Преподобный Нектарий Оптинский

Выписки из записок Н. Павлович, сделанные митрополитом Вениамином (Федченковым)

   Батюшка крещен в Ельце, в церкви преподобного Сергия; служил он потом приказчиком у купца Хамова. Мать звали Елена. Отца Василием. Фамилия: Тихоновы. Крестные: Николай и Матрона.
   Батюшка стал старцем в 1913 году.

* * *

   В первый раз я увидела старца Нектария в июне. Тогда это был старец с чудесным лицом: то невероятно древним — тысячелетним, то молодым — лет сорока. Черты лица правильны; из-под шапочки выбиваются длинные, редкие пряди волос... Длинные пальцы; походка скользящая, словно он мало касается земли, — и вместе старческая. Очи его небольшие. Такая в них мысль, ясность, иногда любовь.
   К 1925 году старец одряхлел, согнулся; ноги страшно отекли, сочатся сукровицей (это следствие бесконечных стояний на молитве). Лицо его утратило отблеск молодости. Это все вернулось к нему только во время предсмертной болезни (я видела его за два месяца до смерти). Он очень ослабел... Часто засыпал среди разговора.

* * *

   В 1921 году умер близкий мне человек... Мне нужен был учитель, который спас бы меня от прелести. Я молилась, в тот день пришли ко мне (знакомые) и рассказали об отце Нектарии. Я написала ему письмо. Тогда же я увидела его во сне, и сон этот произвел на меня глубокое впечатление. Я видела, что я и другие люди стоим в какой-то комнате и ждем выхода старца Нектария.
   ...Наконец проходит он; я запоминаю его лицо; и все мое существо стремится за ним. Потихоньку я иду за ним в другую комнату Там стоят столы, и монахи рассаживаются и пьют чай. Я чувствую себя недостойной, забиваюсь в угол и оттуда со слезами гляжу на трапезующих. Предо мной как бы развертывается вся моя жизнь, а выйти из своего угла из-за шкафа просто невозможно. И когда я дохожу до какой-то предельной точки этого горького сознания, отец Нектарин встает, подходит ко мне, берет меня за руку, ведет к столу, усаживает рядом с собой и начинает поить меня чаем.
   Проснувшись, я как-то затаила в себе сон.

* * *

   В июне 1922 года ко мне пришел неверующий литератор О., не знавший ничего вообще о моей духовной жизни, не говоря уже о моем обращении к старцу, и предложил мне написать книгу об Оптиной. Я сначала отказывалась, ссылаясь на незнакомство с предметом.
   — Поезжайте туда, чтобы писать на месте.
   — У меня нет денег.
   — Вот вам аванс.
   Это было настолько удивительно, что я больше не посмела отказываться. Приезжаю в Оптину.

* * *

   Отец Нектарий вышел в хибарку на благословение. Я его сразу узнала: я видела его во сне.

* * *

   Наконец старец говорит:
   — Нет, хорошо, что вы приехали. Это — Божий Промысл. Оставайтесь здесь и пишите книгу.
   Молчание. И вдруг лицо его загорается и делается строгим:
   — Вы верите в Бога?
   — Да.
   — Вы хотите у меня исповедоваться?
   — Да.
   — Идите сейчас в церковь. Там идет повечерие, через полчаса возвращайтесь ко мне на исповедь. Вы обедали?
   Я ела в тот день скоромное.
   Прихожу через полчаса. Я была в каком-то бесконечном восторге. Я не знала, как сложатся мои отношения со старцем; я видела только необыкновенное обаяние этого человека, и я узнала в нем того, кого видела во сне. После исповеди он был очень ласков со мной и сказал (не помню: теперь или в конце исповеди) после долгого молчания:
   — Да, грешна, но дух истинно христианский.
   ...После я при всех сказала ему: «Простите меня».
   Тогда он положил руку мне на голову и сказал три раза: «Все прощено».

* * *

   Вся маленькая приемная его была залита послеобеденным солнцем, и в ней стояла чудная тишина. Я чувствовала, что погружаюсь в какую-то неизъяснимую радость.
   Я осталась жить в Оптиной.

* * *

   Некто Ф., бывшая курсистка математического факультета, пришла к отцу Нектарию и осталась там. Она с детства была ясновидящей; у них в семье наследственное ясновидение. Демонов она видела совершенно запросто, в любое время дня и ночи и в любой обстановке. Часто мы сидим с ней, а она говорит:
   — Н., вот демон.
   Я — в ужасе:
   — Где?
   — А вот там, — показывает.
   Я — в панике, но с любопытством:
   — А какой у него вид?
   Облики демонов бывали разные — в виде рыбы, в виде кошки, в виде красной пьяной морды и так далее. Я пошла к батюшке и рассказала ему. Он в ответ:
   — А ты не бойся. Я и перестала бояться и с тех пор относилась к Ф-м видениям спокойно. Мне самой нечистую силу пришлось только раз за это время. Я сидела в хибарке — там, где икона «Достойно», — на ступеньках, ведущих в комнаты старца, спиной к его двери. Хибарка была полна. Никакого ожидания чего-либо сверхъестественного у меня не было, и время было не позднее — часов около шести вечера.
   Вдруг я вижу — из-за моего правого плеча выбегает синеватая змейка вроде медленной молнии, проскользнет, скроется и опять выбегает. Я изумилась и стала тереть глаза, думая что это какое-то странное физическое явление. Нет, не помогает. А перекреститься мне стыдно: ну чего я буду — этак, лицом к народу — креститься? Змейка все быстрее и как бы наглее вьется сбоку от меня. «Хоть бы батюшка вышел!» — думаю я.
   Нет, не идет. А меня уже начинает охватывать неприятное чувство. Тогда я перекрестилась потихоньку — опять стесняясь этого. Еще хуже! Передо мной — уже прямо передо мной, на уровне лица моего — загорается тем же синевато-золотым пламенем звездочка и начинает лихо отплясывать; ее движения были одушевленны, задорны и торжествующи. Тогда я не выдержала и перекрестилась большим открытым крестом. Все мгновенно исчезло.
   Через минуту дверь открылась, вышел батюшка, благословил всех и позвал меня к себе. Я ему рассказала о виденном и спросила его, что это было все-таки: физическое или же духовное явление?
   Он, улыбаясь, сказал:
   — Нет, духовное.
   И прибавил, что это мне за что-то наказание; только не помню сейчас — за что.

* * *

   Как-то я спрашивала его: можно ли надеяться на соединение Церквей? Он ответил:
   — Нет! Это мог бы сделать только Вселенский Собор! Собора больше не будет. Было уже семь Соборов, как Таинств, семь даров Духа Святаго. Для нашего века полнота числа семь. Число будущего века — восемь. К нашей Церкви будут присоединяться только отдельные личности.

* * *

   Батюшка приучал меня всячески к терпению. Любимая его поговорка: «Всюду нужно терпение и пождание».
   Учил он терпеть, заставляя ждать приема целыми часами, а иногда — и днями.
   Зато какое бывало счастье, когда примет! Очень хорошо было бывать у него во время повечерия. Это были часы его отдыха. Он не любил в это время отвечать на вопросы и сам не говорил. Бывало, он сидит в кресле и молча молится или дремлет — а молчание его всегда было прекраснее и выше слов, — или просит читать ему вслух. И никто в этот час не входит в келью, не беспокоит его...

* * *

   Бремя старчества страшно и тяжко. И быть старцем каждую секунду непосильно человеку. Старца окружает великая любовь народная, но — и требовательность. Каждое движение его истолковывается символически. Я видела, как люди плакали, если он попросту ласково угощал конфетами: дескать, если он дает конфету, значит, меня ждет горе! Много конфет я съела из его рук, и никакого горя не следовало за этим. И батюшка иногда изнемогал под этими суеверными отношениями к нему, — не говоря уже о тяжести самого старческого подвига.
   Однажды я спросила его, должен ли он брать на себя страдания и грехи приходящих к нему, чтобы облегчить их и утешить. Он сказал:
   — Да. Ты сама поняла; поэтому я скажу тебе: иначе облегчать нельзя. И вот чувствуешь иногда, что на тебе словно гора камней — так много греха и боли принесли к тебе; и прямо не можешь снести ее. Тогда приходит благодать и разметывает эту гору камней, как гору сухих листьев; и можешь принимать сначала. О суеверном же отношении к нему он сам говорил:
   — У меня иногда бывают предчувствия, и мне открывается о человеке. А иногда — нет. И вот удивительный случай был. Приходит ко мне женщина и жалуется на сына — ребенка девятилетнего, — что нет с ним сладу. А я ей говорю: «Потерпите, пока ему не исполнится двенадцать лет». Я сказал это, не имея никаких предчувствий; просто потому, что по научности знаю, что в двенадцать лет у человека бывает изменение. Женщина ушла. Я и забыл об этом. Через три года приходит эта мать и плачет: умер сын ее, едва ему исполнилось двенадцать лет. Люди, верно, говорят, что вот батюшка предсказал. А ведь это было простым рассуждением моим — по научности. Я потом всячески проверял себя: чувствовал или нет? Нет, ничего не предчувствовал.

* * *

   — Чадо мое! Мы любим той любовью, которая никогда не изменяется. Ваша любовь — однодневка; наша — и сегодня, и через тысячу лет все та же... Но не говори никому, что я люблю тебя. Иначе — не взыщи.
   Потом он меня отпаивает чем-то, чаем, кажется; благословляет и отпускает. И я, конечно, уже не хочу уехать из Оптиной.
   Иногда я прихожу к нему злая и капризная. Тогда он особенно нежен со мной и уже зовет меня не Н., а «чадо мое»... Раз назвал «моя овечка». Иногда он дразнит меня, как ребенка, и с ним я действительно чувствую себя ребенком. Нет ни Москвы, ни моего писательства, есть только эта, увешанная образами, сияющая, душная келья — и этот дивный мой отец: уже не «батюшка», а «дорогой мой отец».

* * *

   Холмищи. Вечер. Красная полоска заката.
   Батюшка сидит в своем кресле... Он бесконечно ласков со мной, но мне скучно. Все, что он говорит, скучно и неинтересно. Самый воздух его комнаты душен от скуки. И со скукой и ленью я повторяю: — Что же, вы меня возьмете с собой (в рай)? Батюшка:
   — Но ведь там, где буду я, тебе будет «скучно».

* * *

   Оптина. Осень. Последняя горсточка муки приходит к концу последние деньги тратятся. Мне нужно ехать на заработки в Москву, но мне не хочется уезжать от старца... Вдруг почты мне подают денежную повестку.
   Когда я прихожу в себя, батюшка дает мне читать о том, как апостол Иоанн пошел в горы за заблудшим учеником своим; и еще о том, что, если бы Господь счел нужным, Он мог бы каждую морскую гальку превратить в драгоценный камень и дать любящим Его, но не делает этого, ибо это им не полезно.

* * *

   Но бывают дни, когда старец страшен и суров. В хибарке неутешно плачет женщина. У нее один за другим умирают дети. Вчера она схоронила последнего. Старец выходит на общее благословение, проходит по рядам. Женщина с плачем падает ему в ноги. Он, не останавливаясь, с каменным лицом бросает ей:
   — Это наказание за грехи.

* * *

   В Оптиной была девица, самовольно юродствовавшая. Она, сидя в хибарке, пела мирские песни, бессмысленно смеялась, иногда ругалась. Старец благословлял пришедших к нему. Девица стояла, ожидая благословения. Вдруг он поднял руку с грозным отстраняющим жестом и, пятясь, бесконечно медленно стал отступать от нее — все время с поднятой рукой. Когда он скрылся за своей дверью, девица упала в судорогах.
   Страшное впечатление оставила во мне еще одна история. После Рождества я поехала из Оптиной в Москву. Одна монахиня, матушка А., при мне просила батюшку, чтобы он позволил мне привезти с собой в Оптину ее больную слепую сестру, которая находилась в то время в одной московской богадельне. Батюшка не благословил, он только велел навестить ее, передать посылку от матушки А., и попросить отца С., чтобы тот причастил больную. Я поехала в богадельню. Среди грязной палаты я увидела худенькую измученную женщину, по которой ползали вши. Когда я назвала ей имя отца Нектария, на лице ее отразился дикий ужас, как у затравленного животного. И она испуганно спросила меня Я, как могла, ее утешила и успокоила и сказала, что на днях к ней приедет отец Сергий и причастит ее. Когда я вернулась в Оптину, батюшка сказал:
   — Видишь ли, она два раза спрашивала меня, как ей жить Я благословил ей идти в монастырь, но она не послушалась меня и, вот видишь, ослепла. — А затем, обернувшись к матушке Анне (сестре болящей), прибавил: — Она скоро умрет, но перед смертью прозреет, и последние дни будет очень хорошо жить, а похоронят ее самым лучшим образом.
   И действительно, так и случилось... Умерла она в том же году.

* * *

   Молитвой и словом Божиим всякая скверна очищается.
   Душа не может примириться с жизнью и утешается лишь молитвой.
   Без молитвы душа мертва для благодати.
   Многословие вредно в молитве, как апостол сказал (см.: 1 Кор. 14:19; ср.: Мф. 6:7). Главное — любовь и усердие к Богу. Лучше прочесть в день одну молитву, другой день другую, чем обе зараз. Одной-то и довольно. Спаситель взял Себе учеников из простых безграмотных людей; позвал их они все бросили и пошли за Ним. Он им не дал никакого молитвенного правила, дал им полную свободу — льготу, как детям. Днем — работа духовная, а вечером — спать. А Спаситель, когда кончал проповедь, уединялся в пустынное место и молился... И вот когда ученики Иоанновы пришли к Спасителю, они рассказали апостолам, как они молятся. А те и спохватились: вот ученики Иоанновы молятся, а наш добрый Учитель нам ни полслова не сказал о молитве... А если бы им Иоанновы не сказали, то они бы и не думали об этом... Вот тогда Спаситель сказал им еще: «Отче наш»... И так их и научил, а другой молитвы не давал им.
   Как-то я говорю батюшке, что временами испытываю страх, часто беспричинный.
   — А ты сложи руки крестом и три раза прочитай «Богородицу», и все пройдет.
   И проходит.
   Я помню комнату в Холмищах. Лампада и свеча пред образами. Я вхожу — он в епитрахили сидит в кресле... Вдруг он со стоном подымается и показывает мне, чтобы я шла за ним к образам... Вынести этот страдальческий стон его (вставшего с постели из-за меня) невозможно: и с ужасом... Поддерживаю, когда он идет. А там, пред образами, границы миров совсем стираются. Я чувствую, как оттуда надвигается волна Божиего присутствия, — а батюшка рядом со мной — приемник этой волны. Я становлюсь на колени немножечко позади него, не смотрю на него и только — или держусь за его руку, или за ряску.

* * *

   Приезжает N. N... Помню изумительный вечер. Он сам заговорил о Фаворском свете:
   — Это такой свет, когда он появляется, все в комнате им полно — и за зеркалом светло, и под диваном (батюшка при этом показал и на зеркало, и на диван), и на столе каждая трещинка изнутри светится. В этом свете нет никакой тени; (должна быть) тень — там смягченный свет. Теперь пришло время, когда надо, чтобы мир узнал об этом свете.
   Еще раньше батюшка благословил Л. написать икону Преображения — для Германии, говоря: «Ваш образ будет иметь действие сначала на мысли, а потом — и на сердце». Л. написал чудесный по краскам образ, но эффект сияния этого белого света достигался тем, что на первом плане подымались черные узловатые деревья. Увидев их, батюшка приказал их стереть: ничто не должно омрачать такого светлого проявления. И Л., плача, стер. Тогда батюшка не объяснил, ни почему он приказывает стереть деревья, ни каков должен быть Фаворский свет. И вот теперь — через три года — он заговорил об этом.
   Говорил он нам о незримой физическому взору красоте; как под видом нищего старика однажды явился Ангел. И лик батюшки был так светел и прекрасен во время этих рассказов, что мы не смели глядеть на него: казалось, в любую минуту может вспыхнуть этот дивный свет.

* * *

   Он говорил нам и о послушании. Хвалил N. за то, что она приняла послушание, и говорил, что это важнейшее приобретение в жизни, которое она сделала. Самая высшая и первая добродетель — послушание. Это — самое главное приобретение для человека. Христос ради послушания пришел в мир. И жизнь человека на земле есть послушание Богу.
   В послушании нужно разумение и достоинство.
   Человеку дана жизнь на то, чтобы она ему служила, а не он — ей. Служа жизни, человек теряет соразмерность, работает без рассудительности и приходит в очень грустное недоумение: он и не знает — зачем он живет. Это — очень вредное недоумение: и оно часто бывает. Он, как лошадь, везет и... вдруг останавливается; на него находит такое стихийное препинание.
   Бог не только разрешает, но и требует от человека, чтобы он возрастал в познании.

* * *

   Надо творить милостыню с разумением (рассуждением), чтобы не повредить человеку.

* * *

   Застенчивость по нашим временам — большое достоинство. Это не что иное, как целомудрие. Если целомудрие — а у вас, у интеллигенции, легче всего его потерять — все сохранить.

* * *

   Он говорил:
   — Не бойся! Из самого дурного может быть самое прекрасное. Знаешь, какая грязь на земле: кажется, страшно ноги запачкать; а если поискать, можно увидеть бриллианты.

* * *

   О народе. Про одного крупного русского человека он сказал: «Для него необходимо Православие, а то он оторвется от русской души».
   N и N. жаловались батюшке на крестьян, что с ними очень трудно.
   — Вы с ними, верно, на иностранных языках говорите. С ними надо по-русски говорить. Русская словесность — это целая научность.
   ...Я с горечью говорю батюшке:
   — Вам не дорога русская культура.
   — Мы отреклись не только от культуры, но и от самих себя; но все же русская культура дорога нам. Но если нет жизни, не может быть и культуры.

* * *

   Заниматься искусством можно так же, как столярничать или коров пасти; но все это надо делать как бы пред Божиим взором.
   Но есть и большое искусство — слово, убивающее и восстающее (псалмы Давида): путь к этому искусству — через личный подвиг, путь жертвы; и один из многих тысяч доходит до цели.
   Все стихи мира не стоят одной строчки Священного Писания.

* * *

   Пушкин был умнейший человек в России, а собственную жизнь не умел прожить.
   Про Ходасевича, слушая «Тяжелую меру», сказал: «Вот умница».
   О Блоке. Нравились стихи о Прекрасной Даме и «Итальянские стихи».
   — Он теперь в раю. Скажи его матери, чтобы она была благонадежна.
   Проявлял большой интерес к Хлебникову.
   Последняя книга, которую мы читали батюшке в Оптиной, были статьи Шпенглера («Закат Европы»).

* * *

   Много раз просили у старца благословения написать его; но он всегда отказывался:
   — У меня нет на это благословения предков.

* * *

   «Святой Серафим предвидел и революцию, и церковный раскол, но говорил: «Если в России сохранится хоть немного верных православных, Бог ее помилует», — а у нас такие праведники есть» — и светлая улыбка.
   Мне он сказал: «Над человечеством нависло предчувствие социальных катастроф. Все это чувствуют инстинктом, как муравьи... Но верные могут не бояться: их оградит благодать. В последнее время будет с верными то же, что было с апостолами перед Успением Богоматери. Каждый верный, где бы он ни служил, — на облаке будет перенесен в одно место.
   Ковчег — Церковь. Только те, кто будут в ней, спасутся».

* * *

   Бог желает спасти не только народы, но и каждую отдельную душу. Простой индус, верящий во Всевышнего и исполняющий, как умеет, волю Его, — спасется. Но тот, кто, зная о христианстве, идет индусским мистическим путем, нет.
   — Батюшка, а какова судьба других христианских вероисповеданий?
   — Они не спасутся.
   Я (с возмущением):
   — А святые католические? А святой Франциск? Что же по-вашему, они совсем безблагодатны?
   Батюшка (неохотно):
   — Ну, у них частичная благодать.

* * *

   В другой раз батюшка мне рассказывает видение одного Оптинского монаха. Тот вышел однажды на крылечко своего Оптинского в скиту (не про себя ли говорил? — Матушка В.) и видит: исчезло все — и скит, и деревья, а вместо этого до самого неба подымаются круговые ряды святых, только между высшим рядом и небом — небольшое пространство. И монаху было открыто, что конец мира будет тогда, когда это пространство заполнится.
   — А пространство было уже небольшое, — добавил батюшка.
   Однажды батюшка сказал мне:
   — Мы живем сейчас во время, обозначенное в Апокалипсисе: это — после того, как Ангел восклицал: «Горе живущим» — перед явлением саранчи (о саранче см. Откр., гл. 9. — Матушка В.).
   Перед его арестом и закрытием Оптиной я предлагаю ему убрать его келью, вынести и спрятать то, что могло бы вызвать осуждение при обыске, например женское белье, духи, пудру, которые были у него в шкафу. Это частью было отнято им у дам легкомысленных, приезжавших в Оптину и здесь каявшихся; либо, как белье, жертвовалось ему для раздачи бедным девушкам-невестам. Батюшка отказался наотрез прясть что-либо.
   — Как у меня есть, пусть так и будет, — твердо сказал он.
   И действительно, при обыске над ним издевались.
   Каталептик и крестное знамение. В Оптиной постригся академик-художник Болотов и стал обучать живописи некоторых монахов и мирян. Батюшка стал заниматься у него... К периоду занятий живописью относится замечательный случай из батюшкиной жизни. Об этом он сам рассказал.
   У Болотова занимался один мирской юноша. Раньше он болен — чем-то вроде одержимости, и впадал в каталептическое состояние. Старец Амвросий исцелил его, но не окончательно, то есть у юноши осталась способность сознательно вызывать у себя такое состояние.
   Однажды, когда они с отцом Нектарием остались вдвоем, юноша сказал батюшке:
   — Хотите, я вам нечто покажу?
   — Хорошо!
   Тогда юноша сел, сосредоточился. Затем тело его стало неестественно изгибаться, голова запрокинулась, и все члены как бы одеревенели.
   Тогда батюшка поднял руку и начертал в воздухе крестное знамение.
   («Заметьте — без молитвы», — прибавил батюшка, обернувшись к нам с N. во время рассказа.)
   Юноша остался в том же положении. Тогда батюшка начертал крестное знамение вторично — также без молитвы. И в третий раз. После третьего раза юноша пришел в себя.
   — Что ты видел? — спросил его батюшка.
   — Я видел как бы слоистый воздух и плоские очертания людей и других существ, — ответил он. — А затем я видел как бы молнию. Она имела вид креста. Она вспыхивала два раза, а на третий раз вспыхнуло пламя, но формы его я не успел разглядеть. И я очнулся.
   — Видите, какую силу имеет крестное знамение, — закон-чил батюшка свой рассказ.

* * *

   Однажды, видя, что он необыкновенно добр, снисходителен и позволяет спрашивать себя обо всем, я осмелилась и спросила его:
   — Батюшка, может быть, вы можете сказать: какие у вас были видения?
   — Вот этого я уж тебе не скажу, — улыбнулся он.
   И я больше не дерзнула спрашивать.

* * *

   Рассказывали, что еще во время ареста, когда власть требовала, чтобы батюшка отказался от приема посетителей, ему явились все Оптинские старцы и сказали:
   Если ты хочешь быть с нами, не отказывайся от духовных чад твоих! — И он не отказался.
   А второе явление Оптинских старцев было ему тогда, когда хотели увезти его из Холмищ: тогда они запретили ему уехать.
   Я (Н.), чувствуя свою ответственность за неудачный выбор местожительства для батюшки (в Холмищах), умоляла его позволить мне поискать ему другую квартиру, но он сказал:
   — Меня сюда привел Бог.

* * *

   Мы привыкли читать только в книгах о чудесах и прозорливости святых. Здесь семь лет мы жили пред этим прозорливом взором и принимали это как нормальное — иногда даже смеясь.
   Сам батюшка свою прозорливость облекал иногда в юмористическую форму.
   Вернувшись из Москвы в Оптину, я начинаю выкладывать батюшке все мои новые богословские измышления (о гностицизме). Батюшка слушает, усмехается и с непередаваемым выражением говорит:
   — Что? Владимира наслушались?
   Ученого (гностика) звали Владимиром. А о том, что я с ним знакома, батюшка не знал.
   Собираемся в гости к доктору. Батюшка задерживает нас на два часа. Потом смеется и говорит:
   — А не собираетесь ли вы в гости? А я-то не догадался.

* * *

   В тихий, тихий вечер в Холмищах. Батюшка в своем кресле.
   Ты знаешь, как сладок отдых после труда. Вот я теперь отдыхаю.
   Он говорит мне о трудностях предстоящей мне жизни. Я огорчаюсь...
   — Можешь ли ты понять? Это — о самом высоком. Бог любы есть. И Христос по любви сошел в мир. И Мария Египетская в пустыне была по любви.

* * *

   В Холмищах в 1925 году батюшка принимает меня. День. Какие-то хозяйственные батюшкины распоряжения. Никаких особенных разговоров. Батюшка уходит к себе потом возвращается в приемную, садится в кресло и неожиданно говорит мне:
   — Н., скажи мне: хочешь ли ты, чтобы мы положили тебя на страницы истории?
   Я теряюсь, думая, что он шутит, и, смеясь, говорю:
   — Как будто — нет.
   Через несколько минут он повторяет настойчиво вопрос.
   Я недоуменно гляжу на него, думаю, к чему бы это? Может быть, он обличает меня в честолюбии? И говорю:
   — Не знаю, батюшка.
   В это время приходят звать меня обедать. Батюшка отпускает меня, провожает и на пороге говорит страшно строгой торжественно:
   — Согласна ли ты, чтобы мы положили тебя на страницы истории?
   Я робко говорю ему, падая к его ногам:
   — Я в вашей воле, батюшка.

* * *

    Об отце архимандрите Агапите. В 1913 году отца Нектария выбрали старцем. Особенно советовал избрать его отец архимандрит Агапит, его духовный отец и учитель.
   Архимандрит Агапит — одна из таинственнейших фигур истории Оптиной. Он был исключительно образован (в мирском смысле) и вместе — духовно одарен. Ему предлагалось и архиерейство, и старчество, но он не захотел принять на себя подвиг общественного служения, имея всего и сколько учеников. В старости он стал юродствовать, затем заболел.
   Батюшка говорил, что болезнь старца Агапита была Божиим наказанием именно за отказ от общественного служения по послушанию.

* * *

   Когда батюшку избрали старцем, он три дня отказывался, плача. Уже на хуторе В. П. батюшка сказал мне:
   — Я уже тогда, когда избирали меня, предвидел и разгром Оптиной, и тюрьму, и высылку, и все мои теперешние страдания — и не хотел брать этого всего.
   Старчество он принял только тогда, когда этого потребовали у него «за послушание».
   Он часто говорил: «Как могу я быть наследником прежних старцев? Я слаб и немощен. У них благодать была целыми караваями, а у меня — ломтик».
   Про старца Амвросия говорил: «Это был небесный человек или земной Ангел, а я едва лишь поддерживаю славу старчества».

* * *

   Из современных богословов он знал — и даже иногда давал из него посетителям выписки — Флоренского, но относился к нему очень сдержанно.

* * *

   Духовный путь батюшки был окрашен юродством: он юродствовал и в костюме (яркие кофты, красные шапки и так далее), и в пище (сливая в одну кастрюлю и щи, и кисель, и холодец, и кашу), и в обращении с людьми.
   Кроме того, он имел игрушки, чем смущал некоторых монахов. Я поинтересовалась, какие же игрушки у него были. Оказалось: трамвай, автомобиль и так далее. Меня он как-то просил привезти ему игрушечную модель аэроплана. Так, играя, он как бы следил за движением современной жизни, сам не выходя целыми десятилетиями за ограду скита.

* * *

   Я помню, на хуторе В. П., — он стоит на крылечке и глядит на Плохинскую дорогу, по которой тянутся возы на базар. Он глядит своим прекрасным, умным человеческим взором и круто оборачивается ко мне: — Н.! Пойми, ведь я пятьдесят лет этого не видел.
   Еще был у него музыкальный ящик. Как-то он завел себе граммофон с духовными пластинками, но скитское начальство его отняло.

* * *

   Наступает революция. В 1923 году Оптина как монастырь ликвидируется. Батюшку арестовывают. Затем освобождают, но предлагают, чтобы он выехал за пределы губернии (Калужской). Сначала он уезжает на хутор Василия Петровича в сорока пяти верстах от Козельска. Но это еще Калужская губерния, до ее границы с Брянской остается две с половиной версты, и оставаться здесь нельзя.
   Батюшка просит меня поехать и посмотреть, где ему лучше устроиться — в самом Плохине или в Холмищах у Андрея Ефимовича Денежкина, родственника Василия Петровича, который всячески уговаривает батюшку переехать к нему.
   В Плохине слишком шумно и нет подходящего помещения. Еду в Холмищи. Там прекрасный домик, батюшке предлагается целая изолированная половина, хозяин — предупредителен до крайности. Я выбираю Холмищи, возвращаюсь к батюшке и советую переехать сюда.
   В это время батюшка был в очень угнетенном состоянии. Он просил ни о чем его не спрашивать.
   — Пойми, что сейчас я не могу быть старцем. Я еще не знаю, как собственную жизнь управлю.
   Он никого не хотел принимать, и только постепенно он стал крепнуть душевно. Иногда целыми днями он плакал (с месяц).
   Здесь я захворала малярией и должна была уехать в Москву. А вернувшись, я уже нашла батюшку в Холмищах.
   Он жил с келейником Петром. Я поселилась напротив.

Последние дни

   В феврале 1928 года я узнала, что у него (отца Нектария) открылась грыжа и что доктор признал его положение опасным. Я мгновенно поехала к нему. Батюшка позвал меня к себе.
   Он, с очень светлым, помолодевшим лицом, с блестящими и страдальческими глазами, полусидел на постели.
   Меня пронзило такое ощущение его святости и вместе — моей неразрывной связи с ним и боли за его человеческую боль, что я только тихонько опустилась и поцеловала его сапожки. А когда подняла голову, увидела, что лицо его все просветлело нежностью и что он крестит меня. Он сказал мне:
   — Н.! Ты видишь, я умираю.
   Я очень растерялась от прямого его слова о смерти. Он долго смотрел на меня:
   — Ты не погибла. Ты грешна, но дух у тебя истинно христианский.
   Эти же слова он сказал мне во время первой моей исповеди у него в 1922 году.
   ...Потом смотрел на меня:
   — Над тобой туча демонов. Ты непременно исповедуйся и причастись!
   Я сказала:
   — Я так бы хотела исповедаться у вас.
   Он улыбнулся:
   — Я от тебя не отказываюсь. Только грызь у меня. Нет сейчас сил у меня. Ты исповедуйся у другого православного священника. Только в красную церковь не ходи (в «живую», или обновленческую).
   ...Тут он стал слабеть.
   Он еще посидел немножко с очень отрешенным и бесстрастным лицом и ел сухарики. Потом поднял голову и сказал:
   — Пойди теперь. И завтра пораньше уезжай.
   Он благословил меня и сказал:
   — Ночью перед отъездом приди ко мне.
   До трех часов ночи пролежала я без сна... Пробило три. Иду на батюшкину половину. Из темноты голос:
   — Н.! Воды!
   На лежанке, в аршине от батюшки, был чайник с водой и пустой стакан, но дотянуться до них и тем более налить воды у батюшки не было сил. А перед этим у него была рвота. Я напоила его. Он попросил положить в воду сахару и долго выбирал нужный кусок: «Вот этот положи, квадратный».
   Потом он опять приподнялся и спустил ноги с постели. Он был в белом халатике с отложным воротником, и опять юным и белым было лицо.
   Он заговорил очень отчетливым, ясным и громким голосом. Я поняла — сейчас опять говорит только старец:
   — Я умираю и вымолю тебя у Бога. Я все твое возьму на себя. Но одно испытание ты должна выдержать сама. Ты должна выдержать опять такое же искушение: если ты покончишь с собой — не взыщи!
   И голос его стал нежным:
   — Н.! Умоляю тебя, выдержи, вытерпи! Если бы не грызь моя, я бы тебе в ноги поклонился. Но когда я умру и меня не будет, ты вспомни то, что я сейчас говорю тебе. Как придет искушение, ты только говори: «Господи, помилуй».
   Я посмотрела на него. Чего-то я не понимала и спросила:
   — Батюшка, о чем вы говорите: о прошлом или о будущем?
   Он улыбнулся:
   — И о настоящем.
   Я сказала:
   — Я боюсь.
   — А ты не бойся. Ты только сохрани Причастие, и все будет хорошо...
   Потом был разговор о некоторых знакомых. Отец Нектарий сказал:
   — Я больше в ваши мирские дела входить не могу. Помни что я монах последней ступени.
   Тут я увидела, что лицо его делается усталым и голос слабеет.
   — Что мне прислать вам?
   — Благодарствую. Ничего не надо. Только вина... портвейна. Я им свои силы поддерживаю.
   А потом батюшка сказал очень строго:
   — Передай всем, что я запрещаю ко мне приезжать. Другим, жалобным, тоном:
   — Передай, что я умоляю, чтобы не приезжали, от этого еще больнее.
   Я увидела, что слабость батюшки с каждой секундой увеличивается... Я вспомнила, что у меня целый список вопросов, но батюшка уже бледнел у меня на глазах.
   — Пощади меня, больше не могу.
   Лицо его совсем побледнело. Он что-то невнятно пролепетал и стал клониться набок. Вошел А. Е. и стал помогать мне: батюшку за туловище, я — за ноги; и мы удобно уложили его. Он лежал на боку и чуть заметно перекрестил меня. — Андрей Ефимович! Проводите их. Я поклонилась ему и вышла.

Исповедь

   Вечером идти на исповедь к батюшке. Грехи я записала; а раскаяния у меня нет — один каприз. Батюшка встречает меня:
   — Давай мы с тобой помолимся.
   И стал говорить: «Господи, помилуй!»
   — Повторяй за мной: «Господи, помилуй!»
   Я сначала бессознательно повторяю. А он все выше и выше берет:
   — Господи, помилуй.
   И такой это был молитвенный вопль, что вся я задрожала. Тогда он оставил меня перед иконами и сказал: «Молись», а сам ушел к себе. Я молюсь: а когда ослабеваю, он от себя голос подает: «Господи, помилуй!» Когда же я всю греховность свою сознала, он вышел и стал меня исповедовать. Я говорю:
   — Батюшка, я записала грехи.
   — Умница. Ну, прочти их.
   Я прочла. Батюшка говорит:
   — Сознаешь ли ты, что ты грешна во всем этом?
   — Сознаю, батюшка, сознаю.
   — Веришь ли в то, что Господь разрешил тебя от всех твоих грехов?
   — Батюшка, я имею злобу на одно лицо и не могу простить.
   — Нет, Н., ты это со временем простишь. А я беру все твои грехи на себя.
   Прочел разрешительную молитву и сказал мне:
   — А завтра ты пойди в церковь к утрени, а оттуда приди ко мне и, что в церкви недостаточно будет, здесь покаянием дополни..
   Причащение было чудным и торжественным.

Информация о первоисточнике

При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.
При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:
"Православная энциклопедия «Азбука веры»." (http://azbyka.ru/).

Преобразование в форматы epub, mobi, fb2
"Православие и мир. Электронная библиотека" (lib.pravmir.ru).