ПУТИ И ПРИЧИНЫ ПОДВИГА СТРАННИЧЕСТВА
Каждый город имеет свой, скрытый под суетой дня, лик. Этот лик выявляется ночью, и в нем видна подлинная духовная сущность города. Он показывает искания города, его духовную жизнь, его сокровенные чаяния. Днем город работает миру, идет торговля, шумит жизнь общественная. Вечером сквозь туманный свет фонарей среди улиц, как тени, появляются иные люди, слышны новые речи, начинается новая жизнь. Тогда зачинаются некие превращения: купец превращается в богоискателя, лавка становится молитвенным собранием. Возле храмов, у стен монастырей оживают тени богомольцев. Слышатся речи о странствиях, повести о чудесах. Храмы зажигают огни, принимают для исцеления бесноватых, входят толпы для ночных бесед с Богом. А когда окончательно замолкнет шум суеты, в предзаревые часы тишины, слышен подлинный голос города, видна ярко его духовная жизнь.
Особенно это чувствовалось в дореволюционной Москве, когда просыпалась духовная жизнь города. Не было более чудесных превращений, чем ночные колдовства Москвы. Вы видели где-нибудь на Шаболовке или среди Тверской-Ямской маленький трактир, освещенный яркими огнями. После прекращения торговли он превращался в храм с древними образами, зажженными свечами, с мерцанием лампад и поющей толпой богомольцев - это беспоповцы справляют свои моления. А из соседней мясной лавки слышатся гневные крики - это спорят о вечных истинах. И где еще недавно слышались серые слова о дороговизне, теперь слышны духовные стихи, слова церковных песнопений. Там, в этих тайных собраниях, можно было видеть всех представителей духовных исканий Руси Здесь были строгие старообрядцы, и всякие "толки", и беспоповцы. Здесь были и странники всех родов - от Христа ради странников до бегунов [1]. Здесь были и ревнители святой Церкви Православной, здесь были и богомольцы и паломники, только что вернувшиеся из Иерусалима, и многое множество иных людей, всю свою жизнь посвятивших исканию встречи с Богом. В ночные часы они вели споры и беседы. Они говорили о своих верованиях, они раскрывали великую богоискательскую душу родины нашей, они вскрывали разные стороны ее духовных подвигов. Но далеко не всем удавалось проникнуть в среду этих богоискателей. Далеко не все могли приобщиться к ночной жизни Москвы. Иные, живя в Москве, не знают ее ночных бесед, иные напрасно стремились войти в этот своеобразный круг искателей веры. Для большинства эти крики, этот шум среди чайных и питейных вертепов казались кощунственными и отталкивали от себя своей грубостью.
Занималась заря, и мгновенно прекращалось колдовство Москвы. Так же внезапно чайные становились снова питейными домами, купцы степенно вели речи о торговле, богомольцы и богомолки спешили в Чудов или Страстной монастырь к ранней обедне, спокойные и суетливые, и только их вид показывал пламенность их ночных молений и споров. И еще долго у открытых дверей часовен и церквей несся легкий аромат воска и слышалось трещанье ночью поставленных свечей.
Мне посчастливилось бывать на этих московских собраниях, видеть богоискателей Руси, слышать их споры. Мне удалось там, под сводами вертепов, видеть и тех. кто уже нашел истинный путь ко Христу, встретиться с праведниками святой Руси. И там я впервые увидел странников, там впервые зародились у меня мысли об этом подвиге, исключительно русском, о том подвиге, в котором Русь выявила свой лик. Три пути странничества знает родина наша. Первый путь - путь старинный. Этот путь ведет от Церкви в необозримые путаницы дорог, это путь ухода из ограды Христовой, путь самости, желания создать свою собственную религию, желания выявить во что бы то ни стало новое. Это путь русских пантеистов, увидевших в природе великую тишину и поклонившихся этой примиренности, как самому Богу, считающих бури природные вечной необходимостью всего окружающего их мира. Это путь ужаснувшихся зла мира бегунов, которые бегут от мира, пламенно его ненавидя и не замечая ни единой благой черты в тварях и созданиях Божиих. Этот путь знает множество перипетий. Конец его зрится в темных делах ночных и осенних дорог.
Есть иной, второй путь странничества, путь богоискателей, людей жаждущих, но не могущих найти Христа. Те, кто идут этим путем, знают легенды и сказания о Китеже, о Сильвестрове граде, знают грустные песни о Церкви Христовой, которая закрыта за семью замками, и ищут ключей от этих церковных затворов. Они часто меняют свои пути, они не доверяют своим встречам, они неспокойно мечутся от келлий монастырских к озеру Светлояру, от церковных служб к радениям хлыстов. Это путь русских интеллигентов, аскетов с пробудившейся совестью, жаждущих веры и не могущих ее обресть. Их дороги неспокойны, они безнадежно длинны, и нет в конце их тихого пристанища, о котором так томятся вступившие на этот путь люди.
Есть третий путь, путь светлый странничества, когда, порвав с уютом и семьей, становятся странники во имя Христа на дорогу для того, чтобы уйти с нее в могилу. Они видят Христа, грядущего по весям и долам, по тропам лесным и берегам глубоких рек, и идут за Ним, радостные, твердо веря, что эта дорога земная подымется к небу и сольется со светлой дорогой надзвездной. Об этих странниках ради странничества, а не ради ухода и исканий, буду я говорить, попытаюсь приоткрыть их лик, показать их подвиги. Но раньше скажу об одной общей черте, соединяющей три вида странничества Руси, это - скитания по дорогам. Все странники связаны с дорогами, знают завораживающую силу путей Руси. Дороги, перелески, тихие предрассветные зори, суровые бури одинаково встречали их, одинаково пели им свои песни... И они возлюбили эти голоса Руси, они предались дороге до конца, предались, исчезнув в ее нескончаемых далях. Дорога встречает вступающих на путь страннический, манит к себе душу, вкусившую тревоги исканий.
Три пути ведут к странствиям. Первый - это любовь к природе. Биографии странников сохранили воспоминания о первых днях приобщения их к странничеству. Один из безымянных странников, посетивших Оптину пустынь, говорил старцу Анатолию (Зерцалову): "Я, батюшка, так странником стал. Шел как-то к преподобному Сергию в Радонеж из Воронежа. Осень была. Путь был длинный и трудный, а мне, глядя на дорогу, не то что досадно становилось - и ноги болели, а какая-то особенная радость в душу вливалась. И не хотел я, чтобы путь мой кончился, и эта самая радость меня странником сделала. Все бы я шел и шел от святыни к святыне. Приложился я к мощам преподобного Сергия, дальше пошел в Зосимову пустынь. Что бы, думаю, если бы и дальше эта самая дорога меня в радость приводила... Да так до сих пор и странствую. И все я думал раньше о грехах своих, все думал о своих сквернах и никак даже собственную душу свою в себе отыскать не мог. Душа Богу свечи возжигает, а у меня такие греховные помыслы были, что теплился разве только огарочек покаяния, и этим очень я мучился. А как встал на дорогу, да как увидел Божий мир, как услышал птиц небесных, как почуял благоухание цветов, о себе забыл совсем. О Боге стал думать и хвалу Ему воздавать за столь великое миру украшение".
Он говорил громко собравшимся около него монашкам и каким-то серым старушкам: "Вот подобно тому как сейчас в раскаленность приводит солнце камни и жар земли и неба сливается в единую невозможную духоту, в последние дни жар грехов будет идти на небо и будет невозможно жить на земле". Этот юноша - впоследствии странник Миша. Его знала Москва, знали иные города Севера России. Он оставил любопытные записки о начале своего странничества, и в них виден необыкновенный ужас, ужас постоянного зрения последних минут мира. Он был как бы соблазнен последним откровением. Все для него казалось прообразом Страшного Суда Божьего, вернее, страшного Божьего осуждения. В звоне трамвая, в шуме улиц, городов, в шелесте дерев леса и тихих всплесках рек он слышал одинаковые стоны ада, стоны ужаса осужденных.
Он очень страдал, ходил из монастыря в монастырь, от Киева до Соловков, пытался заняться то тем, то другим, был где-то причетником, был послушником в Симоновом монастыре, но нигде не мог ужиться. То все казалось ему, что он видит тени Страшного Суда, что он предстает перед лицом страшного Бога, и этот постоянный ужас влечет его сперва к посещению святыни, а потом к постоянному странничеству. Те записи, которые писал он, уже будучи странником, свидетельствуют о его полной примиренности с миром. Не знаю, жив ли сейчас этот странник; не знаю, мучат ли его картины последних мгновений мира. Но строки его последних писем ко мне были столь примиренные, дышали таким счастьем воли и тишины, что я верю: он поистине обрел истинный путь, светлый путь к Богу.
Подвигают странников на их путь личные неудачи, семейные драмы, страшные грехи. Жизнеописания странников сохранили нам картины этих тяжелых переживаний, заставивших их уйти из мира в дорожное странствие. Вот биография странницы Ксении, подвизавшейся в XVIII веке. В ней мы видим картины крепостного права, гаремов помещика, ужаса кнута и тревог побегов. Чтимая странница начала XIX века Евфросиния стала странницей после разорения ее благосостояния и умерщвления семейства в 1812 году. Ее, удрученную горем, поразили слова Евангелия: "Иже не приимет креста своего и вслед Мене грядет, несть Мене достоин" (Мф.10:38) - и она стала странницей.
Странник XVIII века Алексей Михайлович Крайнев пошел странствовать после ряда семейных неудач, удрученный горькой бедностью. Известный странник-сборщик Филипп, подвизавшийся в пятидесятых годах XIX века, ушел странствовать после того, как за невероятный разврат был проклят матерью и у него отнялась правая нога. Он так хромой и добрел до Сергиевской Лавры, где получил исцеление от мощей преподобного Сергия, и окончил дни свои в странствиях и сборах на храмы. Благодаря ему было создано более ста церквей. Странник, оставивший записки о своих странствиях, изданные в Казани в восьмидесятых годах [2], говорит, что он пошел странствовать после потери любимой жены. В этих же записках он рассказывает о некоем князе, который стал странником после того, как убил своего денщика и испытал ужас раскаяния. Таковы пути к странничеству.
ИСТОРИЯ СТРАННИЧЕСТВА
Но в чем же, собственно, состоит оно, странничество, в чем его подвиг и каковы его исторические судьбы? Странничество произошло из подвига паломничества, из желания посетить места, освященные стопами Спасителя, Божией Матери и святых, из желания приобщиться святости места. Это желание освятиться местом заставляло многих христиан, особенно чем-либо грешных и желающих искупить свой грех, предпринимать далекие паломничества ко святым местам. Грех искупался в момент завершения подвига. Подвиг, собственно, заключался в отказе от удобств, в том, что человек скидывал с себя временно все земные путы богатства и приобщался к нищете. Человек становился добровольным нищим и следовал завету Христа: не сеял, не жал, всецело вручая себя на волю Бога. Так он шел к тому месту, куда влекла его вера, и там, узрев святыню, прикоснувшись к ней, снова становился прежним человеком, лишь просветленным подвигом, им совершенным.
Подвиг странничества приведен в Ветхом Завете: это те дни, когда иудеи шли на поклонение храму Иерусалимскому. Странствия святая Церковь воспевает и в строках псалма паломников, приближающихся к храму Господа. Господь своим примером освятил этот подвиг, приходя в Иерусалим к дням святой Пасхи. Святой Кирилл Иерусалимский свидетельствует, что во времена апостольские начиналось путешествие во Иерусалим для поклонения святым мощам. Феодорит Кирский говорит о том же. Иосиф Флавий говорит о сборах во время агапы первых христиан для паломников. Особенно часто стали посещать паломники Иерусалим после обретения Креста Господня.
Но не только для поклонения святому месту шли паломники в Иерусалим. В святой град направлялись все, кого влекли пути Господа, все, кто услышал зов Его, но еще не избрал определенный путь к Богу. Туда идет Мария Египетская, блудница, вслед за толпой паломников, устремляющихся приложиться к честному древу Креста Господня. И вне порога храма Воскресения познает свою греховность и слезами покаяния омывает свою скверну. Туда направляется епископ Иоанн [3] в V веке, смущенный пышностью епископского сана и тоскующий по тихому смирению пустыни, перед тем как он стал скромным послушником одного из вифлеемских монастырей. Туда, облеченный в худые одежды, бежит из пышного града великий Арсений, перед тем как удалиться в пустыню и вкусить подвига полного безмолвия. Знают этот путь во Иерусалим перед подвигами и Феодосии Великий, и Антоний Великий, и Епифаний, и Григорий Богослов, и Михаил Черноризец. Этот путь освящен чудотворцем Николаем, и Василием Великим, и Златоустом в дни их исканий пути Бога, в дни их колебаний.
Блаженный Иероним создает целую общину паломников иерусалимских, называя их ищущими путь Бога. Эта община состоит из сомневающихся и колеблющихся, которые изучают святые места под его руководством. Часто уже нашедшие свой путь к Богу подвижники для укрепления в нем ходили ко святым местам приобщиться их святыни. Пустынник Нитрийской пустыни Иоанн говорил своим ученикам: "Места святые своею благодатью укрепляют меня". Жития святых передают ряд изумительных повестей о паломниках, получивших благодать святых мест. Особенно примечательна повесть о знаменитых Симеоне и Иоанне (начало VI века), где рассказано, как после ряда путешествий в Иерусалим святого Симеона он сподобляется высшего дара благодати - Христа ради юродства. Столь же примечательна и повесть о грузинском святом Давиде Гареджийском. После целого ряда трудностей он достиг Святого града, но по смирению своему не посмел войти туда. Святость места осознана этим подвигом. Подвиг учит, что есть места в мире, где особенно видна благодать Бога. Эти места освященные, и как мы ощущаем храм как земное небо, так отцы, посетившие Святую землю, знают ее приобщенной иному миру. "Молитва имеет силу открывать небо и приобщать землю к небу", - говорит Симеон Солунский. А те места, где молился Господь, те места, где пролита Его кровь, где совершилась тайна Искупления, особенно святы, особенно овеяны вечностью, и, касаясь этих мест, паломники дотрагивались как бы до неба, освящались молитвами, некогда там звучавшими.
Странствия паломников были направлены также к разрешению недоумений, к встрече с людьми более опытными, к исканию руководителей. Особенно тянуло паломников древности в Фиваиду. Туда шли не только молиться, но и учиться святой жизни. И великие Афанасий и Василий и Златоуст учились у столпников истинному христианству. Дивные картины жизни святых отшельников оставили нам эти паломники. Достаточно вспомнить Руфина, Иоанна, преподобного Пафнутия, которые раскрыли перед нами тайны уединенных молитв святых мужей пустыни. Лица этих мужей сверкают, как солнца, и от взора их исходят лучи. Они проходят перед нами в своих писаниях, как великий Онуфрий, на которого без ужаса нельзя было взглянуть - "яко зверь был покрыт власами", но к которому по субботам и воскресеньям прилетал ангел и причащал его Святых Тайн. А когда чувствовал святой близость ангела, лицо его озарялось столь блаженной улыбкой, что все вокруг светлело, как ночью от возжженного пламени.
Преподобный Пафнутий говорил о том, как пугались отшельники, привыкшие видеть только привидения да ангелов и забывшие лица человеческие, его, человека, пришедшего к ним из далекого мира. Эти писатели житий великих подвижников смотрели на свои писания как на некий подвиг, подвиг приобщения тайн великих святых. И святые отцы пустыни благословляли их на это, но запрещали оставаться в пустыне, как это было с преподобным Пафнутием, говоря: "Не того ради послан еси от Бога в пустыню сию, но, видев раба сего, возвратишися восвояси и поведаеши братиям".
Жития святых передают о трудностях этих путешествий. Они говорят о изнеможениях плоти, о том, как по молитве великих святых паломники, умершие от жары, воскресали и жаждущим соленая вода превращалась в пресную. Некоторые из пустынножителей, подвизавшиеся в оазисах Сахары, имели особые виноградники для паломников, как, например, преподобный Коприй, подвиг которого заключался в поддержке усталых путников виноградом. Сами великие старцы иногда ходили друг к другу за советом, и эти пути бывали по нескольку лет. Так, житие Мефодия Фригийского [4] передает, что он и Серапион шли вместе к великому старцу И., и шли года четыре.
Вообще старцы, подвизавшиеся в пустыне, не были связаны определенным местом. Житие святого Арсения Великого говорит: "Не всегда же на едином месте име жительство крепко. Иногда от скитския пустыни на иная безмолвственная места прохождение бываше от приходящих к нему". В житиях Феодосия Великого, митрополита Алексия, Пахомия Великого и других указано на частые удаления этих святых в глубь пустыни, где они спасались от многолюдства.
Паломничество по мере расширения христианства, а вместе с ним и благодатных мест, озаренных Святым Духом, расширялось, и тропы паломников ведут в Византию и в Рим, ведут на Святой Афон, идут во все те города и веси, где либо пролита кровь мученика, либо раздается мудрое слово святого.
Из многочисленных описаний паломничеств наиболее ярко описал свое путешествие ко святым местам паломник середины XIX века инок Петр, афонский монах. Его труд, занимающий пять больших томов, вводит нас во все очарование этих путешествий и открывает тайны святости мест. Русь вместе с христианством приняла подвиг паломничества. Антоний Новгородский сообщил о русском паломнике домонгольского периода, погребенном в Константинополе, некоем Леонтии, бывшем также в Иерусалиме. Первый известный русский паломник был преподобный Антоний Печерский. В житии преподобного Феодосия мы видим попытку этого святого присоединиться к паломникам, идущим в Иерусалим, что указывает на существование в истории в конце XI века русского паломничества. Известно о двух подвижниках печерских, бывших на Востоке. Это преподобный Варлаам, который почил на пути из Константинополя в Иерусалим, и преподобный Ефрем-евнух, бывший не раз в Константинополе и приобщенный подвигу странствий
В начале XII века игумен Даниил, знаменитый паломник, оставивший нам описание своего путешествия, говорит о многочисленной дружине, бывшей с ним в Иерусалиме. В "Вопрошаниях" Кириака начала второй половины XII века также указано на многочисленных паломников в Святую землю. Авраамий Смоленский ходил по благословению старца в Царьград. В XIII веке посещает Иерусалим Ефим Полоцкий. Паломничество главным образом было направлено на Восток к местам, освященным Господом, а равно и к святыням греческим, откуда пришло Православие.
Голубинский предполагает, что русские монахи тотчас после Крещения отправились на Афон, где подвизались или по отдельности, или в основанном ими монастыре. Мы знаем даже целый институт в древней Руси, имеющий свои юридические права, - "калик перехожих", паломников-профессионалов, всю жизнь свою посвятивших на хождение с поклонением к святым местам. Они являлись как бы посредниками между Русью и святыней Востока и Запада, они собирали свидетельства о новейших чудесах; они приносили из святых мест святые мощи, частицы древа Креста Христова, камни от Гроба Господня. И им за это устраивали особые пиры, они имели почетные места на свадьбах и погребениях.
Паломничество развивалось по мере увеличения религиозного значения Руси. Пришло время, когда на Русь стали смотреть как на святую, как на наследницу Византии, и в Россию стали тогда приходить паломники из иных стран, что возбуждало русских паломников к новым подвигам и путешествиям. Но по мере возрастания духовности Руси этот подвиг стал более внутренним. Русские люди стали посещать свои родные святыни, стали стремиться в Киев, в Москву, в Соловки, где подвизались святые русские, где особенно видна благодать Божья. Почти все русские святые от древних до подвижников наших дней были паломниками, почти все они жили в юности подобно Серафиму Саровскому, но к зрелым годам шли на поклонение к святым местам, шли для того, чтобы заимствовать оттуда силу и святость.
С XVIII века появился на Руси особый подвиг - подвиг странничества. С определенного момента Русская Церковь обращается к новому подвигу - к уходу из этого мира, к странничеству. Главной чертой этого подвига странничества является отметание определенного места, отрицание до конца уюта. Взяв начало от подвига паломничества в святые места, подвиг странничества провозгласил святость всего мира. Странники не знают в пределах этой жизни цели своего странствия. Так, если паломники в подвиге древнего Израиля стремятся к Земле Обетованной, то странники знают пути учеников Господних, идущих за Ним по дорогам Галилеи.
Подвиг страннический входил в состав первых подвигов Церкви. Странники первых веков христианства несли определенные задания церковным общинам. На их обязанности лежало оповещение различных общин о новых распорядках Церкви, о соборах. Они распространяли послания апостолов и мужей апостольских, они помогали ссыльным и заключенным в темницах. Подвиг их был связан обетом. Ряд произведений древней христианской Письменности сохранил эти обеты. В них указано на то, каким должен быть истинный странник, и даются предостережения от лжестранников. Особенно много о странниках первых веков повествуют послания апостольские. Так, апостол Павел в своих посланиях начертал образцы страннические, о них говорит ряд отцов Церкви. Подвиги страннические сводятся к постоянному хождению, к повиновению своему духовнику, к полной нестяжательности. Как и подвиг пророческий, странничество прекратилось с момента широкого распространения христианства, с момента признания Церкви государством. Со II и III веков жизнеописания угодников Божиих почти не знают о подвиге странничества. Только в Фиваиде, в глубокой пустыне, этим подвигом спасались многие святые: Иаков из Нитрии, Иоанн, великий Онуфрий, Виссарион, которые, подобно небесным птицам, всю жизнь свою ходили по высоким горам, скрываясь в расщелинах и пещерах. Да в житии Андроника и Афанасии можно найти черту подлинного странничества, подвига хождения, который приняла на себя Афанасия после смерти детей и после своего пострига. В западных патериках, сколь мне известно, нет жизнеописания странников, нет их и в патериках Афона и Греции.
Подвиг страннический учил о полной нищете, он восхвалял свободу от предметов, или, говоря словами одного странника, "всего человека обнажал, дабы не думал о богатстве своем". Подвиг добровольной нищеты знает святая Церковь, почти все ее подвиги презирают внешние богатства. Хранит она в своей сокровищнице повесть об Алексии человеке Божием, о Франциске Ассизском, о святых юродивых, которые восхваляют свободу нищенства и бичуют пути богатства. Странники знают только лишь посох, мешок, иногда Евангелие или Библию, а больше никаких богатств не имеют. "Берегись, странник, лишней копейки! Она обожжет тебя в день судилища", - говорила одна странница.
Подвиг странничества, возникший в первые века, освященный мужами Фиваиды, возродился в России и, приняв несколько своеобразные формы, внес свои достижения в сокровищницу Церкви. С определенного момента истории Русская Церковь обращается к странничеству. Мне кажется, этот момент наступает в начале XVIII века, то есть тогда, когда впервые рационалистическая культура стала вытеснять внешне и внутренне самые дорогие святыни Православия. Тогда стали говорить о бесполезности монастырей, появились указы Петра I о превращении монастырей Новодевичьего, Чудова и других в богадельни для увечных воинов, Перервинского - в школу, Андреевского - в воспитательный дом; указы Анны Иоанновны о запрещении созидать монастыри. Тогда начались суровые преследования подвижников, скитающихся в лесах и вертепах. В это же время стали особенно интенсивно сливаться черты неверия и желание рационализма.
Правда, всегда правительство и общество были нецерковны, но была известная черта терпимости к Церкви ради боязни будущего суда. Этот взгляд выразил известный кощунник XVII века князь Хворостинин. "И рад бы, - говорил он, - снести церковь, да нельзя. Свята она, на том свете худо будет". В момент выхода христиан из пещер киевских они встретили суровый отпор в лице князей киевских и дружинников. Стоит только прочесть в Печерском патерике описание этих стычек князей с отшельниками печерскими, чтобы видеть всю нетерпимость правительства к новой вере. И нетерпимость возникала на протяжении всей истории Русской Церкви, как только Церковь подавала свой голос в защиту своих идей.
Но почти вся внешняя культура была за Церковь. Живопись, поэзия, образование - все было церковно, на всем была печать ее святыни. С XVIII века Церковь встречается с новой культурой рационалистического неверия и чувствует близость катакомб. Она двинулась к ним, желая запереться от страшного явления, желая запереть свои святыни от козней правительства. Вот тут-то и началось разрушение тайных вертепов и дебрей.
Вся история церкви XVIII и XIX веков, почти все жития подвижников того времени знают скорбные строки гонений. Знаменитый странник Дамиан кончает жизнь на каторге, облитый на морозе холодной водой за то, что он отказался дать сведения о постоянном своем жительстве, которого как странник не имел. Странница Вера Алексеевна избивается за безпаспортность в тюрьме. Первоначальник Саровский Иоанн умирает в тюрьме в Петербурге за то, что без разрешения начальства стал строить себе хибарку в лесу. Ряд святых во главе с Арсением Мациевичем подвергается суровым наказаниям за защиту церковных земель. Притеснению начальства подвергаются пустынножители лесов вроде ростовских подвижников, копатели пещер вроде Марии Белогорской Пещерокопательницы, из-за которой был большой процесс, весьма любопытный, в начале XIX века.
Не имея возможности перечислить все те преследования, которым подвергались святые нашего времени, скажу только, что с момента расширения культуры, проведения железных дорог и путей сообщения среди глухих мест нашей родины почти исчезло отшельничество. И в истреблении его виновато не только правительство, но и общество, смотревшее на подвижников как на подозрительных людей или, в лучшем случае, как на дармоедов, ничего не делающих и занимающих определенное место. Особенно эти отношения видны были в житии Илариона, которого крестьяне выселили из его лесного затвора. Вот те внешние обстоятельства, которые способствовали подвигу странничества.
Целый ряд странников, не знающих определенных путей, идущих с дороги на дорогу, проходит в продолжение последних двух столетий по Руси. Вот кочевавший всю жизнь свою по тайге Сибири старец Федор Кузьмич. Вот странник Даниил, высокий стройный старик в холщовой рубахе с грустно-строгим взором темных глаз, как изобразил его Кипренский. Здесь знаменитый Филиппушка, соединивший в себе два подвига - юродства и странничества, один из странников Зосимовой пустыни. Здесь смиренный странник конца XVIII века Николай Матвеевич Рымин, добровольно раздавший все имение свое нищим, за что попал в дом умалишенных. Его изображение сохранило черты добродушия и веселости. Он показан высоким, почти лысым, с длинным посохом, с крестом, одет в рваный зипун и старый жакет. Странник Алексей Михайлович Крайнев, росту среднего, сухощав, на вид не более сорока лет, очень остер, хотя в глазах что-то безумное, о нем докладывал по начальству тамбовский капитан-исправник. Проходит перед нами и безымянный странник, которого встретил инок Парфений в Румынии. Этот странник скитался среди Карпат и зимою ютился по селам Румынии. Проходит и Ксения, странница древняя, ста трех лет, ее трудами воздвигнуто более сотни церквей. И веселая Даша-странница, и суровый странник Фома. Все они как бы хоронят вертепы и дебри, все они говорят о том, что уходит пустыня из родины нашей и что только дороги одни еще остались свободными от суеты торжествующего мира.
ИИСУСОВА МОЛИТВА
Но для принятия путей необходимо освящение их. Эти странники освятили свой путь непрестанным повторением Иисусовой молитвы. Понятие молитвы чрезвычайно широко в церковном сознании. Отцы "Добротолюбия" так говорят о молитве: "Под именем молитвы объединяются различные чтения и пения, славословящие Господа, и заботливая печаль о Боге, и телесные поклоны"; Ефрем Сирин к этому прибавляет "добрые дела и телесные труды ради Бога". Но кроме этого общего широкого понятия молитвы, отцы определяют молитву как обращение к Богу с определенной просьбой и изъявление любви к Нему посредством святых слов.
Господь дал три образца подобных молитв. Молитва просительная "Отче наш", Моление о чаше (Мф.26:39-42), Моление об учениках (Ин.17:9-24); благодарственная - благодарение за воскрешение Лазаря (Ин.11:42); славословие-прославление в Капернауме (Мф.11:25). Каждая из этих молитв содержит в себе все образцы молитв Господа. Элементом, связующим эти образцы воедино, служит любовь к Богу и миру. Образец подобной молитвы дан в молитве Иисусовой. Формула молитвы просительная: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго". Но в самом наименовании Господа Христа слышится благодарность, ибо Христос, или Мессия, - это спасение мира. Слова "Сыне Божий" являются высшим прославлением Иисуса Назарянина.
"Молитва Иисусова, - по свидетельству Симеона Солунского, -восходит ко временам апостольским. Цель творения этой молитвы - усечение в корне злых помыслов. Ум не может быть без мыслей, без образов, и вместо собственных образов, вызванных чувственностью человека, ставится молитва, которая способствует, с одной стороны, памятованию Господа, а с другой - воспоминанию о собственных грехах". Отцы призывают всех верующих непрестанно творить эту молитву. "Непрестанно твори молитву Иисусову", - учит Феофил Филадельфийский. Каллист указывает на непрерывность в деле ее творения. "Ест ли, пьет ли кто, пусть творит Иисусову молитву", - говорит он. Иисусова молитва рассматривается отцами как завет апостола Павла: "Непрестанно молитесь".
Но этот путь делания Иисусовой молитвы может быть начат только после усечения страстей, после очищения внутреннего, так как сила этой молитвы кроется не только в ее возбудительной стороне, она сильна не только как возбудитель определенных образов и представлений, заменяющих грешные мысли, она сильна и по самой силе слов. "Имя Божье стоит в центре этой молитвы. Имя страшное, святое, которого трепещут демоны". О силе имени, об ответственности при недостойном произнесении его писали многие отцы Церкви, исходя из слова Божия, из учения Ветхого и Нового Заветов.
В восьмидесятых годах XIX века в Казани был издана книга "Откровенные рассказы странника духовному своему отцу". Это единственная книга, где открыты принципы подвига страннического, где подробно раскрыты достижения Иисусовой молитвы и указана связь ее со странничеством. Автор этой книги неизвестен. По мнению некоторых, эта книга написана старцем Амвросием Оптинским, другие думают, что ее автором был архиепископ Антоний Воронежский. Покойный старец Анатолий (Потапов) Оптинский говорил мне, что автором этой книги был странник, духовник отца Амвросия Оптинского, который передал ему рукопись этой книги. Книга имеет три части. Две из них изданы, причем вторая часть значительно позже первой части, третья часть рукописная. Относительно этой книги мне приходилось слышать весьма различные отзывы от людей, причастных Церкви. Преосвященный Антоний говорил мне, что он считает эту книгу весьма вредной и если бы возможно, то запретил бы ее. Преосвященный Никон в своем предисловии ко второй части указывает на вред третьей части, где, по его мнению, в учении о переживании восхищения находятся черты хлыстовства. Старцы Зосимовой пустыни, сколь мне известно, не любили рекомендовать для чтения вторую часть этой книги.
Оптинские старцы отец Анатолий и отец Нектарий советовали читать и распространяли первую часть этой книги. Я полагаю, что три части книги написаны разными лицами, и должен сказать, что первая часть как по прекрасному языку, так и по сильным образам значительно отличается от второй части и особенно от третьей, написанной дубовато экзальтированным языком. Самый принцип послушания, столь ярко пронизывающий первую часть, совершенно нарушается в третьей части, где больше всего говорится о самовольном восхищении, проповедуется какая-то непосредственная связь человека со Святым Духом, могущим его в минуту перенести в Царствие Небесное. Так как во второй и третьей частях весьма мало говорится о подвиге странническом, нашему рассмотрению подлежит только первая часть этой книги.
Здесь описано, как один человек, потрясенный различными семейными невзгодами, решается вступить на путь страннический. Ему попадается в руки "Добротолюбие", и он, ища объяснение Иисусовой молитвы, обращается к различным лицам с просьбой разъяснить ему ее значение. После целого ряда неудач он наконец встречает некоего старца, который открывает ему силу и значение молитвы Иисусовой. С первых же строк книги видна необходимость послушания для прохождения подвига этой молитвы.
По учению отцов Церкви, при произнесении и переживании Имени Божия мы касаемся непосредственно Бога. Об этом главным образом повествуют св. Ефрем Сирии и Иоанн Римлянин. "Как мирянам невозможно самим без помощи облагодатствованных лиц священных причащаться Святых Тайн, так невозможно без помощи духовных лиц опытной жизни чистое понимание Имени Божия". Помощь эта - в постоянном руководстве душой и поступками человека. Для того чтобы достойно произносить Имя Божие, необходимо частое покаяние, ибо отцы говорят: "Как можно теми же устами оскорблять человека и поминать своего Создателя!". По учению отцов, всякий упрек и брань есть нанесение раны в душу другого человека. Ефрем Сирин пишет: "Лучше брось камень в человека, чем слово". Не менее ярко ощущают отцы греховные поступки злобы, мести и ненависти.
Но если постоянное и частое памятование Имени Божия является кощунством в устах грешника, всякий человек по особой к нему милости Божией обязан поминать Бога, обязан молиться Имени Божию - только тогда может спастись человек от греха, опутывающего его душу. Пусть даже говорит страннику старец: "Ты молишься без должного трепета - знай, демоны, окружающие тебя, трепещут и отходят от тебя". Слова молитвы возвышают ум человека, приучают его к более частому их повторению, и он становится делателем Иисусовой молитвы, приобщаясь к ее достижениям.
Первое достижение Иисусовой молитвы - это легкость ее произношения. Легкость тоже дает любовь к призыванию Имени Божия и побуждает к возможно частому произношению его. Странник говорит о себе: "Иду иногда верст по семидесяти и более в день и не чувствую, что иду, чувствую только, что творю молитву". Тогда открывается тайна любви к Богу в молитве Иисусовой, когда на каждое "помилуй мя грешнаго" ответствует голос Бога: "Чадо, отпускаются тебе грехи твои". Тогда ясно понимаешь любовь Бога к себе, что за такое самое малое достойное дело, как за частое призывание Его Имени, получил величайшую награду - благодатную любовь к Богу. Это второе достижение молитвы.
Странник сообщает в своем рассказе о людях, достигших этой любви. Он говорит о некоем старце, который, произнося Имя Божие, сиял от радости. В те дни Имя Божие влечет к безмолвию. Странник идет только по ночам, днем он читает святое Евангелие где-нибудь в уединенном месте леса. Но вот наступает третье достижение. Имя Божие уже звучит в нем, он может идти с ним вместе по дорогам, и оно влечет его в неведомые дали, где он приобщается к четвертому достижению Иисусовой молитвы - к идеям веры и к радостям мира.
Имя Божие влечет к странствию. Почти все странники с ранних лет были искателями разъяснения Иисусовой молитвы. Почти всех эта молитва призвала к странствию и приобщила к далям. В рассказах странника передается ряд подобных случаев, когда люди часто повторяют Имя Божие даже против воли. Так, один мальчик, который часто твердил Имя Божие, стал странником. Иисусова молитва есть сокращенное Евангелие. В ней упоминаются постепенно Имена Божии, освятившие Священное Писание Нового Завета. И когда мы произносим эти священные Имена, перед нами проходят евангельские повести из жизни Господа. Вот почему особенно чтил странник святое Евангелие, так как считал, что в этой книге вместилось Имя Божие много раз. Рассказы странника передают ряд случаев исцеления людей Евангелием. Здесь и капитан и профессор, не расстающийся с Евангелием после того, как он изгнал им беса. Странники, говорящие молитву Иисусову, смотрят на Евангелие как на единственную книгу о молитве, которая может углублять их внутреннее делание. Это почитание Евангелия ведет странников к делам добра. Таково содержание первой части "Откровенных рассказов странника".
Евангелие вносит в подвиг странничества черты смирения. Подобно Христа ради юродивым, странники не только смиренно переносят скорби и обиды, но даже ищут их, считая себя худшими из всего мира. Странник, подвизающийся в наши дни, любит говорить: "Не укорят меня - демоны возрадуются, побранят - ангелы радоваться будут". Странница сороковых годов учит: "Не кичитесь - с чего нам кичиться, не злобствуйте - как нам злобствовать, кости врагов наших будут тлеть рядом с нашими". Когда возгласят в церкви: "Твоя от Твоих Тебе приносяще", ты говори: "Господи, одни Тебе приносят злато, другие - кадило и благоухание, а я приношу только мерзость и грехи мои".
Еще ярче учил о смирении жизнью своей странник Николай Матвеевич Рымин, подвизавшийся в конце XVIII века. Он никогда не ночевал в том доме, где бывал особенно обласкан, и всегда ходил к людям, принимавшим его сурово.
Однажды спросили его, зачем он так поступает. Рымин ответил: "Я творю молитву Иисусову. Она говорит, что я грешник. Когда люди ласкают и любят меня, то забываю воскликнуть - помилуй мя грешнаго".
РУССКИЕ СТРАННИКИ XIII-XX ВЕКОВ
Когда сквозь суету жизни я уношусь в XVIII век, в те годы, когда создавался подвиг страннический, особенно ярко встает передо мною образ князя Димитрия Николаевича Чегодаева. Художники не сохранили черт лица его. По воспоминаниям современников, он был удивительно красив, строен. Манеры его напоминали изящество горцев, которыми еще недавно владел его дед, В своем нижегородском поместье, где он жил почти всегда в одиночестве, он построил замечательную оранжерею и бассейны, где разводились редкостные водоросли и какие-то удивительные по размерам водяные лилии. Он был поэтом, муза Державина и Капниста коснулась и его, и толстые синие тетрадки долго хранили изящные сонеты, восхваляющие красоту водных затонов, встречу с какими-то дамами в парке.
Пиры, блеск фейерверков, столь любимых веком, сменялись в его поместье длинными монашескими службами. Звуки Баха и Глюка перемежались с заунывными напевами странников и воплями юродивых. Он увлекался со страстностью, свойственной ему, церковным пением. Завел в своем селе Спасском прекрасный духовный хор, сам следил за уставом церковной службы. Но это не мешало ему постом в распутицу весеннюю скакать для похищения какой-то невинной степной девицы за шестьсот верст и вызвать на дуэль князя Соколинского за то, что он осмелился не поклониться одной из возлюбленных его крепостного гарема. Зная ряд иностранных языков, он после окончания университетского пансиона мог сделать блестящую карьеру. Государыня Екатерина Алексеевна обратила внимание на него во время акта в Академии наук, когда князь прочел оду "На вступление в Храм науки Богини мудрости". Под Богиней мудрости он разумел государыню. Но любя беспечность и тишину привольной степной жизни, он предпочел цветы азалий, гон гончих да хор монахов изящным собраниям Эрмитажа и путанице придворных интриг. Жизнь князя Чегодаева в конце девяностых годов подверглась серьезной опасности. Он заболел воспалением легких, простудившись на медвежьей охоте, и после того как выздоровел, стал странником. Что побудило его принять этот подвиг - видения ли или осознание грехов на пороге смерти, знает Бог. Но он (князь Чегодаев), едва оправился от болезни, сейчас же уехал из имения своего в новгородский Юрьев монастырь и исчез на долгое время, пока лет через пять его не встретили странствующим среди полей Харьковской губернии. Смирение было главной чертою его подвига. Он почасту любил ходить и собирать милостыню; любил спать вместе с собаками на гнилой соломе. В церкви обычно стоял во время службы в притворе, не смея войти по своим грехам в храм. Запыленный тулуп, рваная смушковая шапка, ноги в худых лаптях, нечесаные пряди волос, робкая улыбка, посох с вырезанной птицей вместо ручки да ясный взгляд черных глубоких глаз - таким рисуется князь Чегодаев во дни своего подвига. Он бывал и у своих бывших друзей, причем никогда не садился и не любил, если его угощали. Моя прабабка Мария Степановна Линнеман описывает его посещение: "Когда князь пришел, мы обедали. Я долго просила его разделить с нами трапезу, но он отказался, предпочитая поесть вареную картошку на ступенях крыльца, хотя лил сильный дождь. Ночевать он также не захотел в доме и ночевал в притворе церковном. Гришка пономарь говорит, будто князь всю ночь в притворе молился".
Тяжкую кончину послал Господь рабу Своему. Он был затравлен собакой в одном поместье каким-то подвыпившим барином. Тело его неизвестно где погребено. Его книги, усадьба и цветы перешли к его двоюродному брату - одному из второстепенных масонов начала XIX века.
"Когда человек молится чистым сердцем, то все окружающее представляется в восхитительном виде: дерева, травы, птицы, земля, воздух и свет - все молилось со мною, все воспевало песнь Богу", - говорил один из странников. Этот же странник говорил, что когда он забывал о молитве Иисусовой, то тварь сама напоминала ему о святом слове Божием. Интересны встречи этого странника с животными. Волка он прогоняет четками, с птицами ведет разговор и понимает их язык. Радостью исполнены строки воспоминаний о страннице сороковых годов, изданные Шамординской обителью. "Веселитесь, ныне время благоприятно ко спасению. Время настало молитвы, Господь с нами, Он ведет нас к радости, к свету", - говорит она.
Тихим светом радости наполнена жизнь странницы Дарьюшки. Каждый год она пять месяцев странствует по святым местам. Остальное время подвизается дома, питает нищих, призирает странных, устраивает в своей малой хатке среди соснового бора странноприимницу, где утешает приходящих к ней. Но вот вырастают брат и сестра, живущие с ней, она становится свободной. Странноприимницу поручает брату и идет в странствие, и вот тут-то наступает радость: "Несет меня матушка земля по всем уголкам своим, а я, грешница, только и говорю: слава Тебе, Господи, слава, люди добрые. Все в мире радость да мир, тишина да благоволение". Любопытен один из ее рассказов.
Близкий ей человек рассказал ей о путешествии в Петербург, когда ездила она вслед за своим другом, матушкой Феофанией, основательницей Новгородского монастыря. Говорит она о себе в третьем лице: "И побежал он по дороге в Питер. Бежал, бежал, а вот и река, ходит по ней труба и пьет воду. Бежал он по берегу, смотрит, стоит какое-то чудище, а из него дымище так и валит, а искры так и блестят, и шумит и стучит и свистит. Господи Боже Христе, что такое? А это и есть огненная труба, что без лошадок скоро ездит, словно птица летит, поучают добрые люди. Ну, слава тебе, Господи, что научил человека уму-разуму. Живая тварь не мучится, а железо и дерево трудятся во славу Божию".
Жизнь Дарьюшки в Петербурге была своеобразной. Она жила в башне в конце пустыря, отведенного для построения монастыря. Там не было ни проходу, ни проезду из-за оврагов, и только шла между оврагами тропочка для быков, которых гнали в город. "Далеко им было идти до быкова места. Иной, бедняга, так умается, захромает и заплачет Спасу милостивому: Господи, донеси ты быка до быкова места", - говорит Дарьюшка. Но жила не подолгу в своей башне. Большей частью она ходила утешать скорбящих, говорила им о всяких милостях Господних. Она имела особый дар утешения. Иному так расскажет о милосердии Господнем, что весь он оживет и обрадуется. Иногда ходила она в леса далекие, к пустынникам и слушала их поучения. Встречала Дарьюшка в этих своих путешествиях и разбойных людей, но не боялась их и всегда в приятельстве с ними расходилась. Дал Господь ей светлую кончину. Когда умирала она, была весна, черемуха цвела под окном ее кельи и она, глядя на пышные белые цветы, тихо уснула.
Только что окончился крестный ход вокруг Киево-Печерской Лавры 15 августа 1921 года. Толпа народа покрывала площадь у Великой церкви. Я пробирался через палисадник к правому большому входу в церковь, когда ко мне подошла знакомая дама и сказала:
- Представьте, как интересно. Сегодня в Лавру пришел странник Иван Петрович Лапин.
- А что это за странник? - спросил я.
- Помилуйте, вы не знаете Лапина? Это тот самый, что раньше торговал образками у Лавры и ушел в вечное странствие. Он более двадцати пяти лет проходил и сегодня объявился на лаврском торжестве.
Дама хотела еще передать мне какие-то черты из биографии странника, но толпа разъединила нас, и я был внесен в узкий проход из правого придела Лавры в главный храм. Шла литургия.
Чинно пел дивным лаврским распевом огромный хор монахов, слышались странные вечные слова величайшего священнодействия. В проходе сутолока и шум.
- Посторонись, псица, - шипела на какую-то старуху монахиня в черном апостольнике.
- А ты хоть и монашка, а тоже дура, - огрызнулась старуха, - я из Воронежа пришла, а ты откуда взялась?
Сбоку от меня препирались на украинском диалекте два каких-то невообразимо толкающих меня мужчины. Впереди меня стоял чрезвычайно благообразного вида старик в очках, в длинном зеленом казакине, с бородой аккуратно подстриженной. Он поминутно вздыхал и, обращаясь вдаль, говорил:
- Вот и перекреститься нельзя, сколько народу-то, ну, что ж, слава Богу.
К Херувимской толпа нас вынесла к самому амвону и сдавила к решетке. Я перелез через нее и, вздохнув полною грудью, вошел в боковую дверь в большую комнату бывшего придела. Там была суета и шепоты. Говорили о новости, сообщенной мне дамой, слышалось:
- Лапин пришел, слышали? Говорят, из Сибири появился. Вот благодать-то!
Суровый архимандрит Макарьевского монастыря Вениамин советовал разыскать Лапина и привести его в бывший придел. Все поддерживали его, но не предпринимали к этому никаких мер. Перед "Отче наш" мы услышали шум на солее. Я вышел узнать о причине шума. Толстый отец Филипп сурово кричал на старика в очках:
- Вон, убирайся, лезет, куда не следует! Убирайся, старый, а то взашей получишь!
- Простите, Христа ради, - мирно отозвался старик, - меня так сдавили, что я хотел сюда, к решетке.
- Ну, разговаривай, я те дам, - еще суровее обрезал рыжий служка. Старик замолк.
Лились колокольные песнопения далеко в ярком солнечном небе. Они, разбиваясь и звеня, наполняли жаркую духоту полдня. Толпа радостная, праздничная, крестясь и толкаясь, выходила из Великой церкви. У каштанов, у низеньких домиков, у колокольни образовались кружки, где что-то читалось, откуда доносилось пение псалмов и тихих грустных украинских дум. Нищие тянули свои песни, бесконечные, как звуки бандуры и лиры. Красноармейцы робко глядели на толпу, не смея смешаться с ее радостным гулом. У колокольни меня нагнал архиепископ Антоний со стариком, которого я видел в церкви.
- Позвольте вас познакомить: Иван Петрович Лапин.
Я взглянул на знаменитого странника. Добродушная улыбка, сквозь очки улыбчатые глаза, слегка седеющая бородка - все являло особую уютность и добродушие. Мы разговорились.
- Вы куда идете? - спросил я.
- Иду сейчас на Подол, а завтра чуть свет за Днепр, - сказал он, - не сидится на одном месте, тянет старого бродягу в поле да на приволье.
Он говорил слегка запинаясь, подбирая слова, округляя фразы.
- Экий нахал этот Филипп, - сказал я архиепископу Антонию, - вы бы его урезонили, нетерпим он был сегодня.
- Это вы, вероятно, об его со мною беседе изволите говорить? - перебил меня Лапин. - Только, знаете, верите или нет, а я ему благодарен. Наш подвиг для уничижения, для укоренил. Без укора какой же сегодня был бы праздник?
Он сказал эти слова просто, с улыбкой ясной, доверчивой, и я поверил ему. Да и трудно было не верить, когда пели печерские колокола, перекликаясь с лучами полдня, с гулом радости земной, - о вечности смирения, всепрощения и любви. Когда я только начал интересоваться странниками, мой друг Ал. Ник. Смирнов передал мне любопытный рассказ о страннике Василии Петровиче Роговиче, подвизавшемся в начале нашего века на юге и в центре России. Этот Рогович был сын какого-то не то учителя сельского, не то писаря одной из глухих деревень Полтавской губернии. Он ушел в странствие совсем юным и искал пропитание, прося милостыню, переходя из города в город, из селения в селение. У станции Ока, где неподалеку было имение моего друга, как-то он был арестован как беспаспортный, избит и только благодаря заступничеству соседнего помещика выпущен на волю. Через неделю после своего ареста Рогович явился к полицейскому, избившему его, и, кланяясь в ноги, благодарил его за то, что он его смирению выучил. "Как избивали меня, - говорил он, - последняя гордость к диаволу улетела".
Удивительна смерть этого странника. Он простуженный лежал у Бориса Константиновича Зайцева в его имении рядом со станцией Таруса Тульской губернии, с трудом ворочаясь на своем ветхом тюфяке (он не позволил, чтобы его положили на кровать). Рогович не позволял, чтобы ему подавал кто-либо стакан воды или кусок хлеба. "Я не смею принимать воду, недостоин", - говорил он.
Как-то ночью ему стало очень плохо, и когда Зайцев насильно ему влил несколько капель какого-то лекарства, Рогович заплакал и сказал: "Вот до чего дожил, все мое смирение от меня отошло, позволил себя лекарством лечить".
В минуту его кончины лик его просветлел. Уже не имея возможности говорить, он потянулся руками к образу Спасителя и, сотворив крестное знамение, тихо отошел в вечность. В это мгновение в церкви, соседней с домом, где умер Рогович, сами собою зазвонили колокола, а у образа Спасителя, стоящего у его изголовья, вспыхнула лампада.
СТРАННИКИ В ОПТИНОЙ ПУСТЫНИ
Я сидел в лесу возле Оптиной пустыни и читал листки, данные мне батюшкой отцом Анатолием, "Толкование или притча Иоанна Златоуста". Слова Златоуста радостно звучали в моей душе. Мне казалось, что эти слова обращены ко мне, что они зовут меня к подвигу, снимают с меня цепи болезни, воскрешают силы для творчества вечного бытия. Читая, услышал шаги и потом голос:
- Простите, вы в Оптиной в первый раз, верно?
Я оторвал взгляд от листка. Передо мной, запушенный снегом, в высокой серой шапке, потряхивая рукавицами, стоял старик с голубыми глазами. У глаз были лучи морщин, густые брови поднимались седыми дугами, тени от ресниц отражались на усах и седой волнистой бороде. Его пронизывали лучи солнца, и казалось, что сам он как бы слит в одну общую радость с последним морозным полднем, с первым весенним лучом светлого зеленого неба.
- Мне очень хорошо здесь, - ответил я, поднимаясь с пенька.
Старик перекрестился и сказал:
- Что же, благословил Господь, вы увидели Его святыню, ну а я, окаянный, поведаю вам, что даже и не достоин того, что созерцаю каждодневно. Вы вот встретили Господа в обители, а я Его благодать в каждом дереве вижу, в каждом ветре слышу. - Он торопился говорить, как будто хотелось ему высказать что-то самое великое, точно он пришел мне открыть близость грядущего Бога. - Я странник, вот скоро двадцать лет пробежит, как я ушел в странствие, и, слава Создателю, каждый год все радостней мир Божий вижу. Как только сгинет с плеч обуза, так и узнаем, что нет на свете краше Божьего мира. За лучи солнца да вот за малую птичку, что изволите видеть, все бросить можно.
Старик сел на снег и достал хлеб из кармана полушубка. Кусок переломил, перекрестил и дал мне. Хлеб был мерзлый и жесткий, но я его ел с радостью, так, как будто сам утомился от длинного пути.
- Какой мир да покой, и чего люди мятутся... Только бы имя Божье всегда на устах было, и познаем слова Христовы о благом и легком бремени, - говорил старик.
Скрипнула ветка, белка уронила снег, прокричал ворон.
- Вы долго тут пробудете? - спросил я.
- Не знаю, как батюшка отец Анатолий прикажет. - Издали послышалось пение. - Старушки из Воронежа, попутчицы, меня догнали, пойду к ним. Рад знакомству нашему. - И старик ушел, оставив меня одного среди солнца, снега и елей.
Еще звучали звуки молитв в пустом храме, я вышел последним. Уезжая, мне хотелось унести с собою радость Оптиной, и я с горечью думал о том, что через несколько часов расплескаю мир душевный среди крика вагонов и давки станции. На ступеньках церковных увидел странника. Он крестился на входной образ. Я простился с ним.
- Ну, еще, Бог даст, увидимся, - сказал он. - А что, хорошо здесь?
- Очень хорошо, я не знаю другого такого светлого места, - ответил я.
- Это не мудрено, вы еще молоды, а вот я вам доложу, что лучше Оптиной пустыни нет обители в мире. А все батюшка отец Анатолий, он, как лествица небесная, притягивает к Господу. А что, еще есть люди, которые монастырей боятся, как крот боится солнца. У кротов-то, говорят, глаза болят от света, вот они и прячутся в норе, а у этих от духовных лучей душа ежится. Я Толстого встретил в Шамордине и спросил его про батюшку, ну а он и говорит: "Хорош, только мне непонятен". А я вижу, что не непонятен, а неприятен ему батюшка. Оно и понятно - слишком светел, больно душе-то грешной. Но только что его бояться, только сперва грешникам с ним больно, а потом и они при его свете радуются. - Досадно прервался разговор приходом какого-то монаха, который увел странника.
Когда я был в Оптиной пустыни на зимнего Николу, в соборе была сильная давка. Когда радостный трезвон застывал в морозном блеске солнца и народ увлек меня в боковые двери на паперть, я увидел у могилы старца Амвросия странника, он что-то показывал мальчику лет восьми. Парадный синий кафтан, черная барашковая шапка делала ли странника торжественным и праздничным. Мне хотелось пробраться к нему, но увы! - толпа оттерла меня от него, и я потерял странника из вида. В этот мой приезд в Оптину пустынь я его больше не видел.
Осень метила деревья лиловым золотом, трава приняла цвет осенних зарниц, кричали чечетки, остро свистели синицы. У Святого колодца теплый запах земли с едва приметной тленью старого сруба. Я любил, лежа на траве, вдыхать его и думать о счастье, о жизни, о радости, следя за быстрым лётом изменчивых облаков по темно-синему небу. Звонили к покровской всенощной. Пунцовые лучи вместе с первым заморозком оседали на соснах. Розовели далеко у самого края обрыва купола козельских церквей, и отсвет их заревых пожаров ложился на дорогу. По дороге шли богомольцы. Они пели молитвы, и звуки святых песнопений переходили в гулкие вечерние звоны. Впереди шел странник. Я как бы впервые подробно разглядел его лицо. Он был строг и важен. Борода седая, длинная, густая покрывала грудь. Черные брови. Острые пытливые голубые глаза выражали глубокую веру. Такие глаза были у древних святых, что шли по дорогам Руси, неся новую истину неверным язычникам в раннем рассвете христианства на родине нашей.
Сутолока станции особенно противна после тишины лесной. Толпа, давка, красные плакаты. Еле выбрался из толчеи зала третьего класса. Ждал поезда, отчего-то давали билеты, хотя почти невозможно было сесть в вагоны, переполненные желто-серой ругающейся толпой. Люди лежали на земле, слонялись среди оранжевых далей осенних полей, толпились на всех ступеньках станционных строений. Какие-то самодовольные хвастливые пареньки бегали по платформе и кричали о близком перевороте: было начало октября 1917 года. А паровозы гудели, и звонили тревожно звонки у дырявой станционной двери. Где-то у пустого бака я встретил странника и почувствовал такую радость, точно в аду увидел райского гостя. Он также рад был встретить меня. Мы сели под разваленным забором Он благодушно стал успокаивать меня, уверять, что я попаду в поезд, на что я очень мало надеялся.
- Что за ужас, это просто ад, - сказал я, указывая на суетливо кричащую давку платформы.
- И правильно сказали. Сейчас праздник празднуют демоны, все думают, что счастья достигли, а обратите внимание, какие у всех глаза, - тоска в них, пустая тоска, а оттого, что без Бога только геенна быть может, только ад.
Вдруг все побежало, меня смяли, я тоже кого-то сбил с ног. Показался поезд. Через несколько минут борьбы, брошенный в окошко, я с радостью сидел (что было чудом) в коридоре на своих целых вещах, а рядом со мной сидел странник. Вагон шумел, пелись песни, спорили трескучие голоса, крикливо бранились солдаты. Странник спокойно повествовал мне о своих странствиях. Вместе с ним вдыхал я ароматы ночных лесных трав, слышал шорохи речных камышей, свист полевых птиц и топот лихих разбойных коней. Точно не бывало наших тревог, открылась широкая, как степь, жизнь без цепей уюта, без пошлости ненависти и лести. Странник говорил о своих встречах с иными подвижниками, взявшими на себя подвиг скитаний.
Как живая, вставала передо мной владимирская странница Татьянушка, которая подвизалась в мужском образе и называлась Тимошей. Ее сморщенное безусое лицо, ее длиннополый казакин часто можно было видеть в Волосове, в К-м монастыре и у матушки Филареты. Ее раз жестоко избили мужики за то, что много к ней девок бегало, и они заподозрили ее в блудном грехе. И суровый странник курский Федорыч, бывший полковник, который бросил семью и отправился в дорожные скитания после того, как присутствовал при смертной казни. Он всю жизнь свою проповедовал против убийств и укорял православных, призывая их к исправлению их жизни и указывая на близость грядущего суда Христова. Много его преследовали, много раз он был судим и томился в темницах, но крик его о покаянии умолкнул только тогда, когда дуб задавил его во время грозы в лесу.
И светлая странница Марьюшка, что всю жизнь свою деток брошенных ласкала да помогала несчастным, голодным. Она исходила почти весь свет, и ее знали и в Турции, и в далекой Сибири, и в лесах Карпат, и на горах Кавказа, где она умерла от черной оспы, которой заразилась, ухаживая за больными детьми осетин.
Знал странник Тита Босого, который появлялся то в Москве, то в Тобольске, то в Петербурге. Больше стоял же босым на одном месте, ел только просфоры и призывал всех уйти в леса, в вертепы, так как чуял, что скоро наступит бескрайнее горе и кровью православных запечатают святыни.
Он умер в глухом лесу у Тобольска, и медведь его тело стерег и охотникам указал. А когда погребли Тита, то заметили, что много зверей ходило на его могилу и кланялось ей, как будто вспоминая его любовь к ним. А Тит не только в жизни своей ни одного живого зверя не убил, но и не согрубил ничему живому.
Рассказывал мне странник и о встречах его с нечистью, с таинственными духами лесов и полей, духами тоски и томления твари. "Раз как-то, - говорил странник, - шел я под вечер глухим лесом. Душно от земли было, мох прел, цветы повяли. Вода стонала, человека просила: всегда перед утопленниками она свой голос подает. Вижу, на пеньке сидит серый, лохматый и таково жалостно глазищами поводит. А глаза человечьи и борода, как у меня, длинная да седая, и руки и ноги как у нас. Я сотворил крестное знамение, а он поднялся, кивнул к озеру и ушел в лес, да как зааукает, да как затарабанит, - прямо леший. Что же: через час, а то, может, и меньше, утоп пьяный мужик в этом озере.
А то как-то в Чернигов, к святителю Феодосию шел, замаялся от жары, в самое жнитво это было. Иду полем. Только к деревне подходить стал, как откуда ни возьмись вихрь, закружил пыльные столбы. А у меня нож был; я бросил в пыль с приговором: мимо беда, да не мне, сгинь, пропади, в сердце гвоздь вверни! Гляжу, а вместо пыли - полевица на меня смотрит, сама, как девица, простоволосая, лицо желтое, и кивает головой. Только сгинула она, поднял я нож, а на нем кровь.
А раз беды набрался. Осень стояла ранняя, дожди с сентября пошли. Надо было идти лесом к преподобному Кузьме Яхромскому. Леса у Владимира реденькие. Дерева больше на высохшую траву походят, дорожки путаются по оврагам да болотам. Я сбился с пути. Солнышко садилось. Прохожу вдоль реки затонистой да камышовой. Вода бурая, о берег плескается. Слышится мне, будто кто-то в камышах возится, я и глянул в них. Вижу, сидит кто-то, лицо как у девочки маленькой, а руки человечьи и ног не видно. Я к ней и кричу: "Что ты это в такую пору в воде! Утонешь, простудишься!". А она как засмеется да и говорит: "А ты, дедушка, слушай песенку". И запела, и таково она запела, что всю душу возвела в умиление. И вспомнил я жизнь свою, креплюсь и молитву не творю, радуюсь и грущу, и тянет меня к девочке. Спасибо, добрые люди меня, как очумелого, из колдобины вытащили под утро. Кабы не они, захлебнулся бы я или замерз в холодной воде. Вот каково заманивают русалки, если вовремя креста не сотворить".
Часто встречал в своих скитаниях странник диких зверей и удивительных птиц. С одним медведем встретился он в тайге голодной зимой 1892 года, когда много зверя подходило к жилью, а волки детей из сеней воровали. Медведь бросился на странника, но он отогнал его, бросив в него крестом тельным. Когда крест ударился о медведя, он завизжал и ушел в лесную чащу. Очень "устыдился медведь креста Господня", пояснил странник. Был у странника ручной клест, который ночевал у него на плече. Его странник приучил к себе во время скитаний по брянским лесам. Этого клеста звал он Васенькой и столь привязался к нему, что когда однажды клест не прилетел к нему ночевать, чуть не захворал от горя.
- А как вы странником сделались? - спросил я.
- Долго говорить. Человек я был семейный, - отвечал старик. - Схоронил жену - угорела она. В тоску впал. Ну и как-то, темным вечером, вижу - очень светел Путь Млечный. И слышу как бы от сердца голос: иди дорогами земными к небесному пути. Я и понял, что надо идти в странствие, и ушел от своих детей.
Мне хоть бы спросить имя странника, но не успел я спросить его, как кто-то крикнул: "К Калуге подходим!". А так как я должен был слезать на этой станции, то я протиснулся к окну, едва успев попрощаться со странником. Вскоре раздались крики, звонки и гудки, и я был выброшен вместе с моими вещами в окно и очутился на перроне вокзала. Странника я больше не видел.
На кладбище Оптиной пустыни есть могила одного из странников, скромных подвижников Святой Руси. Ее надгробие повествует лучше громких сказаний о радостях странничества. "Схимонах Пахомий. Скончался 26 февраля 1877 года, девяноста лет, а по свидетельству некоторых ста шести лет. Прежнее его имя в миру Петр Соловьев, родом из простых жителей Брянска. С самых юных лет до глубокой старости проводил жизнь странническую христианскую по слову" не имея где главы подклонити". В продолжение жизни своей посетил все русские святые замечательные места, проживая, где сколько заблагорассудится. За шесть лет до смерти остался совсем на жительство в Оптикой пустыни, где и окончил дни свои. Был неграмотен, но хорошо знал жития всех святых и твердо помнил дни празднования их. Постоянные молитвы его были "Богородице Дево, радуйся", "Ангел вопияше" и "Светися, светися, Новый Иерусалиме", которые он всегда пел, когда входил в дома, посещаемые им, или выходя из оных. Имел обычай просить милостыню, но вскоре затем отдавал ее другим неимущим. Говорил очень мало, но слова его оправдывались самим делом, через что многие имели к нему доверие и расположение". Память опять уводит меня в Оптину пустынь. Гас лес багрянцем осени. Листы слегка шумели, осенние птицы летели, прорезая остывший воздух. Предвечерний час кажется утренним в свежем свете переливчатых солнечных лучей. Я сидел на пне, недалеко от скита, и слушал повесть о начале странствия Петра Тимофеевича. С ним я познакомился в пустыни, куда он пришел, чтобы взять благословение старца отца Нектария на вечное странствие. Петр Тимофеевич, высокий стройный старик с правильными чертами, приветливой улыбкой и слегка желтоватой неровной бородой. Он - крестьянин Костромской губернии, фамилии его не знаю, даже имя свое он сказал не сразу. Странствует он более двадцати лет, своего пристанища не имеет, живет по монастырям, у благодетелей из мирян. Вот что он рассказал о жизни своей.
"Я в мире с семьей своей крестьянствовал, не забывал Бога, посещал храм, семью вел по Божьему пути, не забывал о церковных заповедях. Раз, весною, только первый лед тронулся, пошел я в лес, а леса у нас медвежиные, глухие. Взял я топор, дров хотел немного нарубить. Иду по тропинке, в снег да в воду проваливаюсь. Глядь, прямо в ложбине медведь стоит, да такой почтенный, на меня смотрит, а не бросается. Топор под рукою, дай, думаю, пущу в медведя. Поднял голову, вижу, надо мною небо, да сучья, да снег мокрый. Поглядел я, и жаль стало медведя. Зачем, думаю, убью медведя понапрасну... В первый раз о смерти подумал: - жаль будет мне этих сучьев да неба, как помирать буду. Как домой вернулся, тоска подступила, все стало на ложбину в лес тянуть. Как приворожила меня тропинка лесная, все с тех пор по ней ходил. Наконец ночью одной благословил я семью, взял с собой палку да иконку и вышел на дорогу. По ней до сих пор, слава Тебе, Господи, уже двадцать пять лет хожу".
Кроме подвижников, непосредственно соприкоснувшихся подвигу странничества, все великие старцы Божии, жившие в XIX веке, имели общение со странниками. У двух замечательных старцев Оптиной пустыни, Макария и Амвросия, были духовниками таинственные странники, изредка появлявшиеся в Оптиной. Покойный батюшка отец Анатолий говорил мне, что отец Амвросий всегда, бывало, как завидит странника, в ноги ему кланялся и по тайности с ним долго беседовал. У Воронежского праведного архиепископа Антония также в юности был старцем странник, имя которого не дошло до нас. Иеромонах Дорофей говорит о некотором старце, который имел общение с прозорливым Антонием. Странники имели своих руководителей среди подвижников XIX века. Многие духовные деятели благословляли на подвиг страннический. Так, митрополит Филарет Московский благословил "на странствие до гроба" Алексея Михайловича Крайнева, митрополит Филарет Киевский - странницу Евфросинию, старец Порфирий Киевский - Дарью-странницу, отец Иоанн Кронштадтский - виденного мною странника Ивана Родионова. Наконец, отец Амвросий Оптинскии благословил ряд странников проходить этот трудный подвиг до конца жизни. Иногда странники являлись вестниками воли великих старцев. Через них старцы имели общение друг с другом. Так, преподобный Серафим передал свой совет задонскому затворнику через странника, а митрополит Филарет Киевский вел переписку с Оптиной также через странника. Такова судьба странничества и отношение к нему подвижников XIX века.
ПРОВИДЕНИЕ БУДУЩЕГО
"Смирение, - говорит Иоанн Лествичник, - рождает провидение" [5], и смиренные странники коснулись подвига провидения будущего, открывая, как и юродивые, миру грядущие скорби и беды.
Они стали как бы живыми свидетелями Страшного Суда Божьего над вселенной, они кричат миру о той бездне, которая влечет безбожный суетный мир, ежедневная суета наших часов и дней наших.
"Покайтесь, пока не поздно. О, если бы весь мир воскликнул. Господи, помилуй", - быть может, и отсрочилось бы время, а теперь катимся к врагу как на салазках", - говорила странница Ксения, подвизавшаяся в семидесятых годах XVIII в.
Особенно много предсказаний о смертях и бедах в житии странника Алексея Михайловича Крайнева. Он, как грозный вестник, появляется к тем, кого ждет несчастье или смерть.
Среди легенд о предсказании смерти князя Григория Александровича Потемкина существует одна, наиболее достоверная, переданная Павлом Потемкиным в письме его к Григорию Андреевичу Полетике, вот она:
"Покойный светлейший давно был взволнован окружающим. В последние дни, бывая на антресолях Зимнего дворца, он четырежды споткнулся, вызвав улыбку государыни и слова: "Берегитесь, князь, вспомните Цезаря в сенате". Перед самым отъездом своим в Яссы князь долго молился в образной перед Владычицей Казанской, любимой им особенно. После сего спустился в гостиную, где изволил читать Священное Писание. Во время чтения к нему подошел его секретарь Попов и доложил, что князя желает видеть странник Иван Сорокин, тот самый, что предсказал смерть владыке Амвросию Коломенскому. Князь велел привести странника, и когда тот поклонился светлейшему в ноги, изволил сказать: "Ну что, Иваныч, мою смерть сегодня предскажешь?" А странник ответствовал: "Угадать изволил, князенька, живым тебе в Петербурге не быть, а умрешь ты посреди степи". Князь изволил выслать Попова и со странником говорил два часа; сам проводил его до дверей. Этот разговор, - добавляет Павел Потемкин, - слышал я из уст камердинера покойного светлейшего, Василия".
С именем светлейшего князя Таврического связаны почти все духовные подвиги, возникшие в XVIII веке. Он привнес на Русь творения начальника старчества Паисия Величковского, он издал "Добротолюбие", помогая преосвященному Гавриилу в переводе его на славянский язык, он покровительствовал юродивым. Он особенно любил странников и паломников, во множестве живших во флигелях его дворцов. Говорят, что все неудачи, все горести его бурной жизни были предсказаны ему странниками, этими вестниками грозных судеб Божиих.
У пылающего камина работы Фрагонара в Амурной круглой гостиной на персидском ковре из Бахчисарайского дворца сидел великолепный князь Тавриды. Бриллианты на перстнях, на камзоле князя бриллианты, топазы, сапфиры, агаты; на потолке и стенах гостиной Амур с Дианой, изображенный Буше, царствует в тишине, прерываемой тонкой музыкой из круглой шкатулки да криками попугая.
Быть может, некогда, видя эти переливчатые бриллианты, поэт воскликнул о Таврическом князе: "Алмазна сыплется гора с высот четыремя скалами". Но вот сквозь малиновые занавеси, обрывая золотые кисти, в комнату входит босой, волосатый старик. Его зоркие глаза насмешливо глядят на князя, и, еле шевеля устами, он говорит слова непонятные и жуткие. "Кровь, смерть, дорога близки к тебе, покайся, вспомни клятву". Князь Таврический, забывая о красавице, о тысячеогненном каскаде камней, земно кланяется страшному человеку и долго лежит у его ног под звуки менуэта Моцарта и крики зеленого попугая.
Так передает графиня Браницкая о предсказании смерти князю Таврическому знаменитым странником и юродивым Филиппушкой.
Была буря, разорвавшая облака. Дороги не было, сугробы доходили до окон, замел буран, запорошил нижние стекла стеклянной двери. По ночам на балконе ютились полевые звери, иногда утром различали следы лисиц, а на заре замечали куропаток. Жили тихо, вдали от жизни, отделенные пургою полей. Только когда пела в вечерние часы метель в печах, вдруг внезапно доносились свистки паровозов и вспоминался суетливый город в тревоге войны, ужасы крови. 25 февраля 1917 года с утра глянуло солнце. Я вышел на крыльцо, пытаясь пробиться в занесенный двор, и, пораженный, остановился. Кругом, на перилах крыльца, среди двора, на ветвях елок и берез, блестели кровавые светло-оранжевые пятна. У въездных ворот были словно лужи крови, концы крыл птиц были рыжеватого цвета. Ветер выл в обнаженных деревах сада, кричали грачи.
Меня окликнули из глубины двора. Я пробрался туда и увидел безбородого старого человека в форменной фуражке, в полукафтане из коричневого сукна. Это был странник Димитрий Ерофеевич Скобенцов. Его я давно знал, давно следил за его странствием по святым местам России. Он бросил свою семью, отдав все хозяйство старшему сыну, и ушел на странствие, взяв с собою палку да икону Богородицы, благословение старца киевского Алексия. "Что, на снежок любуетесь, - улыбнулся странник, - любуйтесь, любуйтесь, скоро, очень скоро придет кровь, какой еще не было. Будет горе, брат убьет брата, крови-то, крови, не хватит ее". Он с какой-то грустной покорностью глядел на кровавые пятна, а мне казалось, что где-то далеко-далеко вставала темная серая туча. Это туча расползалась по небу, и слышались в ней стоны, да вопли, да тоска бесповоротного гнева Божия. Предсказывая неминуемые беды, странники вносили в свой подвиг и черты радости и света в восприятии мира. Они видели черты вечности мира, те его стороны, которые будут гореть вечно в обновленной вторым пришествием вселенной. Эти черты сияют в молитве, в освящении вселенной святыми словами имени Божия.
ПОДВИГ РАЗРЫВА С ПРОШЛЫМ
Изучая взаимоотношение подвига страннического и других соприкасающихся с ним подвигов, я столкнулся с видом русского подвижничества, проявленного в начале прошлого столетия. Это подвиг полного разрыва с прошлым, подвиг "скидывания" имени. С именем связана сущность человека, имя налагает на него целый путь жизни, имя воспринимает на себя все достижения и ошибки носящего его. Подвиг скидывания имени заключается в полном, до конца, разрыве с прошлым, в добровольном погребении этого прошлого. Отчасти этот подвиг выявлен в монашестве, где зачеркивается прошлое вместе с именем монаха и дается другой путь к Богу. Но монашество рассматривается Церковью не как разрыв с прошлым, а как некое более высокое посвящение человека, как введение его в другие, высшие достоинства. В подвиге же, о котором я говорю, центральное место занимает искупление прошлого, желание создать новое бытие и разрушить былые достижения греховной жизни.
Наиболее ярким представителем этого подвига является знаменитый старец Федор Кузьмич, живший в середине XIX века. Известна легенда о старце Федоре Кузьмиче. Она занимала многих почти с момента смерти императора Александра I, 19 ноября 1825 года, по наши дни. Народ, облекший императора в одежду странника, заставил его идти по этапу в Сибирь, голодать в тюрьмах, а потом исцелять больных и проповедовать смирение и добрые дела. В тобольских лесах народных легенд о царе-страннике, ради подвига покаяния ушедшего с престола в дебри Сибири, очень много. Эти легенды, противоречивые в деталях, в главном одинаковы. Они говорят, что император Александр I, мучимый совестью со дня убийства своего отца, к которому он был причастен, с согласия супруги своей императрицы Елизаветы Алексеевны ушел в странствие, причем уговорил окружающих распространить слух о своей смерти и вместо себя похоронить солдата, очень с ним схожего. Далее легенда говорит о том, что как-то, уже во время его подвига среди сибирских лесов, император был узнан двумя сосланными дворцовыми лакеями, но велел им молчать о себе.
Историческая канва, по которой были вышиты сказания, весьма способствует вере в их подлинность. И рядом с народными легендами о царе-страннике возник ряд монографий, пытавшихся разгадать личность Федора Кузьмича. Все историки эпохи императора Александра I писали о легенде, касались личности сибирского старца. Шильдер, князь Барятинский, Ключевский склонны были видеть в Федоре Кузьмиче императора Александра I. Кизеветтер, Платонов и большинство историков - учеников Ключевского отвергают легенду о таинственном старце. Эти догадки обычно сводятся к тому, что Федор Кузьмич был сыном императора Павла от его связи с Софьей Степановной Чарторыжской, рожденной Ушаковой, получившим фамилию Великого. По официальным данным, Великий умер на корабле "Вангард" на Антильских островах в 1794 году. Но эти данные противоречат воспоминаниям современников, которые говорят, что он утонул в Кронштадте. Неясность кончины Великого создала гипотезу о том, что он и сибирский старец - одно лицо.
Я не буду останавливаться на ряде предположений историков и мемуаристов, пытавшихся открыть таинственного старца. Укажу только на свидетельства, исходящие из семьи Толстых, переданные мне графом Николаем Алексеевичем Толстым, униатским архиепископом, видным сторонником соединения церквей. Дед Николая Алексеевича, граф Николай Петрович Толстой - один из любимых флигель-адъютантов государя Александра I, на смертном одре передал своей семье следующее. Когда был обнаружен Шервудом заговор декабристов и император Александр I не принял соответствующих мер к пресечению заговора, в Зимнем дворце был создан семейный совет, на котором кроме особ императорского дома присутствовал Милорадович и граф Толстой. На этом семейном совете было предложено императору уступить свой престол Николаю Павловичу, а самому скрыться куда-нибудь в России. Причем было указано императору, что он должен поклясться, что не уедет куда-либо за границу, где, как известно, он был чрезвычайно популярен, а также не обнаружит своего имени никому до своей кончины.
Не знаю, существует ли печатно подобная версия легенды о Федоре Кузьмиче. Любопытно, что она объясняет расшифрованную И.С. Петровой записку Федора Кузьмича, приведенную великим князем Николаем Михайловичем в его книге о сибирском старце. Эта записка гласит: "Се Е<го> И<мператорское> В<еличество> Николай Павлович, без совести сославший Александра, отчего аз нынче так страдаю, брату вероломному вопию - да воссияет моя держава!". Уверенность в том, что Федор Кузьмич и император Александр I одно лицо, поддерживается верой в это ряда лиц императорской фамилии. Так, император Александр III говорил Ключевскому, что он знает, что Александр I ушел в Сибирь и подвизался в Тобольске.
Мне удалось обнаружить в секретном ящике рамы с иконы Богоматери, присланной иноку Парфению Киевскому императрицей Марией Александровной, письмо государыни, где она просит его помолиться о почившем в Бозе великом старце Федоре Кузьмиче. Лично я склонен согласиться с легендой таганрогской, передающей, что Федор Кузьмич был любимым лакеем императора Александра I Василием, который был особенно близок к императору, проделал с ним Парижский поход и сопровождал его во всех многочисленных путешествиях. Легенда говорит, что перед смертью государь подозвал к себе Василия и просил его подъять подвиг страннический, чтобы искупить его грех отцеубийства. Василий будто бы поклялся государю исполнить его последнюю волю. Любопытно, что журналы придворные и гофурьерские, столь подробно перечисляющие всех, кто сопровождал тело императора Александра I, молчат о Василии.
В мемуарах Тарасова вскользь сказано, что Василий отошел от двора в день смерти Александра I. Но кто бы ни был Федор Кузьмич, был ли он император Александр I или кто-нибудь другой, он явил нам ярко подвиг забвения прошлого. Старец остается таинственным до конца, и напрасно пытаемся мы сорвать завесу с его имени. Оно отвергнуто им вместе с прошлым, быть может, греховным и темным, и нам сияет его лик, связанный с его новым именем, в ярких лучах святости и подвига.
В начале прошлого века, в те дни, когда зачинался век Александра, когда творил Карамзин, когда Батюшков и Жуковский пленяли своими стихами, когда русский Ван Дейк - Кипренский живописал свои завороженные портреты, когда юноши увлекались путешествиями аббата де ля Порт и томиками о нежной Мальвине, в морском корпусе в Петербурге обучался Иван Степанович Шишковский, внук палача Екатерины знаменитого Степана Ивановича Шишковского. Он увлекался путешествиями, бредил Крузенштерном и Куком и стремился в Африку или на Ледовитый океан, в те полуденные, душные или холодные страны, о которых с таким увлечением писал аббат де ля Порт. Черты его переданы нам Кипренским. Он изобразил в профиль его нежный овал, кудри, удивленные брови над продолговатыми глазами. Мечтам его суждено было осуществиться. Знаменитый Федор Николаевич Толстой устроил его поездку с Крузенштерном вокруг света, ту поездку, которая прославила Крузенштерна и оставила много анекдотов о Федоре Николаевиче Толстом, который получил после нее прозвище "Американца".
Шишковский из этой поездки не вернулся. Во время одной из остановок на Антильских островах он исчез, бежав с корабля на шлюпке. Что побудило бежать его, неизвестно. Говорят, что он сильно кутил в каком-то порту, соблазнил итальянку, любовницу старшего офицера брига, и боялся его ярости. Иные предполагали, что причиной его бегства была личная ссора с Крузенштерном, но все это предположения, и адмирал послал его дяде весьма обстоятельное письмо, где передал только факт побега Ивана Шишковского.
Прошло много лет. В Нижегородской губернии появился странник, носил вериги, ходил зимой босым. Прадед мой Павел Карлович Линнеман, встречавший Шишковского у тестя своего Степана Черепова в Петербурге, узнал странника и обратился к нему с приветствием. Но странник стал резко отрицать свою связь с Шишковским и назвал себя Иваном Петровичем Ивановым, вольноотпущенным графа Шереметева, причем показал моему прадеду соответствующий билет.
Об этом же страннике ходили слухи, что он один из князей Волконских, бежавший из дома в странствия. Этот Волконский с детства был склонен к странничеству. Он бежал на Соловки, куда прибыл вместе с паломниками и откуда был доставлен опекуну своему князю Петру Михайловичу настоятелем монастыря. В возрасте двадцати одного года он исчез неизвестно куда из Пажеского корпуса, где он воспитывался. Странствия Ивана Петровича Иванова закончились на Урале. Он умер в одной из пещер у города Златоуста, оставив записку, в которой говорит: "Я был и прошлое оставил, приняв иное имя, новую жизнь составил. Кто бы ты ни был, странник, помолись за меня, безымянного, Господу поклонись". Его тело нашел один из миссионеров Востока арх. Иоанн Мельников.
В 1917 году я встретил по пути на Украину одного из таких странников. Он называл себя Петром, был уже пожилой человек с кудрявыми волосами, с чуть пробивающейся сединой. Он переходил из города в город, из деревни в деревню и непрестанно славословил Господа, творя вслух молитву Иисусову. Беседуя с ним, я как-то коснулся перемены имени при постриге. "А ты знаешь, ведь и я переменил имя свое", - казал мне странник. "Как же это вы, да и для чего?" - спросил я. "Силою имени Бога, знаю молитву наречения имен: "Даждь, Господи, пребыть имени Твоему святому на небе". Вот и я, силою имени Господа, сподобился призвать к себе другое имя. Мирское отдал миру, оплакал и погреб, а странническое принял. И не самовольно я переменил имя. Старец Геронтий благословил меня на это, говоря: "Смирением и слезами покаяния приобщись к новому имени"...
Из воспоминаний ранней юности одно воспоминание особенно тревожит мои думы. Была весна. Шла Вербная всенощная. Яркие весенние звезды отражались в залитых голубыми лучами крышах домов. Свежий топот и гул экипажей сливался с проснувшимся ароматом тополей. У входа в главный храм Марфо-Мариинской обители толпились нищие, странники, перемешанные с гимназистами и студентами. Говор и смех, тягучие просьбы о милостыне… Все, освещенное трепещущими восковыми свечами, говорило о радости весенней, о преддверии Светлого праздника. Войти в залитую огнями церковь было невозможно. Издали доносились всплески хора, возгласы священника и диакона, и они казались особенно праздничными и тянули к себе душу.
Рядом со мною стояла нищенка. Она была одета в синее широкое платье. Черный с белым платок закрывал ее до половины, в руках вместо вербы была палка с прилепленным огарком. Но, несмотря на это, по лицу ее, особенно по рукам, можно было догадаться, что она из иного мира и не принадлежит к этим тягучим припадающим нищим. Лицо ее было очень правильно. Помню изгибы бровей и твердый рот, сосредоточенно сомкнутый. Глаз ее я не заметил: они были закрыты длинными темными ресницами. Руки, очень красивые, маленькие, с острыми и слишком узенькими пальцами, лежали на палке. Она кланялась и изредка, не поднимая ресниц, протягивала руку. Я с изумлением замечал, что никто особенно не обращал на нее внимания. Удивленно вскинут глаза проходящие мимо, положат что-то в протянутую руку и сольются с толкотней храма.
Кончилась всенощная. В глубине внутреннего двора сквозь талый, еще не исчезнувший снег пробираюсь к калитке. Меня ведет какая-то монахиня, беспрестанно повествующая о прелести обительской жизни. У келлий слышу какой-то заглушенный разговор, долетают французские фразы, разговор прерывается. Кто-то догоняет меня. Оглянулся. Вижу двух женщин в черных платках. Когда свет фонаря осветил их, я узнал одну из них. Это была нищая, которую я видел на паперти Марфо-Мариинского храма. Улица была пуста. Где-то далеко раздавался звон. Женщина почти земно поклонилась нищей и, поцеловав ей руку, возвратилась обратно, а та быстро прошла мимо меня и скрылась в одном из подъездов соседнего дома. Я не узнал, кто была эта нищая, да и не искал узнать ее. Мне было достаточно тех таинственных бликов, которым свидетелем я был. И теперь, когда думаю я о подвиге скидывания имени, о таинственных старцах и странниках, населяющих Русь, мне кажется, что и я видел такую странницу под маской нищенства, несущую светлый подвиг отрицания былой греховной жизни.
СТРАННИКИ И ЦЕРКОВЬ
Недалеко от Путивля, у Монастырских мельниц, там, где Сейм поворачивает к югу, есть затоны, покрытые водяными цветами и особыми розовыми зарослями. У этих затонов всегда во множестве гнездятся водяные птицы: утки, бекасы, чайки и чирки. Туда стремятся к вечерним и утренним зорям охотники, и тишина вод часто бывает нарушена ружейными выстрелами. Как-то летом 1916 года мои друзья, следуя обычаю тех мест, решили поохотиться у Монастырских мельниц. С ними отправился и я, больше ради пристойности, чем по желанию, неся тяжелую двустволку и неудобный ягдташ. Дичи не было. Жара спадала. Вода лениво колыхала крупные белые цветы, блестя изумрудом на чашечках путаных розоватых трав. Звенели стрекозы, отдаленным гулом звучала мельница. Трава колебалась тихо, словно зелеными волнами набегая на меня и обдавая горьким ароматом полыни.
Я дремал, забыв о ружье, о птицах, бездумно отдаваясь тихим всплескам реки и аромату ветра, когда услышал какую-то песню. Я вздрогнул. Напротив меня сидел в черной ряске монах, удил рыбу и пел духовную песню "О Егории храбром и змии". Лицо его было в мелких морщинах, с узкими добродушными глазами, с бородой седой, длинной, с волосами, закрученными в пучок, перевязанный веревочкой.
Монах мне показался необычным; я раньше не замечал его среди путивльских братии, и мне захотелось заговорить с ним.
- Вы откуда изволите быть, батюшка? - спросил я.
- Странник я, - как-то вбок глядя, отвечал монах, - я видел вас сегодня у заутрени, а вот где готовил Господь свидеться.
И он снова затянул псалом. Монастырь звонил к вечерне, раздались вдалеке первые выстрелы.
- Что же, и вы будете птичек бить? - справился монах.
- Нет, не буду, - признался я, - я больше чтобы подремать сюда пришел.
- Оно и лучше, - продолжал монах, - грех убивать птиц Божиих. Вот, слава Богу, четыре года брожу по свету и сколько хвалы Богу от птиц бессловесных слышал! Какая это радость, когда птицы Богу славу поют, мы так не умеем. Враз запевают, как видят зарю, ах, хороши вы, птицы Божьи! Хороши цветы лесные, какая радость-то на свете!
Лицо его просияло, он забыл об удочке и, истово крестясь, глядел на низкие лучи солнца. Кряхтя и хлопая, пронеслась утка, плеснула в омуте рыба, слегка качаясь, дрогнул камыш. Я глядел на монаха, и мне открывался радостный и светлый подвиг странничества.
Вечером за уютом чая в игуменской келье мне рассказывал отец архимандрит Анастасий о виденном мною иноке Порфирии, который странствует уже четыре года и взял у него благословение на посещение Валаама. "Он очень радостен и весьма утешителен", - закончил свой рассказ отец архимандрит.
Таковы радостные и скорбные лики странников Святой Руси. Но как смотрит на их подвиг Церковь? Доселе еще не сплетен венец церковных песнопений подвигу странническому. Воспеты не добровольные странники, а те, кто, подобно святым апостолам, шли ради благовестия слова Божия по весям и градам, или те, кто, как исповедники VII века, вынуждены были скитаться из страны в страну, из града в град из-за преследования их правительством. Но о странниках ради собственно странничества молчат церковные песнопения. Круг богослужебный для них закрыт, а раз закрыты для них слова молитв, этот подвиг еще не слит с Небесной Церковью, он проходит у ее ограды. Великих странников Фиваиды церковные песни восхваляют за их отчужденность от мира, за их подвиги нищеты и изнурения плоти, но молчат об их беспрерывных скитаниях по дебрям и скалам пустыни.
XVIII и XIX века подвели к Церкви и этот подвиг, впервые в другие подвиги как обязательный входит подвиг страннический, и ряд чтимых Церковью рабов Божиих проходит, раньше чем просиять как Христа ради юродивые или преподобные, странствие и связанные с ним трудности и скорби. Так, знаменитый отшельник троекуровский странствовал долгое время, пока не услышал голос "Живи на одном месте". Иоанн, Срезневский подвижник, был также странником, Герман Валаамский странствует по тайге Сибири.
Подвижницы вроде Марьи Петровны Протасьевой и Агафьи Симеоновны Мельгуновой также сперва были странницами. Основатель Зосимовой пустыни схимонах Зосима и основатель пустыни "Белые берега" схимонах Симеон прежде их поступления в монастырь были Христа ради странниками. Наконец, знаменитые юродивые: Ксения Петербургская, Иван Яковлевич Корейша и духовный друг малоярославецкого игумена Антония Путилова Емельян также проходили этот подвиг. Составленные в их честь духовные стихи воспевают их странствия. И если Господу угодно будет прославить их на земле как своих угодников, эти стихи перейдут в церковные песнопения, освятив великие их подвиги и подняв подвиг странничества на высоту святости.
СТРАННОПРИИМЦЫ
В начале XIX века возродился в России с особой силой древний подвиг странничества. История русского подвижничества знает ряд лиц, посвятивших всю свою жизнь кормлению скитальцев. Как древний странноприимец Самсоний, эти люди сами раньше были странниками, сами скитались ради Господа без крова, пока внутренний голос не призвал их к иному подвигу.
Самая значительная из странноприимиц была Матрена Наумовна Попова, жительница города Задонска, где она устроила огромную гостиницу для странников. Подвиг Матрены Наумовны был трудный: она является не только носительницей идеи странничества, но и мученицей за странников. Она часто сидела в тюрьмах за то, что заступалась за беспаспортных странников; ее избивали жандармы, обвиняя в покровительстве запрещенному властями подвигу юродивых. Юность Матрены Наумовны протекала среди странствий по Святой Руси, где она встречала ряд замечательных странников, в числе их знаменитого Даниила, который благословил ее создать у себя на родине странноприимницу. Но не сразу удалось Матрене Наумовне исполнить волю старца. Ряд лет она проводит, собирая на странноприимницу. Ее грабят и избивают разбойники. В холерный 1831 год она сбережения тратила на борьбу с болезнью, сама ухаживая за холерными, во множестве лежащими на улицах Задонска. Наконец в сороковых годах ей удалось по особой Божьей милости достать денег и устроить странноприимницу, и она, наслаждаясь успокоением в ней странников, через пять лет отошла ко Господу.
Из других замечательных страннолюбцев выделялись: Василий Григорьевич Горбыч, отдавший все имение свое на питание нищих, отчего много терпел он от своей семьи; странноприимец курский иеромонах Никон, подвизавшийся в XVIII веке; воронежская странноприимица Евфросиния, принимавшая скитальцев в своем маленьком домике в Воронежской губернии. Их жизнеописания хранят скорбные строки гонений мира из-за любви к "странным мира сего". Интересно отметить, что все без исключения великие странноприимцы, будучи людьми бедными, не только делились своей скудостью со странниками, но отдавали им последнее свое имущество.
Недалеко от Иверских ворот в сторону Тверской в одном из больших многоэтажных домов жила Анна Сергеевна Тимофеева. Жила она в полуподвальном этаже, занимая шесть больших комнат, большую кухню, чулан на черной лестнице. Все ее комнаты и теплый чулан бывали обычно переполнены рабами Божиими, юродивыми, странниками, какими-то монашками, пришедшими за сбором в Москву, приезжими священниками и бесприютными мальчишками. В этих комнатах, благоухающих кипарисом и сухими травами, почти каждый день слышались новые повести о чудесах, рассказы о знамениях Божиих, крик юродивых и пение старинных духовных стихов. Казалось, что воскресла древняя Русь и явилась там, под сводами суетного многоэтажного дома, чтобы напомнить нам о древних подвигах, ушедших в глубь веков.
В 1916 году, зимою, почти накануне революции, мне удалось побывать в этом своеобразном доме. Туда меня свел один из монахов Пантелеймоновой часовни. Был ранний вечер, шумела Тверская, брызги снега горели в лучах фонарей; крик извозчиков, гул автомобилей, блеск витрин и звон трамваев опаляли душу своей нестройной суетой. Прошли скользкие ступени темной лестницы. Запах терпких трав обдал нас. В кухне за столом сидели какие-то люди и пили чай, молча крестясь перед дымными чашками. В углу с радостной улыбкой на коленях стоял юродивый Гриша, мой давний знакомый. Он, видя меня, щелкнул пальцами и закричал. Из соседней комнаты неслись сдержанные голоса.
- Где хозяйка? - справился мой спутник.
- Вот, мой отец, вот я, - весело сказала круглая старушка, выходя из-за какого-то шкафчика. Она поправляла слегка сбитый белый чепец, ее большие голубые глаза смотрели вопросительно и приветливо. - Батюшка ты мой, да ведь это ты моего голубчика-то сюда привел! Встречала тебя, друг мой, и у Пантелеймона, как владыка Федор служил, видывала у Владычицы Царицы Небесной Иверской, вечор, как подымали Ее, заметила... Прошу к нашему шалашу, гостем будешь.
Она повела меня в другую комнату, где у круглого уютного стола сидел высокий странник Иван Родионов, старик с черными насупленными бровями. Возле него три или четыре рабы Божиих, низенькие старушки с одинаковыми лицами, в одинаковых черных платочках. "Ты, отец, продолжай повесть-то, - обратилась к страннику хозяйка, - и мы послушаем". Странник начал повесть. Он говорил о своих странствиях, он переносил нас на пути и дороги Руси, он говорил о грозных крестах и знамениях, о святых рабах Божиих, о таинственном звоне похоронном, что ночью пронесся по Кремлю, об ужасе конца мира, о святости подвига страннического. Лилась его речь, образная, неуловимая, а в соседней комнате кто-то шумно спорил, юродивый весело смеялся чистым детским смехом, трещали лампады, вспыхивая у киота, пели в щелях сверчки. Принесли ужин: большую миску, наполненную ухой из осетрины, нарезанные куски хлеба. Помолясь, молча поужинали и снова стали говорить о чудесах и знамениях, о старцах и святых. Шли часы, пора было покидать странноприимный дом. Когда я выходил на лестницу, до меня донеслись звуки песни или молитвы. В ней говорилось о человеке Божием Алексии, о радости пустыни, о кринах сельных, о грядущем по полям и лугам Христе... И под звуки этой песни я ушел из тихого мира в суету ночной Москвы.
У Симонова монастыря был маленький домик, он стоял почти у самой Москвы-реки. Не знаю, смели ли его наши дни, но не так давно к нему стекались многие искатели жизненного пути, много странников, юродивых, темных сектантов и интеллигентов, взыскующих Вышнего Града. Этот дом принадлежал Ивану Васильевичу Кирсанову, одному из странноприимцев московских. Он открыл в домике ночную чайную, поддерживал хорошие отношения с полицией и благодаря ее разрешению стал собирать к себе ночью бесприютных странных людей. Как-то, 1 июня 1915 года, я решился пойти в кирсановскую чайную. Стояла светлая ночь, было два часа. Тускло светилась стена монастыря, на темной как ртуть реке качались какие-то лодки. У берега светил фонарь, а из маленького домика несся нестройный гул. Я вошел в домик, несмотря на то что дымная комната была переполнена. Громкие голоса спорщиков при входе моем мгновенно утихли. Какой-то крупный человек с черными глазами и рыжей бородой подозрительно глянул на меня, встал и вышел.
Сквозь дымку глянуло на меня еще несколько острых глаз. Подошел хозяин с улыбкой ласковой и спросил, что мне надо. Я назвал себя. Хозяин улыбнулся успокоенно и, обращаясь к собранным, сказал: "Это свой". И снова начался громкий гул голосов, снова послышались певучие повести о странствиях и стихи из Псалтири и Евангелия. В углу под каким-то не то зеркалом, не то портретом, ударяя по столу и вскакивая, спорили два начетчика. Один крепкий, высокий, другой маленький, седенький, в длинном пальто зеленовато-лилового цвета. О чем они кричали, трудно было понять. Слышались голоса. "Саваоф, пятиглавый столп... Провались ты со своим Николой Марьинским... Сие Федор Трифонов говорил...". Из этих отрывков можно только было определить, что спорщики из староверов-поморцев и что, видимо, их занимают отвлеченные истины веры.
Рядом со мною дремал какой-то безусый оплывший старик Он вздрагивал при криках поморцев, открывал глаза и крестил рот.
- Чего это вы шумите, братия мои? - раздался тонкий голос из угла чайной.
При звуке его все утихли. Голос был настойчивый и властный. Я глянул в угол комнаты и увидел худого рыжего мужичка с белесым глазом, с патлами бесцветных волос, с редкой бородой. Он глядел на поморцев и теребил в руках какой-то платок. Мой сосед проснулся и вытянул шею. Шум утих.
- Да, братия мои, разные мы, а ведь в чем истина, не наем. В тишине она. Свете тихий, выйди теперь туда, - он показал на окно, - выйди, увидишь тихую воду. Тихо на свете, а ты шумишь, что в нем, в шуме-то? Вот я всю мою жизнь прошлую окаянную кричал, спорил, что-то говорил, а как меня поставили на путь, так и узнал Бога. В тихости Он.
- Это вы, вероятно, странничек будете? - спросил мой сосед.
- Да, странствуем, а чем был-то, последним сварливцем. Семью измучил, а Бог привел - возлюбил дорогу, возлюбил пути - и к Богу пришел, и тишину понял.
Раздался благовест, закрестились, встали молча, кланяясь друг другу, вышли в утренний холод. Тишина рассвета была пронизана лучами зари. Молчала Москва, таинственно вставая среди лиловых далей, и только мерно и ярко, как голос тишины, звонил Симонов монастырь к ранней обедне.
- Как это вы странничать стали? - спрашиваю странника. С ним идем к большому монастырскому собору. Он удивленно глянул на меня заспанным глазом и потом с улыбкой сказал:
- Дорога меня приучила. В извозе часто бывать пришлось, ну и привык, а потом и стал: не можно уже было без дорог-то.
В храме он затерялся, я его больше не видел.
Знают странники молитву природы, знают, что трава и звезды хвалят Бога в непрестанной молитве. Сказания их передают встречу Бога с тварью. "Шел Господь с учениками своими, и радовался Он землею и небом, и от взора Его святого лучи исходили и небесные звезды загорались, а травы зеленые и вся тварь земная, и птицы, и звери, к стопам Его приходили. И встретил Господь человека и взглянул на него, но отворотился человек от Господа и не заметил Его и прошел мимо. И сказал Господь ученикам своим "Воистину горе людям. Смотрите, земля в цветах сельных радуется Мне. Смотрите, небо звездами славу Мне восславляет. Только человек не узнал Бога своего, и посему отниму от него радость и передам птицам небесным, зверям лесным да цветам полевым..."
В наши дни подвиг странничества приобретает особую окраску. Странники касаются откровений последних мгновений мира. Знаменитый странник Филиппушка видел, идя ночью по лесной тропе, огненный столп, который шел перед ним, освещая ему дорогу. Странник ужаснулся этого видения, и когда столп исчез, долго молился, прося у Господа, чтобы открыл Он ему тайну сию. На молитве Филиппушка услышал голос: "Старче, столп этот - образ последних дней мира. Тогда все сделаются странниками и будут ходить по дебрям и дорогам, не зная, где главу приклонить. И как некогда Израилю, дан верным тогда будет столп огненный, указующий им путь". И понял тогда странник Филиппушка тайну странническую, что подвиг этот - подвиг последний. В наши дни странники начинают эти скитания последних христиан, открывая тайны гонения грядущего и образ последних людей мира. Со времен разрушения святынь и потаенных вертепов и дебрей они являются хранителями святыни. Выносят ее на дороги, храня от враждебных взоров. Тайный, видимый только для верующих, крестный ход движется сейчас по городам, селам, лесам и полям нашей родины.
Молчали куранты Спасской башни, у бескрестных могил бились красные знамена, как далекий сон, колебался сквозь изморось Василий Блаженный. Ветер гулял на темном просторе площади, свистел и ярился в улицах и проездах...
Ночью сами собой звонят колокола в Кремле. Говорят, что в тихие ночи кто-то стонет в подземельях. Говорят, огни голубые сияли у Лобного места.
У Святых ворот я сижу со странником Иваном Родионовым. Москва умерла, Кремль заперт, молчат часовни, у Иверской какая-то пошлая подпись и тяжелый железный засов. Странник говорит мне о подвиге последнем, о том, что было откровение ему в молитве, что тогда придет Господь на землю, когда каждая пядь ее освятится бескровной жертвой. "Вот теперь начинается освящение. Знаете, сколько святынь разыскивают, чтобы их отдать по музеям, ну а мы их тоже каждый день в другое место уносим. А потом уже два есть среди странников священника, и антиминсы и сосуды имеют и служат по дорогам. Их ждет мученичество, они это знают. Вот вчера здесь, на Красной площади, в четыре часа заупокойную служили. А сколько знамений, и как это не все еще видят".
Не дано знать времен и сроков, мы напрасно стремимся разгадать таинственную судьбу будущего. Желая скинуть суету земную, мы иногда впадаем в пошлость вычисления годов страшного пришествия Христова. Того пришествия, которое, как тать, в конце должно явиться внезапно. Но пока дана яркая пламенность его ожидания, и эту пламенность несут странники, как ни один из подвижников нашей родины. Их подвиг томительно тоскует в цепях земли и серого уюта, и слышится, когда глядишь на них, голос пророка Исаии: "Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь" (Ис.21:11-12).
Примечания:
1. Бегуны, или странники - секта раскольников беспоповского толка, возникшая в последней четверти XVIII века Согласно их учению, единственный путь спасения состоит в том, чтобы "таитися и бегати", порвав все связи с обществом Вступавших в секту вновь крестили.
2. Откровенные рассказы странника духовному своему отцу, написанные слышавшим. Казань, 1881 (1-е изд)
3. Преподобный Иоанн Молчальник, память 3 декабря.
4. В полных православных святцах нет такого святого. Возможно, имеется в виду рассказ какого-то древнего патерика.
5. "От послушания рождается смирение... от смирения же рассуждение... от рассуждения - рассмотрение, а от сего - прозрение" (Леств.4,105).
© Онлайн библиотека сайта Православие и мир, 2011–2024
