вокруг её дома, но девочки на улице не видно было, а в окна не заглянешь: Клаша жила на пятом этаже.

Тогда он решил действовать.

Тётя Зося со своим мужем собиралась встречать Новый год у них. Она придёт к ним, и вот тогда…

Тётя Зося пришла раньше других гостей. Она принесла цветы, а Антоше подарила семь гномиков, весёлых белобородых братцев в красных колпачках.

Антоша взял подарок. Пробормотал «спасибо» и забился в угол, стыдясь своей трусости. Он понял, что ничего не скажет, ни одного слова.

Тётя Зося принялась помогать маме на кухне и, боясь запачкать, сняла свою лису.

Антоша стоял под дверью и подслушивал. Это было ужасно, но ведь надо же узнать, почему Клаша не была на ёлке. Наверное, наказана за испорченный альбом.

И он услышал наконец:

— Ты знаешь, какой подарок мне сделала моя падчерица? Я-то её одела как куколку. За меховыми сапожками весь город обегала. Вымаливала, переплачивала.

— Что же она сделала? — спросила мама.

— Изгадила все мои фотографии.

— Может, девочку психиатру показать?

— Нет. Её не по врачам надо водить, а хорошенько бы выдрать. И ведь какая лгунья! Под каждой фотографией стоит подпись: «Мститель Ант.». Это, видите ли, не она рисовала мне усы, а её отважный рыцарь. Я отменила все ёлки для неё! Или пусть сознается во лжи, или назовёт негодника. Молчит. Сказать ей нечего.

Антоша, чтоб не выдать себя, на цыпочках ушёл от двери.

Вот их ёлка, но ему не до ёлки.

Лиса тёти Зоси, положив мордочку на лапки, следила за ним с дивана блестящими злыми глазами. Какие острые хищные у неё зубы, точь-в-точь как у тёти Зоси.

Антоша достал ножницы. Мех был на подкладке, кожа толстая. Не получилось. Тогда он пошёл в комнату отца, взял его опасную бритву и отрезал лисе голову.

Надел пальто, шапку, чтоб убежать, но потом шапку снял, повесил на место. Взял лису в одну руку, лисью голову в другую и вошёл на кухню.

— Так это ты — Ант! — тоненько взвизгнула тётя Зося. — Я вас обоих, я вас в колонию сдам, к малолетним преступникам! Ноги моей не будет в этом доме!

Вместо зимних карнавалов, вместо катания на лыжах, на коньках Антоша сидел теперь целые дни дома. Таков был приговор отца.

— Я не желаю из-за пакостей наших деток терять добрых друзей! — сказал отец матери. — У него теперь будет время подумать на досуге о своём поведении. Запомни: ты не мститель — падчерица Зоси окружена заботой, ты — пакостник. Мелкий пакостник.

Антоша думал о себе. Он был согласен с отцом, и вправду — пакостник. Не так действовал. Антоша знал, что нужно было сделать. Нужно было вместе с Клашей уехать в другой город или на какую-нибудь стройку, но для этого надо ещё вырасти…

Чтоб попусту себя не расстраивать, Антоша не торчал возле окна. Однажды сидел он, не зажигая света, забившись в уголок дивана. Отец и мама ушли в кинотеатр. Окна темнели, жизнь на улице утихала. И вдруг он услышал: стучат. В форточку. Антоша очень удивился. Клаша жила на пятом этаже, а они на самом верху башни, на четырнадцатом. Но если стучат, значит, кто-то просится в дом. Антоша открыл форточку, и в комнату влетел воробей.

Суматошно трепеща крыльями, он ударялся о потолок, о стены, и Антоша сразу понял: быть беде. Заворожённо смотрел он на тонконогую хрустальную цветочницу, убранную на зиму на шкаф, подальше от его, Антошиных, неловких рук.

То ли нужно было подставить к шкафу стул и снять вазу, то ли как-то усмирить воробья.

Антоша выскользнул на кухню, нашёл коробку с пшеном, вернулся в гостиную и высыпал половину банки на стол, на белую скатерть. В тот же миг на шкафу хрустально зазвенело, цветочница перекрутилась, перевалилась, грохнулась на пол, рассыпалась в сверкающие брызги.

— Ну, вот! — сказал Антоша притихшему воробью.

Воробей, напуганный шумом, опустился на железную веточку торшера и уронил капельку.

«На покрывало из кружев», — сказал себе Антоша.

Воробей был маленький, взъерошенный. Видно, плохо ему жилось нынешней морозной зимой.

— Ладно, поешь, — сказал Антоша гостю и ушёл из комнаты.

Воробей приглашение понял и принял.

Он тотчас перелетел на стол и принялся клевать пшено.

Антоша смотрел в щель между дверью и косяком на воробьиное пиршество и не горевал ни о чём. Ни о том, что срезал с воротника лисью морду, ни о том, что разбилась самая красивая вещь в их доме.

«Приручить бы воробья, — думал Антоша. — Пусть носит письма Клаше. Почтовый воробей — вот было бы здорово!»

И усмехнулся. И сказал себе вслух, чтоб не выветрилось из головы:

— Нам надо вырасти другими людьми.

Сказал и вошёл в комнату. Воробей вспорхнул над столом, но тотчас опустился, заспешил набить зобик.

— Смотри не переешь, — сказал ему Антоша.

И тут он подумал о том, что воробья нельзя отпустить. Открыть настежь дверь и турнуть. Ведь мама, пожалуй, не поверит, что цветочницу расколотил воробей. И конечно, мама обязательно спросит, почему кормил воробья на столе, на новой белой скатерти.

Пшена надо было насыпать на пол.

Довольный гость чистил клюв. Наелся.

Антоша отворил дверь на лестничную клетку.

— Улетай! Пусть не верят. Я-то буду знать, что сказал правду.

Антоша решительно шагнул к столу. Воробей вспорхнул и вылетел в форточку.

— Так, — сказал Антоша, оглядывая комнату, — за гостем нужно прибрать.

Он закрыл форточку, затворил дверь, унёс на кухню банку с пшеном и принёс совок и веник.

Дядюшка Шорох и шуршавы

Мама стояла посреди комнаты и зажимала уши ладонями.

— Что же это у нас в доме творится? Как вы не оглохнете в этом шуме?

Старший брат Лёня, который был в ответе за младшего брата Женю, поднялся с коленок и объяснил:

— Я — мангуста, а он — кобра. Я визжу от ярости, а он от ярости шипит. Идёт непримиримая битва.

— Хорошо, — согласилась мама. — Но почему на всю мощь включены приёмник, радио и телевизор? У вас что, по три пары ушей?

— Мы отвлекаем соседей, мама! Я — визжу, он — шипит. Ведь соседи могут подумать, что у нас случилась беда. У тёти Вари никакой фантазии. Ты же сама говорила.

— Ну, ладно, — опять согласилась мама. — Но почему по всей квартире горит электричество? Почему включён электрокамин? Зима, слава богу, кончилась!

— Мама! — удивился младший брат Женя. — Но ведь кобры и мангусты водятся в Индии. А Индия рядом с экватором, где солнце стоит над головой, поэтому там очень жарко и очень светло.

Мама закрыла глаза и села. Братья кинулись к ней, словно хотели поддержать, но мама вдруг открыла глаза.

— Моё зелёное выходное платье — вместо ковра?

— Что ты, мама! Это не ковёр, это топкая зыбь джунглей. Мы по нему не ходим! Наступишь — засосёт.

Мама подняла платье и решительно прошлась по комнатам, вырубая электричество и говорящую аппаратуру.

— Мы с отцом едем на новоселье к Страусовым. Они получили квартиру на другом конце города. Вернёмся мы только утром, и вот что я вас прошу запомнить. У вас не экватор и не Тихий океан. У вас — полярная ночь! Пока я буду одеваться, вы поужинаете, разденетесь и, как белые медведи, впадёте в спячку. Понятно.

— Да, — сказал старший брат Лёня.

— А тебе? — спросила мама у младшего.

— Понятно, но он меня не успел загрызть. Мангуста обычно побеждает кобру.

— Никаких ядовитых тварей. Вы — медведи! Белые, даже очень белые медведи.

Братья быстро собрали ужин, быстро поели, быстро легли в кровати. Они всё умели делать сами: Лёня учился в третьем классе, а Женя во втором.

Когда мама идёт в гости, она надевает любимое янтарное ожерелье, серьги с янтарями и янтарный перстень с мошкой доисторических времён.

Ожерелье мама надела, замочки на серёжках защёлкнула… И вдруг на кухне что-то загудело, затарахтело. Мама пошла посмотреть: не труба ли это лопнула? Трубы были целы. А тут зазвонил телефон.

Папа ждал маму в центре города у цветочного киоска. Мама схватила сумочку, поцеловала мальчиков и убежала.

Перстень с мошкой доисторических времён остался лежать на туалетном столике.

Женя выскочил из постели и, размахивая перстнем, забрался на подоконник.

— Мама! — закричал он в форточку. — Ты забыла!

Подоконник был узкий, Женя не устоял, схватился за штору. Штора затрещала. Женя взмахнул обеими руками, перстень выскочил, покатился по полу…

— Немедленно ложись в постель! — приказал старший брат Лёня.

— А перстень?

— Без тебя найду.

— Подумаешь, старший какой нашёлся! На один год и старше-то всего.

— На один год, три месяца и три дня! — поправил младшего брата старший брат Лёня.

— Вот и лягу! — сказал Женя и лёг под одеяло. — Я лягу, а ты ищи.

— Мне не впервой. Я каждый день ищу твои носки, твои ботинки.

— Вот и ищи, раз тебе нравится… Я, между прочим, всё ставлю на место.

— Ну, конечно! Твои ботинки с ногами, а носки с крылышками. Вечером ты ставишь всё на место, а утром — один носок под диваном, другой на подоконнике.

— Ну тебя! — отвернулся к стенке младший брат Женя. — Мама сказала, что мы медведи, и я с радостью впадаю в спячку.

Лёня тяжко вздохнул. Все младшие думают, что быть старшим — это мёд, а это не мёд — чистое наказание. Но тут уж поделать ничего нельзя. Старшинство — не фантик, не поменяешься.

2

Был румяный месяц март.

В комнате стояли розовые сумерки. Дом погружался в дремоту. Тренькнула, распрямляясь, пружина в диване. Скрипнул стул, устраиваясь на ночь поудобнее. Вещи отдыхали.

Мамина гордость — музейное кресло времён войны с Наполеоном, золочёное, всё в завитушках, в парче, было похоже теперь на придворного, который, вернувшись с царского приёма, сбросил с себя камзол, парик и стал пузатеньким, бестолковым старикашкой.

Лёне захотелось подойти к креслу, поговорить, чтоб ему не было одиноко, но ведь тогда старикашка тотчас встрепенётся, засияет перед человеком всеми своими вензелями.

Нет, нет! Надо затаиться, пусть отдыхает.

Снова скрипнул стул. Женька сегодня возил его по полу. Сначала он был у него плугом, потом бульдозером, но больше всего стулу досталось, когда он превратился в ледокол. Женька таранил стену — она была у него айсбергом. А стена тонкая. Через неё слышно, как у тёти Вари половицы скрипят. Проломил бы, а отвечать старшему брату: куда смотрел?

Лёня опять собирался вздохнуть, но вдруг заметил: шторы на окне шевелятся. На серых конях, в островерхих шлемах в комнату въезжали серые всадники. Они промчались по стенам и потолку и скрылись за зеркалом.

Зеркало одно теперь светилось в комнате. Свет его был загадочный, немножко зловещий.

И тут Лёня услышал: в маминой комнате, на всю притихшую квартиру, тикают ходики:

Тик-так!
Тик-так!
Ночь пришла, и всё не так.
Всё не так!
Всё не так!
Да проснись же ты, чудак!

А в комнате опять произошли перемены. По стенам на лёгких конях, гарцуя, проскакали синие всадники.

«Ой! — вспомнил Лёня. — А мамин перстень? Наверное, он закатился под стол. В темноте не найдёшь, только Женьку разбудишь. Вон он как посапывает, глупый меньшой братишка. Свет зажечь? Спугнёшь синих всадников. Но мама так и ахнет, когда узнает, что уронили перстень и даже искать не стали».

Лёня откинул одеяло, и…

Дзинь!..

Тонкий хрустальный звон прокатился по комнате. Видно, муха ударилась о хрустальную рюмку. Но тотчас прозвенело на люстре, на полу, на окне.

Лёня посмотрел на окно: торжественной поступью выезжали на стену чёрные всадники в развевающихся чёрных плащах.

Лёня зажмурился и потихоньку стал натягивать одеяло на голову.

Шу-шу-шур!.. — совсем ясно прошелестело за радиатором.

Лёня затаил дыхание. Шорохи не унимались.

— Ох! Ух! Фу-у!

«Но разве я не старший брат?» — спросил себя Лёня и отважно открыл глаза.

Из-за радиатора, из трещины в стене протискивался в комнату странный, очень несовременный и совсем какой-то не такой человек. В одной руке у него был деревянный ящик с инструментом, в другой — раздвижная лестница. Мастер!

Мастер выбрался на свободу, прислонил лестницу к стене, подошёл к стулу, который был у Женьки ледоколом, и принялся за работу. Что-то подстрогал, подбил молотком. От всей этой работы шума было, как от жука-точильщика: дерево чуть-чуть потрескивало. Мастер починил стул и перешёл к серванту. У серванта отодралась полоска полированной фанеры: играли в хоккей, и Лёня задел сервант клюшкой.

Мастер приклеил фанеру, взял лестницу, поставил её возле окна. «А! — вспомнил Лёня. — Ведь Женька чуть было не сорвал шторы».

Мастер продел петли в кольца, а потом раздвинул шторы. Белые стены стали серебряными.

«Луна взошла», — догадался Лёня.

И тут опять раздались шорохи за радиатором. Что-то зашелестело, задвигалось, зашушукало. Из трещины в стене вышли четыре девочки, они принялись кружиться посреди комнаты на лужице лунного света.

Тайны тёмные, прочь!
Пройден круг.
Светел путь.
Праздник Полной луны —
Невозможно заснуть.

То ли эту песню Лёня сам придумал, то ли услышал? Девочки кружились, взмахивали руками, а в руках у них были ленты. Ленты на лету сплетались, и в комнате шелестело и шуршало.

Одна из девочек подпрыгнула, накинула ленту на что-то невидимое.

— Поймала! Поймала! — закричала она и стала раскачиваться, будто на качелях.

Серебряное пятно металось по стенам, и Лёня догадался: девочка раскачивается на лунном луче.

— Ах! — вскрикивала она от восторга. — Лечу! Лечу! Ах!

Она проносилась так низко над постелью, что Лёня зажмурил глаза: как бы она не увидала, что он не спит.

Человек! Человек!
Улыбнись, человек! —

пела девочка.

Мы не сон, мы не явь,
Мы уйдём на заре.

За окном что-то метнулось. Лёня почувствовал тень, словно бы над лицом провели рукой.

— Ай! — вскрикнула девочка.

«Она упала! Луч оборвался», — подумал Лёня.

В комнате зашелестело, торопливо, беспорядочно, словно убегали.

Женя, грохоча пружинами, сел на кровати.

— Лёнь, ты спишь?

Старший брат затаился и не ответил.

— Луна! — сказал Женя, сладко почмокал, натянул одеяло на плечи, ткнулся головой в подушку и заснул.

3

Лёня тихонько приподнялся. Луна была высокая, крыша сарая за окном сияла, словно вставшее на дыбы озеро. Сияло, затуманившись сверху от ночного холода, стекло. В комнате каждый предмет всяк по-своему, но светился, играл.

Лёня поглядел на свои руки. Они были теперь точно из серебра. И одеяло, любимое, давнишнее, показалось ему лесной поляной, на которой росли диковинные травы. Между этих трав сверкал голубой ручеёк. Лёня потрогал его: это была лента, невесомая и тоненькая.

«Её потеряла девочка с качелей! — догадался Лёня. — Неужели проснусь завтра — и ничего не будет?»

Он зажал ленту в кулаке, кулак положил под голову и крепко закрыл глаза, чтобы скорее наступило утро, а то ведь и ленту проспишь.

«Отчего луч оборвался? — подумал он, засыпая. — Может, облако прошло или пролетела птица?»

И вскочил: «А перстень?»

Выбрался из постели, встал на пол босыми ногами и замер: не потревожил ли он покой музейного кресла, зеркала, стульев, вещей?..

Зеркало сияло само для себя, старикашка-придворный дремал, поджав ноги… Лёня бесшумно опустился на колени и полез под стол. Перстня под столом не было. И под радиатором не было. И под сервантом. От луны в комнате светло, да и перстень — не иголка, золотой ведь, блестящий.

«Женьку, что ли, разбудить? Пусть тоже ищет».

— Человек! — услышал он тоненький плачущий голос. — Человек, отдай мою ленту!

Ну, как тут было не вздрогнуть? Даже очень храбрый человек вздрогнул бы. В лужице лунного света стояла воздушная девочка. Она сложила ладони лодочкой. У неё дрожал кончик носа, дрожали губы, даже бант на голове дрожал.

— Ну пожалуйста! Без ленты меня не пустят на праздник Полнолуния.

— Возьми! — Лёня разжал пальцы: лента была у него в кулаке.

— И ты ничего не просишь в награду? — удивилась девочка.

— Но ведь лента не моя, а твоя.

— Ты добрый. Конечно, добрый! Ты сумел не потревожить покой вещей. Но почему ты не спишь?

— Женька перстень мамин уронил. Сразу мы не подняли, а теперь я не найду никак.

— Это же так просто. Я спрошу о перстне моих друзей.

— Мастера?

— Его зовут дядюшка Шорох, а у меня и у моих сестёр имя одно на всех. Мы — шуршавы.

Тин-тинь!.. — прозвенело над головой.

— С Полнолунием, милая Шуршава.

Стоя ногами на потолке, размахивал шляпой с длинными волнистыми перьями опять-таки очень странный, несовременный и совсем какой-то не такой человек.

— Ах, это ты, братец Нечаянные Звоны!

— К вашим услугам, кузина! А где прелестные сестрицы?

— Они готовятся к балу, а я…

Тонни-тонни-тонн!.. — серебряно зазвенело на окне.

— Красиво? — спросил Нечаянные Звоны.

— Очень! — сказал Лёня.

— Я польщён. Моё искусство признают даже люди.

— Братец, с тобой очень неудобно разговаривать.

— Ах, простите, кузина!

Нечаянные Звоны раскинул руки и, кругами, опустился на пол. Поклонился, щёлкнул шпорами на высоких ботфортах, а прозвенело на потолке: плинь-плинь-плинь!..

Лёня и Шуршава посмотрели на потолок, и Нечаянные Звоны рассмеялся, довольный, в свою кружевную перчатку. Он был на голову выше Лёни, но вдвое, а может, и втрое тоньше его. Это был замечательно утончённый человек и весь в кружевах: кружевной воротник, кружевные камзол и рубашка, кружево парика, кружево жестов…

Нечаянные Звоны выхватил из-за пояса дирижёрскую палочку, сделал выпад к серванту.

Юнь-юнь-юнь!.. — будто на ксилофоне, сыграло под Женькиной кроватью.

— Вы удивлены? Но ведь я — Нечаянные Звоны, — сказал и скрылся.

— Братец, мне нужно тебя спросить о чём-то очень важном! — взмолилась Шуршава.

— О перстне с янтарём? — Нечаянные Звоны выглянул из-за зеркала. — Кузина, у меня ни одной свободной секунды. Я тоже спешу на бал. Впрочем, вот вам намёк: сегодня слишком много летучих мышей.

— Летучих мышей? — удивился Лёня. — Но ведь только март. Летучие мыши погружены в спячку.

— Как знать! — Нечаянные Звоны кинул вверх два сверкающих хрустальных шарика, они стукнулись — и ничего, ни звука.

— Это одна из его шуток! — объяснила Шуршава. — Он чем-то напуган. Знаешь что, пошли к Весёлому Пешеходу.

Девочка взяла Лёню за руку и повела в соседнюю комнату.

4

Тик-так! Тик-так!
Здравствуйте, шалунья.
Тик-так! Тик-так!
С балом Полнолунья!

Нет, это не маятник раскачивался на старых маминых ходиках. Это вышагивал звонконогий человечек с циферблатом, как с рюкзаком, за плечами. Он шагал, шагал, и всё на одном месте. Но это его нисколько не тревожило. Он был весел и беззаботен, словно там, куда он спешил, его ожидал праздничный стол.

— Здравствуй, братец! — Шуршава помахала Весёлому Пешеходу лентой. — Я пришла к тебе с мальчиком Лёней…

— Сестрица! Я шагаю день и ночь. Днём — поторапливаю людей, а ночью, когда мои башмаки гремят на весь дом, я даю знак дядюшке Шороху, что ему пора приниматься за дело. Все события мира, большие, малые, крошечные, совершаются на моих глазах…

— Дорогой братец! — попробовала вставить словечко Шуршава. — Мальчик Лёня потерял…

— Разве можно перебивать старших? — рассердился Весёлый Пешеход. — Ты даже не пробуй угадать, сколько мне лет. Да, я выгляжу молодо! Но потому, что не даю себе расслабиться. Я шагаю, шагаю. И этот огромный циферблат мне не в тягость. Правда, однажды у меня отнялись ноги. Это было во время войны. В наш дом попала бомба, и моё сердце остановилось. Люди вернули меня к жизни. И с той поры я иду без устали. Нет ничего прекраснее — всегда, каждое мгновение быть в пути!

— Дорогой братец, я тебя не перебиваю! — сказала Шуршава. — Но скоро бал.

— Ах, эти нетерпеливые шуршавы! Впрочем, скорее сделай то, что собиралась сделать потом.

— Я собиралась подарить мальчику Лёне голубую горошину. Если съесть половину этой горошины, то можно проникнуть в страну Золотоголовой Птицы. Но мы пришли спросить тебя о янтарном перстне…

— Скорее дари горошину! — вскричал Весёлый Пешеход.

— Вот она, — Шуршава положила Лёне на ладонь голубое драже. — Вторую половину нужно съесть, когда…

И в это мгновение трубы на кухне затряслись, засипели, захрипели, заулюлюкали.

— Ай! Ай! — Шуршава зажала пальцами уши, бросилась бежать и исчезла.

И тотчас раздался противный гнусавый голос:

— Хулиганам Сипам-Хрипам — привет! Выходной марш удался на славу!

Загремел таз, сорвалось с полочки и упало в ванну мыло, рассыпались зубные щётки. В ванной комнате кому-то было тесно.

Лёня спрятался у двери за портьеру. И вовремя! В мамину комнату вошёл толстый круглый человечек. У него даже уши были круглые! И конечно, брюшко и нос, а рот — от уха до уха, и такой узкий, словно его бритвой прорезали.

— Эй ты, Весёлый Пешеход! Тебя приветствует Серый Озорник!

На круглом человечке была соломенная шляпа всмятку и серый плащ, который долгое время служил подстилкой Тузику. Разговаривая, Серый Озорник не смотрел на собеседника, глаза у него бегали по Комнате и то сжимались в щёлочки, то выпучивались, как у лягушки.

Тик-так! Тик-так!.. — сердито гремели башмаки Весёлого Пешехода.

— Не любишь ты меня! А ведь со мной не соскучишься! — Серый Озорник хихикнул и достал из кармана толстенький пакет. — Отличная пыль! Умывальник я уже припудрил, чистюлю-недотрогу. А здесь что делается?! Окна-то как сияют! Полнолуния дождались!

Серый Озорник насыпал целую ладонь пыли, дунул на окна, а потом — на Весёлого Пешехода.

— Вот тебе! — и, хохоча, убежал в комнату, где спал Женя. И сразу зашумел: — Носочек к носочку, ботинки — рядком. Совсем испортились ребята! Сделаем так. Один носочек на цветочек, другой — под матрас. Это задачка младшему на завтра.

Серый Озорник расправился с Женькиными носками и взялся за Ленины ботинки.

— Правый ботинок на пианино, самое место, а левый… — он призадумался, глаза у него выпучились, — обуем кресло. Вот уж старикашка попрыгает на балу! А мальчишки утром набьют друг другу шишки: «Это ты спрятал мои носки!» — «Нет, это ты раскидал мои ботинки!»

Серый Озорник напялил на ножку музейного кресла Ленин ботинок, и глазки его стали узкими, забегали по комнате.

— Ага! Варенье со стола не убрали!

Схватившись за бахрому скатерти, Серый Озорник раскачался и, дрыгнув в воздухе ножками, очутился на столе.

— Оставим на память отпечатки пальцев. Родители так и ахнут поутру: «Варенье? Руками? Немытыми?»

Серый Озорник, хихикая, погрузил руки в варенье.

Дили-донн!..

Это явился Нечаянные Звоны.

— Господин пакостник! Вы уже тут как тут! — Нечаянные Звоны выхватил из-за пояса дирижёрскую палочку. — Я вас вызываю!

— Одно мгновеньице! — прогнусавил Серый Озорник. — Позвольте, я приведу свой костюм в порядок. Варенье, знаете, липкое!

— Я жду вас! — Нечаянные Звоны брезгливо отвернулся.

— Э-эх! — заорал Серый Озорник и сиганул со стола в Женькину постель. — Ищи меня свищи, балбес в кружевах! — крикнул он, ныряя под кровать.

Прыгая, он умудрился лягнуть спящего Женю пяткой в нос: Женя чихнул и проснулся.

5

Лёня вышел из укрытия.

— Ты зачем меня разбудил? — накинулся на него младший брат. — Мне во сне как даст один по носу! Я развернулся, чтоб сдачи дать, а ты — будишь!

— Женя! — прошептал Лёня. — Женя! Тут такие чудеса!

И он рассказал о том, что видел.

— Врёшь ты всё! — не поверил младший брат.

— Смотри! — Лёня показал голубую горошину.

— Это вон та, что ли, трещина, за радиатором? — спросил Женя. — Ох и врежу я Серому. Будет знать, как лягаться!

Он достал из-под подушки электрический фонарик, взял у Лёни горошину, разломил надвое, одну половину вернул, а другую положил в рот и проглотил.

— Что ты делаешь! — закричал Лёня, но было поздно: вместо Женьки в лужице лунного света стоял воздушный Женя.

Он прошёл за радиатор и стал протискиваться в трещину.

— Подожди! — закричал Лёня: он боялся, что брат попадёт в какую-нибудь новую беду. — Подожди! Я с тобой. Я всё-таки старший! Я за тебя отвечаю!

Но Женька исчез.

— Что же будет? Его надо спасать. Но вдруг вернутся мама с папой, а нас нет?

Лёня быстро написал записку:

«Мы поехали к бабушке. Не волнуйтесь».

Положил записку на стол, возле вазы с вареньем, подошёл к радиатору и проглотил половину голубой горошины.

6

— Женечка, где ты? — Лёня зажмурился и шагнул в застенье.

Больше всего на свете он боялся, что попадёт в квартиру соседки тёти Вари или провалится в тёмный сырой погреб, полный сороконожек и мокриц.

И что же!

Тихий голубой свет наполнял уютную каморку. Под светящимся берёзовым поленом сидел на чурбачке дядюшка Шорох в кожаном фартуке. Во рту он держал гвозди, а на колодке перед ним торчал удивительный, с фигурным каблуком, сапог. Напротив дядюшки Шороха на другом чурбачке сидел Женька. У него тоже был гнутый молоток, и гвозди он держал, как заправский сапожник, во рту.

— Женька, проглотишь! — испугался Лёня.

Младший брат собрал гвозди в ладонь и показал Лёне большой палец:

— Во какой заказик получили! Нечаянные Звоны срочно просит сшить ему музыкальные сапоги.

Ох уж этот проныра Женька! Лёне стало завидно, ему тоже хотелось забивать гвозди в каблук музыкального сапога, но попросить он не смел, а Женька не позвал, не догадался. Он разве думает о старшем брате?

Дверь каморки распахнулась, и вбежала Шуршава.

— Что вы наделали?! — бросилась она к мальчикам. — Зачем вы разделили горошину на двоих? У вас теперь нет пути назад!

— Но я не мог оставить младшего брата одного! — всхлипнул Лёня, а Шуршава закрыла лицо ладонями и расплакалась.

— Это я во всём виновата!

— Ну, чего ты ревёшь? — сказал Женька. — Найдём перстень, а там чего-нибудь придумаем.

— Да! Да! — закивала бантиками Шуршава. — Я отведу вас к Золотоголовой Птице. Она мудрая. Она поможет.

— Ты сначала отведи нас к бабке Подберихе, — сказал Женька.

«Он уже всё тут знает!» — удивился Лёня.

7

Бабка Подбериха жила среди чуланов, ларей, мешков, сундуков, корзин, кошёлок. Она даже спала на узлах.

Косматенькая, носатенькая, бабка Подбериха была до того старая, что ветром её не только покачивало, но развеивало, как дым.

— Перстенёк? С янтарём? — Глазки у бабки Подберихи загорелись, корявые пальцы зашевелились. — Неужто проглядела? В тенётах побегу порыскаю. В паутинке!

Бабка Подбериха достала связку ключей, отомкнула замок на одном из чуланов и нырнула в темноту. Женя — за ней.

— Идите сюда! — позвал он. — У меня фонарик.

Он осветил Лёне и Шуршаве лестницу, ведущую вниз.

— Где мы? — спросил Лёня.

— Это — подполье! — прошептала Шуршава.

Женя повёл лучом фонарика. Сверху до самого пола свешивались грязные полотнища старой паутины. Бабка Подбериха лазила среди тенёт, напевая песенку:

Ходит-бродит тихо
Бабка Подбериха.
Там иголка, там пушок —
И полнёхонек мешок.

— Пойдёмте отсюда! — взмолилась Шуршава. — Я вся дрожу. Здесь начинается царство Короля Летучих Мышей.

— А бабка перстень не зажилит? — спросил Женька.

— Как ты смеешь так говорить! — Шуршава даже задохнулась от возмущения. — Золотоголовая Птица за бескорыстие удостоила бабку Подбериху титулом Самой-Самой Доброй.

— Я же не знал этого! — пробурчал Женька, выбираясь вслед за Шуршавой и Лёней из подполья.

Скоро явилась и бабка Подбериха. Она вытряхнула из мешка свою добычу: огрызок жёлтого карандаша, две кнопки, винтик от «Конструктора», серебряную монетку, резинку от Женькиных трусов, дюжину пуговиц…

— Мой кинжальчик! — закричал Лёня.

Это был давно утерянный подарок. Папа привёз кинжал с Кавказа. Величиной он был со спичку, но с клинком, с ножнами, на рукоятке насечка, на ножнах — чернь. Где его только не искали! Сколько было пролито слёз!

— Забирай, да поскорее! — проворчала бабка Подбериха.

— Спасибо! — сказал Лёня. — Вы очень добры, но где же нам теперь искать мамин перстень?

Бабка Подбериха от огорчения так и развеялась по воздуху.

— Уж и не знаю, кто меня опередил. К Золотоголовой Птице ступайте.

— Но мальчики в пижамах! — всплеснула руками Шуршава.

— Эй, портняжки! — позвала бабка Подбериха, кое-как принимая прежний вид. — Оденьте гостей по-королевски.

Тотчас прибежали пауки, принесли тончайшие ткани, сняли с братьев мерку. Мальчики глазом не успели моргнуть, а уже были одеты с ног до головы и ничуть не хуже, чем Нечаянные Звоны.

— Теперь скорее! — торопила Шуршава. — Нам нужно успеть к Золотоголовой Птице до начала праздника Полнолуния.

8

Открывались одна за одной золочёные двери.

— Алая комната! — объясняла Шуршава. — Голубая. Зелёная. Зеркальная. Мраморная.

— А на страже-то стоят мои солдаты! — сказал Женька. — Это я их рисовал. Они, наверное, в щели в полу проваливались.

— Скорее, скорее! — торопила Шуршава. — Это — Золотая палата, а это — Лунная зала. Здесь будет бал.

В зале много окон, а посредине — огромное, круглое. В окна лился лунный свет. Хрустальные люстры мерцали синими ликующими огоньками и вспыхивали зелёными и красными. Так горят на небе самые красивые звёзды.

— Как в музее! — сказал Женя, останавливаясь.

— Как в настоящем дворце! — поправил его Лёня.

— Да скорее же! — торопила Шуршава. — Вы слышите?

В дальних комнатах что-то шуршало, шевелилось.

— Гости идут! — Шуршава перебежала залу и отворила высокую с вензелями дверь. — Заветная комната! Я здесь никогда ещё не была.

Вдоль стен навытяжку стояли Женькины солдатики. Тут были русские витязи в кольчугах, рыцари в латах, испанские гранды с пышными перьями на шляпах. Могучие воины-негры с копьями и воины-индейцы с тамагавками.

— Это бабка Подбериха натащила их сюда! — с уверенностью сказал Женя. — Лёня! Смотри! Мои четыре принца. Я их с карточных валетов срисовал.

Принцы стояли у двери, но эта дверь была совсем не дворцовая. Её сбили из неструганых досок, и закрывалась она деревянной вертушкой.

— Нам к Золотоголовой Птице! — сказала Шуршава принцам. — На одну минуточку.

Принцы галантно раскланялись перед Шуршавой, но сказали строго:

— Только на одну минуту! — и перевернули песочные часы, висевшие на стене.

Мальчики думали, что попадут в царские покои, сверкающие драгоценными камнями, золотом, парчой, а попали — в птичник. На полу — солома, посредине птичника — гнездо из соломы, а в гнезде сидел… гусёнок.

— Гуська! Мой милый Гуська! — закричал Лёня, и радостные слезы покатились по его щекам.

Резиновый, хорошо надутый гусёнок, в золотой шапочке набекрень, взмахнул крыльями и сел Лёне на плечо.

— Милый мой Гуська! Я думал, ты потерялся навсегда. Тебя все искали: и папа, и мама, а Женя был тогда совсем маленький. — Лёня взял Гуську на руки и нянчил, как младенца. — Я тебя иногда во сне вижу.

— Меня утащил Серый Озорник! — вздохнул Гуська. — А нашла меня бабка Подбериха. За это я присвоил ей титул Самой-Самой Доброй.

Дверь в гусятник распахнулась, и принцы хором сказали:

— Минута истекла!

— Это мои лучшие друзья! — сказал им Гуська.

— Гости ждут, когда Золотоголовая Птица откроет бал Полнолуния, — сказали принцы.

— Хорошо. Я сделаю это, сидя на твоём плече, мой хороший мальчик Лёня. А ты, Женя, можешь погладить меня по перьям.

— Без Гуськи я никогда не ложился спать, — объяснил Лёня младшему брату.

— О высокочтимая Золотоголовая Птица! — вскричала Шуршава. — Мальчики от радости забыли, зачем пришли к твоему величеству. Они потеряли янтарный перстень. Никто из наших его не видал, даже Самая-Самая Добрая.

— Но у меня его нет! — развёл крыльями Гуська.

— Ах, значит, он у Короля Летучих Мышей! — Шуршава покачнулась, но её поддержал за руку один из принцев.

А по лунной зале уже летел, звал хрустальный звон.

9

Они вошли в залу.

Полная луна сверкала в большом круглом окне. Все были в сборе. Шуршавы стояли, поднявшись на цыпочки, дрожа от восторга и нетерпения. Бабка Подбериха и дядюшка Шорох были нарядны и торжественны. Принцы замерли, глядя влюблёнными глазами на шуршав.

— Смотри! — шепнул Женя. — Наше кресло! Но почему-то оно в твоём ботинке.

Бедное кресло пряталось за спинами гостей. Оно дёргало ногой, но ботинок, напяленный Серым Озорником, не снимался.

Тик-так! Тик-так!.. — на всю залу раздались шаги Весёлого Пешехода.

Гуська захлопал крыльями, шуршавы взмахнули голубыми лентами.

Дилли-дилли-дон! — в залу вбежал Нечаянные Звоны.

Его сапоги могли заменить самый изысканный оркестр и вполне заменили.

Бравые принцы подошли к шуршавам, поклонились.

— Ах! — сказали шуршавы и пошли танцевать.

— Гуська! — Лёня вдруг вспомнил, что он старший брат. — Гуська, милый, но как мы выберемся отсюда? Голубая горошина была одна…

Ответить Гуська не успел. На луну словно бы набросили сеть. В зале потемнело.

— Летучие мыши! — в ужасе закричали гости.

Дилли-дилли-дон! — звенели сапоги неустрашимого рыцаря Нечаянные Звоны, но на всё царство Золотоголовой Птицы засипела, захрипела, заулюлюкала свистопляска кухонных труб.

Расшвыривая гостей, в залу ворвался Серый Озорник.

— Громче, Хулиганы Сипы-Хрипы! Громче! — крикнул он своим музыкантам.

Сипы-Хрипы задудели во всю мочь. Гуськино царство заходило ходуном.

— А теперь на колени! — завопил Серый Озорник, и кое-кто из гостей не посмел его ослушаться. — Ваше Мышиное величество! Мы ждём Вас коленопреклонёнными.

За окном, заслоняя свет луны, носились стаи летучих мышей, а в залу, гремя когтями, вошёл их Король. На его голове вместо короны сверкал янтарный перстень.

— Я пришёл забрать себе в жёны всех четырёх шуршав! — пропищал Король Летучих Мышей.

— Кто же защитит нас?! — воскликнули шуршавы и упали в обморок.

Принцы выхватили шпаги, но Король Летучих Мышей взмахнул крыльями, и за его спиной появились полчища летучих мышей, серые всадники, синие всадники, чёрные всадники, драконы и страшилища, которых когда-то рисовали Женя и Лёня.

— Сопротивленьице бесполезно! — захихикал Серый Озорник.

Он смеялся один в этой зале.

Принцы бросили шпаги под ноги Королю.

— Отныне царство Золотоголовой Птицы — моё царство! — отвратительно пропищал Король Летучих Мышей. — Мне надоели ваши праздники Полнолуния. Теперь вы будете жить в царстве тьмы. Тьма приятна моему величеству и моим подданным, летучим мышам.

— Эй ты, не зверь, не птица! Отдай мамин перстень!

Женька вышел вперёд и встал перед Королём и его несметным войском.

— Прочь! Или мои воины загрызут тебя! — замахал крыльями Король Летучих Мышей.

— Женя, я с тобой! — Лёня схватился за рукоятку игрушечного кинжальчика и встал рядом с младшим братом.

— Закусать их! — заверещал от ярости Король Летучих Мышей.

Полчища двинулись, Женя поднял руку и включил фонарик. Серые, синие, чёрные всадники бесследно растворились в ярком луче света, а летучие мыши с писком взлетели на потолок и повисли вниз головами.

Дин-н-нь!.. — раздался весёлый звон: это свалился с королевской головы янтарный перстень.

— Слава победителям! — шуршавы очнулись и подбросили вверх свои голубые ленты.

— Га-га-га! — захлопал крыльями Гуська.

Серый Озорник поднял перстень и принёс Жене.

— Пощади меня! Я постараюсь исправиться.

Он снял с головы шляпу, и все увидели, что Серый Озорник совершенно лысый.

— А кто меня по носу съездил? — спросил Женя.

— Ненароком!

— А кто носки расшвыривает? Кто обул в мой ботинок кресло? — спросил Лёня.

— Все вещи отныне будут на своих местах. Клянусь!

— Ладно, — сказал Женя. — Прощаем.

Дилли-дилли-дон!.. — пробежался по Лунной зале в своих музыкальных сапогах Нечаянные Звоны.

— Бал продолжается!

— Гуська, нам с Женей домой нужно! — сказал старший брат Лёня. — Скоро папа с мамой вернутся из гостей.

— Попрощайтесь со своими друзьями, и я отведу вас к моим соседям. Они помогут вам! — сказал Гуська.

— Давайте потихоньку уйдём, — предложил Женя. — Все такие весёлые! Вон как Серый Озорник отплясывает.

Они незаметно пробрались в птичник.

— Лёня, отодвинь доску в задней стене, — сказал Гуська. — За стеной живут Румяные Братья Дворники. Они помогут вам вернуться домой.

— Милый мой Гуська, а ты не хочешь пойти с нами? — спросил Лёня.

— Мальчик мой! Ты ведь уже вырос. Я останусь здесь, в твоём детстве, где шуршавы, дядюшка Шорох, Нечаянные Звоны, Серый Озорник…

— Прощай, Гуська! — Лёня принялся тереть глаза.

— Прощай, Золотоголовая Птица! — сказал Женя. — Оставляю тебе фонарик! Если кто сунется, свети врагам в глаза!

Женя положил фонарик возле Гуськиного гнезда, подошёл к стене, налёг на доску. Доска заскрипела и отодвинулась.

10

За длинным столом сидели, вздрёмывая, Румяные Братья Дворники. На столе горела одна свеча.

— Садитесь с нами! — подвинулись Братья, освобождая место на лавке.

Женя недолго думая сел. За Женей — Лёня.

Тик-так! Тик-так! — загремели башмаки Весёлого Пешехода.

Румяные Братья Дворники встрепенулись, налили из большого кувшина в большие глиняные кружки какого-то напитка, а Жене и Лёне налили в чашки.

— Пейте, это — утренняя свежесть.

Румяные Братья Дворники залпом выпили свои кружки, улыбнулись, распрямили плечи, встали из-за стола и взяли метлы.

Лёня с Женей выпили свои чашки и тоже улыбнулись, распрямили плечи, встали из-за стола.

— А вам веники! Из углов будете выметать! — сказали им Румяные Братья Дворники, задули свечу, распахнули двери и принялись мести серую улицу. Серая пыль улетала прочь, улица становилась розовой, утренней.

Лёня и Женя старались не подкачать, махали вениками, как саблями, пыль над ними стояла облаком.

— Апчхи! — чихнул Женя и исчез.

— Апчхи! — чихнул Лёня…

И увидал, что он — в постели. Уже утро. На улице дворник шуршит метлой.

Женя заворочался во сне, что-то забормотал, зачмокал губами, пальцы, сжатые в кулак, раскрылись. На ладони у него горел солнечным светом янтарный перстень.

Тик-так! Тик-так! — едва слышно стучали в соседней комнате ходики. Весёлый Пешеход, видно, шёл на носках. Не хотелось ему будить людей спозаранок.

«А всё-таки Женька у нас молодец!» — подумал Лёня, повернулся на правый бок и заснул крепким утренним сном.

Жёлуди

На десятый день учёбы первоклассник Ваня учился писать цифру «пять».

Единицу, двойку, тройку, четвёрку Ваня писал старательно, но без любви, а вот пятёрку он писал любовно.

— Ваня, смотри — язык откусишь! — сказала мама. — Что-то очень уж стараешься сегодня.

— Стараюсь, — признался Ваня. — Как же не стараться — пятёрку учусь писать. — И вздохнул: — Отметок нам не ставят, программа теперь другая. А как будут отметки ставить, так я тебе пятёрки буду носить.

— Так уж всегда и пятёрки? — засомневалась мама.

— Надо бы, чтоб всегда, — серьёзно сказал сын. — Пошёл учиться, так чего ж… Нужно всё знать. А когда всё знаешь, пятёрки ставят.

Ваня был человек серьёзный. Он уже многому научился. Читал с пяти лет. Толстую «Книгу будущих командиров» два раза прочитал, а ещё любил про космос, фантастику и научное… Считать тоже умел: складывал и вычитал в уме. Для него к семнадцати прибавить девятнадцать — всё равно что к десяти прибавить десять. А вот писал Ваня только по-печатному, прописными буквами не умел, этому и учился. Дыша над каждой цифиркой, написал Ваня две строчки пятёрок и стал ждать отца с работы.

Ждавши, излихостился. Сел шнурки бантиками завязывать на ботинках. Как пошёл в школу, плохо было дело. Ваня поутру сидит, завязывает бантики, а мама стоит над ним, огорчается, вздыхает. Сколько она раз вздохнёт, пока бантик сложишь, да проденешь, да затянешь. В воскресенье мама с папой в лес собрались и его звали, а он не пошёл. Хотелось, а не пошёл. Целый день на порожке шнурки завязывал-развязывал. Зато утром, перед школой, сел он ботинки шнуровать, а мама, как всегда, с грустным лицом ждать собралась. Ваня — раз-два и готово! Мама так и просияла. И он, конечно, тоже сиял, не хуже солнышка…

Завязал Ваня шнурки, развязал, опять завязал. Когда умеешь, это и не полдела даже — пустяк. Стал Ваня город из кубиков строить — не достроил: кубики — детское дело. Телевизор включил. А в телевизоре — учёный. Говорит, что нашу Землю очень беречь надо, пока не поздно. Многие леса на Земле повырублены, а леса — лёгкие земли. Небо люди дымом закоптили, реки загрязнили отходами, моря и океаны — нефтью. И как бы не случилась беда. Одни учёные говорят, что от всего этого загрязнения Земля может оледенеть, другие, наоборот, потепления ждут. А если на Земле станет теплее всего на один градус, пойдут таять ледники, и тогда быть потопу. Все долины и равнины под воду уйдут.

— Вот те рраз? — перепугался Ваня. — Чего же это мы на равнине-то живём? Чего же это отец-то думает? На Памир нужно ехать. Самое высокое место.

Подумал так и покраснел. Соседку свою по парте, Лену Балину, вспомнил и Мишку-второклассника. Они вместе в школу ходят. И Нину Михайловну — учительницу.

Он с папой-мамой на Памир, а они? Как же их всех бросишь?

Крепко Ваня призадумался, но тут отец с работы пришёл. Помылся, переоделся и Ване на окно показывает. За окном темно. Мама хотела ужин собирать, а отец говорит:

— Подожди! Пойдём с Ваней погуляем.

— На пустырь, что ли, свой? — спрашивает мама.

Ну, они ей ничего не ответили, потому что и вправду на пустырь шли. Там темно, свет электрический — земной — не мешает звёздам. Да и не такой уж он пустырь. Там дуб растёт. Хороший дуб, старый, с корнями наружу.

* * *

На небе нового чего ж высмотришь? Звёзды на небе вечные. Но отцу с сыном в радость было на знакомые звёзды глядеть. Вон оранжевый Арктур на звёздном парашютике повис, а вон, в ручке Большого Ковша, — хитрая двойная звезда: пониже Мицар — конь, повыше Алькор — всадник. У кого хорошие глаза, тот обе звезды видит: и коня и всадника.

Нырнул в ковш спутник, пробил донце и ушёл — светлячок летучий, весёлая человеческая звёздочка.

— Как знать, — сказал отец, — может, на этом спутнике автоматика, а может, космонавты полетели… Лет через двадцать, смотришь, и ты вот этак, звёздочкой, людям на радость…

— Я?! — удивился Ваня.

— А почему не ты? Это старенькие книзу растут, а маленькие кверху. Кто-то из вас будет дома строить, кто-то хлеб выращивать, а кому-то в космос отправляться.

Тут Ваня и спросил про самое главное:

— Папа, скажи, Земля, если её теперь не пожалеть, не поберечь… — во рту у Вани пересохло даже, — может Земля заледенеть или…

Ваня не договорил: не хотелось ему договаривать, не хотелось и подумать даже, что Земля может погибнуть, если её не поберечь.

— В журнале, что ли, прочитал? — удивился отец.

— По телевизору сказали.

— Не-ет! — отец снял кепку, надел и опять снял: разволновался, значит. — Нет! Такого люди не могут допустить… Ты пойми, человек такой силой владеет!.. А главное, ведь все мы любим Землю-то. У кого — горы, у кого — море. А у нас с тобой — наш старый дуб.

Такой уж получился у них разговор. А тут ещё прожёг небо, да как-то снизу вверх, большой метеорит. Сгорел, даже дым было видно. Не обрадовал их сегодня звёздный путешественник. А вдруг это обломок какой-нибудь погибшей планеты?!

Взгрустнули они и пошли домой. В тепло. Ужинать.

* * *

Ночью Ваня плакал во сне. От слёз и проснулся. Проснулся и сразу вспомнил, почему плакал.

Земля во сне озябла и стала покрываться корочкой льда, как лужа. Ваня Землю в тёплый платок завернул, чтобы уберечь. Завернул и сам похолодел, давай узел зубами растягивать. Ведь коли растают льды, пойдёт гулять вода, затопит равнины и нашу, Восточно-Европейскую…

Ваня не знал во сне, как спасти Землю, а проснулся — вспомнил: нужно деревья сажать. Если каждый человек посадит дерево — это четыре миллиарда деревьев. Четыре миллиарда! А если по два дерева посадить? Ничего себе будет рощица!

Ваня даже сел на постели. Вот для чего пятёрочки-то надо получать! Чтоб наука тебе поддалась! Чтоб, если надо, и свою планету умел подлечить, и другие! Планетным доктором стать!

Решил эту задачку Ваня и заснул.

Утром чуть свет поднялся и пошёл на пустырь, к дубу. До того ранец желудями набил, что ни один учебник не поместился.

Пришёл Ваня в класс и положил свой ранец на учительский стол.

— Зачем столько желудей? — удивилась Нина Михайловна. — Я просила принести на урок овощи и фрукты.

— Если каждый человек посадит одно дерево, — сказал Ваня, — это же будет четыре миллиарда деревьев! Но ведь не все же посадят по дереву.

И это Ваня знал: не все сажают деревья. На Земле есть пустыни, где живут люди, а деревьев нет, и есть огромные города, где людей миллионы, а деревьев тоже нет, земля под асфальтом. И ещё есть на Земле плохие люди. Они не посадили ни одного дерева, а сломали, свалили, убили — леса.

— Ты хочешь, чтобы мы посадили дубовую рощу? — улыбнулась Нина Михайловна. — Только вот где нам её посадить?

— Подумать надо, — сказал Ваня.

Собака на картофельном поле

— Вот и суббота пожаловала! — Никанор Иванович блаженно потянулся в постели, сладко зевнул и зажмурился. — Сумку собрала?

— Собрала. С вечера тебя дожидается.

— Веник не забыла?

— Да разве без веника тебя выгонишь?

— Без веника — не баня. Берёзовый веничек-то?

— Берёзовый.

— Штуки три теперь осталось берёзовых-то? Проездили к синему морю, и веников не заготовил.

— Ума не приложу, как ты обходиться будешь… Вставай, лялюшек тебе напекла.

Никанор Иванович перекувыркнулся через голову, попрыгал на пружинах, вскидывая руки над головой.

— Никанор, не балуйся! Маленький, что ли?

Никанор Иванович соскочил с постели; шлёпая босыми ногами по холодному полу, сбегал в сени, погремел пестиком рукомойника. Вытерся мохнатым полотенцем, шмыгнул к трюмо и, стоя на левой ноге — ступню правой отогревал на щиколотке левой, — принялся чесать свои косматки.

— Надень тапочки, ноги, как у гуся.

— Обойдётся! — сказал Никанор Иванович, сокрушённо разглядывая человечка, который глядел на него из трюмо, дуя на голубую расчёску. Между ключицами дыры, шея как ниточка, грудь утиная, клином. Руку можно не сгибать: не мускулы, а так — жила. Хоть росточку бы! В первом классе стоял четвёртым с края, а за два года переехал в предпоследние.

— Беда прямо! — нечаянно вслух сказал Никанор Иванович.

— Что? — спросила мать.

— Да так. Не в коня корм.

— Не горюй, твой папаша был как столб. Уж и не знаю, будешь ли ты в теле, а верстой будешь.

— Да ведь время уходит!

— Это у тебя-то время! — Мать рассмеялась. Хорошо засмеялась, весело.

Он сразу прибежал к ней, уткнулся носом в живот. И она откликнулась, обняла, пригладила вихры.

— Какой же ты худющий!

— Зато в кости тяжёлый, — возразил Никанор Иванович. — Если бы на такие кости мяса побольше, никто бы меня не одолел: ни Паршины, ни Нырков. Да и сам Петька тоже с места бы не сдвинул.

— За стол садись, Никанор Иванович! Приятели твои без тебя исскучались небось.

— Да мне чего? Я мигом! — Он опрометью кинулся к столу.

— Господи, с ног собьёшь! — испугалась мать.

Никанором Ивановичем мальчика прозвал дед, отец матери.

— Пока мы живы с бабкой, никакая ты, сынок, не безотцовщина, — сказал ему дед в ту, самую трудную пору жизни. — Я величаюсь Иван Ивановичем, и ты отныне Иванычем величайся. Никанором Ивановичем. Спросят, как зовут, а ты не тушуйся — Никанор Иванович. Принимаешь?

— Принимаю, — сказал первоклассник Никанор и на следующий же день объявил учительнице, что называть его нужно не по фамилии, а по имени-отчеству. Учительница знала про его жизнь. Может, больше его самого. И согласилась с ним.

Ребята пробовали потешаться, да ничего у них не вышло: Никанор Иванович гордился своим новым величанием. Дед у него был знаменитый, все три «Славы» с войны принёс.

До бани нужно было идти да идти. Улицей, через картофельное поле, над рекой, перейти по лавам реку, ну, а там уж близко.

На улице к Никанору Ивановичу привязалась бродячая собака. Чёрная спина, рыжие бока, глаза горячие, но виноватые: не нашла, мол, себе хозяина, вот и пропадаю.

Идёт и идёт за Никанором Ивановичем, а тому тоже стыдно на собаку поглядеть.

— Знал бы, что встречу, хоть кусок хлеба взял бы.

Никанор Иванович останавливался, зажимал коленями сумку с веником и бельишком, а руки разводил в стороны.

— Ну, нет у меня ничего! Время зазря теряешь. Ступай.

Собака тоже останавливалась, а потом, опустив голову, робко шагала за ним следом.

Картофельное поле давно уже было убрано, борозды сгладило дождями, иссохшая ботва слилась с землёй. Поле ожидало снега, а зима задерживалась.

На этом поле Никанора Ивановича охватывали разные мысли. О том, что небо — большое. И о том, как это земля не устанет держать на себе такие махины: ведь столько теперь одних домов в мире, многоэтажных. Как песчинок! А поездов, а заводов, а людей-то!

Иной раз Никанор Иванович, поглядев, что никого нет, ложился на вытертую до блеска тропинку, припадал ухом к земле и слушал. Услышать ему ничего ни разу не удалось, и он говорил себе:

— Пока, значит, полный порядок. Не слыхать, чтоб рухнулись в тартарары.

Идущая следом собака думать мешала. Никанор Иванович опять остановился, вывернул карманы, зажав в кулачке мелочь на баню.

— Ну, пойми ты, глупая голова! Ни крошки у меня нет.

Собака посмотрела на него горячими виноватыми глазами и завиляла хвостом.

Никанор Иванович прибавил шагу.

— Знаю, чего тебе надо! Ты меня в хозяины выбрала. Да только разве я похож на хозяина? Пацан я, поняла? Пацан. Мамка нас обоих палкой так налупит! Тебя, чтоб отвадить, а меня, чтоб не обнадёживал вашего брата попусту.

Слова на собаку не подействовали.

— Не надрывай ты мне сердце! — рассердился Никанор Иванович. — И как это вы все чуете, что я вашего брата не обижаю?

Нет, собака была упрямая. Тогда Никанор Иванович поднял с земли комок глины, замахнулся и — кинулся бежать. Он остановился перед лавами. Оглянулся. Собака сидела на задних лапах посреди картофельного поля, совсем одна.

Никанор Иванович бросил комок в чёрную воду, поглядел, как сломалось отражение, и, сердитый на весь белый свет, побежал в баню.

— А, Никанорик! — обрадовалась ему тётенька-кассирша. — Все парильщики уже собрались. Одного тебя нет.

— На уговоры много времени потратил, — признался Никанор Иванович, получая билетик.

— Мать, что ли, не пускала?

— Да нет, с животным одним разговаривал.

Тётенька-кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка банщика.

— Никанорик! Веник не забыл?

— Никогда! — ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. — Мой шкаф не занят?

— Держу для друга. Пиджак свой там повесил.

— Спасибо, Василич!

— Ты погоди, Никанорик! Расскажи чего-нибудь.

— Да чего расскажешь? Животным, говорю, тяжело стало на белом свете.

— Это ты — в точку, — сокрушённо потряс головой Василич. — Додумались коров, не выпуская из хлева, эксплуатировать. Да я кому хошь в глаза скажу… Тут ко мне и начальники ходят. Раньше и пастух тебе с рожком. Дудит приятно. Коровы гуляют, разные травки кушают. Разве такое молоко было? А теперь корова как бы молочный агрегат. В неё корму фабричного, а она в отместку — фабричного молока. Ладно бы земля была занята, а то ведь сколько земли-то брошенной.

— Я и говорю, — поддакнул Никанор Иванович и, кивнув раздумавшемуся старику, пошёл раздеваться.

— Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать! — крикнул ему Василич.

Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый.

Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку.

— Ты чего? — спросил тот.

— Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь: может, седой.

— Да нет, не седой. Белый.

— Вот я и гляжу. Редкий волос.

— Чего же редкого, ты сам такой же!

— У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была, как я, а потом волос потемнел.

— А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику.

— Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь — и легко.

— Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком?

— Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь.

— Ишь ты! — восхищённо покрутил головой сосед. — Ты завсегдатай?

— Кто?

— Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент.

— С семи лет хожу. А теперь десять.

— Завсегдатай. Хорошая у вас баня.

— Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь?

— Пошли.

* * *

— Никанорик пожаловал! — дружно обрадовалась парилка.

Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового — не отстал ли? — окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх.

— Никанорик, скажи! — пригибая голову от жгучего пара, подошёл к мальчику толстяк. — Они заладили, что если канадцы привезут всех своих «звёзд», то нашим перед ними не устоять.

— Они «звёзд» не привезут, — слегка обмахивая грудь и бока веником, ответил Никанор Иванович.

— Это почему же, Никанорик? — удивились противники толстяка. — Что им, «золото» не хочется получить?

— «Золото» им получить хочется. А только, если «звёзды» подзалетят, их дома болельщики накажут.

— Это верно, — согласились с Никанором Ивановичем противники толстяка. — Болельщики на проигравших ходить не любят. Помнишь, на киевское «Динамо» не ходили?

— Даже на тбилисское!

— Никанорик, ты подальше держись от толстяка. Пол под ним проломится, а пострадаешь ты: придавит.

— Да ладно вы! — рассердился толстяк. — Я, между прочим, два кило за парную скидываю.

— А потом пять кружек пива — и опять в норме.

— А то как же! Эй, внизу! Чего разводишь?

— Эвкалипт.

— Годится!

Поддали пару, захлопали венички. Заохали в блаженстве парильщики.

— Похлещись. — Никанор Иванович отдал свой веник белоголовому.

Тот похлестался.

— Не умеешь, — сказал Никанор Иванович. — Давай похлещу!

— Похлещи.

* * *

— Ну как? — спросил мальчик, когда они вышли из парной.

— Прямо тебе скажу — здорово.

Они заняли свои места, вымылись.

— Тебя Никанором зовут?

— Здесь Никанориком, а вообще я Никанор Иванович.

— Ну, это понятно.

— Ишь какой понятливый! — усмехнулся Никанор совсем по-взрослому. — Ещё пойдёшь в парную?

— Пошёл бы, да за сердце боюсь.

— Ну, как хочешь! — Никанор Иванович опять отправился в парную, а когда вернулся, белоголового не было.

Кинулся в раздевалку. Вытерся, кое-как оделся, а пройтись по раздевалке, поискать человека застеснялся, кивнул Василичу — и в буфет. Белоголового в буфете не было. Никанор Иванович выскочил на улицу, сбегал до магазина — и там не было белоголового. Помчался назад, к бане. И столкнулся с ним у входа.

— Что-нибудь забыл? — спросил белоголовый.

Он был в кожаном пальто, в кожаной фуражке, высокий, ладный.

— Оставил, — сказал Никанор Иванович. — Мочалку. Любимую.

И прошмыгнул мимо этого человека в баню.

Постоял под лестницей. Сосчитал три раза: до полсотни, до двадцати пяти, до десяти. Выбежал на улицу, увидал вдалеке кожаное пальто. Белоголовый шёл не оглядываясь, неторопко, и Никанор Иванович почти нагнал его.

«А что, если он обернётся?»

Никанор Иванович втянул голову в плечи, ноги у него в коленках подломились… он замедлил шаги, а потом совсем остановился.

И вспомнил собаку на картофельном поле.

И заплакал вдруг.

— Ты что-нибудь потерял? — спросила его старушка.

— Нет, ничего! — и бросился бегом в обратную сторону. И на бегу сообразил: «А мне как раз сюда и надо».

Остановился, вытер кепкой влажное после парилки лицо и пошёл к лавам, через чёрную осеннюю речку.

Журавлик

1

Так уж случилось, что Журавлик был третьим птенцом в семье. Мама-птица как снесла первое яйцо, так сразу и села греть его. А потом залетела на журавлиное болото буря. Самого маленького, самого лёгкого птенца ветер выхватил из гнезда и бросил в камыши. Папа-журавль еле отыскал своего меньшого сына.

С той поры Журавлик рос хуже других: меньше ел, меньше пил, меньше бегал, и перья у него выросли позже, чем у родных и двоюродных братьев и сестёр. Все они были журавли, а его называли Журавликом.

2

Осень пробралась на журавлиное болото, как хитрая рыжая лиса, как прожора-огонь… С кочки на куст, с куста на дерево. Было всё зелёным — стало жёлтым.

Поднялись журавли над болотом. В последний раз пробовали они крылья перед дальней дорогой.

Позади всех летел Журавлик. Он махал крыльями изо всех сил, он вытягивал шею, он сжимал лапы в кулачки и всё отставал, отставал…

Когда стая опустилась на землю, к Журавлику подошёл вожак. Он ещё ничего не сказал, но у Журавлика сердце стало маленьким-маленьким.

«Неужели меня не возьмут в Африку?» — подумал он.

Посмотрел на Журавлика вожак стаи и сказал:

— До Африки ты не долетишь. Оставайся в родных краях и жди нас весной.

Журавлик опустил голову. Ему стыдно было слушать вожака. Журавлик знал: вечное лето бывает только в Африке, а на болото скоро придёт ледяная зима.

— Ступай, Журавлик, к человеческому жилью, — снова заговорил вожак. — Только там твоё спасение.

И ушёл. И скоро Журавлик услышал: стая поднимается в небо. Улетали мама и папа, брат и сестра. Журавли махали крыльями торопливо, ведь они оставляли на болоте Журавлика. Они не могли ему помочь.

Журавлику было так горько, так одиноко, что он пошёл вслед за стаей пешком, взлететь он не осмелился.

Ноги — не крылья. Скоро стая скрылась за горизонтом, и Журавлик остановился. Идти ему было некуда. Над болотами тишина: ни птиц, ни зверей.

«Я — один, — подумал Журавлик, — все улетели и убежали в Африку».

От страха он спрятал голову под крыло. Вдруг — шлёп, шлёп! Лягушки! Журавлик подбежал к болоту.

Шлёп! Шлёп! Шлёп! — прыгали лягушки в воду.

— Сколько еды! — ахнул Журавлик. — И всё это одному мне…

Есть ему расхотелось.

«Стрррасть! Стррррасть!»

Сорока! Значит, не все в Африке? А чего она так испугалась? За кого?

Журавлик оглянулся, подпрыгнул, замахал как попало крыльями, словно взлетал впервые в жизни.

Щёлк! Журавлика дёрнуло, но крылья унесли в небо. И с вышины Журавлик увидал лису. Она стояла на задних лапах и глядела вослед такой большой, такой молодой и вкусной птице. В зубах у лисы торчало перо.

«Если бы не сорока… — и Журавлик даже думать не стал о том, что было бы, если бы не трещотка-сорока. — Э-э, нет! Не все убежали и улетели в Африку».

Журавлик опустился на торфяной островок и спрятался в высокой сухой траве.

3

Так он и сидел на этом островке. Крыльями взмахнёшь — крылья большие, далеко видно. Лучше не летать.

Лягушки на островке водились, трава и тростник укрывали от ветра. Только вот тихо очень: ни крика, ни песни. Ветер зашелестит сухим камышом — лиса чудится.

Журавлик к страху привык, а к холоду — нет. Однажды проснулся и увидел, что за ночь островок подрос. Вокруг него была белая сверкающая корона, словно вода вокруг островка стала твёрдой.

Журавлик ударил по короне клювом.

Таррарррах!

Корона вдребезги, кусочек её попал Журавлику в клюв, и кусочек этот был ледяной.

«Зима!»

Журавлик от ужаса замахал крыльями и перелетел на большую землю. Земля была колючая, побелевшая от заморозка трава обжигала ноги. Журавлик опять бросился в небо, но небо затягивало низкими серыми тучами. Пошёл мелкий, нескончаемый дождик. Ветер продувал насквозь.

Журавлик сел. Холодно, одиноко, страшно.

«Ступай, Журавлик, к человеческому жилью! Только там твоё спасение», — вспомнился ему наказ вожака.

И он пошёл. Крылья намокли и не держали. Шёл весь день, шёл и шёл по жёлтой земле, под осенним дождём.

Наступили сумерки, а потом чёрная осенняя ночь, а он всё шёл и шёл. Глаза закрывались сами собой, и он думал: вот ещё один шаг — и сердце разорвётся. И пусть так и будет, пусть сердце разорвётся. Это лучше, чем замёрзнуть на холодном снегу.

Вдруг блеснул огонёк. Это был огонёк человеческого жилья, и журавлиному сердцу стало теплей.

4

В окно будто бы стукнули: то ли ветер ветку бросил, то ли показалось.

— Мама, там птица! — закричал мальчик.

— Что ты выдумываешь?

— Там правда птица! — удивился второй мальчик, поменьше.

— Если птица пришла к человеку, значит, ей худо, — сказала мама.

Она тихонько вышла в сени и отворила на улицу дверь. В доме все затаились и услышали: топ, топ, топ…

Это Журавлик поднимался на крыльцо.

У порога шаги смолкли, а потом снова: топ, топ, топ…

5

В деревянном огромном гнезде человека горело маленькое жёлтое солнце, но было пусто. Журавлик не знал, что это только сени. А тут он углядел миску с едой, и ему захотелось есть.

От пищи стало тепло, покойно, голова нырнула под крыло, и Журавлик заснул. Он не слышал, как мама мальчиков выключила электричество и заперла дверь.

6

Жизнь у Журавлика пошла тихая, странная.

Он разгуливал по сенцам ночью, а днём прятался в тёмном углу. Люди не видели, что в их доме живёт птица: ни женщина, ни мальчики.

«Вот какой я ловкий!» — думал Журавлик.

Но почему-то мальчик поменьше каждый день забывал в сенях глубокую миску с едой, а мальчик побольше приносил с улицы ведро воды и ставил рядом с миской.

По крыше стучали дожди, за стенами дома свистел ветер, но однажды Журавлика разбудила тишина.

В двери была щель, и через эту щель Журавлик увидал зиму.

Мамы-птицы никогда не видели зимы, но они пугают ею непослушных, ленивых птенцов.

А зима — белая! И холодная. От дыхания шёл пар. Журавлик забился в свой уголок, нахохлился. Но тут из дома выскочили мальчики. Они притащили мешок с паклей и стали затыкать щели.

Молоток стучал, Журавлик вздрагивал, но когда дело было кончено, в сенях стало теплей.

«Уж не для меня ли они старались? — подумал Журавлик. — Неужто они знают, что я живу под их крышей?»

Мальчики теперь ходили в шубах, в валенках. Щёки у них стали красные, как яблоки.

Мальчики не боялись зимы. Они брали салазки и на целый день уходили на горку. Или в одних фуфайках бежали на озеро кататься на коньках.

«Зима не такая уж и страшная!» — думал Журавлик.

Но как-то ночью брёвна стали потрескивать, углы в сенях промёрзли, даже на полу заблестел иней. Ветер бросал на домик целые сугробы снега.

В доме проснулись.

— Как бы наш дружок не замёрз! — сказала мама.

Журавлика била дрожь. Он стоял то на одной ноге, то на другой, лапы примерзали к полу. Вдруг дверь отворилась, и Журавлик увидел человеческое жильё. В печи горели дрова. На кроватях, закутавшись в одеяла, сидели мальчики и ждали кого-то.

В доме было тепло, светло. Журавлик сделал один шаг, другой. И вот в дверях показался журавлиный нос, но тотчас скрылся. Потом порог переступила длинная нога, опять появился нос, и — здравствуйте! — Журавлик стоял посредине дома. Женщина закрыла за ним дверь, мальчики соскочили с кроватей.

Они гладили журавлиные крылья, они угощали Журавлика. И он подумал:

«Зачем же я мёрз все эти дни в сенях?»

7

Теперь Журавлик жил за печкой.

Это не понравилось мыши. Она высунулась из норы и зло сверкнула глазками. Журавлик долбанул её носом, мышь пискнула и больше не показывалась. А вот с пауком Журавлик подружился. Паук спускался к нему с потолка поговорить о весне.

— Хе! Да ты опять нош опуштил! — шушукал паук. — Хе! Вешна уже на пороге, дурашка! Я шам вешну жду не дождушь. Вешной благодать! Мухи — жжжу, жжжу! Ох и жирны бывают! А уж вкушны!..

Журавлик не слышал паука. Он глядел на окно. На окне — ледяные узоры.

«Нет, — думал Журавлик, — я, наверное, так и не дождусь весны».

8

Но мальчики тоже говорили о весне. С улицы прибежал старший брат и позвал младшего:

— На дворе весной пахнет! Снег липкий. Айда крепость строить!

Мальчики целый день строили крепость, бросались снежками, а вечером у младшего поднялась температура.

Ночью мальчик метался в жару. Когда в доме погасили свет, Журавлик подошёл к кровати больного и положил свой большой прохладный нос на горячую голову мальчика.

Мальчик открыл глаза, но не испугался.

— А! Это ты, Журавлик!

Погладил птицу по крыльям и заснул.

9

Утром пришёл врач. Он снял пальто, а под пальто у него был белый халат.

«Этот человек любит зиму!» — подумал Журавлик и насторожился.

Врач сел возле больного и ласково сказал:

— А ну-ка покажи мне язык!

— Не покажу языка, — насупился больной. — Вы ложкой в рот полезете.

Журавлик вышел из-за печки: кажется, другу-мальчику требуется помощь!

— Как ты разговариваешь с врачом? — рассердилась мама. — Немедленно открой рот.

А врач и вправду держал за спиной ложку. Журавлик — щёлк! — и выхватил её.

— Безобразие! — Мама даже руками всплеснула.

А врач поглядел на Журавлика, очень удивился, а потом засмеялся и попросил больного:

— А ну-ка открывай рот пошире! Может, мы и вправду без ложки обойдёмся.

Мальчик разинул рот, высунул язык, сказал:

— А-а-а!

— Молодой человек, вы ели снег! — Врач покачал головой. — У вас ангина.

10

Болезнь прошла, и однажды мама сказала младшему сыну:

— Сегодня я разрешаю тебе погулять!

На улицу мальчик вышел вместе с Журавликом.

А зимы уже не было. Снег сошел.

Журавлик раскрыл большие свои крылья и ринулся с крыльца в полёт.

Ветер прижал его к земле, но Журавлик оттолкнулся ногой, подскочил, ещё раз оттолкнулся и полетел.

Всё выше, выше… Крылья опирались на воздух, крылья несли послушно, сильно.

Над головой было синё, солнце играло. И Журавлик затрубил.

Все звери, ожидавшие весны в лесах, по оврагам, в поле, удивлённо глядели в небо.

Откуда взялся журавль? Журавлиная песня ещё не приспела!

И правда, рано было трубить весну.

Сверху Журавлик увидел родные болота подо льдом. А тут на солнце набежала холодная туча, посыпался снег.

— Журавлик, назад! — кричал мальчик. — Замёрзнешь!

И Журавлик послушно сел возле своего друга.

11

Пошла расти трава, лопнули почки на деревьях, лёд в озере опустился на дно.

Мальчики каждый день гуляли с Журавликом. Он ходил за ними по пятам, иногда взмахивал крыльями, но не летал. Ведь его друзья летать не могли, Журавлик знал это.

12

Ранним утром вдали курлыкнули. Журавлей услышала мама мальчиков. Она поскорее отворила дверь:

— Лети, Журавлик! Лети!

Мама боялась, что мальчики не захотят расстаться с другом.

Журавлик вышел на крыльцо и тоже услышал: «Курлы-курлы!»

Это возвращалась на родные болота родная журавлиная стая.

— Курлы-ы-ы! — крикнул Журавлик и побежал, а потом полетел навстречу журавлям.

Журавли увидали его и, ломая строй, понеслись к нему навстречу.

— Курлы-курлы! — кричали они. — Это наш Журавлик! Он жив!..

Но Журавлик вдруг развернулся и опять полетел к дому мальчиков. Ведь он с ними не простился. Он летал над домом и звал их:

— Курлы! Курлы!

И мальчики проснулись.

Они услышали журавлиный крик и поняли: случилось что-то очень важное.

Мальчики выбежали на крыльцо и увидели большую журавлиную стаю.

Журавли хороводом низко, доверчиво летали над домом и ласково говорили людям:

— Курлы-курлы!

И среди журавлей был и Журавлик. Но который? Ведь он вырос и был такой же сильный и красивый, как его братья.

Потом стая взлетела ввысь и пошла на журавлиные болота, но один журавль задержался, он пролетел совсем низко над младшим мальчиком и коснулся его крылом, словно подал руку на прощание.

Информация о первоисточнике

При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.

При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:

"Православная энциклопедия «Азбука веры»." (http://azbyka.ru/).