Великий Пост

§ 1. Нынешняя форма поста.

   Время и пространство считаются в философии прин­ципами, т. е. способами, ограничения вещей. Это значит: не зная вещей такими, как оне существуют вне нас и сами по себе, мы знаем их лишь такими, какими оне являются в пространстве и времени. Они должны пройти чрез призму этих условий нашего познания, чтобы быть воспринятыми нами. С другой стороны и воздействовать на внешний мир мы можем не по самой сущности его, а лишь на обнаружения его для нас, т. е. опять же в границах времени и места.
   Этот общий закон нашего отношения к лежащему вне нас миру имеет некоторое приложение и к нашей религиозной жизни. Хотя Бог настолько близок к нам, что мы „в Нем живем, и движемся, и есмы“), и настоль­ко сроден нашей душе, что может ей открываться непо­средственнее, чем материальный мир, однако и Его отно­шение к нам не может совершенно обойти рамок места и времени. Нельзя отрицать, что Бог в храмах стано­вится ближе к нам, чем в другом месте. А если так, то и во взаимных отношениях между Богом и нами имеют значение определения места.
   Тем более в этих отношениях должны иметь зна­чение определения времени, менее, так сказать, веществен­ные и грубые. Священные времена должны не менее приближать Бога к нам, чем священные места. Это своего рода храмы Богу во времени, более духовные, чем храмы в собственном смысле, следовательно-более приличные для Божества и более угодные Ему.
   Вступая в священное время, мы чувствуем благодатное влияние, аналогичное тому, которое испытываем при входе в храм. Разница, конечно, есть, но она выгоднее для священного времени… Во-первых, благодатное влияние здесь продолжительнее (хотя может быть менее интенсивно); во-вторых, — оно разнообразнее.
   Нет двух праздников, которые навевали бы на нас совершенно одинаковые чувства. Можно сказать в каждый праздник Бог нам открывается совершенно с другой стороны. По крайней мере, в Православной Церкви совокупность песнопений, составляющих богослужение каждого великого праздника, настолько своеобразна по общему характеру своему, что настраивает верующего совершенно не так, как в другой праздник. В этом отношении разница, и большая, есть даже между такими сравнительно второстепенными праздниками, как, напр., Сретение и Благовещение. А богослужение с его песнопениями и напевами и служит выражением нашего настроения в праздник; этим настроением были вдохновлены праздничные песни и мелодии их творцам.
   Если оценивать с этой точки зрения священные времена, если смотреть на них, как на своего рода храмы Богу, очищающие и возвышающие входящих туда, то трудно найти более величественный и священный храм, чем Великий пост. Он вполне оправдывает свой эпитет, усвоенный ему в просторечии и принадлежащий кроме него только одному лишь празднику, одной неделе церковного года, пасхальной.
   В этом посте христианская Церковь владеет воспи­тательным орудием такой силы и значения, о которых едва ли можно составить себе достаточное, понятие. Рели­гиозные переживания человека занимают до того глубокую часть его души, что они едва поддаются не только изуче­нию, но и простому наблюдению. Тем меньше есть возмож­ность определить или, точнее говоря, учесть их влияние на всю душевную жизнь человека, а чрез нее и на всю во­обще его жизнь, на его не только деятельность, но и миро­созерцание, характер.
   Можно не преувеличивая сказать, что в течение этого поста мы более, чем когда-либо, похожи на христиан. Ре­лигиозная идея как бы носится тогда в воздухе. Все окру­жающее так напоминает о Боге и вечности, что не ду­мать об этом совершенно нельзя, можно только думать так или иначе, больше или меньше. Бог неотступно стоит пред глазами каждого, — для одних, как отрадная мысль и надежда, для других, как мучительная задача, для иных, как непонятная, может быть, и нежелательная сила, так мощно действующая еще в людях, не смотря на система­тическое, тысячелетнее богоборство.
   Такое учреждение, когда бы оно ни возникло, не мо­жет не иметь громаднейшего значения не только для хри­стианства, но и для человечества. В нем христианство с такою ощутительностью и внушительностью, как ред­ко чем и когда, проявляет свою действенность и си­лу. ИИреп. Кассиан, как увидим ниже, и объясняет установление Великого поста стремлением пастырей Церкви хотя на эти 40 дней воскрешать в верующих тот духов­ный пыл, которым горели все время первые христиане. Не повторяется ли и ныне, хотя в менее заметных раз­мерах вследствие большей скученности населения и смеси в одном месте разных племен и религий, явление, наблюдавшееся св. Златоустом в IV-V веках относительно поста: „нигде нет сегодня ни шума, ни крика, ни разрезыванья мяс, ни беганья поваров; все это прекратилось, и наш город теперь походит на честную, скромную и целомудренную жену. Когда подумаю о внезапной перемене, произшедшей сегодня, и вспомню о беспорядках вчерашняго дня, то изумляюсь силе поста, как он, вошедши в совесть каждаго, изменил мысли, очистил ум“.
   Каждый грех, даже каждое гнилое слово, не проходит бесследно. И разрушительное действие греха не ограничивается тесным кругом места совершения. Можно сказать, ядовитые волны его тока распространяются по всему миру. Каждый грех в некотором роде подтачивает, разрушает мир, потому-то все грехи так мерзки Богу и так караются Им. Если Великий пост остановил хоть один такой грех, то он имеет мировое значение.
   С каждым годом жизни у христианина все больше укореняется привычка проводить эти недели так, наполнять их этими ощущениями. Мало-по-малу мощная привычка делает пост в такое время необходимостью, без которой больно. Сюда надо присоединить и неизбежное здесь, как и во всей духовно-телесной жизни, влияние наследственности.
   Такое столько же значительное, сколько сложное учреждение требовало искусной организации. Великий пост действительно представляет из себя целую строго продуманную систему действий, точнее — влияний на верующих.
   Стоит войти в Церковь в чистый понедельник или вечером в сыропустное воскресенье, и уже один вид траурных облачений на аналоях произведет свое незаметное влияние на настроение наше. А таких впечатлений получается в храмах в течение поста десятки: начиная от напевов и кончая медленным заунывным звоном, все это одно за другим непрерывно бьет в душу, стучит в двери ее, обычно закрытые не только для религиозных, но и для всяких высоких движений, пока, наконец, в пробитые щели не станет проникать живительное дыхание веры.
   Главным из благодатных влияний поста или орудий воздействия его на душу, как ни многочисленны и разнообразны они, является все же самая суть поста, материальная основа его, т. е. известное ограничение себя в пище.
   Что ни говорить, а питание играет громаднейшую роль в нашей жизни. Из пищи, так сказать, новотворится наше тело. А тело есть обнаружение, проявление души, которая в самом, возвышенном акте своей жизни не может действовать отрешенно от тела. Процесс питания в широком смысле, включая сюда и переработку пищи в ткани нашего тела, поглощает у души массу энергии и берет для себя большую часть ее жизни, непрерывно наполняя ее связанными с этой работой ощущениями.
   В виду такого значения пищи для чисто духовной жизни нашей, неудивительно, что все религии всегда придавали такое значение в нравственном отношении посту, т. е. известного рода нормировке и ограничению себя в пище. Но и помимо этого, все же полуфизиологического значения, пост приобретает особое значение оттого, что им питание человека поставляется в тесную связь с богопочитанием, получает религиозное освящение. Благодаря этому животворный глагол Божий поистине проходит „до разделения души же и духа, членов же и мозгов» Благодатное влияние религии таким образом простирается на самый низ нашей души, на ту подсознательную сторону ее, где она действует уже как простая „жизненная сила» (ииs ииtаlиs).
   При таком психо-физическом характере поста для него имеют большую важность все материальные условия, в которых он протекает. Из таких условий главнейшие следующие три: время или пора поста, продолжительность его и способ пощения.
   Известно, каковы эти условия для Великого поста. В первом отношении это пост весенний. Он падает на время года, когда происходит обновление всего организма природы в столь крупных размерах, что этому периоду ее жизни давно усвоено название „воскресение» природы. Будучи частью природы, сыном ее по телу, человек, конечно, не может остаться не захваченным в этом всеобщем потоке весеннего оживления природы. Напротив, как самое нежное создание ее, он должен наиболее реагировать на животворное дыхание весны. Каждому знакомы тот подъем, телесной энергии, то кипение сил в организме, которое имеет место весною. То — наше тело впитывает в себя разливающуюся тогда всюду в природе жизнь. Такой или иной род питания имеет тогда для тела больше, чем когда-либо, значение. Освятить в такое время питание тела это значит освятить его в наиболее подходящую пору. С другой стороны „дмения» плоти тогда особенно сильны. Принести в жертву Богу эту приятнейшую часть года поистине значит принести ему в дар лучшее, что мы имеем, лучшие из дней нашей жизни, „начаток» (в библейском смысле этого слова) года, который в древности и начинался везде, с весны.
   Что касается продолжительности поста, то уже древние учители Церкви обратили внимание на то, что он составляет десятую часть года. Пост, собственно как подвиг воздержания, заканчивается в пятницу 6-й недели поста, когда Церковь начинает свои песнопения словами: „Душеполезную совершивше четыредесятницу»; далее начинается уже другой пост в честь страданий Христовых. До этого дня от начала поста ровно 40 дней. По исключении из 48 дней всего поста (с Страстной седмицей) 12 суббот и воскресений, в которые пост не полагается, но принимается постная пища только для однообразия в питании, получается 38 дней. По тому или другому счислению пост приближается к 36 дням­110 года. Таким образом, Богу посвящается не только „начаток года“, но и „десятина» его, в соответствии с теми десятинами, которые обычно приносились у всех народов в дар Богу от всех плодов земли.
   Десятина эта тем особенно ценна, что в ней приносится Богу не что-нибудь внешнее и стороннее для человека, а как бы часть его самого, его жизни. Это — то самопожертвование, которого Спаситель требовал от Своих последователей. Величина такого поста вполне отвечает величию христианской веры и превосходству ее пред ветхозаветной религией, которая требовала только одного дня поста в году. Сорокадневным постом христиане, как на то опять же обращали внимание древние учители Церкви, ставят себя на один нравственный уровень лишь с величайшими праведниками Ветхого Завета — Моисеем и Илиею и подражают Христу.
   Но важна не столько символика и совпадения, сколько самая суть дела. Сорок, да еще с лишним, дней поста — время не малое. Это, конечно, не то, что посты древних подвижников, продолжавшиеся десятилетия; но это посильное подражание их постничеству со стороны каждого христианина, являющееся вместе фактическим признанием за их (подвижников) подвигами великого, непреходящего значения. Как увидим ниже, предпасхальный пост удлинен до 40 дней именно под влиянием великих примеров постничества у свв. отшельников. 40 дней — это такой промежуток времени, в который можно сжиться с самым суровым режимом, войти совершенно в новые условия жизни, почувствовать вполне другую жизнь, жизнь постника с ее тяжестями и небесными радостями.
   Если в целом институте поста главное и средоточное место занимает телесное ограничение человеком себя в пище, то весьма важным в деле пощения является такая или иная степень этого ограничения или диэтетика питания. Неудивительно поэтому, что в Православной Церкви эта сторона поста подвергнута самой точной регламентации. Последняя дается вместе и нераздельно с чином богослужения на пост (в Типиконе и Триоди постной) и уже само по себе такое соединение много говорит, трогательно: трапеза представляется как бы продолжением богослужения, перенесением его во весь домашний обиход. „Евангелие от Марка, зачало 10“, читаем в последовании на субботу 1-ю поста, „и святого, зачало 52. Причастен: В память вечную. На трапезе чтем слово похвальное о святем Феодоре св. Григория Нисскаго. И ядим боб обваренный, с маслинами белыми и черными. Причащаемся же и варения [жидкое блюдо] с маслом прилучившагося, и колива; вина же испиваем по красоволю ради святаго. Сие же прияхом от лавры преподобнаго Саввы, и от богоноснаго отца нашего Евфимия“.
   Правила относительно пищи, даваемые на Великий пост церковным уставом, в общем, настолько суровы, что ужаснут и крепкую в этом отношений натуру. Но они хорошо рассчитаны на силы среднего по здоровью организма, а для немощи делаются из правил исключения, нисколько, впрочем, не потакающие излишней изнеженности.
   Полное неядение требуется в течение целого дня только для трех дней поста: первых двух дней его (понедельника „чистого» и вторника) и великой пятницы. Остальные дни 1-ой седмицы до пятницы включительно, затем от понедельника до пятницы 2—6 седмицы, равно как в первые четыре дня Страстной седмицы и в великую субботу полагается однажды в день вечером сухоядение, т. е. употребление в пищу хлеба, воды и овощей; дозволяются и вареные овощи (напр., горох), но насухо и без постного масла (овощи за исключением Великой субботы). Во все субботы и воскресенья поста разрешается настоящая вареная пища с постным маслом („варение с елеем») и вино (последнее разрешается и в те дни сухоядения, на которые падают более торжественные воспоминания, или в которые совершаются очень длинные службы, напр. в четверг пятой недели поста и даже в Великую субботу). Рыба же во весь пост разрешается только на Благовещение и Вербное воскресенье (на первое, если оно не приходится в Страстную седмицу).
   В Православной Церкви нет особого богослужебного устава для монастырей и особого для мирских, храмов. И так как правила пощения (по вышеприведенным основаниям) тесно связываются с богослужением и даются только в уставе последнего, то и изложенные правила пощения имеют в виду не только монахов, но и мирян. Где воздержание монахов в пост должно чем-нибудь отличаться от мирского, там это точно оговаривается в уставе; напр., кроме среды и пятницы монахам устав заповедует пост и в понедельник; или же во все дни, когда монахам разрешается масло и яйца, о мирянах прибавляется, что им разрешается мясо. Отсутствие в уставе пощения на Четыредесятницу такой оговорки показывает, что на этот устав Церковь смотрит как на обязательный для мирян в такой же степени, в какой для них обязателен весь богослужебный устав.
   Но как за неполное выполнение богослужебного устава Церковь не осуждает, предоставляя в этом отношении многое усердию, благодаря чему практика выработала известный минимум служб, дальше которого считается непозволительным идти, — так то же допускается и с церковными правилами пощения. Практикой установлено в качестве минимума пощения воздержание от мяса, молока и яиц в пост. И, надо заметить, что такая практика имеет для себя и каноническое основание в правилах вселенских соборов. 26 правило 6 вселенского собора, по поводу существовавшего тогда в Армении и др. местах обычая в субботы и вос­кресенья Четыредесятницы есть сыр и яйца, предписывает: „за благо признано и сие, да Церковь Божия, по всей вселенной следуя единому чину, совершает пост и воз­держивается, якоже от всякаго закалаемого, такожде от яиц и сыра, которыя суть плод и произведение того, от чего воздерживаемся; аще же сего не будут соблюдати, то клирики да будут извержены, а миряне да будут отлучены». Этим правилом безусловно воспрещается в пост и счи­тается нарушением поста употребление только мяса, сыра и яиц.
   Хотя в точности неизвестно, когда возникли уставные правила пощения и они менее авторитетны, чем постановления вселенского собора, но, немного ниже, историческое рассмотрение вопроса покажет нам, что те правила осно­вываются на древнейшей церковной практике. Да и собор, запрещая употребление в пост названных продуктов, имеет в виду только субботы и воскресенья поста. О том, какая пища не дозволяется в другие дни, собор не имел повода говорить.
   „Относительно пищи понеси то, что можешь», такое снисходительное правило на счет поста дает древнейшее после новозаветных Св. Писаний нравоучительное хри­стианское произведение, известное „Учение 12 апостолов». „Если ты действительно можешь понести все иго Господне, то будешь совершен; а если не можешь, то делай то, что можешь».
   С церковными правилами пощения дело обстоит у нас совершенно так, как и с богослужебным уставом Церкви. Общераспространенное убеждение, что этот устав не выполним не только в приходских церквах но и в соборах, и даже в монастырях. Но убеждение это исхо­дит от тех, кто никогда и не думал выполнять его. В старой России выполняли его и потому не рассуждали так. От точного выполнения устава богослужение наше, несо­мненно, много выиграло бы. Благодаря сокращениям, оно теперь утомляет своим однообразием. Его все больше и больше приближают к римско-католическому богослужению, состоящему всякий раз из одних и тех молитв; сти­хиры и канон, которыми главным образом и разнообра­зится богослужение и которые составляют лучшую, цен­тральную часть его, наиболее подвергаются сокращению. Если бы на православном богослужении пелось с надлежащим искусством все то, что полагается петь, оно предстало бы в такой дивной красоте, о какой теперь трудно составить себе и понятие.
   Так и с церковными правилами пощения. Трудно и совершенно невозможно судить о их целесообразности и достоинстве не испытав их на себе. Автору настоящих строк привелось встретить набожного человека, из мирян интеллигентного круга, который решился испробовать на деле эти правила. По нашему мнению, произведенный этим человеком опыт имеет не меньшую, так сказать, науч­ную ценность, чем замысел американского ученого Викофа, который, чтобы изучить быт бедняка, решил на два года стать чернорабочим. Его книга о жизни рабочего, изданная после этих двух лет, в которые он вынес нечто неимоверное для изнеженного комфортом человека (приходи­лось часто голодать или есть отбросы), явилась ценным вкладом в литературу.
   Опытом, рассказ о котором нам удалось слышать, мы надеемся, также прольется немалый свет на достоин­ство церковных правил пощения.
   Передадим кратко слышанный рассказ.
   Рассказчик решил в течение пяти дней каждой недели Великого поста питаться только чаем и хлебом раз в день в обеденное время или вечером. Наиболее тяжелы были, конечно, первые дни. На третий день почувствовалось такое истощение, что руки и ноги отказывались служить. Но дальше стало легче. Только в обычные часы еды было очень тяжело. Но то собственно был не столько голод, сколько желание самого процесса еды, наслаждения, связанного с этим процессом. Для постника обнаружилось теперь, насколько наполняет собою процесс питания жизнь человека. Он заметил, что до сих пор весь его день складывался в сущности из ощущений, связанных с процессом питания, (конечно если что-нибудь другое в известный день не завладевало всем существом). Главных ощущений, заметил он, доселе у него было два, чередовавшихся с непрерывностью: после принятия пищи в душе доминировало чувство насыщения; когда же оно потухало, на смену ему тотчас являлось чувство легкого голода; последнее чувство было не менее приятно, чем первое, так как соединялось с перспективой скорого насыщения. Когда теперь пришлось вырвать эту область ощущений из души, в ней оказалась страшная пустота, которую долго ничем нельзя было заполнить, никакой душевной работой. Горько и досадно становилось за такой глубокий материализм человека, не замечавшийся доселе.
   Самочувствие в первые дни поста было очень тяжелое. Наум не шло ничто: ни занятия, ни чтение, ни тем более молитва. Возмущалась и бунтовала плоть, требуя всех сил души на свое усмирение. Постник с грустью замечал, что даже трогательные песнопения великопостных служб, которые всегда проливали сладкое умиление в его душу, теперь холодно ложились на нее. Казалось, не хватало в теле соков, и душа, поэтому, стала черства, суха. „И каким образом подвижники могли называть пост крыльями молитвы?» приходило на мысль. Чувствовалась страшная усталость. Не хотелось решительно ничего делать. Нужно было принуждать себя ко всякому делу, которое прежде делалось охотно и бодро. Пришлось собрать весь остаток энергии, чтобы „опыт не приносил ущерба занятиям. Совсем не так, как раньше, пошло даже и чтение. Он с трудом заинтересовывался книгою. Нужно было встретить в книге уже действительно что-нибудь из ряда вон выдающееся, чтобы привлечь усталое внимание и мысль. Равнодушно читались самые интересные книги.
   Словом, нормальный ход жизни и деятельности душевной был нарушен совершенно. Но добровольного постника это не смущало. Все это он предвидел отчасти. Он решился не оставлять своего смелого опыта над собою и терпеливо ждать результатов. Томительно и скучно тянулись дни. В душе было так черство и пусто, что постник боялся анализировать ее. Ему казалось, что наполнена она одним противным чувством — томлением по „мясам египетским».
   Человек склонен к преувеличениям и в самоосуждении. Когда постник стал внимательнее всматриваться в то, что происходило теперь у него в душе, он убедился, что не один голод и томление по яствам наполняют душу его. На общем фоне этих невысоких ощущений он уловил одну постоянную, можно сказать неотвязную мысль. Мысль эта была мысль о Боге.
   О Боге теперь он не мог не думать каждую минуту и каждую секунду. То, что он делал, он делал, конечно, только для Бога. А делание это давало чувствовать себя каждую минуту, болезненно, тяжело давало чувствовать себя, но давало. Какой-нибудь корысти, расчета в подобном деле не могло быть. Любой акт благотворительности можно скорее заподозрить в корыстности, чем это дело. Из всех человеческих дел, подвигов, ни одно так исключительно не направлено к Богу, и к Нему одному, как это. Естественно, что и совершаемо оно не может быть без постоянной мысли и памяти о Боге.
   Пред мысленным взором постника теперь постоянно стоял Он. Он был такой же, как прежде, таинственный и непостижимый. Но постнику казалось, что в чудном и страшном облике, в каком Бог обычно представлялся ему, он стал находить теперь новые черты. Прежде он думал о Боге более со стороны Его любви и прощения. Бог представлялся ему только любящим, снисходительным, всепрощающим Отцем. Он как-то забывал о том, что этот Отец может быть и строгим, что Он может гневаться и карать людей. Теперь взор его как бы разглядел в Боге эту последнюю черту. И по душе временами стал пробегать страх и трепет от этого неожиданного открытия. Он с изумлением убедился, что до сих пор считал Бога почти до слабости снисходительным Отцем, готовым прощать все и оставлять без наказания самые крупные проступки своих строптивых детей. Теперь постник замечал, что куда бы он ни шел и что бы ни делал, смотрят на него эти строгие, хотя и доброжелательные к нему очи. Он не мог не чувствовать на себе постоянно этого взгляда, как не мог не думать теперь о Боге.
   Привыкнуть можно ко всему. Можно привыкнуть и питаться куском хлеба и стаканом воды в день. Привык и рассказчик мало-по-малу к своей скудной трапезе. Сравнительно немного понадобилось и времени для этого: не более, как недели чрез две своего строгого поста он почувствовал, что этот пост перестает тяготить его.
   Нельзя было сказать, чтобы пост совершенно не давал чувствовать себя и теперь. Правда, постник почти не голодал. Изнурение, удрученность, тоскливость все реже и реже появлялись. Но, тем не менее, общее настроение его, настроение, как душевное, так и телесное самочувствие, было далеко не такое, какое бывает при обычном питании. Он не мог уловить, определить и назвать эту разницу. Но что разница была, и существенная, заметная, в этом не могло быть сомнения. Сравнивая; себя теперешнего с собою прежним, он мог заметить одну перемену. В нем не появлялось теперь никогда того игривого, самодовольного настроения сытого человека, которое так приятно ощущать самому и которое так неприятно поражает в другом. Это то настроение, при котором человеку хочется пошутить, посмеяться, когда он отдается сладкой истоме покоя, ничего неделания, легкого чтения и т. п. Ко всему этому он чувствовал себя теперь совершенно неспособным. Ему казалось, что в его организме теперь не было тех лишних соков, которые порождают это самодовольство. Ему казалось, что соков жизненных у него осталось ровно столько, сколько нужно, чтобы тело слушалось души. И оно, казалось, теперь больше слушалось души. Оно как бы не в силах было усыплять и убаюкивать душу, и последняя выигрывала от этого: в ней было больше бодрости, ясности, трезвости. Он понял теперь, почему свв. подвижники считали пост первым условием так называемого „духовного делания». Он убедился, что пост действительно „истончевает» тело и окрыляет душу.
   Ему казалось, что теперь только началась в его душе настоящая работа нравственного улучшения. Первым шагом к такому улучшению, несомненно, было то, что грех ему теперь представлялся, более мерзким и гадким, чем прежде. Грех как бы вдруг сбросил пред ним поэтическую, оболочку, в которой он обычно является человеку и которая так искусно, прикрывает его внутреннее безобразие. То, что раньше, напр., казалось ему в себе участием к ближнему, то теперь, при более строгой оценке, оказывалось злорадством и завистию. Ему открылись глаза на себя. Он сделал себе правильную оценку, и невысокой оказалась эта оценка. Желание переделать себя стало главным в душе. Правда, не умерли в душе ее страсти: они давали так же остро, как и ранее, чувствовать себя. Но центр тяжести душевной жизни переместился с этих страстей на то, что есть в душе божественного и небесного. Изменялось как бы целое миросозерцание.
   Наступила Страстная седмица. Близкий конец нелегкого опыта увеличивал бодрость. Могучая сила привычки совершенно помирила тело с суровым режимом. Постник не мог, впрочем, сказать, что умилительные церковные службы больше прежнего действовали на него. Скорее некоторое истощение в организме ослабляло впечатление их. Но одна минута вознаградила его за все. На трогательнейшей из страстных служб — утрени Великой субботы — его посетили настоящие слезы умиления. Он запомнил и момент службы, в который испытал это неведомое доселе блаженство. То было при чтении следующего стиха из, так называемой, „статьи первой» „похвал»: „На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел еси ищяй». Стих, действительно, один из самых поэтических в целой службе. Он и ранее останавливал внимание рассказчика своей глубиною и красотою. Но всегда, прежде и после, этот стих трогал его в такой степени, как десятки других возвышенных мест в богослужении, — может быть, немного больше. Теперь же изображаемая здесь любовь Христа и глубина падения человеческого, завлекшая в ад Самого Бога, предстали сознанию в такой яркости и силе, так задели душу, что нельзя было удержать плача. Читавший кое-что по аскетике, он знал о слезах умиления, знал, что это слезы сладкие, слезы какого-то восторга. Но он не мог представить себе, что в них разлито такое неземное блаженство, и что сладость их так неописуемо высока. Не более одной или двух минут лились из глаз его эти благодатные слезы, но блаженство этих двух минут, больше не повторявшееся в его жизни, вполне стоило, по его мнению, сорока дней тяжелого поста.
   Описанный „опыт» показывает, что правила пощения, даваемые нашим уставом, хотя действительно нелегки и суровы, но обещают многое за свое выполнение. Но, само собою разумеется, что они едва ли могут рассчитывать на широкое применение. Возможно даже, что для иного организма они были бы и не безвредны. Сам „устав» считается с такими ограничениями, и дает послабление для немощных; так напр., старым, малолетним и больным он разрешает вкушать пищу и во вторник 1-ой седмицы вечером, т. е. сокращает полное неядение до 1 12 суток. Но дальше этого льготы не идут. Нигде не дано позволения ради слабости вкушать не то, чтобы масло и молоко в течение поста, но даже рыбу и постное масло (в дни, когда запрещается оно). Известный толкователь церковных канонов Вальсамон, патриарх Александрийский, говорит: „не позволяется никому, даже в случае смертной болезни, в Четыредесятницу есть мясо; мы видим, что о сем в разные времена было спрашиваемо на соборах, но не дано позволения».
   Обычно против обязательности постов, и в частности Великого, выставляют в качестве возражения идею христианской свободы. Нельзя спорить, что христианство, не считает внешний культ столь же обязательным, как это делал Моисеев закон. Но нельзя упускать из виду и того, что пост не обряд лишь, а средство, и очень сильное, нравственного воспитания. Да и можно ли сказать, что обряд совершенно не нужен христианству? Не забудем, что и таинство имеет внешнюю, обрядовую сторону и без нее, по убеждению Православной Церкви, не совершается. Невозможно приобщиться Тела и Крови Христовой без хлеба и вина. Нельзя получить прощения грехов помимо исповеди, креститься без воды и т. и. Так и относительно поста всегда было убеждение в христианстве и Церкви, что он не только полезен, но и необходим для спасения, и что совершенно и никогда не поститься христианин не может. Как мы видели, постом дается, душевной жизни и развитию нечто такое, что другим путем она не может получить.
   Так же неосновательно неудовольствие на Церковь за точное установление времени и сроков для поста. Пост общественный настолько же выше и сильнее частного, как молитва общественная частной. Кто не хочет общественных постов, должен отказаться или признать излишним и все наше Чудное богослужение.
   „Некто входит в город и находит, что там постятся: он заканчивает пост вместе с ними», требует Талмуд. Но этого требует и нравственная, так сказать, деликатность к окружающим. Хомяков говорил, что нравственная солидарность с Церковью не позволяла ему отделяться от массы верующих в посте, хотя он и не сознавал вполне пользы его.

§ 2. Продолжительность поста в историческом развитии.

   Если „слова учат, а примеры побуждают», то в жизни христианской Церкви не могло быть такого времени, когда бы она не имела постов. Картина безбрежной, выжженной иерихонской пустыни с воющими шакалами, усеянной скорпионами, пугливо обходившими истощенного Человека с поникшей от великой думы головой, слишком потрясающа и для современного художника, чтобы она не стояла всегда пред глазами верующего тех времен, когда не могли думать и говорить ни о чем другом, кроме Христа.
   Начинаясь (в, приготовительных своих неделях) едва не сразу после праздника Крещения, продолжаясь 40 дней, Великий пост составляет столь явное подражание посту Христову, что неудивительно, если древние церковные писатели, считали его „установлением Божественным», должно быть, видя в посте Спасителя обязательный для нас пример для подражания. „В течение сорока дней, по законам Царя Христа, предлагается врачевство для очищения плоти “, говорит св. Григорий Богослов. По словам св. Амвросия, Христос постился, дабы „научить нас полезному делу не словами только, но и примером, дабы мы теми же стопами, коими течем к вере, совершали шествие и к воздержанию». Петр Хрисолог называет Четыредесятницу „не человеческим изобретением, а уставом Божественным».
   Но верно замечает Иоанн Златоуст: „Христос не говорит, что должно, подражать Ему в посте, хотя Он мог бы сослаться, на те 40 дней; но -„научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем». Даже напротив, посылая апостолов на проповедь, не сказал: поститесь — а „все предлагаемое вам ядите». Высокую духовность основанной Им веры Спаситель умалил бы, не так бесконечно возвысил бы ее над всеми когда-либо существовавшими религиями, не исключая и ветхозаветной, и древней буддийской, если бы Он установил хотя один день обязательного поста. Нежелание сделать это тем характернее для Спасителя, что Он не мог Себе представить Своих учеников совершенно не постящимися, в такой же степени, как и не молящимися. Дать полную свободу в удовлетворении и таких неискоренимых потребностей человеческого духа, как молитва и пост, это значило сообщить новой религии неслыханную еще дотоле свободу и духовность.
   Если апостолы верно поняли дух учения Своего Господа (а их потому и выбрано так мало, что понимать этот дух так, как они, другие не были в состоянии), то и они не могли установлять постов, как и праздников. „Наблюдаете дни, месяцы, времена и годы. Боюсь за вас, не напрасно ли я трудился у вас“, с горечью пишет ап. Павел галатам. Апостол обличает их не за соблюдение иудейских суббот, новомесячий, праздников и субботних годов, а за чисто-законническое стремление к скрупулезной точности в определении их сроков. Если не с такою ревностью, как „столпы» Иерусалимской Церкви, Иаков Праведный, Петр, то все же с безупречной аккуратностью ап. Павел сам соблюдал иудейские праздники, прерывая для них и свои апостольские путешествия. Но он настаивал на полной свободе христиан в отношении ко всем священным временам. „Иной отличает день от дня, а другой судит о всяком дне (равно). Всякий (поступай) по удостоверению своего ума. Кто различает дни, для Господа различает [празднуя их в честь Его]: и кто не различает дней, для Господа не различает», благодаря Его в сердце за дарованную Новым Заветом свободу в этом отношении.
   Опасения ап. Павла, что он „напрасно трудится» для утверждения в умах христиан идеи христианской свободы, не сбылись, как того, впрочем, он и сам не мог не предвидеть, если верил в будущность Церкви. Чем дальше, тем с большей свободой христиане стали относиться к иудейским праздникам, заменяя их своими. Уже и во времена апостолов „день Господень» заслоняет собою субботу, хотя она соблюдается в Церкви едва не до V в. Получив право от Своего Основателя и непосредственных продолжателей Его дела — самой выработать себе весь культ, Церковь как бы предоставила сделать это времени и постепенному развитию своей жизни, благодаря чему все учреждения ее, будучи запечатлены настолько духом Христовым и апостольским, что невольно срывают с уст эпитеты „Божественный», „апостольский», являются созданиями ее самой, плотью от плоти ее, дорогим памятником и наследием ее вековой жизни.
   Таким свободным созданием Церкви является и Великий пост. Время установления его в Церкви до сих пор составляет для истории загадку. Но уже в ХVII веке археология отвергла общераспространенное ранее мнение об апостольском происхождении этого поста.
   Мнение это основывалось главным образом на 69 апостольском правиле, которое изрекает осуждение на не постящихся в Четыредесятницу. Кроме того такие древние писатели, как бл. Иероним и папа Лев I (440—461 г.), называют Четыредесятницу первый — постом „по преданию апостолов», а второй -„апостольским установлением». Но относительно правил апостольских, уже давно установлено наукою, что они, выражая верно дух апостольского учения, не могли произойти ранее II в., а по местам носят на себе следы практики и Ш-ИV- века. Что же касается свидетельств бл. Иеронима и Льва Великого, то наименнование „апостольский» в их устах часто было только почетным титулом а не исторической маркой: о св. Льве заметим, что он называет апостольским установлением все издавна соблюдавшееся в его Церкви и даже заведомо заведенное его предшественниками: свв. Дамасом (366—384) и Сирицием (384—398); бл. же Иероним сам сознает широкую неопределенность понятия „апостольский» замечая, что правило о посте в субботу, одними церквами соблюдаемом, а другими нет, теми и другими возводилось к апостолам.
   Если бы во времена апостолов существовал Великий пост хотя бы в зачаточном виде, как нечто общераспространенное и общепризнанное, то где-нибудь в посланиях их было бы какое-либо указание на него, как в этих посланиях содержатся немалочисленные указания на разные обычаи в тогдашних церквах, на богослужебную практику (евхаристию), на празднование воскресного дня.
   Если послания апостольские могли обойти молчанием такой пост, не смотря на то, что о нем был повод сказать, когда речь заходила о воздержании вообще (напр. у ап. Павла о воздержании от мяса, от вина), то, по крайней мере, у ближайших к апостолам писателей, у так называемых мужей апостольских и в современных им памятниках, не могло не встретиться упоминание об этом посте. Можно сказать, каждый из этих писателей имел повод в сохранившихся от него писаниях говорить об этом предмете, и не говорил. В послании ап. Варнавы две главы (из 21) занимаются специально постами, приводятся все места Ветхого Завета о постах и между ними грозное определение Левит 23, 29: „кто не будет поститься постом, смертию потребится“ и ничего не говорится об обязанности христиан поститься; напротив доказывается, что пост должен состоять в делах милости. В „Пастыре“ Ерма, памятнике тоже I века, один отдел (из числа так называемых там 10 „подобий“, кроме которых есть еще 4 видения и 12 заповедей) посвящен посту и в нем находят, глухое впрочем, указание на пост среды и пятницы: Ерм говорит Пастырю, что находится „на стоянии“, объясняя, что это значит „постится“; а между тем известно, что уже во времена Тертуллиана среда и пятница назывались „днями стояний“. Таким образом, здесь, где можно было бы ожидать упоминания о посте Четыредесятницы, нет такого упоминания.
   Ныне в науке самым драгоценным и неповрежденным из древних памятников считается так называемое „Учение 12 апостолов“ (открытое только в 1875 году в рукописи XI века). Написанное по признанию самых строгих критиков (отвергающих подлинность или неповрежденность евангелий и посланий апостольских) не позднее конца I или начала II века, оно служит лучшим показателем практики церкви первого после-апостольского периода. В нем три раза идет речь о посте и тоже не упоминается о Четыредесятнице, тогда как дается прямое предписание поститься в среду и пятницу. Нет о ней упоминания и в другом, ныне очень ценимом древнехристианском памятнике, так называемых „Канонах церковных св. апостолов“, составляющих очень раннюю переработку „Учения 12 апостолов“; впрочем в этом памятнике нет вообще речи о постах. Нет о постах речи (следовательно не могло быть упоминания и о Великом посте) и в посланиях св. Игнатия Богоносца (107 или 115 г.). Такое указание находится только в послании с его именем к Филиппийцам („Четыредесятницы не пренебрегайте: она служит подражанием жительству Христову“), но подложность его давно доказана.
   Самым ранним свидетельством о Четыредесятнице является, таким образом, послание св. Иринея Лионского (†202 г.) к папе Виктору (189—198 г.) по поводу споров о времени празднования Пасхи, приводимое Евсевием в его „Церковной истории». Признавая, что „таинство воскресения Господня» нужно праздновать только в день воскресный, он просит Виктора не исключать из своего общения целые церкви, которые соблюдают унаследованный от предков обычай, т. е. празднуют Пасху в 14-й день первого весеннего лунного месяца, как евреи, в какой бы день недели это полнолуние ни пришлось. Представив много доводов к своей просьбе, св. Ириней продолжает буквально так: „ибо дело идет не только о дне, но и о том, как нужно поститься; именно одни думают, что нужно поститься только один день, другие — два дня, иные — еще больше; некоторые же исчисляют этот день свой в 40 часов дневных и ночных (οί δέ τεσ-σαράκοντα ώρας ήμερινάς τε και νυκτερινάς συμμετροΰσι την ήμέραν αυτών)». Пасхальный пост по этому месту во время св. отца продолжался где день, где два, где еще дольше; где обнимал промежуток времени в 40 часов. Три из этих четырех дат вполне ясны. Только последняя выражена так, что допускает, по крайней мере допускала, другое понимание. Именно Руфин († 410), первый и древнейший переводчик „истории» Евсевия на латинский язык, младший современник самого автора ее, передает последнюю фразу Иринея так: „некоторые же 40, так что определяют день считая часы дневные и ночные». Следовательно Руфин усматривал у Иринея здесь указание на 40-дневную продолжительность предпасхального поста, достигая этого просто постановкой знака препинания после слова τεσσαράκοντα („сорок») и видя в последних словах мысль о том, что постились не только в течение дневных часов, но и ночных.
   Сразу видно, что для такой мысли последние слова Иринея давали бы очень странное и даже прямо невозможное выражение. Если св. отец хотел выразить мысль, что христиане постились не только до вечера, как то делали евреи в день очищения, но продолжали пост до поздней ночи, то должен был сказать, что христиане постились весь день и часть ночи. К чему здесь речь о „часах», если не указывается количество их? Зачем странное выражение „исчисляют» (бук. „соразмеряют»)? Какой смысл имеет прибавка „свой» к „день»? Да и возможно ли было поститься в течение 40 дней по целым суткам обыкновенным смертным. В житиях свв. постников рассказывается, как об особенно редких явлениях даже среди них, о столь продолжительном посте, для которого действительно нужна была сила духа, подобная Моисеевой, Илииной и Христовой.
   Все эти странности в выражении св. Иринея отпадают, если видеть в этом месте речь об обычае некоторых христиан поститься пред Пасхой не день и не два
   или несколько, а ровно 40 часов. Тогда как одни и большинство измеряли (συμμετρουσι) свой пост днями, другие измеряли его часами, постясь за то не одну или несколько таких единиц времени, а символическое, освященное столькими высокими примерами поста — число 40 и заменяя, по немощи своей, дни часами. Странные для понимания Руфинова слова „часы», „измеряют» получают при настоящем понимании самый естественный смысл, равно как и выражение „день свой»: сорокочасовой пост может быть назван одним днем поста, только днем своеобразным („свой»). Кроме того, при таком понимании между практикою поста у разных христиан (вероятно у христиан разных поместных церквей) не будет такой непроходимой разницы, какая была бы, если бы в одном месте постились один, два или „больше» дней, а в других целых 40. Самое слово „больше» (πλεῖονας) в сопоставлении с 1 и 2 не может означать более 3, 4 и т. д.
   Таким образом, в посте времен Иринея мы видим уже основное зерно св. Четыредесятницы. Тогда уже повсеместно существовал предпасхальный пост, по времени и продолжительности своей соответствовавший теперешним Великим пятнице и субботе; по местам даже этот пост был еще длиннее и мог доходить до целой недели пред Пасхой, соответствовавшей нынешней Страстной седмице. Это и естественно было, чтобы Великий пост начался с установления важнейшей части его Страстной седмицы. Вместе с тем мы видим уже, что в это время, так сказать, в воздухе носится среди христиан и идея поста сорокадневного в подражание посту Христову. Если такой пост определяется не в 40 дней, а в 40 часов, то это вследствие того, что, как увидим впоследствии, тогда не представляли себе поста иначе, как в виде полного неядения, каковыми были посты и в церкви ветхозаветной, этой матери по отношению к христианской Церкви. Провести же совершенно без пищи более двух — трех дней было небезопасно для здоровья.
   Первый свидетель о предпасхальном посте, св. Ириней, как мы видели, застает этот пост далеко немолодым. Он имеет уже общее распространение в христианской Церкви, тогда едва не охватывавшей самые отдаленные провинции „всемирной» империи. Для такого широкого распространения требовалось немалое время. Следовательно, первые зачатки этого поста, начало его, теряются для нас, в священном мраке первых двух веков христианства.
   Об этом начале можно строить лишь догадки и предположения, без которых, впрочем, ни одна наука, и история в том числе, обойтись не может.
   Одно незначительное явление церковной жизни II века может пролить нам некоторый свет на первое возникновение и первоначальную форму предпасхальнаго поста. Это тот самый спор о времени празднования Пасхи, по поводу которого св. Ириней и писал свое послание. Спор возник по поводу того, что, тогда как почти вся Церковь праздновала Пасху в первый воскресный день после еврейской пасхи, малоазийские христиане праздновали ее вместе с еврейской. Соблазн от такой разницы производился главным образом, как рассказывает Евсевий в своей „Истории», тем обстоятельством, что азийцы и пост предпасхальный оканчивали в тот (κατὰ ταύτην) день, с которого христиане, по Иринею, именно и начинали его.
   Малоазийские христиане потому так упорно и отстаивали свою практику, не взирая на ее одинокость, что знали за ней глубокую, так сказать, незапамятную для них древность. Между тем св. Поликарп Смирнский (†167) застает этот спор в таком разгаре, что из-за него предпринимает путешествие в Рим для восстановления мира между церквами. Все это заставляет искать начала для празднования пасхи не позднее, чем в I веке.
   Вместе с тем пасхальный спор II в. показывает, в какой тесной связи, с празднованием Пасхи стоял предпасхальный пост. На самый праздник смотрели собственно, как на разрешение от поста. В этом отношении очень характерно, что во времена св. Епифания Кипрского существовала одна ветвь четырнадцатидневников (так названы были сторонники празднования Пасхи вместе с евреями, 14 нисана, отколовшиеся из-за этого от Церкви; по-латыни- quartodecimani), которая одним днем — 14 нисана — ограничивала и предпасхальный пост, и самый праздник Пасхи. Если четырнадцатидневники II века были правы в своем споре с тогдашнею римскою церковью относительно древности своей практики, то возможно, что упоминаемая св. Епифанием ветвь квартодециманов сохранила наиболее древнюю практику предпасхальнаго поста. Против такого предположения ничего не может говорить то обстоятельство, что Церковь осуждала квартодециманов, как еретиков (точнее, как раскольников): она осудила их не за верность старине, а за разрыв из-за нее церковного единства. Их постигла судьба наших раскольников...
   За глубокую древность практики квартодециманов говорит ее крайняя простота. Когда естественнее всего было почтить смерть Христову постом, как не в день этой смерти, и когда естественнее всего было праздновать Пасху христианскую, как не в день Пасхи ветхозаветной, прообразовавшей ее? У церковных писателей II — IIИ веков замечается (как увидим ниже) странное употребление слова „пасха»: пасхою они называют предпасхальный пост. Это словоупотребление можно объяснить только, как отголосок того времени, когда чествование смерти и воскресения Христова происходило в один день, потому что невозможно предполагать, чтобы Церковь когда-либо могла иметь две Пасхи в году. Больше того: даже в нынешнем церковном уставе есть следы такого соединения лишь на первый взгляд несоединимых вещей. Величайшим из дней Векого поста, а следовательно, и печальнейшим из них является, конечно, Великая пятница, а следующим за ним в этом отношении — Великая суббота, единственная суббота в году, в которую положен пост, даже в форме сухоядения, и литургия совершается после вечерни (т. е. по идее совсем не совершается в этот день, так как с вечерни начинается следующий церковный день). И вот в первый из этих величайших постных дней, в Великую пятницу совершается вечерня совершенно праздничного типа (со входом, с праздничным порядком ектений: сначала сугубая, а после просительная), притом даже самого высшего из праздничных типов — с чтением апостола и евангелия, что делается на вечернях только трех величайших праздников церковного года: Пасхи, Рождества Христова и Крещения. Утреня же Великой субботы не только праздничного типа (великое славословие), но по своей торжественности уступает в течение года только пасхальной утрене; кроме того на ней поется целый ряд воскресных песней: тропарь „Егда снизшел еси“, тропари: „Ангельский собор“, воскресный седален „Гроб Твой, Спасе“, и два воскресных прокимна и аллилулиарий из стихов 67 псалма „Да воскреснет Бог“. Все это можно считать отголоском той древней церковной практики, когда празднование Пасхи совершалось в вечер того дня, который был постом в воспоминание распятия Господня и который весь назывался Пасхой. Пасха, следовательно, была тогда полупечальным, полурадостным торжеством, иначе сказать настолько же радостным, насколько печальным, какова была и вся жизнь тогдашних христиан, мешавших слезы небесной радости о Боге со слезами нестерпимого, земного горя.
   Иною и не могла быть первоначальная Пасха христиан, как этим соединением поста и радости в один день. Легко представить себе, что должны были чувствовать первые христиане, еще не оставившие еврейских праздников, при наступлении 14 нисана. Воспоминания столько же грустные, сколько радостные и светлые должны были тесниться в этот день в их души. Образ Распятого в этот день сменялся образом Воскресшего с словом „радуйтесь» на устах. Пасхальный агнец напоминал закланного на кресте Агнца Божия. Хотелось вместе и плакать, поститься, и радоваться, торжествовать. В те часы этого дня, когда Божественный Страдалец истаевал в предсмертных муках на кресте, естественно было поститься; под вечер же дня, когда Он почил от дел новотворения и начал Свое субботствование во гробе, прилично было, как оно и теперь делается в Православной Церкви, начать радость воскресения.
   Итак, вот наиболее древнее, по всей вероятности, зерно Великого поста: те несколько часов 14 нисана, в которые Спаситель висел на кресте. Этим предположением хорошо объяснялось бы и то, почему при св. Иринее некоторые „измеряли» предпасхальный пост часами. Так как апостолы праздновали иудейские праздники, то в таком виде начало этому посту могло быть положено и ими. Отсюда всегдашнее убеждение Церкви в апостольском происхождении этого поста.
   Вторым по древности свидетельством о предпасхальном посте являются три места из сочинений Тертуллиана (†220 г.). Сделавшись монтанистом, Тертуллиан написал в защиту монтанистов, которых православные обвиняли между прочим в установлении новых, не преданных от отцов постов и при том продолжительных (с тенденцией к усилению церковной дисциплины), специальное Сочинение „О постах». В нем он, между прочим, в защиту, монтанистов говорит, что посты не чужды и церковным христианам. „ Они думают, что в самом Евангелии назначены для поста те дни, в которые „отнят был Жених»; и только эти дни считают они законными днями поста христианскаго»; „но», замечает полемист в другом месте своего труда, „я нахожу вас постящимися и помимо Пасхи сверх (сиtrа) тех дней, в которые отнят Жених: вы соблюдаете и полупосты стояний (stationum, т. е. среды и пятницы), а иногда довольствуетесь хлебом и водою, как кому угодно; вы, конечно, скажете, что это нужно делать по произволению, а не по приказанию». В сочинении „О молитве», написанном в домонтанистический период, Тертуллиан замечает, что обычное лобзание друг с другом после молитвы „мы справедливо оставляем в день Пасхи, в который установлен общий и как бы общественный пост». Во всех трех местах у Тертуллиана явно речь о посте предпасхальном или, как его точнее следовало назвать по тогдашней терминологии, посте пасхальном, который падал на день пасхи иудейской, день смерти Христовой; эту пасху, проводимую в посте, впоследствии стали отличать от пасхи воскресения под именем „крестной». Но пост не ограничивался одним днем смерти Христовой, а продолжался несколько дней. Тертуллиан не называет числа этих дней, но указывает принцип для количества их. Этот принцип не только дает возможность точно установить продолжительность пасхальнаго поста, но и освещает перед нами те основания, какие находила тогдашняя Церковь в самом евангелии для этого поста и которые, следовательно, и побудили ее к установлению его. Одному Тертуллиану обязаны мы сохранением для нас этой драгоценной справки из внутренней истории Великого поста, и его свидетельство для нас тем важнее, что относится к тому раннему периоду этой истории, когда в сознании Церкви не могла не быть еще очень свежей память об установлении поста.
   От Тертуллиана мы узнаем, что общепризнанным основанием для хранения предпасхальнаго поста в его время, а, следовательно, и самым вероятным мотивом для сравнительно так недавнего установления его, были слова Христовы в ответ на упрек от Иоанновых учеников Ему за отсутствие в Его св. общине каких-либо постов: „могут ли печалиться сыны чертога брачнаго, пока с ними жених; но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься» (Мф. 9:15). Понимая с трогательной простотой и буквальностью под „днями, в которых был отнят Жених» от апостольской Церкви небольшой промежуток времени, протекший от смерти Спасителя до Его воскресения, и пришли к мысли поститься тогда. Этот промежуток времени не мог быть более двух дней, и то неполных, так как Христос умер под вечер пятницы, а в субботу ночью воскрес. А по количеству часов этот промежуток почти отвечает тем 40 часам, которыми, по сведениям св. Иринея, в некоторых церквах ограничивали продолжительность предпасхальнаго поста.
   Мы видим, что Тертуллиан не знает еще настоящей, в собственном смысле слова, четыредесятницы, а только такой же небольшой зачаток ее, как и Ириней. Можно сказать и более: предпасхальный пост у Тертуллиана и не более продолжительный, чем у Иринея, и не более, чем у него, установившийся. Правда, Тертуллиан не указывает продолжительности предпасхальнаго поста. Это умолчание его находят возможным объяснить в том смысле, что у православных, с которыми он полемизировал, уже существовала Четыредесятница; иначе он, как монтанист и обвинитель их, не преминул бы поставить в упрек своим противникам отсутствие ее. Этот аргумент, справедливо замечает новейший немецкий историк Великого поста Функ , переворачивает вверх дном положение дела. Если Тертуллиану нужно было пред короткими церковными постами оправдать более продолжительные монтанистические, то он должен был указать на самую длинную практику, какая где-либо существовала, и уже никак не мог оставить без упоминания никакой церкви, если бы она тогда имела уже сорокадневный пост; противников своих он проще и быстрее всего поразил бы, сделав такое замечание: практика поста у монтанистов, которых обвиняют в незаконном новшестве, не идет так далеко, как церковная, так как их пост продолжался только две недели (у монтанистов предпасхальный пост был двухнедельным), а в Риме-40 дней.
   Если свидетельство Иринея может говорить о практике малоазийских церквей в отношении предпасхальнаго поста, а свидетельство Тертуллиана о такой же практике римской и африканской церквей, то два других памятника открывают нам положение дела еще в двух больших областях тогдашнего христианскаго мира, давая таким образом возможность обнять его весь в интересующем отношении. Вместе с тем, эти памятники, будучи моложе рассмотренных на несколько десятилетий, знакомят нас с дальнейшей стадией развития предпасхальнаго поста, когда он из двух-трехдневного распространился на всю неделю пред Пасхой.
   Более раннее из этих новых свидетельств о посте находится в недавно открытом памятнике, носящем заглавие „Апостольское наставление» (Διδασκαλία), сохранившемся на сирийском и в половине своей на латинском языке и появившемся в Сирии пред серединой III-го века, может быть, в первой четверти его. О почтенной древности и авторитете этого памятника может свидетельствовать то обстоятельство, что, по предположению исследователей его, Он лежит в основе 6 первых книг так называемых „Апостольских постановлений» (Constitutiones), которые являются переработкой его. О предпасхальном посте памятник говорит: „от десятаго [числа лунного месяца], которое есть второй день недели [понедельник], в дни Пасхи будете поститься, и хлеб, и соль, и воду одну употребляйте в час девятый, и так до пятаго дня недели [четверга]; пятницу же и субботу целую поститесь, ничего не вкушая». 18 глава V книги Апостольских постановлений, по предположению ученых, и является переработкой этого места: в качестве дозволенной для первых дней Страстной седмицы пищи она присоединяет еще овощи.
   Желание этого памятника освятить авторитетом апостолов наличную практику, поста может свидетельствовать о том, что она была во всяком случае не недавняя, хотя, может быть, и не общепризнанная.
   В богатой и изнеженной Александрии, повидимому, с меньшей строгостью хранился этот, тогда еще только однонедельный, предпасхальный пост и с большим трудом оттеснял прежнюю, более легкую, практику. Дионисий Великий, епископ Александрийский (†264—265г.), был запрошен епископом Василидом, когда нужно оканчивать пасхальный пост, вечером ли в субботу, или утром в воскресенье при пении петуха, как это делается в Риме. Высказавши свой взгляд на различные сроки для конца поста, александрийский епископ прибавляет: „и шесть дней поста соблюдаются не всеми равно и одинаково; ибо одни проводят все дни без пищи, а иные ни одного; тем, которые весьма ослабели от продолжительного поста и почти погибают от изнеможения, простительно более раннее вкушение пищи; но если иные четыре предшествующие дня поста не только не постились без перерыва, но и вообще не постились и даже роскошничали и потом, когда наступают последние два дня, их, т. е. пятницу и субботу, непрерывно постятся и думают, что делают нечто великое и славное, если воздерживаются до утра, то я думаю, что они не были в таком подвиге, которые упражнялись несколько дней раньше». Место показывает, что в Египте, как и в Сирии, тогда постились уже целую неделю пред Пасхой, Страстная седмица уже образовалась; но что подле большой строгости в пощении этой седмицы шла и вольность в соблюдении ее. То обстоятельство, что Дионисий не осуждает прямо этой последней практики, хотя далеко и не сочувствует ей, показывает, что пост во всю седмицу еще не получил законообязательной силы, что для этого он был еще слишком нов. Тем меньше могла быть речь о сорокадневном посте пред Пасхою в это время.
   Между тем современник и согражданин Дионисия знаменитый Ориген (†254 г.) говорит именно о сорокадневном посте пред Пасхою. Это свидетельство находится в 10 беседе его на книгу Левит, комментарий на которую, как и большинство творений великого александрийца, дошел до нас не в подлиннике, а в латинском переводе выше упомянутого Руфина.
   Указав на необязательность иудейских постов для христиан и сославшись в подтверждение этого на Мф. 9:15, Ориген продолжает: „итак иудеи постятся, потому что они лишились Жениха (Христа); мы же, имея Жениха, не можем поститься. Говорим это не к тому, чтобы ослабить удила христианскаго воздержания. Ибо и мы имеем дни Четыредесятницы, посвященные посту. Имеем четвертый и шестой дни седмицы (среду и пятницу), в которые обыкновенно постимся. Христианину и во всякое время предоставляется свобода поститься, не из-за суеверия относительно хранения поста, но из-за добродетели воздержания“.
   Место не оставляло бы никаких сомнений в существовании при Оригене Четыредесятницы, если бы не два обстоятельства: а) молчание о ней столь близкого к настоящему свидетелю по месту и времени Дионисия и б) переход к нам документа чрез руки Руфина. Руфин был очень вольный переводчик, в чем не только сознается, но и неоднократно предупреждает читателя, напр., в предисловии к переводу сочинения Оригена «Περιὶ ἀοχῶν». А в послесловии к переводу Оригенова комментария на послание к Римлянам он замечает о своем труде: „мы восполняем то, что Оригеном сказано для Церкви его времени не столько в целях изъяснения, сколько в целях назидания, как делали мы и в гомилиях или словах на Бытие и Исход; особенно же в гомилиях на книгу Левит, что было им сказано для красоты стиля, мы для ясности передаем прямым языком; этот труд восполнения недостающего мы предприняли с тем, чтобы латинскому читателю не доставляли затруднений вопросы поднятые и оставшиеся нерешенными, как обыкновенно поступает Ориген по требованиям гомилетического искусства». Раз в основу перевода клались такие начала, то, как замечает издатель Оригена в Патрологии Миня, читатель не может быть никогда уверен, читает ли он Оригена или Руфина.
   Правда, и столь широкая свобода перевода не должна бы простираться на такие чисто фактические данные у Оригена, как указание на существование в его время поста. Но тут невольно припоминается Руфинов перевод Иринеевых слов о 40 часах поста... Кроме того в выражении „посвященные посту дни Четыредесятницы“ обращают внимание также на неуместную витиеватость фразы, не отвечающей простоте следующей за нею: „постимся и в среду и в пятницу“. А главное, каким образом о Четыредесятнице не упоминает Дионисий?
   Тем не менее, решительно настаивать на интерполяции Руфина в данном месте было бы рисковано. Из затруднения же, создаваемого разногласием по данному пункту между Оригеном и Дионисием, есть очень простой выход. У Оригена было два отечества — кроме Египта и Александрии — Палестина и Кесария. Столько прожив в последних, он не только мог хорошо знать всю церковную практику Св. Земли, но привыкнуть и освоиться с ней и оценить ее. Между тем о практике в отношении поста, как раз именно Иерусалимской церкви в этот период мы не имеем никаких сведений, имея их о всех окружающих церквах. Почему же не признать таким свидетелем об этой практике Оригена?
   В начале ИV века, как увидим далее, мы находим пост св. Четыредесятницы получившим всеобщее распространение по христианскому миру. Поместными соборами изрекаются прещения на несоблюдающих его. Для такого широкого распространения института требовались время и авторитет. Какого-нибудь десятилетия здесь недостаточно было.
   Нужны были долгие сношения между церквами, чтобы сорокадневный пост утвердился всюду на место привычного и более легкого недельного или даже двухдневного. С другой стороны, нужна была инициатива в этом деле не любой церкви, а особенно влиятельной, а главное находившейся в живом и постоянном общении с другими. Такою в то время и была „мать церквей», Иерусалимская Церковь. И где легче всего могла возникнуть идея сорокадневнаго поста после Крещения и до Пасхи, как не на берегах Иордана у подножия суровой горы Карантаня, с которою предание связывает пост Спасителя?
   От второй половины III века мы имеем и еще одно свидетельство о сорокадневной продолжительности предпасхальнаго поста, касающееся не менее влиятельной, чем Иерусалимская, церкви, именно церкви Римской. То — так называемые „Каноны св. Ипполита» (канон 20-й). Ипполит был или папою, или епископом гавани римской и пострадал около половины III в.. Но его „Каноны» спорный памятник. Сохранились они до нас в сильно интерполированном арабском переводе; но, судя по тому, что они лежат в основе так называемых „Египетских канонов», памятника до-константиновского времени, есть основание считать их если не подлиными Ипполитовыми, то, во всяком случае, памятником церковной практики половины III в..
   Итак, от III века мы имеем два свидетельства за сорокадневную продолжительность предпасхального поста,— свидетельства, если не совершенно неоспоримые, то очень достоверные.
   С полною несомненностью древние памятники говорят о сорокадневном посте пред Пасхою только с начала IV века.
   И первое по времени такого рода свидетельство есть тоже случайное, как и все доселешние, — упоминание о ней в 5 правиле Никейского собора. Это правило назначает для одного из двух соборов, которые должны ежегодно бывать в каждой церкви, время „пред Четыредесятницей» (προ τεσσαρακοστης), указывая в качестве основания для такого срока, «чтобы по устранении всякого разномыслия был приносим Богу чистый дар».
   Исторический критицизм подкапывается, впрочем, и под это, казалось бы, так несомненное свидетельство. Выставляемое собором основание, говорят, не идет к обосновываемому. „Принесение чистого дара“ может скорее означать безкровную жертву и причащение, чем пост. Поэтому возникает вопрос, не нужно ли поставить здесь вместо „Четыредесятницы“-„Пятидесятницу». Антиохийский собор 341 г. назначает для провинциального собора действительно Пятидесятницу, именно 4-ю неделю ее... И этот срок позднее всюду оказывается общепринятым. При нем между осенним собором (в октябре) и весенним не было бы и такого малого промежутка, и два собора были бы равномернее распределены во времени.
   Но если бы и признать эти сомнения в неповрежденности 5 правила Никейского собора состоятельными, то целый ряд свидетельств ближайшего, непосредственно следующего времени не оставляют никакого сомнения в существовании Четыредесятницы во времена 1-го вселенского собора. Евсевий Кесарийский (†ок. 340 г.) пишет: „мы празднуем Пасху, принимая на себя сорокадневный подвиг для приготовления к ней“; „до Пасхи мы 6 недель укрепляем себя сорокадневным постом“. Афанасий Великий (†373) упоминает о Четыредесятнице в пасхальном послании 330 года и в других сочинениях. Неоднократно упоминает о ней и св. Кирилл Иерусалимский (†386 г.). Говорит о ней Лаодикийский собор ок, 360 г. и св. Епифаний Кипрский ок. 375 г..
   Это — на Востоке. На Западе первое свидетельство о ней находим только у св. Амвросия Медиоланскаго (†397 г.). Несколько позднее о ней говорят бл. Иероним и Августин. У последнего есть ряд поучений на время ее. То обстоятельство, что на Западе свидетельства о Четыредесятнице начинаются позднее, чем на Востоке, знаменательно. Оно может говорить за то, что сорокадневная продолжительность для предпасхальнаго поста там принята позднее. Правда, Никейский собор говорит о Четыредесятнице, как общеизвестном установлении; но этот собор, хотя и вселенский, состоял преимущественно из восточных епископов. Но о западной практике поста нужно говорить отдельно, так как с самого установления там Четыредесятницы Запад пошел совершенно по другой дороге в разработке и развитии этого поста.
   Переход от недельного поста к сорокадневному был не так прост и легок, чтобы мог совершиться скоро и легко. Если свидетельство Оригена о Четыредесятнице и „Каноны Ипполита» подлинны, то от первых известий о предпасхальном посте такой продолжительности до повсеместного распространения Четыредесятницы прошло три четверти столетия.
   Несколько беглых замечаний у писателей тогдашнего времени бросают некоторый свет на это постепенное распространение. Историк Сократ (род. в конце IV в.) в своей „Церковной истории» говорит: „Пост пред Пасхою в разных местах соблюдается различно; именно в Риме пред Пасхою постятся непрерывно три недели, кроме субботы и дня Господня; а в Иллирии, во всей Греции и Александрии держат пост шесть недель до Пасхи и называют его Четыредесятницею; другие же начинают поститься за семь недель до праздника». Младший современник Сократа Созомен в своей Истории, сильно зависимой от Сократовой, повторяет это место из книги своего предшественника, но с характерными добавлениями и изменениями: „Предшествующую празднику Пасхи так называемую Четыредесятницу, в которую народ постится, одни считают в шесть недель, напр., иллирийцы и христиане, живущие на западе, вся Ливия и Египет с Палестиною, другие в семь, как жители Константинополя и окрестных мест до Финикии; в продолжение этих шести или свыше недель некоторые постятся три недели с промежутками, другие три недели сряду пред праздником, а иные только две, как, напр., последователи Монтана».
   То и другое свидетельства относятся к тому времени, задолго до которого целый ряд свидетельств, как мы видели, устанавливает повсеместное распространение Четыредесятницы в христианском мире. След., и в это время Четыредесятница не только далеко не определилась вполне, но и не получила общего признания. По местам вместо нее существовал пост, занимавший по продолжительности как раз середину между древним коротким, от 1 до 6 дней, предпасхальным постом и Четыредесятницей, именно пост двадцатидневный. При этом характерно, что последнего рода пост имеет место на Западе, где, как мы видели, свидетельства о Четыредесятнице значительно опаздывают сравнительно с Востоком. Отсюда есть некоторое право заключить, что и везде пост меньшей продолжительности посредствовал переход от недельного поста к сорокадневному. Знаменательно и то, что Созомен уже не называет в качестве сторонников трехнедельного поста Запада и в частности Рима, хотя практика такого поста еще известна ему. Возможно, что к его времени Четыредесятница еще дальше оттеснила прежнюю более легкую, но и менее ценную практику.
   Но Сократ и Созомен сохранили для нас только отдаленные отголоски к их времени уже почти завершившегося распространения Четыредесятниды. Между тем до нас дошел документ, так сказать бывший живым свидетелем постепенного утверждения сорокадневнаго поста на месте прежнего более короткого в одной из виднейших церквей древности. То так называемые „пасхальные послания» св. Афанасия Александрийского, современника того самого Никейского собора, один из канонов которого считается первым по времени достоверным свидетельством о Четыредесятниде. В первом из этих посланий 329 года совершенно не упоминается Четыредесятница, и начало „святого поста» приурочивается к понедельнику Страстной седмицы. Так как четвертое и пятое послания 332—333 г. тоже предполагают этот порядок, тогда как в двух предшествующих (2 и 3) имеет место подле или пред Страстной неделей и Четыредесятница, то из первого письма нельзя заключать, что Четыредесятница в Египте тогда еще не была известна. Колебание показывает только, что тамошняя церковь находилась в стадии перехода от прежнего порядка к новому. Такому предположению сообщает уже полную достоверность послание св. Афанасия к Серапиону, присоединенное к 11-му пасхальному посланию и написанное в 340 году из Рима. Тмуисскому епископу, которому на время отсутствия александрийского архиепископа поручено было наблюдение за всею египетскою церковью, в этом послании предлагается „объявить братьям сорокадневный пост и присоединить увещание к нему, чтобы, когда весь мир постится, мы одни, живущие в Египте, не подвергались насмешкам за непощение и за то, что в эти дни предаемся радости». В 19-м послании от 346 года соблюдение Четыредесятницы св. Афанасий уже представляет необходимым условием к достойному празднованию Пасхи, говоря: „кто пренебрегает Четыресятницей, кто как бы без внимания и нечистым вступает во святое святых, тот не празднует праздника Пасхи».
   Было в жизни Церкви III-го века несколько явлений, которые могли побудить её удлинить предпасхальный пост до 40 дней.
   Первым из таких явлений было сильное развитие в этот век отшельничества. Египетские, палестинские и сирийские отшельники впервые воочию и в Поразительных размерах показали всему миру, какие чудеса может сделать над душою пост, поспешествуемый теми благодатными влияниями, какие имеет на человека христианство и каких лишены были языческие религии, покровительствовавшие посту. Церковь убедилась на живых примерах, каким могучим орудием благодатного воздействия и возрождения владеет она в виде поста. Естественно, что она пришла к мысли возможно шире использовать это мало до сих пор применявшееся средство нравственного воспитания.
   Между тем обстоятельства времени и с другой стороны направили внимание Церкви на это средство. То были те же обстоятельства, которые вызвали и самое отшельничество с его постничеством. Именно: ослабление прежней христианской ревности. Еще преп. Иоанн Кассиан (†435) так объяснял установлениеЧетыредесятницы: „нужно знать, что это установление, Четыредесятница, пока в Церкви оставалось нетронутым первобытное совершенство, совсем не существовало. Ибо те, которые на всем протяжении года ограничивали себя одинаковым постом, не стесняли себя тесными рамками поста по требованию правила или по какой- либо санкции закона. Но с течением времени большинство верующих, ослабев в этом апостольском рвении, ежедневно стали предаваться своим делам и не делились своим имуществом со всеми верными сообразно с установлениями апостолов, и, в заботах исключительно о своих потребностях, стремились не сохранять имущество только, подобно Анании и Сапфире, но умножат его; тогда-то все пастыри решили призвать людей, связанных житейскими заботами и почти (как я сказал) не знавших воздержания и покаяния, призвать к святому делу каноническим установлением постов и потребовать принуждением как бы законную десятину».
   Более непосредственной и конкретной причиной удлинения предпасхальнаго поста был так называемый катехуменат, т. е. обычай долгого и торжественного приготовления ко крещению желающих принять оное. Уже „Учение 12 апостолов “ требует поста не только от готовящегося ко крещению, но и от Церкви, принимающей его в свои недра: „пред крещением пусть постятся крещающий и крещаемый, и, если могут, некоторые другие; но крещающемуся прикажи, чтобы он наперед постился день или два». О таком посте пред крещением говорит и св. Иустин мученик: по нему, от готовящихся ко крещению „требуется, чтобы они молились постясь и просили у Бога отпущения прежних грехов; и мы вместе с ними молимся и постимся». Известные огласительные слова св. Кирилла Иерусалимского произнесены во время Четыредесятницы. 4-й Карфагенский собор (399 г.) предписывает, чтобы имеющие креститься „по наречении им имени воспринимали крещение не сразу, а по долгом воздержании от вина и мяса, по возложении рук, и частом испытании». Здесь нет указания на сорокадневный срок такого подготовления; но папа Сириций (†398 г.) в одном письме замечает, что крещаемым давалось имя именно за 40 дней до крещения, и все это время они очищались заклинаниями, ежедневными молитвами и постами. В теперешнем богослужебном уставе есть целый ряд следов такого назначения Четыредесятницы: ровно с половины ее, со среды 4-й неделе поста, произносится на преждеосвященной литургии кроме обычной ектении об оглашенных еще особая ектения о „иже к просвещению (т. е. ко крещению) готовящихся»; в Великую субботу и всю неделю Пасхи поется вместо Трисвятого „Елицы во Христа креститеся»; апостол на литургии в Великую субботу из чина крещения; и паремий на этой литургии, между прочим, положено потому так много, что во время чтения их, как узнаем из устава Великой Константинопольской Церкви IX в., патриарх совершал крещение. Но более всего замечательна в этом отношении следующая частность современного устава: в Лазареву субботу положено тоже вместо Трисвятого на литургии „Елицы во Христа креститеся», тогда как в Вербное воскресенье уже Трисвятое. Очевидно, в Лазареву субботу по местам тоже совершалось крещение оглашенных и именно потому, что до нее от начала Великого поста проходит как раз 40 дней.
   Приурочив к Пасхе и ее посту, как священнейшему времени года, крещение, Церковь постепенно отнесла на это время и совершение двух других таинств, требовавших не меньше очистительного приготовления, и ради этого последнего удлинила пост. Так было прежде всего с покаянием, этим вторым крещением.
   Столь сложную и строгую в первые века дисциплину покаяния удобнее всего было применять в предпасхальный пост. Уже Анкирский собор (314—315 г.) временем как для принятия кающегося в церковь, так и для перевода его из низшего разряда покаяния в высший назначает Пасху: „да приимутся в разряд слушающих писания до великого дня Пасхи», постановил он относительно вкушавших во время гонений идоложертвенное. ИИо Григорию Нисскому (†после 394г.) „в день Пасхи мы не только приводим к Богу тех, которые преобразованы возрождением в благодатной купели, но и тех, которые чрез раскаяние и обращение от мертвых дел приступают к вечной жизни». Т. о. нынешний обычай говеть в Великий пост возник едва ли не одновременно с самим постом. Отсюда и покаянное преимущественно содержание богослужения в Великий пост. Памятью о таком назначении Четыредесятницы в римской церкви служит обряд так называемаго „благословения пепла“ в первый день римско-католической Четыредесятницы (в среду первой недели нашего поста).
   Когда оставлен был обычай еженедельного приобщения св. Тайнами всех верующих, Четыредесятница стала приготовлением и к достойному принятию этого таинства, которое приурочивалось то к дню установления его Спасителем -Великому четвергу, то к Пасхе. „Некогда многие, говорит св. Златоуст, легкомысленно и без разсуждения приступали к св. Тайнам и даже в тот день, когда Христос установил их. Посему так как отцы видели, сколько получается вреда от безрассудного приступания к ним, согласившись назначили 40 дней поста...», „чтобы, очистившись от грехов, прилипших всяким образом в течение года, мы с духовною бодростью стали причастниками этой безкровной Жертвы». В другом месте Златоуст замечает, что каждый в его время пользовался Четыредесятницей „для должного приготовления к принятию на праздник Пасхи причащения». Бл. Иероним тоже говорит, что „подвигом поста» „Господь готовит души наши к ядению тела Своего». Памятью о древнем обычае приобщаться всем на Пасху остался в нынешнем богослужении причастен на Пасху „Тело Христово приимите», стих, хотя постоянно поющийся во время причащения мирян, но в качестве „причастна» положенный только на Пасху.
   Когда предпасхальный пост из недельного сделался сорокадневным, ему осталось пройти еще одну стадию, чтобы получить тот вид или вернее ту продолжительность, какие он имеет в настоящее время. Как известно, ныне Великий пост, хотя называется Четыредесятницей, продолжается не 40 дней, а 48. Это потому, что Страстная неделя не включается в Четыредесятницу, а рассматривается как самостоятельный пост.
   Такой порядок пощения, можно думать, возник одновременно с другой практикою, ограничивавшей пост 40 только днями, следовательно, включавшей Страстную седмицу в Четыредесятницу. Из вышеприведенных свидетельств Сократа и Созомена мы узнаем точно, где и какой из этих порядков господствовал в их время. Практика шестинедельного поста принята была главным образом в Риме, но кроме него в Иллирии, Греции, Египте, а по Созомену, и в Палестине.
   Где был принят шестинедельный пост, там его начинали в понедельник шестой недели до Пасхи, т. е. с понедельника второй недели нынешнего православнаго поста. Следовательно, вся нынешняя первая седмица поста при такой практике не входила в пост. Памятью о такой практике, которой не следует теперь и главная в древности сторонница ее-римская церковь, в этой последней церкви осталось то, что тайная молитва этого понедельника, приходящегося теперь в римской церкви шестым уже днем поста, начинается словами: „Жертву начала Четыредесятницы торжественно приносим».
   Что шестинедельный срок для пасхального поста принят был кроме Рима и в некоторых церквах Востока, об этом кроме Сократа и Созомена есть и другие свидетельства, которые вполне подтверждают и точность топографических указаний этих историков. Два вышеприведенные свидетельства о Четыредесятнице Евсевия Кессарийского ясно дают понять, что автору известен был предпасхальный пост только сорокадневной продолжительности.
   Св. Афанасий Великий в одном пасхальном послании дает такие термины для предстоящего пасхального года: „сорокадневный пост начнем 13-го фаменота (­9 марта); затем, завершив пост, начинаем неделю св. праздника Пасхи [как видно из последующего-Страстную седмицу] 18-го фармути (13 апреля) и прекращаем ее [букв. „отдыхаем от нее“] 23-го же фармути, и затем 24-го празднуем воскресенье; а к этим дням прибавляем 7 недель великого праздника Пятидесятницы (Пасха, следовательно, в том году приходилась 19 апреля). Не большую продолжительность имел предпасхальный пост в Александрии и при патриархе Феофиле (385—412), в пасхальном послании которого даны такие термины: 30-го мехиря (24 февраля) начало поста, 5-го фармути (31 марта) Страстная седмица, 11 фармути (6 апреля) — Пасха.
   Удлинение сорокадневного поста до 7 недель вызвано было тем обстоятельством, что в число постных дней не должны были включаться не только воскресенья, приходившиеся во время Четыредесятницы, но, по взгляду Восточной церкви, и субботы. Благодаря этим исключениям предпасхальный пост сорокадневной лишь продолжительности не давал бы 40 постных дней и не отвечал бы идее Четыредесятницы. При исключении одних воскресных дней, шестинедельный пост, впрочем, давал все же знаменательное число 36 (6х6), которое папа Лев Великий объяснял как десятину Богу от всего года. Но так как на Востоке и суббота была исключена из числа постных дней, то, чтобы получить по крайней мере число 36 для постных дней предпасхального поста, нужно было удлинить его до 7 недель (5 х 7­35; с присоединением Великой субботы-36).
   Между тем восточная церковь всегда держалась на субботу такого взгляда, что в этот день поститься нельзя. Когда, вследствие отступления римской церкви от этого древнего запрещения, о нем с особенною настойчивостью стало напоминать восточное церковное законодательство, естественно, что и те восточные церкви, которые доселе имели шестинедельный пост пред Пасхой, приняли семинедельный. В той самой Иерусалимской Церкви, в которой Евсевий и, пожалуй еще, Кирилл Иерусалимский (говоривший в Великую пятницу: „эти протекшие дни Четыредесятницы“) знают сорокадневный пост, паломница ИV в. Сильвия из Аквитании констатирует уже 8 (!) недель предпасхальнаго поста. Если эта цифра сомнительна за свою величину, то Петр, патриарх Иерусалимский 524—544 года, свидетельствует о семинедельном посте в своей церкви. Иоанн, епископ Афинский (ок. 680 года), и Анастасий, патриарх Константинопольский, в энциклике от 782 года свидетельствуют о таком же посте в Греции. Общее распространение такой пост на Востоке, должен был получить не позднее V века, судя по тому, что апостольские постановления узаконяют его, а св. Епифаний Кипрский (†403 г.) говорит о нем, как общепризнанном в Церкви.
   С твердым окончательным и повсеместным установлением сорокадневной продолжительности поста он стал очень внушительным по внешней своей величине учреждением в Церкви, чтобы в очах последней не выросло сильно и внутреннее его значение. Неудивительно, что писатели и писания ИV и V веков не находят слов для изображения всей важности и ненарушимости этого учреждения.
   Известно, что уже и апостольские правила, памятник, может быть, древнее и ИV в., подвергают от имени св. апостолов клирика извержению (из сана), а мирянина отлучению (от причастия, так как срок не указан, то явно- до исправления) за несоблюдение Четыредесятницы. „Кто из христиан не постится в св. Четыредесятницу“, говорит св. Амвросий Медиоланский († 897), „тот обнаруживает вероломство и упорство. Какой ты христианин, если пресыщаешься в то время, когда Господь постился?». „Поститься в другие дни, говорит бл. Августин, есть лекарство или заслуга; не поститься в Четыредесятницу — грех».

§ 3. Образ пощения в историческом развитии.

   Первообразом христианского поста был пост еврейский.
   Если „постное завещание» предано христианской Церкви самим Христом и Его апостолами, то первоначально пост в Церкви с внешней стороны не мог быть иным, чем у евреев в Ветхом Завете. Как апостолы, по происхождению и воспитанию своему бывшие евреями и соблюдавшие ветхозаветные праздники и обряды, должны были поститься по-еврейски, так и первые христиане.
   Бог чрез Моисея установил только один день поста, день очищения. Но так как главное в этот день был не пост, а особые жертвы и обряды при них, то только эти жертвы и обряды и описываются со всею подробностью в постановлениях книг Левит (гл. 16) об этом дне; о времяпрепровождении же его сказано следующим не вполне определенным образом: „смиряйте души ваши и никакого дела не делайте». Как видно, из еврейской мидраши (древнего толкования) на этот отдел книги Левит, у евреев долго происходили ученые споры относительно того, как понимать выражение „смиряйте (точнее: изнуряйте) души ваши». Большинство раввинов думали, что этим выражением запрещается употребление известного рода жертвенного мяса, или мяса залежавшагося, падали. Только один раввин высказал мнение, что здесь разумеется воздержание от пищи вообще: „от имени р. Измаила сказали: здесь сказано: «изнуряйте души ваши» и там (Втор. 8:3) сказано: «он изнурял тебя, томил тебя голодом»: подобно тому, как там под «изнурением» разумеется голодание, так и здесь под «изнурением» воздержание от пищи».
   Это последнее объяснение божественного повеления и было принято древним еврейством, но с некоторым ограничением: кроме воздержания от пищи рекомендовались и другие способы „изнурения души», хотя воздержание от пищи считалось главным и поставлено на первое место. „В день очищения запрещается еда, питье, умывание, умащение, надевание сандалий и соиtus», говорит основное предписание Талмуда о режиме дня очищения.
   Запрещение есть и пить в день очищения, было безусловное, как то и разъясняется дальше. „Кто съел пищевого вещества величиною с финик, считая его вместе с косточкой, и тот, кто выпил полный глоток напитка, подлежит наказанию». „Некто постился и, забыв, ел и пил; он заканчивает свой пост», говорится в другом трактате Талмуда, специальном „О постах», в котором все предписания о режиме дня очищения прилагаются ко всякому посту, не только общественному, но и частному, с тем только исключением для последних, что частный пост можно начинать с утра, а не с предшествующего посту вечера. Что касается времени суток, когда прекращался пост, то об этом в Талмуде нет определенных указаний. Хотя священный день оканчивался у евреев вечером, но пост повидимому продолжался до утра следующего дня. Это видно из дозволения Талмуда принимать пищу пред наступлением субботы, если в пятницу пришелся пост.
   В виде полного неядения должны были представлять себе пост и первые христиане. Кроме того обстоятельства, что христианство заимствовало образ пощения от евреев, за это говорит, так сказать, ритуальный остаток такого поста и в современной церковной практике. Как мы видели, нынешний церковный устав для трех дней Великого поста требует пощения именно в такой форме. При этом знаменательно, что в числе этих дней указывается и Страстная пятница, день распятия Господня, которым, по наиболее вероятному предположению, и должен был первоначально ограничиваться предпасхальный пост. В церковном правиле пощения Великой пятницы следовательно надо видеть память о древнейшей форме предпасхальнаго поста, такой форме, какую он должен был иметь, как увидим сейчас, в I веке, если он существовал тогда хотя бы в зачаточном виде одного, дня.
   Даже в ИV и V веках наиболее ревностные христиане, повидимому, не хотели знать другого пощения во всю Четыредесятницу. „Некоторые по целым двум дням пребывают без пищи», говорит св. Златоуст. Евагрий. (после 594 г.) о пустынниках палестинских пишет, что они не едят по 2, по 3 и по 5 дней, т. е. все дни, в которые положен пост (в субботу и воскресенье запрещался пост).
   Уже писатель I века Ерма знает кроме этой формы поста, точнее этого образа пощения (в виде полного неядения), и другую, более легкую. „В тот день, в который постишься, ничего не вкушай, кроме хлеба и воды, говорит „пастырь“ Ерме. Но нужно заметить, что из этих слов очень трудно сделать какой-либо вывод об образе пощения тогдашних христиан. Дело в том, что это только наставление, совет Ерме от его небесного руководителя. Наставление же часто не подтверждает status quo, а изменяет его. И Ерма здесь вовсе не намерен описывать существовавшей в его время практики поста. На вопрос „пастыря»: „каким же образом постишься ты?» он отвечает: „как постился по обыкновению, так и пощусь», и получает тогда упрек: „не умеете вы поститься Богу, и пост, который вы совершаете, безполезен». Из дальнейших наставлений „пастыря» видно, что главный недостаток, усматриваемый им, в тогдашней практике поста, было отсутствие при нем так называемого теперь „духовного поста», т. е. воздержания от грехов. Но кроме этого, существенного недостатка „пастырь» усматривает в тогдашнем посте и какой-то внешний, так сказать, физический недостаток и на него-то намекает он требованием употреблять в день поста, только хлеб и воду.
   Очевидно, некоторые из тогдашних христиан, продолжая неядение в среду и пятницу (об этих именно постах речь здесь у Ермы: они названы „дни стояний») до вечера, вечером вкушали обычную пищу, как делают ныне евреи в некоторые, по крайней мере, посты свои, вероятно основываясь на древнейшей практике. Ерма не одобряет такой практики и хотел бы, чтобы пища в постные дни, раз уже допускается ее вкушение, была самая простая, хлеб и вода, указывая, такое основание и цель для этого требования: „исчисливши издержки, которые ты сделал бы в этот день на пищу по примеру прочих дней, остающееся от этого дня отложи, и отдай вдове, сироте или бедному».
   В данном месте Ермы мы имеем, таким образом, свидетельство о первом зарождении самостоятельно-христианского образа пощения, различного, по крайней мере, начинающего уже расходиться, с еврейским постом: к полному неядению в течение дня сознается уже необходимость присоединить некоторое ограничение и в роде пищи.
   Можно сказать даже больше: полное неядение считается возможным заменить употреблением скудной пищи, такой пищи, которая впоследствии получила название „сухоядения». Судя по тому, что такой образ пощения только рекомендуется, о нем можно сказать, что идея его только еще начинала рождаться в христианском обществе, которое в большинстве своем следовало еврейской практике поста в виде полного неядения, должно быть с вечерним разрешением на всякую пищу.
   Но нужно заметить, что и эта идея в христианстве не была, так сказать, вполне оригинальна и могла быть внушена ему иудейской практикой. В Талмуде накануне поста запрещается „есть два кушанья, есть мясо и пить вино». Древней еврейской практике, следовательно, тоже не чужда была мысль об ограничении рода пищи; но так как день поста весь проводился в полном неядении, то это ограничение переносилось на канун поста.
   Замена полного неядения скудной пищей произошла, когда пост из однонедельного удлинился до 40 дней. „Должно во всю Четыредесятницу поститься с сухоядением», подтверждает Лаодикийский собор (8 пр.-по поводу обычая некоторых разрешать пост в Страстной четверток), а также Апостольские Постановления. Иоанн Златоуст говорит, что некоторые во всю Четыредесятницу питались только хлебом и водою, или по крайней мере не употребляли вина, елея и других приправ к кушаньям. Бл. Иероним говорит: „строжайший пост состоит из воды и хлеба».
   Хотя пощение уже так рано в христианстве стало заменять еврейскую форму свою полного неядения другой — ограничением в роде пищи и даже могло делать это под влиянием самой же иудейской практики, тем не менее еще долго в Церкви христианской поста не могли представить иначе, как под первой формой, в виде неядения по крайней мере до вечера. В частности именно Великий пост, как древнейший, совершался долго только таким способом и продолжал совершаться так и тогда, когда получил сорокадневную продолжительность и когда такое пощение стало очень тяжело. Не говоря о временах св. Иринея, когда для „измерявших» предпасхальный пост 40 часами и немыслим был другой образ пощения, даже в ИV и V веке дни Четыредесятницы проводятся в неядении до вечера. „Подожди немного (с пищей): скоро конец дня», говорит св. Амвросий. „Ты ждешь вечера, чтобы принять пищу, а целый день проводишь в судах», обличал св. Василий Великий своих слушателей во время поста. „Не будем, думать, что одного неядения до вечера достаточно нам для спасения», говорил в такое же время св. Златоуст; „что за польза от поста, скажи мне, если ты по целым дням не ешь, а предаешься весь день играм, шуткам, даже клятвопреступлению и злоречию».
   В частности и конкретнее это неядение выражалось в отмене для постных дней обеда (по тогдашней терминологии: завтрака, prandium) и довольствовании одним ужином (соеnа). „Во дни поста», увещевает бл. Августин, „то, что мы употребляем на обед, употребим на бедных, а не на приготовление роскошных ужинов с яствами для самых изысканных вкусов». „Насколько высыхает в теле», обличает современников Петр Хрисолог, „настолько полнее в кошельке; а вот постясь вручим наш обед бедным». Нынешний церковный устав тоже считает необходимым условием поста „одну трапезу», принятие пищи раз в день; но приурочивает это принятие не ко времени обеда или ужина, а в промежуток времени между ними, именно или после вечерни, которая в этом случае совершается несколько ранее, сряду после часов, — как в Великий пост, — или часа в 3 вечера до вечерни, как в другие постные дни — среды и пятницы и т. п.. Когда же дозволяется две трапезы в день, то устав это не считает постом, хотя бы в такой день была запрещена и рыба: напр., о сочельниках Рождества Христова и Крещения, приходящихся в субботу или воскресенье, сказано в уставе: „пост не бывает», а между тем на трапезе „ядим варение со елеем, рыбы же не ядим». И это потому, что в таком случае бывает трапеза и после литургии и после вечерни: „по отпущении литургии в трапезу не ходим, но в притворе церковнем седшим нам, трапезарь дает по уломку хлеба, или малу хлебцу пшеничному, и мало смоквий и фиников, и по единой чаше вина, яко да не наречется пост». „Совершенно же ядим по отпусте вечерни, со елеем».
   Одна трапеза в день в уставе положена только для тех дней, в которые требуется сухоядение. Это и считается в нынешнем уставе постом в собственном смысле. И такой пост полагается только для пяти дней каждой обычной седмицы Великого поста (исключая первой и Страстной, где особые правила). В субботу и воскресенье, когда полагается две трапезы, и разрешается постное масло и вино, собственно поста нет. И этот порядок пощения был принят уже в ИV веке. „В Четыредесятницу постятся по целым дням, кроме субботы и воскресенья», говорит св. Амвросий. Василий Великий тоже свидетельствует, что в его время постились лишь по 5 дней в неделю в течение Четыредесятницы. Св. Златоуст субботу и воскресенье называет днями отдыха для подвижников поста.
   Эти-то дни — суббота и воскресенье, — в которые пост не только не рекомендовался, но строго запрещался, прерывая собою постоянно, несколько раз, Четыредесятницу, ставили для церковных канонов трудную диллему: или отступить от древнего обычая не поститься, в эти дни, или же поступиться высоким, сразу по установлении завоевавшим себе в христианском мире большие симпатии и получившим всеобщее распространение, учреждением Четыредесятницы, превратив ее из цельного, непрерывного сорокадневного поста в 6, 7 пятидневных постов.
   Единственным выходом из затруднения было изобретение для субботы и воскресенья такой формы пощения, которая, не будучи постом в собственном смысле, не прерывала бы слишком резко поста Четыредесятницы.
   Мы видели, что иудейская практика, немогшая не служить для церкви первых времен ритуальным образцом, намечала для Церкви такую форму поста, запрещая в предпостные дни употребление мяса (и вина). Между тем, и вообще идея вегетарианства в форме воздержания от мяса никогда не была чужда человечеству, хотя представлялась вообще не осуществимою вполне или не скоро осуществимою (в те времена, когда „волк будет пастись со агнцем). Все это не могло не направить мысль Церкви на возможность этого рода ограничения в пище, как такого ограничения, которое, далеко не будучи постом, в то же время было бы близко к нему. „Мы постимся», говорит Кирилл Иерусалимский, „воздерживаясь от вина и мяса».
   Но если для первых двух форм поста — полного неядения и „сухоядения» (употребления в пищу одного хлеба) для Церкви и были готовые образцы (в практике еврейской), и эти формы были вполне естественны и подсказывались сами собою, то эта форма пощения — в виде воздержания от известных родов пищи, с дозволением других,— хотя не была для древнего мира новостью (существовали даже философские школы, запрещавшие известные роды пищи, напр., пифагорейская-бобы), но являлась формою более искусственною и сложною, чтобы выработаться легко и скоро.
   У того же Сократа историка, знакомящего нас с постепенным удлинением предпасхальнаго поста из недельного в сорокадневный, мы находим и сведения о той, так сказать, эволюции, которую испытала эта форма пощения- воздержание от мяса.
   „Разногласие», говорит Сократ, „касается не только числа постных дней, но и понятия о воздержании от яств; потому что одни воздерживаются от употребления в пищу всякого рода животных, другие из всех одушевленных употребляют только рыбу, а некоторые вместе с рыбою едят и птиц, говоря, что птицы, по сказанию Моисея, произошли также из воды. Одни воздерживаются даже от плодов и яиц, другие питаются только сухим хлебом, некоторые и того не принимают, а иные, постясь до девятого часа, вкушают потом всякую пищу». Созомен, вообще повторяющий Сократа, не отмечает этой разницы в пощении Четыредесятницы, указывая лишь на разницу в продолжительности ее.
   Т. о. очень скоро после того, как было принято в Церкви, в качестве одной из возможных форм пощения, воздержание от мяса, было делаемо исключение для некоторых родов мяса, при этом не только для рыбы, как теперь, но и для птиц. Но последнего рода исключение, как не имевшее для себя никаких оснований, скоро отпало, а осталось только первое. В дозволении употреблять рыбу в пост могли руководиться следующими соображениями: 1) проклятие Божие по грехопадении направлено было именно на землю, а не на воды и их обитателей; 2) рыбы принадлежат элементу, с которым связано крещение; 3) в истории творения сказано: „Дух Божий носился над водою“.
   Теперь церковной практике поста нужно было установить определенное отношение к другим продуктам питания, именно яйцам и молоку. В этом отношении тоже были „разногласия» и колебания, о которых, как видели мы, упоминает и Сократ. По его словам в Четыредесятницу (точнее, вероятно, в дни ее менее строгого поста,— в субботу и воскресенье) некоторые „воздерживаются даже от плодов и яиц». Очевидно, во времена историка не полагалось еще различия между лицами и овощами в отношении поста.
   Судя по тому, что в римско-католической церкви и ныне молоко и яйца считаются постным кушаньем и дозволяются по крайней мере в воскресенья Великого поста, можно думать, что такой обычай был издавна принят в этой церкви. Кроме нее такая практика была принята в Армянской церкви. Эта практика осуждена была Трулльским собором, причем, в качестве следующих ей названы только армяне. Но так как правило собора осуждает римских христиан только за пост в субботу, можно думать, что ко времени собора эта практика была оставлена и в Риме, если существовала там раньше, а затем, — ко времени разделения церквей, — восстановлена. Памятником ей в Православной Церкви осталась Сырная неделя.
   Так, приблизительно к Ѵ40;Ш в., окончательно выработалась в Православной Церкви нынешняя форма Великого поста в отношении к образу пощения. Выработалась она впрочем, к этому времени только в основных чертах своих, но далеко не в подробностях. Нормою пощения было признано не полное неядение, и невозможное для столь продолжительного поста, а скудное питание, состоящее из хлеба и воды или близкое по простоте к такому — из произрастений земли, с принятием, притом, такой пищи раз в день, вечером (на ранний ужин). Такой режим признан был необходимым лишь для пяти дней каждой недели поста. Для субботы же и воскресенья он не только не считался нужным, но прямо запрещался. Для этих дней был установлен легкий, едва заметный образ пощения, установлен с долгими и немалыми колебаниями, но к концу настоящего периода вполне определившийся. Безусловно недопустимыми к употреблению в эти дни признано было мясо животных и птиц, молоко и яйца. Вино, поставлявшееся не только еврейской, но и ранней христианской практикой в отношении постного режима на один уровень с мясом, признано постным продуктом питания, как и рыба. О дозволении последних двух продуктов в пост можно заключить, как из умолчания о их недозволенности в соборных правилах, касавшихся этого предмета, так и из того, что в практике последующего времени, начиная с IX века, эти пищевые продукты единогласно признаются не нарушающими поста.
   Церковная практика позднейшего времени сохранила неизменно эти выработанные золотым и серебрянным периодами церковной истории основные начала пощения и только разработала во всех частностях и подробностях их применение, всегда стараясь оставаться верной заветам святой древности. Из этой осторожной вековой разработки, закончившейся приблизительно к веку ХИV, к веку окончательного сформирования ныне действующего у нас церковного устава (иерусалимского), или вернее, так и оставшейся не вполне законченной, и возникли правила пощения нынешнего устава, даваемые Триодью и Типиконом.
   Чтобы нарисовать картину их развития до современного вида, нужно дать понятие о тех памятниках, которые составляют материал для этой истории.
   Это ряд древних уставов или типиконов разных восточных и русских монастырей, отражавших на себе действовавшую в их время практику, хотя, может быть, иногда и делавших в ней легкие изменения. Ряд таких уставов начинается „Завещанием» (ϒποτύπωσις), приписываемым св. Феодору Студиту, может быть, неосновательно, но во всяком случае памятником его приблизительно времени (IX в.), и положенным в основу так называемого студийского устава. Затем следует Завещание (Κανών καϊτύπος или Διατύπωσις) св. Афанасия Афонского (†1000г.), сходное с первым; типикон патриарха Константинопольского Алексея (1025—1043) в рукописном славянском переводе (в Московской Синодальной библиотеке); типикон, данный в 1118 г. императрицей Ириной женскому константинопольскому монастырю Богородицы Благодатной; типикон константинопольского Пандократорского монастыря, данный ему императором Иоанном Комненом в 1136 г.; типикон, данный Львом, епископом Аргоса и Навплии в 1142 г. одному монастырю; типикон константинопольского Евергетидского монастыря, написанный между 1143—1152 годами; типикон, данный в 1152 г. императором Исааком Комненом одному малоазийскому монастырю; типикон, данный в 1192 г. св. Саввою сербским Хиландарскому афонскому монастырю; типиконы монастырей — константинопольского св. Маманта от 1146 года и малоазийского св. Илии от 1162 г., кипрского Богородичного 1210, данный ему иеромонахом Нилом; „Орбельская Триодь» XII-ХIII в. в славянской рукописи Императорской публичной библиотеки; славянский типикон 1553 г. в рукописи Московской Синодальной библиотеки. Сюда же должно быть отнесен Тактикон Никона Черногорца XIV века и Номоканон при Большом требнике, составленный в XV-XVI в.
   Сравнивая предписание нынешнего устава о постном режиме того или другого дня или целого периода поста с такими же предписаниями перечисленных уставов, мы ясно видим, какую эволюцию прошло каждое из таких указаний. Иногда и указания ныне действующего устава, даваемые в Триоди постной и 32 гл. Типикона относительно поста в один и тот же день, на первый взгляд не сходятся между собою.
   Древнейший из сохранившихся уставов поста ϒποτύπωσις; св. Феодора Студита IX в., как и „Завещание» св. Афанасия Афонского X в., назначало такую трапезу для первой недели поста: однажды днем соление (ɑλμαία, напр., квашеная капуста) без масла, сушеные фиги по 5 и, если случится, каштаны, и сушеные груши и сливы. В качестве напитка вместо вина назначается для всей Четыредесятницы, исключая более торжественные дни, так называемый евкратон (букв. „приятная смесь») из перца, тмина, аниса и теплой воды (тот же напиток в уставе п. Алексея называется „ривифиной ухой», а в Орбельской Триоди „юхо сланитково с пипрем (­перцем ­­ уст. п. Алексея) и медом». Тот же устав дается для первой недели в уставе п. Алексея с прибавлением ограничения и в хлебе: хлеба „по единой четверти» (но с прибавлением вареных слив). Ограничение относительно хлеба вводится и Типиконом Пандократорского монастыря 1136 года; „в первую неделю будет предлагаться меньший хлеб, чем обыкновенно, по куску».
   Вводятся ограничения и для других, разрешенных св. Феодором продуктов: в типиконах Иринея и Евергетидском дозволяются только моченые бобы (сочиво) и сырая зелень или овощи, — по первому: „может быть и плоды». Но очень рано этот режим стал усиливаться для некоторых дней первой недели, и, конечно, прежде всего, для первого дня поста. Так, уже Типикон Пандократорского монастыря замечает: „если же некоторые пожелают проводить этот первый день без пищи, как это в обычае у многих, то дозволено им делать это по их произволению». Типикон же имп. Ирины 1118 г. и Евергетидский XII в. запрещают пищу в первый день, а Орбельская Триодь и в первые два дня. С другой стороны идет тенденция и к смягчению кое в чем древней строгости. Типикон Пандократорского монастыря разрешает для первой недели вино, только меньше обычного; Орбельская Триодь разрешает его для больных и старых.
   Результатом этих всех течений в выработке постного режима для первой недели Великого поста и явился, вероятно, нынешний устав ее поста, который Триодь и 49 гл. Типикона излагает подробнее, чем 82 гл. Типикона. В первом месте устав гласит: „не прияхом творити преждеосвященную даже до среды, за еже поститися по преданию всему братству; могущий же да пребудут постящеся до пятка. Святыя же горы типик в первый убо день отнюдь не повелевает ясти; во вторник же, в среду и в четверток ясти подобает по единой литре хлеба, и воду, и ино ничтоже, разве соли требуя с хлебом». Здесь относительно образа пощения в первые пять дней указывается двоякая практика и, как то часто делается в Уставе с правилами поста, предлагается каждому выбрать какую угодно. По первой практике, повидимому, ничего не ели до среды. И именно с целью не нарушать такого строгого поста, замечает устав, первые два дня поста не имеют и литургии преждеосвященных (так как при литургии неизбежно вкушение Св. Даров). Эта практика уставом, очевидно, считается наилучшей, почему и ставится на первом месте и этим возводится в своего рода закон. Неясное вследствие своей сжатости это предписание устава (даваемое здесь мимоходом) излагается уже совершенно ясно (п. ч. подробнее) в 32 главе Типикона, занимающейся специально постным режимом Четыредесятницы. „Во святую и великую 40-цу, 1-я недели первый день, сие есть в понедельник, отнюдь ясти не подобает, такожде и во вторый“. Правило, конечно, не легкое, и потому тут же устав делает замечание: „не могущий же сохранити дву дней первых ядят хлеб и квас по вечерни во вторник [не в понедельник!]; подобне же и старии творят». Как ни труден такой пост, устав (в первом месте-в 49 гл. Тип. и Триоди) указывает, но уже в качестве совета, практику еще более тяжелую, но конечно, духовно и более обещающую: „Могущий же да пребудут постящеся до пятка». „Постящеся» — очевидно в том смысле, в каком „постится братство» первые два дня, т. е. в смысле полного неядения. Этот совет, который у современного врача вызвал бы негодование, не может показаться ни странным, ни жестоким человеку, хорошо знакомому с церковной историей: пять дней полного неядения (собственно 4 12) со вкушением пищи только в субботу и воскресенье-довольно обычный прием древних постников. Христианину предлагается раз в год испытать на себе этот прием и чрез это познакомиться с целою областью духовных переживаний, другим путем безусловно не достижимых (см. § 1); в Америке и ныне производятся, не из религиозных, к сожалению, мотивов, опыты и более рискованные; не смеем теперешнему читателю напоминать о древних опытах сорокадневных постов. Чтобы исчерпать вопрос полно, устав подле этой более суровой, чем предписываемая им практика, указывает и более легкую в сравнении с последней. „Святыя же горы типик в первый убо день отнюд не повелевает ясти; во вторник же и в среду и четверток ясти подобает по единой литре хлеба и воду и ино ничтоже, разве соли требуя с хлебом». Афонский устав, живший чрез посредство св. Афанасия преданиями св. Феодора Студита, оказывался здесь более снисходительным, как и вообще постный режим Студийского устава был легче Иерусалимского (разрешалось на все в среды и пятки, если на них падали дванадесятые праздники): пост требовался только в понедельник, в другие же дни первой недели до четверга разрешалось сухоядение, но самое строгое: хлеб и вода (простота режима без упоминания разных „укропов с медом» свидетельствует о большой древности практики).
   Какая из двух практик — Иерусалимская или Афонско-Студийская — лучше, хорошо показало время и особенно то обстоятельство, что на самой „св. горе» ныне принята целиком первая практика. „Ныне на Афоне после сытной трапезы вечером в последний день масляницы, по окончании повечерия, все краны холодной воды в монастыре запираются и оставляются в таком положении до среды, когда, после преждеосвященной литургии, братия получает по куску хлеба и из куба кипяток для чаю».
   Так как указанное замечание Триоди, заимствованное в 49 гл. Типикона, присоединяется в ней к службе понедельника, то им не предрешается еще вопрос о постном режиме остальных дней первой седмицы, исключая, впрочем, вторника, тожественного в этом отношении с понедельником. Поэтому, оставляя без указания трапезу вторника, которой не полагается, Триодь только в службе среды возвращается к правилам пощения и назначает для этого дня такую трапезу: „входяще же в трапезу, ядим сухоядение, пием и сок с медом». 32 гл. Типикона только раскрывает понятие сухоядения, когда об этой же трапезе говорит: „в среду же по совершении преждеосвященных, трапеза поставляется, и ядим хлеб тепл и от снедей овощных теплых, дается же и укроп с медом». Овощи (сырые впрочем) причисляются к сухоядению, как мы видели, уже и Апостольскими Постановлениями.
   „В четверток же тоя седмицы трапезы не поставляем, но пребываем постящеся [опять слово в смысле полного неядения, как в первом указании относительно поста — в понедельник] даже до пятка: тогда бо ядим входяще в трапезу», замечает Триодь и триодная часть Типикона непосредственно после только что приведенного указания на трапезу в среду, т. е. в службе среды. В службе же четверга, как и вторника, красноречивое молчание о трапезе. Впрочем, выражения „трапезы не поставляем», „тогда бо ядим входяще в трапезу» заключают в себе скрытую мысль, что скудная пища вне трапезы, хлеб и вода „и ино ничтоже, разве соли требуя с хлебом» (см. выше) не была бы осквернением этого четверга, в виду чего м. б. 32 гл. его проходит молчанием.
    Пятнице первой седмицы уставы поста уделяют особое внимание с одной стороны как отданию тяжелого пятидневного поста, с другой как дню, в который уже начинается (вечером) суббота (а в субботу вообще „пост не бывает») и празднование (еще днем) памяти святого великомученика Феодора Тирона. ϒποτύπωσις назначает для этой пятницы „вареные бобы с маслинами белыми и черными (μετα ελαιϖν άσπρων καί μαύρων) и квашенную капусту, и коливо», и „одну красовулю» вина. Устав п. Алексея и Пандократорского монастыря идет дальше: „влеют масло в солоную капусту» и тоже по чаше вина. Типикон имп. Ирины делает последний шаг в сторону разрешения: „в пятницу должно вкушать вам некоторое вариво (жидкое блюдо), два кушанья, одно с елеем, другое же без елея и вино должно пить по малой красовули». Евергетидский типикон уже идет назад: „в эту же пятницу должно вкушать вам некия два вареныя кушанья без елея, вино же должно пить лучшее по большой красовули». Т. о. единогласно разрешают уставы в этот день вино и колеблются в разрешении на постное масло и даже на вареную пищу. Эго колебание отразилось и на предписании нынешнего устава относительно пятницы. „И входим в трапезу, вкушаем же вина и елея ради святаго; сие прияхом в лавре преподобнаго отца нашего Саввы и киновии преподобнаго великаго Евфимия [авторов основы Иерусалимского устава]; но не творим сего ныне за честность дня, обаче ядим варение с сливами без елеа и армеа», т. е. трапеза указывается по предписанию ϒποτύπωσις’а св. Феодора на каждый день первой недели, причем из αλμαία, соление (уст. п. Алексея: солоная капуста) сделано армеа. Но при этом прибавлено: „произволяющии же ядят сухоядение, якоже и в среду». Замечательно, что в окончательном постановлении нынешнего устава не разрешено вино в этот день, не смотря на единогласие древних уставов в этом отношении.
    Суббота первой недели-по уставу уже прямо праздничный день (праздничная катавасия после каждой песни канона; славословия нет только ради поста), дорогой по воспоминанию чуда св. Феодора, и это не могло быть отмечено особой льготой в посте. Трапезой этого дня еще более занимаются уставы, но даваемое ими „разрешение» на этот день-общее для всех суббот, впрочем и для воскресений, Великого поста. По ϒποτύπωσις’у в этот день полагалось два вареных блюда с маслом и по две красовули вина утром и вечером; тоже почти по уставу п. Алексея и другим; но ряд уставов разрешает в этот день, а след. и во все субботы и воскр. поста и на черепокожих или октатедов, т. е. устриц, раков и т. и. (устав, имп. Ирины, мон. св. Маманта и Илии, типик св. Саввы Сербского, Пандократорский), даже на вязигу (τα νεΰρα— Пандокр.), а один устав и на рыбу (устав имп. Ирины и Евергетидский, „если кем-либо из христолюбцев будет предложено утешение»).
   Итак нынешний устав возвращается к самым древним традициям, минуя все позднейшие колебания на этот счет, когда дает такое указание относительно стола в первые, а след. и все обыкновенные, субботу и воскресенье В. поста:- о субботе: „и ядим боб обваренный, с маслинами белыми и черными [выражение взято из ϒποτύπωσις’а о трапезе первой пятницы поста] и варение с елем; вина же испиваем по красоволю [не по 2, как в ϓποτύπ.] ради святаго», о воскресеньи -„на трапезе же ядим варение с елеем, а не рыбы; аще же прилунится, пием вино уставленное в славу Божию, по две чаши» [преимущество пред субботой]. Прибавка; „а не рыбы» — отголосок колебаний древних уставов, также как примечание („зри») под субботой: „ведати подобает, яко дважды прияхом ясти рыбы в сей Великий пост-в праздник Благовещения и цветоносия». В 32 гл. еще решительнее: „рыбы же во всю св. 40-цу никакоже дерзнем ясти, кроме праздника Благовещения Пресв. Богородицы и недели цветоносныя». Еще славянский типикон 1553 г. (Моск. Синод. библ.) относительно последнего пункта другого мнения: „в субботу и неделю (1 седмицы) вси иноци и миряне (вкушают) масло и вино; обаче миряном, аще хотят, в неделю первую и рыбу ясти, занеже во всем посте четырежды уставлено есть тем ясти рыбы, аще хотят: в неделю православную, и в неделю поклонения честнаго креста, и в неделю цветоносия, и на праздник Благовещения». Здесь мы видим последнее колебание поэтому вопросу с явным наклоном к нынешнему решению его.
    „В прочих же седмицах постимся до вечера 5 дней и ядим сухоядение, кроме суббот и недель». Такое краткое и простое указание, и то только в 32 гл., дает нынешний Типикон относительно пищи во все протяжение 2—6 недель поста (сухоядение в выше-разъясненном смысле). Но и по этому пункту было не мало колебаний в древнем уставе и нынешнее указание — итог их. Почти все древние уставы имели тенденцию между 5 постными днями седмицы (суббота и воскресенье собственно не постные дни) делать различие, отмечать некоторые из них более строгим постом. По одним уставам пост усиливается в понедельник, среду и пятницу, по другим только в последние два дня. Только для этих двух или трех дней большинство древних уставов требует поста такой же строгости, как в первую седмицу; для вторника же и четверга давалось разрешение на масло и вино; в уставе имп. Ирины и для среды и пятницы. Но древнейшие уставы — Ипотипосис и п. Алексея разрешают в пон., втор, и четверг поста вареную пищу без масла и вина. Нынешний устав правее, что не делает такого различия: среда и пятница в Великом посту наиболее радостные из 5 седмичных дней благодаря тому, что имеют литургию, и даже на первой седмице поста в оба эти дня облегчается пост. Так искусно из церковного устава устранялись постепенно все неудачные его правила.
   Несколько дней в течение 2—6 седмиц поста заслуживали некоторой льготы в посте по особой их знаменательности. Таковы 1) среда Крестопоклонной недели, являющаяся самой серединой, „преполовением» всего поста; 2) четверг 5-ой недели, на утрени которого поется великий канон, и за одно предшествующая ему среда, в вечер которой начинается эта утреня; 3) пятница той же недели, предшествующая ночи акафистного пения; 4) суббота Лазарева.
    Среда Крестопоклонная начинает отмечаться в правилах поста позже, чем четверг великого канона. Ипотипосис не упоминает о ней. Впервые говорит о ней, по-видимому, устав императрицы Ирины, причем дает для нее самое большое разрешение, такое, как для суббот и воскресений поста (три вареных кушанья с маслом и большая чаша вина). Такое же большое разрешение для этой среды дает и Евергетидский Типикон, вообще один из самых строгих в посте. Напротив Ипотипосис в одной из своих редакций, Διατύπωσιζ св. Афанасия, Пандократорский устав всю четвертую неделю уравнивают по строгости поста с первой. Историей настоящего вопроса объясняется положение его в нынешнем уставе. Прежде всего 32 гл. Типикона, подобно древнейшим уставам, совершенно о ней не упоминает (о четверге великого канона говорит). 49 же глава и Триодь дают мимолетное указание о ней не в уставе этого дня, а в уставе четверга 5-й недели и то только в форме цитаты из Святогорского устава (см. ниже).
    Четверг великого канона отмечается относительно трапезы уже Ипотипосисом. Но здесь дается для этого дня самая малая льгота: такая, как для праздника Обретения главы св. Иоанна Предтечи, и меньшая, чем для дня 40 мучеников (без масла, только маслины и вино). В уставе же имп. Ирины и Евергетидском в этот четверг, как и в среду Крестопоклонную, дается самое большое разрешение,— как в субботы и воскресенья поста. Устав иеромонаха Нила запрещает в этот четверг, как и в предшествующую ему среду, ужин, м. б. в противоположность каким-либо уставам, дозволявшим его (так как ужина вообще в пост не полагается, а обед бывает позже, вечером).— Нынешний устав в виду всего этого дает такое указание о трапезе этих дней: в 32 гл. Типикона: „в пяток 1-я недели, и в среду великого канона, и в великий четверток, аще нецыи уставы и повелевают на елей разрешати, но не творится за честность дней»; в 49 гл. и Триоди о среде великого канона: „на трапезе разрешаем на елей и вина причащаемся труда ради бденнаго, хотящаго быти; внимающий же спастися, воздержанию прилежат; множайшии же посту нелицемерну»; о четверге: „на трапезе же ядим елей и вино пием, труда ради бывшаго; нецыи же уставы [Ипотипосис] разрешати точию на вино попущают, на елей же не оставляют; во святыя же горы типице разсуждает: на святых мученик 40, на предтечевы главы обретение, в среду крестопоклонную, на великий канон, и на неседалное (под акафист) ясти два варения с елеем и испивати по две чаши вина“. Т.о., явно не одобряя разрешения на елей накануне великого канона (разрешения, действительно, не даваемого древнейшими уставами), нынешний устав считает приличным для этого четверга, по крайней мере, разрешение на вино; такое же разрешение мысленно предполагает и 32 гл., неодобряя разрешения на елей. Как увидим ниже, такая же льгота в посте дается для великого четверга и отчасти для великой субботы.
    О пятнице накануне субботы Акафиста, из известных нам древних уставов, есть замечание только в Типиконе иером. Нила; запрещая ужин в среду и четверг великого канона, этот устав прибавляет: „в пятницу же должно утешать певцов ради Акафиста» т. е. дозволен ужин. Нынешний устав: „на трапезе пием вино труда ради бденнаго» (49 гл. Тип. и Триодь).
   На Лазареву суббботу Ипотипосис, Орбельская Триодь и Типикон иером. Нила разрешают рыбу, первый уравнивая ее в этом отношении с неделей Православия, Крестопоклонной и праздником 40 мучеников, вторая и третий- с праздником Благовещения. Но устав п. Алексея — разрешает только на вариво с елеем, уравнивая ее тоже с праздниками Предтечи, 40 мучеников и Благовещения. Нынешний устав примиряет это разногласие, разрешая в эту субботу на икру: „на трапезе учреждаемся варением с елеем; аще же икру имамы, да дастся комуждо брату по три онгии, и вино пием“ (49 гл. Тип. и Триодь; 32 гл. Тип. не упоминает).
   Как это ни странно может показаться нам теперь, но древние уставы в Вербное воскресенье давали меньшую льготу в посте, чем в Лазареву субботу. Это могло быть, конечно, потому только, что этот день почти причислялся уже к Страстной неделе (без него, действительно, эта неделя не является неделей, седмицей). Как известно по нынешнему уставу — это один из двух дней всего поста, в который разрешается рыба (что упомянуто и в 32 гл. Типикона и в 49 гл. два раза: в уставе 1-ой субботы поста и в уставе самой недели Ваий: „на трапезе утешение: ядим рыбы и вино пием, благодаряще Бога»). Между тем Ипотипосис не только не разрешает на рыбу в Вербное воскресенье (разрешая ее для 4 дней поста: 1 и 3 недели, субботы Лазаря и 40 мучеников), но и на масло, а только на маслины при вареном блюде и на вино, уравнивая это воскресенье по трапезе с праздником Предтечи. Устав же п. Алексея не упоминает об этой неделе в главе о постах, след. не выделяет ее из ряда других воскресений поста. Из всех известных нам древних уставов, только Пандократорский упоминает о ней и разрешает на рыбу (не говорим об уставах, разрешающих на рыбу во все субботы и воскресенья поста).
   Кроме этих дней особенной льготой в посте отмечались дни, на которые падали какие-либо праздники. На пост могут приходиться следующие праздники: Благовещение (очень часто), память 1 и 2 обретения честныя главы Иоанна Предтечи 23 февраля (реже), и память 40 мучеников Севастийских 9 марта (всегда). Большинство древних уставов не полагают особого различия между этими праздниками в отношении разрешения, но некоторые из них меняют степень этого разрешения в зависимости от того, приходятся ли эти праздники в среду и пятницу, или в другие седмичные дни: в первом случае дается меньшее разрешение.
   Прежде о Благовещении. Ипотипосис и Диатипосис разрешают на рыбу и вино. Устав п. Алексея только на масло и вино (по-видимому). Но все дальнейшие уставы разрешают на рыбу, а некоторые из них дают это разрешение и для навечерия и попразднства Благовещения (Орбельская Триодь) или для одного попразднства, особенно если есть остатки от рыбной трапезы (Евергетидский, Саввы Сербского и Космосотира),— последнее, впрочем, если попразднство Благовещения не приходится в среду или пятницу. Уставы имп. Ирины, св. Маманта и св. Илии предвидят и совпадение Благовещения со Страстной седмицей, раврешая в таком случае для него только черепакожих.— Нынешний устав на Благовещение разрешает рыбу, исключая случай, когда он приходится в Страстную седмицу: тогда разрешается масло и вино; если же праздник придется в Великую пятницу, то сухоядение и вино (Марк. глава). На попразднство (тож отдание) праздника по нынешнему уставу „разрешение вина и елея“ (Минея 26 марта); тоже на предпразднство.
   Два других постных праздника: 24 февраля и 9 марта (по типу-полиелейные) в древних уставах то уравниваются с Благовещением по разрешению поста, то ставятся ниже его (не дозволяется рыба). При этом праздник 40 мучеников иногда ставится выше Обретения главы. Нынешний устав для них разрешает вино и елей.
   Некоторые из древних уставов в один разряд с этими праздниками ставят память св. Власия 11 февр. и (чаще) с. Алексея 17 марта. Устав п. Алексея по понятной причине в последний праздник разрешает на рыбу.
    О Страстной седмице „мало подобает изрещи“. Все уставы, начиная с Ипотипосиса, уравнивают ее с первой, давая, впрочем, небольшое облегчение поста в Великий четверг (по Ипот. и Диатип.— вареные овощи без елея и вино). Вино разрешалось с сырыми плодами (по тем же уставам) и в Великую субботу. Но относительно последней некоторые редакции Ипотипосиса дают разрешение даже на сыр и яйца. Вопрос, вызвавший и соборное обсуждение и решенный на Трульском соборе в том смысле, что пост В. субботы должен разрешаться не ранее полуночи. Нынешний устав для первых 3 дней Страстной седмицы назначает сухоядение, в Великий четверг разрешает на елей и вино, а в Великую субботу только на вино, хлеб, смоквы или финики.
   Не слишком ли мелочна эта регламентация? Как и везде, здесь важна не буква, а дух. Нужно прочесть самому все эти правила в Триоди и Типиконе, чтобы ощутить на себе теплое дыхание той любви к Церкви и всему связанному с ней, которая дышала с такой силой только в первые 8—10 веков христианства. И в глубоком искусстве нельзя отказать этой регламентации. Самым мелочным предписанием в этом кодексе вероятно каждый признает разрешение в Лазареву субботу одной икры. Но надо знать весь исключительный дух службы этой субботы, не имеющей себе в этом отношении в целом церковном году ничего подобного, уступающей по умилительности и оригинальности богослужения только Великой субботе и Пасхе; надо знать это и почувствовать, чтобы понять всю необходимость отметить этот день каким-нибудь особенным образом и в отношении трапезы.
   Нельзя не обратить внимание на большое различие в режиме Великого поста между православием и католичеством. В римско-католической церкви не только рыба считается постным кушаньем, но и молочные продукты. В настоящее время молоко разрешается у католиков для всех воскресений Великого поста, а одно время, повидимому, разрешалось и в другие дни поста. Безусловно, запрещается в пост только мясо; но по благословной вине разрешение и на мясо может быть дано священником. В Руане, Бурже и др. городах построены огромные колокольни на сумму, собранную с разрешений есть мясо в В. пост. Такое громадное различие во взгляде на пост показывает, каким различным духом проникнуты обе церкви.

Информация о первоисточнике

При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.
При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:
"Православная энциклопедия «Азбука веры»." (http://azbyka.ru/).

Преобразование в форматы epub, mobi, fb2
"Православие и мир. Электронная библиотека" (lib.pravmir.ru).