Слова и проповеди при посещении паств, по случаю крестных ходов, к отдельным лицам и по особым случаям

Часть I. Слова при посещении паств

    «Мир вам!» (Лк. 24:36)
   При всей употребительности сего святого приветствия в случаях, подобных настоящему, и при всем желании моем, чтобы мир Божий всегда водворялся в сердцах и душах ваших, я не осмелился бы теперь употребить сих евангельских слов в приветствие, если бы мне надлежало произнести их к вам от моего собственного лица. Ибо кто я, чтобы мне изрекать мир и благословение целой Церкви, которая, кроме других преимуществ, красуется целым собором святых угодников Божиих, по всем пределам ее почивающих нетленными и чудотворными мощами своими? Не паче ли мне самому должно предать себя молитвам сей Церкви, и от них ожидать мира душе моей и благословения служению моему? Но я уже сделал сие при самом вступлении моем в пределы паствы Вологодской. А между тем я прихожу к вам, братие, с тех святых гор, откуда воссиял свет веры для всей земли отечественной, из недр той Церкви, которая достойно и праведно именуется матерью всех Церквей российских. Приходя из такого места, от такой Церкви, как не принести с собой некоего дара духовного? — И я, оставляя святой град, прилежно молил о том всех святых Божиих, там нетленно почивающих. Дерзая о их-то предстательстве у престола Божия, о их богатстве духовном, я отверзаю теперь уста мои, чтобы от лица Церкви Киевской изречь мир и благословение Церкви Вологодской. Мир вам и благодать от Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святаго, Троицы Единосущной и Нераздельной, Которая равно исповедуется и славится на юге и севере, востоке и западе, везде просвещает, всех и все животворит и спасает. Мир вам и благословение от Преблагословенной Девы Марии, Матери Божией, нерукотворенное изображение Которой благоговейно созерцал и лобызал я в самоизбранном Ею для Себя доме на земле — святой и чудотворной Лавре Печерской! Мир вам и благословение от собора Архангелов и Ангелов, имени которых посвящена обитель, где обитал я доселе! Мир вам и благословение от святой великомученицы Варвары, нетленным мощам которой в продолжение нескольких лет благочестно предстоял я! Мир вам и благословение от преподобных и богоносных отец Антония и Феодосия и прочих чудотворцев Печерских, у подножия коих я совершал последнее служение перед путешествием к вам! За молитвами толиких и таких предстателей у престола благодати я дерзаю надеяться, что мое желание вам мира и благословения не будет одним праздным приветствием, что благодать Божия, действительно, осенит души и сердца ваши.
   И одно ли прошедшее и оставленное мной ободряет меня? Когда озираю мысленно паству Вологодскую, то мне кажется, что я из одного рая духовного переселился в другой, подобный. Куда ни посмотрю, везде вижу целые лики святых. Воззрю ли на восток? — Там святой Прокопий Устюжский отводит молитвами своими каменную тучу, висящую над Устюгом; там святой Феодосии Тотемский среди сланых источников открывает новый неиссякаемый кладезь соли духовной, и сам соделывается в земле Тотемской солью, спасающей от гниения души и сердца. Обращусь ли к западу? — Здесь обители святого Павла Обнорского, святых Корнилия и Арсения Комельских высятся, яко твердыни духовные в прибежище и оплот воинов Христовых, в отражение врагов видимых и невидимых. Посмотрю ли на север? — Тут, среди волн на скале каменной, вижу несокрушимее всех скал и камней раку святого благоверного князя Иоасафа, преподобных Петра и Василия. Приникну ли к югу? — Там почивают, или, лучше сказать, стоят на страже духовной святые основатели Церкви Вологодской — священномученики Герасим, Иона и Питирим. Осмотрюсь ли кругом себя? — Се, преподобный Димитрий Прилуцкий! Се, преподобный Галактион Спасокаменский! Се, преподобный Герасим Киевский! Се, в самом храме сем, Антоний Вологодский!
   Огражденные таким образом со всех сторон святыми ходатаями и заступниками, «имуще, — скажем словами Апостола, — облежащь нас облак свидетелей» (Евр. 12:1) веры и упования, можем ли не благодушно выйти на предлежащий нам и вам подвиг спасения? — Быть не может, чтобы святые угодники оставили нас своей помощью, коль скоро мы будем обращаться к ним за ней с усердной молитвой, и будем идти неуклонно по святым стопам их. А мы будем делать сие, будем и сами идти, и вас вести туда же, куда шли и дошли они.
   Что же нам именно должно делать для сего? В чем должно состоять наше служение среди вас? Чего вы вправе ожидать и требовать от нас? Чего должно желать от вас нам? — Когда я предлагал сам себе сии вопросы, то всякий раз слышал в ответ эти слова Апостола: «И Той (Господь Иисус) дал есть овы убо апостолы... овы же благовестники, овы же пастыри и учители, к совершению святых, в дело служения, к созиданию тела» Церкви Христовой (Еф. 4:11—12).
   То есть, братие мои, пастыри Церкви, по свидетельству Апостола, даются для того, чтобы руководить нас на пути к вечному спасению, чтобы служить нам при духовном возрождении нашем в жизнь вечную, чтобы назидать нас в вере, любви и уповании христианском, чтобы охранить нас от соблазнов мира и наветов духа злобы, чтобы врачевать недуги души и язвы совести нашей, чтобы соделывать нас благодатью Христовой живыми храмами Духа Святаго, чтобы приготовлять нас в (земном — Ред.) мире к переходу в мир высший и лучший.
   Итак, вот предмет деятельности и цель служения нашего у вас: мы должны быть вашими отцами духовными и пастырями, вашими духовными судьями и посредниками, вашими духовными наставниками и руководителями, вашими духовными врачами и утешителями; должны заступать у вас место апостолов Христовых и Самого великого Архиерея, Господа нашего Иисуса Христа.
   Если бы смотреть при сем случае на скудость своих сил, на недостаток всех человеческих средств, то нам при настоящем случае сто раз надобно было бы воскликнуть с Апостолом: «к сим кто доволен?» (2 Кор. 2:16). Сто раз надлежало бы сказать с Моисеем ко Господу: «избери могуща иного, егоже послеши» (Исх. 4:13).
   Но Тот, Кто дал Своей Церкви пастырей и учителей, провидел нашу немощь и заранее сделал все для восполнения наших недостатков. В книгах пророческих и апостольских столько света, что его станет для озарения всех заблуждающих, для отгнания всякой тьмы; в Таинствах христианских столько силы и действенности, что их достаточно для укрепления всех немоществующих духом, для исцеления всякой язвы совести. Кроме сего, всемогущий Спаситель наш всегда Сам среди Церкви Своей, и невидимо — силой и благодатью, и видимо — Телом и Кровию Своей. Здесь же, между нами, всегда Дух истины, Коего Он, вознесшись на небо, послал нам от Отца, «да будет с нами во век» (Ин. 14:16), да наставляет нас на всякую истину, да облекает нас силой свыше, да утешает нас во всякой скорби и обстоянии. После сего нам остается только пользоваться тем, что в таком избытке давно уготовано, остается быть слугами и строителями Тайн Божиих, оказывая верность и усердие в домостроительстве спасения нашего.
   И мы торжественно, пред лицем сего престола благодати, на котором невидимо восседает Сам Царь славы, обещаем Ему и вам сию верность и сие усердие. Вы не услышите от нас ничего, кроме того, что содержится в слове Божием, что провещано для нашего спасения пророками и апостолами. Будем преподавать истины спасения во всей их простоте и чистоте, не льстя слуху и привычкам, не подделывая слова Божия под вкус века сего, не ища «от человек славы, ни от вас, ни от инех» (1 Фес. 2:6). Не будем жалеть ни времени, ни сил, ни трудов, только бы совершать свое дело и достигнуть цели. Нужно ли будет возвестить горе безчувственным и нераскаянным? — мы возвысим с пророком яко трубу глас свой, окружим себя грозой Синая и Хорива. Нужно ли будет ободрить и утешить отчаянных? — мы сделаемся, подобно Апостолу, «тихи», как кормилица у колыбели дитяти (1Сол. 2:7). Постараемся, по примеру святого Павла, быть «всем... вся, да всяко некия» приобрящем (1 Кор. 9:22).
   Вот наше намерение и обеты! Сердцеведец видит, что они исходят из глубины души, Ему преданной, от сердца, жаждущего вашего спасения. Ничто не уклонит нас с нашего пути, не заслонит священной цели, к которой стремимся. Мы единожды и навсегда предали себя в волю Его, Всемогущего, всецело посвятили себя на Служение Ему и делу вашего спасения; для сего готовы положить самую душу свою.
   Раскрывая таким образом перед вами душу и сердце свое, мы надеемся, что и вы воскрылитесь новой ревностью к делу спасения вашего, новым усердием к Церкви Божией; что вы приложите все внимание к тому, что будет возвещаемо вам, примете благодушно все, что почтете нужным сделать для усиления между вами веры и любви во Христе. Надеемся, что вы будете искать в наставлениях наших не слов красивых, а духа и силы евангельской; что вы без огорчения услышите самые обличения, когда они будут нужны. Наконец, мы надеемся, что вы будете воспомоществовать нам вашими молитвами, ибо если пастыри должны быть светильниками для паствы, то молитвы о них пасомых должны быть елеем для сих светильников.
   Вот наши желания и наши надежды в отношении к вам! Другого ничего не желаем и не ищем.
   Итак, призвав Господа на помощь, соединимся все в одном святом намерении и пойдем дружно все к единой общей цели — нашему спасению. Быть не может, чтобы Господь не благословил сего союза, не подал нам благодати служить вашему спасению, а вам — воспользоваться сим служением ко благу душ ваших.
   Господи Иисусе, единый истинный и вечный Пастыреначальник душ и сердец! Ты Сам благоволил обещать в слове Твоем: «аще (чесо) просите от Отца во имя Мое», то сотворю (Ин. 16:23). «Просите, и дано будет вам» (Мф. 7:7). Се, мы все просим у Тебя Единого: приими всех нас под Твое великое пастыреначальство и буди нашим Вождем и Наставником, а мы все люди Твои, и «овцы пажити Твоея» (Пс. 73:1), отныне и до века. Аминь.

Часть II. Поучения на крестные ходы

    «Откуду нам сие, да приидет Мати Господа» нашего к нам (Лк. 1:43)?
   Владычица неба и земли, кто подвиг Тебя прийти в сей день и час на это место? Нам бы, вместе с горами сими, надлежало восстать, пойти и взыскать Тебя, обрести и пасть к стопам Твоим; и се — Ты Сама грядеши, ведя с Собою невидимо лик святых богоносных угодников Киево-Печерских! О том разумеем, что Ты не забыла прежнего места обитания Твоего здесь; восхотела ознаменовать и украсить посещением Своим день обновления его; возблаговолила утешить и одушевить новую братию о Христе и подать ей в нетленных мощах подвижников Печерских и пример подвигов, и залог успехов духовных. Гряди убо, Преблагословенная, и вселися зде; вселися и приими паки обитель сию под всемогущий покров Твой!
   Святые горы, зрите, Кто пришел к вам, и преклоните верхи ваши пред Царицею неба и земли! — Братия, зде некогда подвизавшаяся и теперь почивающая во утробе земной, восстаньте и возблагодарите вместе с нами Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим! Братия, зде теперь вселяющаяся, падите пред Матерью всех скорбящих и предайте Ей навсегда души и сердца ваши!
   Благословен Господь, пославый нам в день сей знамение милости и благодати Своей столь же великое, как и для всех видимое!

Часть III. Слова и речи к отдельным лицам и по особым случая...

   Достопочтенная сестра о Господе!
   При возложении на тебя креста сего я ограничился возглашением тех кратких слов, которыми сама Святая Церковь приветствует в подобных случаях достойных делателей вертограда Христова. Теперь, думаю, небезвременно будет присовокупить нечто и от себя.
   Что присовокупить? Новое приветствие? Да, есть в чем и приветствовать. Знак благословения Святейшего правительствующего Синода важен для каждого сына и дочери Церкви Православной; знак милостивого внимания благочестивейшего монарха многоценен для всякого сына и дочери Отечества. Благодарение Господу, что при помощи благодати Его мы успели заслужить это благословение, этот знак высочайшего внимания! Это радует и должно радовать не только тебя, но и всю обитель, тебе врученную.
   И, однако же, горе нам, достопочтенная сестра о Господе, если мы остановимся на этой радости, если предадимся ей всецело, подобно сынам и дочерям века сего! Ибо кто мы? — Те люди, которые однажды и навсегда отреклись не только от всех почестей земных, но и от всего мирского, которые вменили в уметы вся, да Христа приобрящем!
   Таким ли людям опочить, как на возглавии, на какой-либо награде земной? Нет, такие люди (а мы непременно должны быть таковы) если принимают знаки отличий земных, то не иначе, как по уставу Святой Церкви и в знак послушания; принимают не столько как награду за труды, а яко побуждение к более прилежному исканию почестей небесных; такие люди (а мы непременно должны быть таковы) смотрят на отличия человеческие даже как на некое искушение и потому усугубляют по получении их бдительность и надзор над своим сердцем.
   Мы уверены, что так точно и принята тобою награда, тебя постигшая. С намерением говорю — не полученная, а постигшая. Ибо не ты искала ее, а она обрела тебя; и обрела тогда, как ты, вероятно, и не мнила о ней.
   Это самое, что полученное не было искомым, служит для нас добрым залогом того, что получение не ослабит благочестивой ревности, не умалит христианского смирения, а обратится в побуждение к новым трудам и глубочайшему смирению пред Богом и человеками, ибо у христолюбивых душ такое правило, что чем более возвышают и отличают их, тем менее они начинают отличать самих себя. Если бы слабость человеческая могла когда-либо привести в забвение это правило, то самое свойство отличия, тебе усвоенного, напомнит о том. Ибо в чем состоит это отличие? В видимом ношении на вые креста Христова. Кресту ли Христову возбуждать чувства превозношения мирского? Тернами ли увенчанной главе располагать к величанию и гордости? Язвам ли на руках и ногах склонять к неге и покою плотскому?
   Если древние израильтяне исцелялись от укушения змиев, взирая на змия, вознесенного на крест Моисеем, то не тем ли паче нам в случае нужды (будет) стоит только воззреть с верой на крест наш, на Распятого на нем, дабы все помыслы земные исчезли из душ наших, как дым исчезает от ветра?
   Да хранит убо таким образом тебя сей крест Христов! Да служит для тебя не только украшением, но и оружием против искушений видимых и невидимых, и да сопрягает душу твою с Тем, Кто положил на Крест за всех нас живот Свой! Се наше желание тебе, и се наша молитва о тебе!
   А вы, христолюбивые сестры о Господе, взирая на крест, украшающий настоятельницу вашу, усугубьте к ней любовь и послушание, памятуя, что вы повинуетесь в лице ее не человеку, а Самому Господу Иисусу, давшему ее вам в матерь и руководительницу.
   А вместе с тем взор на крест ее да напоминает вам выну о ваших собственных крестах, которые возложены на вас Святой Церковью. Благо той, которая соблюдет его целым до гроба! Благо и той, которая, потеряв его каким-либо несчастным случаем, поспешит обрести путем истинного покаяния! Аминь.

Часть IV. Слова на высокоторжественные дни...

    «Рече Господь Господеви моему: седи одесную Мене, дондеже положу враги Твоя подножие ног Твоих. Жезл силы послет Ти Господь от Сиона, и господствуй посреде врагов Твоих... Господь одесную Тебе сокрушил есть в день гнева Своего цари: судит... во главы на земли многих. От потока на пути пиет: сего ради вознесет главу» (Пс. 109:1—2, 5—7)
   Так в книге псалмов Давидовых описывается великое предназначение великого царя: Иегова благоволит о нем и хранит его, яко зеницу ока; но в то же время попускает быть предметом вражды и неправд человеческих, терпеть нападения и клевету. Он исполнен благодати и истины, достоин всех благословений земли и неба; между тем, толпы неистовых мятутся, чтобы поколебать престол его. При всей любви к миру для него необходимо вести брани и производить суд над народами; при всем сострадании к бедствиям человечества он должен сокрушить главы многих. Кратко: сему царю-подвижнику суждено свыше идти и вести народ свой к славе и благоденствию путем искушений и терпения: «от потока на пути пиет: сего ради вознесет главу».
   Нет нужды исследовать, кто этот царь, изображаемый Псалмопевцем, и с кого сняты черты, столь дивные. По откровению самого Неба, мы знаем, что в них изображено достопоклоняемое лице Мессии, Божественного первообраза всех царей и владык земных, и вместе — высочайший образец всех подвижников истины и добродетели. Но потому самому это пророчественное изображение может быть прилагаемо и к судьбе каждого из тех (немногих) венценосцев, которым суждено свыше побеждать благим злое, сочетать величие с терпением и кротостью. Таков был Давид, муж Божий по сердцу, верный оправданиям Иеговы и, однако же, проходивший с народом своим ряд искушений столь тяжких, что молитвенными воплями его наполнена большая часть псалмов. Таковы были Иосафат, Езекия, Иосия и прочие образцы царственной славы, стяжеваемой терпением и подвигами.
   Усомнимся ли к этим благолепным именам присоединить еще одно победоносное имя, близкое теперь к устам и сердцу каждого сына Отечества? Дерзнем ли не приметить священных тернов, которыми рука Промысла украшает венец и нашего возлюбленного монарха? Ах, кто не знает, что любезное Отечество наше вдруг поражено теми бедствиями, из которых Давид некогда страшился избрать (2 Цар. 24:14)? Для чьей же главы ощутительнее тяжесть испытующей десницы Божией, как не для главы народа? В чьем же сердце сильнее отзываются удары судеб, как не в сердце отца Отечества? Царственные уста не раз отверзались уже на смиренное исповедание неисповедимых путей Божиих; самодержавная рука не раз, вместо повелений, писала молитву сокрушения и преданности: сам Давид не отверг бы выражений сей скорби и не усомнился бы признать, что его изображение царя-подвижника в лице нашего монарха еще раз нашло свое осуществление.
   Благоговея пред такими знаками самодержавного смирения, наш долг, однако же, поведать, что и светлая сторона богоначертанного изображения Давидова весьма ясно и верно отражается в судьбе нашего помазанника. Наше дело возвестить в слух всех, что тяжкие искушения, которыми Промыслу Вышнего угодно было посетить наше Отечество, служат к тому, чтобы пред всем светом открылись высокие качества души царевой; что все враги его и царства видимо облекаются студом и один за другим полагаются в подножие ног, что приближается время окончательного торжества добра над злом, верности долгу и порядку над буйством и ненаказанностью.
   Так вожделенное время это приближается! Ангел смерти, преследуемый смирением царя и молитвами народа, видимо спешит из пределов нашего Отечества; земля, ожестевшая было под стопами устрашенных делателей, паки разверзла недра свои и в большом обилии износит жизнь и веселие; чудовище мятежа уже поражено во главу, и те, которые мнили шумом оружия заглушить вопль правды, сами начинают внимать голосу долга; сама столица вероломства трепещет уже в стенах своих, если только они еще дерзают стоять пред лицом воинства российского. Увидим и последний конец бедствиям! За рядом побед наступит торжество великодушия и милости. Та же десница, которая теперь карает непокорность и буйство, еще охотнее прострется на уврачевание язв и осушение слез. Те же люди, которые доселе в омрачении ума не видели другого исхода из бездн мятежа, кроме победы или смерти, найдут благотворную средину на лоне единоплеменного незлобия и кротости, и братья, на время разлученные чуждым для них духом крамолы, тем теснее соединятся навсегда под самодержавным скипетром одного общего отца.
   И что могло бы расторгнуть столь ужасным образом священный союз двух народов, которые, по намерению самого Промысла, навсегда сопряжены единством происхождения, сродством языка, совместностью всех выгод местоположения, давностью сношений и недавним обетом клятвы? О, подлинно, если «что было добро, или что красно, то сей братии жити вкупе» (Пс. 132:1)! Только тлетворный дух лжи, «льстяй» ныне едва не «вселенную всю» (Откр. 12:9), мог обаяниями своими заглушить глас правды и благоразумия. Но что принесет с собою сей едемский искуситель? При одном появлении его тишина и безопасность исчезли, общественная деятельность прекратилась, порядок уступил место насилиям, семейственные и гражданские добродетели заменились безумными порывами отчаяния. Что последовало за принятием «змииного» совета? — Ниспровержение того, в чем находили свое благоденствие грады и веси; опустошение того, что созидалось и украшалось веками; страх одних, стыд и раскаяние других, бедствия и слезы всех: «И отверзошася очи... и разумеша, яко нази беша... И услышаста глас Бога ходяща в раи... и скрыстася» (Быт. 3:7, 8): вот неизбежный конец всех безумных восстаний против Царя Небесного и царей земных! Первым поводом к искушению в таком случае обыкновенно бывает мечта лучшего: «будете яко бози» (Быт. 3:5). И действительно, нет ничего похвальнее, как желать усовершенствования себе и другим; и нельзя отрицать, что на бедной земле, обитаемой родом человеческим, немало такого, что может быть лучше. Слово Божие прямо говорит, что мы все в состоянии изгнания едемского. А такое состояние когда бывает совершенным? Но кто поручится, что все, кажущееся нам в общественной жизни недостатком, действительно таково? — Тем паче, что средства, придуманные нами для исправления порядка гражданского, непременно приведут к цели и отвратят все недостатки? Как трудно бывает иногда судить правильно о том, что истинно полезно или вредно и для одного человека — даже для нас самих! Тем труднее постигнуть, отчего ближайшим образом зависит благоденствие целого народа. Для того нужно знать его во всем составе и частях, видеть его способности и недостатки, нужды и желания, обнять соображением состояние его прошедшее, настоящее и будущее; различить в его судьбе с точностью возможное от действительного, случайное от существенного. Многие ли могут похвалиться таковым знанием? А без него легко можно впасть в заблуждения самые грубые и пожелать своему Отечеству таких совершенств, которые для него или невозможны, или обратились бы в настоящее зло. Не так ли точно ропщут иногда на Промысл Божий, который, без сомнения, есть самый премудрый и праведный? — ропщут потому, что не видят всех путей Промысла и не умеют правильно судить о том, что кажется в мире беспорядком.
   Знающий всю ограниченность природы, а тем паче произведений человеческих, нимало не поколеблется в своей верности и любви к порядку общественному и при замечании в нем действительных недостатков. Есть ли на земле совершенство, не причастное недостаткам? Легко воображать лучшее, но как трудно приводить его в действо! И одного какого-либо человека невозможно вдруг образовать и сделать счастливым, тем паче народы. Каждый сам себе самый лучший доброжелатель; но делает ли для своего истинного блага все, что возможно? И когда делает, достигает ли всего, что предполагал? Борьба с недостатками есть наш удел на земле, а умеренность и терпение — первые добродетели. Где народ, который бы мог похвалиться, что он обладает совершеннейшим устройством гражданским? Те, которые кровавой борьбой восхитили незаконное право сами себе предписывать законы, вдруг ли через то взошли на верх благоденствия? Нет, они идут, подобно всем прочим народам, от одного опыта к другому, принимают тяжелые уроки от времени, учатся собственными ошибками, повторяют то же самое, в чем прежде винили других. И сказать ли неприятную для некоторых истину? Надобно благодарить Промысл, что он не попустил обществам человеческим, равно как и, в частности, людям, достигать в настоящем состоянии на земле полного совершенства! И теперь, когда различные бедствия и недостатки земной жизни непрестанно пробуждают в нашей душе тоску о первобытном совершенстве, нами потерянном, и о Небесном Отечестве, нас ожидающем, и теперь мало помнят это будущее Отечество, где живет одна правда; а тогда, прилепившись к земле, никто бы не захотел о нем и думать.
   Из сказанного нимало не следует, чтобы кому-либо позволено было оставаться совершенно праздным зрителем недостатков (если они есть) жизни общественной, якобы неизбежных и потому неприкосновенных. Напротив, здесь-то и место истинному усердию. Законы не могут обнять всех частных нужд и случаев, которые бесчисленны: (так) покрой неподходящее под сень закона твоей любовью к человечеству! Правосудие земное не в состоянии поражать прямо всех возможных злоупотреблений: стань против них с твердостью там, где можешь; делай без повеления то, что желал бы видеть предписанным в законе; будь, если возможно, лучше закона.
   Но есть ли какой-либо благой поступок, который бы не был предписан уже Самим Богом в нашей совести? Можно ли пожелать лучшего законоположения, нежели какое находится в слове Божием? Следуй таким руководителям и никогда не найдешь причин к раскаянию. То преобразование, которое почитаешь нужным для всех, начни с себя самого; внеси устройство в круг твоих подчиненных, покажи в своей жизни пример тех совершенств, которые ты желал бы видеть в жизни общественной. И один такой пример не может остаться без действия, тем паче если их много. А что было бы, если бы все самоназванные преобразователи обществ пошли таким путем самоисправления? Сколько преступлений и ужасов было бы избегнуто! Сколько беспорядков и зла истреблено неприметным образом! Сколько добра произведено в тишине и мире! И слезы обольщенных, которые теперь льются пред Богом отмщений, были бы тогда слезами искренней благодарности.
   Могут быть, конечно, и такие недостатки в устройстве обществ человеческих, которые не в состоянии победить вся ревность частных людей. Но для того-то и существует верховная власть, в руках которой сосредоточены силы и средства укреплять слабое, возращать юное, исцелять немощное, искоренять, насаждать и отреблять. Нам ли жаловаться на недостаток этих средств или на неупотребление их? Если бы и все народы усомнились в благотворной деятельности властей предержащих, то Россия — не может. Ее величие есть истое дело ее самодержцев. Кто простер пределы земли отечественной до последних пределов вселенной, заставил нехристианскую Азию преклониться пред знамением Креста и недавно еще освободил всю Европу от тяжкого ига? — Наши самодержцы. Кто призвал к нам просвещение, возрастил вертограды наук, повелел свету ума разливаться и там, где редко является свет солнца? — Наши самодержцы. Кто проложил неизмеримые пути отечественной промышленности, облегчил движение народных избытков, открыл для трудолюбия входы и исходы во всех странах света? — Самодержцы. Кто в продолжение толиких веков изрекал для Отечества права и законы, был звучным органом народной совести и смысла, гласом Самого Бога? — Самодержцы. В других странах благое нередко зачиналось внизу и восходило к престолу; у нас оно всегда возникало на престоле и низходило долу. Другие предваряли, мы всегда были предваряемы, и едва могли вмещать подаваемое. После такового прошедшего при нашем настоящем можно ли опасаться за будущее?
   Нет, наконец, причины смущаться и той мыслью, что действия власти предержащей, сколько бы она ни была попечительна и мудра, как действия человеческие, могут, так сказать, отставать от развития сил и потребностей народных и через то самое замедлять преспеяние общества гражданского. Царь Небесный, в деснице Которого цари и царства, прежде нас видел эту опасность, и отвратил ее единожды и навсегда. Чем отвратил? Тем, что существенное преспеяние обществ человеческих подчинил не слабому произволу человеческому, а своему вседетельному и премудрому Промыслу. В самом деле, возрастание народов, равно как и человека, завися во многом от внешних обстоятельств, имеет и свой внутренний закон, действия которого никакая сила остановить не может. В обществах человеческих есть Самим Богом положенное, ничем не заглушаемое начало усовершимости. Это живоносное, врожденное всем начало есть стремление к истинному, которое в народах, равно как и в частных людях, перестает действовать и приносить плоды только тогда, когда они сами, в омрачении ума и буйства воли, уклоняются от главной цели бытия своего. Вместе с развитием такого начала жизни все худшее проходит само собою, предрассудки исчезают, понятия и желания очищаются, каждый входит в свои права, горы и холмы смиряются, дебри наполняются, и целый состав общества сам собою приемлет вид стройный и благолепный. Напротив, насильственные потрясения обществ не только не ускоряют их истинного усовершенствования, хотя для того по видимому предпринимаются, но и замедляют его. Неизбежным следствием, и вместе наказанием за них, бывает раскол гражданский и взаимная ненависть. Когда одна половина граждан стремглав спешит вперед, другая, как бы по некоему закону противоположности, устремляется назад. В середине открывается бездна, которая поглощает тысячи жертв, прежде нежели наполнится. Между крайностями начинается борьба и колебание, по окончании которых, думая быть у цели, нередко находят себя от нее далее прежнего.
   Нет, путь истинного гражданского преспеяния идет от престола, а не из дебрей, и приводит в храм благочестия, а не в вертепы буйства. Он продолжителен, но зато безопасен и тверд; продолжителен для жизни одного человека, непродолжителен для жизни народов. Царства возрастают веками, — и чем медленнее, тем бывают долговечнее.
   Любезное Отечество! С каким радостным спокойствием от этих священных истин обращаемся к тебе, в судьбе которого они осуществлены так верно и полно! Не восхищением непщевало ты взойти на высоту всемирной славы. Когда прочие народы наслаждались уже плодами свободы и гражданственности, ты носило еще узы и было умалено. Продолжителен был ряд искушений твоих, кровавы подвиги, страшно испытание верности, но, вот, и Бог превознес тебя. Чего недостает теперь к твоему настоящему, тем паче будущему величию? Неизмеримые пространства твои видимо сотворены быть поприщем великих событий и опытов гражданской жизни; многообразный состав твой сам собою обещает всякого рода силы и совершенства; ты объемлешь собою все климаты, слышишь внутрь себя все наречия, находишь в обителях своих все степени образования, изображаешь в себе бытие целого рода человеческого. Что может совратить тебя с пути к истинному величию, если ты само не уклонишься от своей высокой цели? Продолжай же идти мирным путем законного самоусовершенствования, не уклоняясь ни на шуие, ни на десное, не предаваясь тем гибельным порывам сил, которые возвышают на годы и обессиливают на веки. Пусть шатаются «языцы и людие» поучаются «тщетным», пусть предстают на поле брани «царие земстии, и князи» собираются «вкупе на Господа и на Христа» твоего; пусть говорят: «расторгнем узы их» — узы любви и благоденствия народного, «и отвержем от нас иго их» — иго благое и легкое. «Живый на небесех» — и в твоих православных храмах, а паче в твоем христолюбивом сердце, — «посмеется им, и Господь поругается им», как они ругаются тобою. Он «возглаголет к ним гневом Своим и яростью Своею смятет я». Тебе же не только возвратит прежние, но и даст новые «языки в достояние твое, и в одержание твое концы земли». Только продолжай работать «Господеви со страхом, и радоваться пред Ним с трепетом»; только приими благодушно «наказание», тебе ниспосланное. «Блажени вси надеющийся Нань» (см.: Пс. 2).
   Почтенные соотечественники! Нет сомнения, что каждый из нас всем сердцем участвует в этих благожеланиях Отечеству. Но всякое истинное благожелание должно выражаться в благом действовании. Повторим же пред лицем Бога правды обет, подражая примеру монарха, употреблять все силы и способности свои во благо Отечества. День священного венчания на царство должен быть днем повторения священных обетов пред Богом для царя и его народа — особенно во время, подобное настоящему. Аминь.
   Заветам — Ред.
   Имеется в виду эпидемия холеры 1830 г., случившаяся в европейской части Российской империи, и польское восстание 1830—1831 гг.
   Восстание польской шляхты длилось почти год, так как первоначально правительство посчитало его внутренним делом Польши и не приняло мер к защите народа и порядка.
   Варшава — Ред.
   Речь идет о блестящих победах русского оружия в ходе русско-турецких войн 1787—1791 гг., затем 1806—1812 гг., а также о победе над Наполеоном.
   Возможности усовершенствования — Ред.
   Думало — Ред.

Часть V. Слова и речи при избрании на общественные должности...

   Святейшие отцы, и богомудрые пастыреначальники и представители Святой и Православной Церкви!
   Когда нарекают имена младенцам, то нарекаемые ответствуют нарекающим их — или молчанием, или слезами. Может быть и для меня, который рад бы обрестися младенцем о Христе, может быть и для меня при настоящем наречении моем приличнее были бы не слова, а или благоговейное молчание, или слезы.
   Что мне сказать достойного слуха вашего? Благодарить ли за избрание? — Но святое дело сие выше благодарности человеческой, и если может быть в этом случае благодарность, то одна — делами благими, а не словами красноречивыми. Признаваться ли в немощи? В ней признавались и лучшие меня; а моя немощь без признания давно известна каждому из вас. Обещать ли усердие и верность новому званию? Но без твердой решимости быть верным ему не надлежало бы касаться и прага сего святилища. Ищу и не нахожу слова, достойного слуха вашего!
   А слезы? — Они готовы сами собою, при одной мысли о том, что я приемлю на себя с новым именем и званием. Я должен отделиться от сонма собратий моих по званию и стать на крылах орлих; что, если стоя на них, не буду уметь вознестись желанием над всем дольним и парить непрестанно чистой мыслью к Солнцу правды? Я должен приять в руки светильники, дабы осенять светом Христовым Церковь Христову; что если свет этот, осеняя многих, не отразится во мне самом и не озарит собою лепоты тех благих дел, за которые, видя их, все прославят Отца Небесного? Я должен буду возложением рук низводить благодать освящения на самых служителей алтаря и соделывать их чрез то самих способными к освящению многих; что если сия благодать будет преливаться через меня, как преливаются потоки вод через землю каменистую, не делая ее саму плодоносной? Этой-то мысли ужасались Киприаны и Афанасии; от нее-то плакали Василии и Григории; она-то заставляла убегать от избрания Златоустов.
   А я, недостойный, стою здесь теперь и ничтоже вопреки глаголю!! — Не глаголю, подобно им, но, Бог свидетель, чувствую не менее их свое недостоинство; не глаголю потому, что признание немощи моей уже не раз касалось слуха вашего. Паче же Ты Сам, Господи, зрел и зришь, что я имел в виду не златое седалище пастыреначальничества, а Крест и гроб Твой святый, что мысли мои как доселе привитали, так и отселе будут привитать там, где Ты положил за всех нас душу Свою.
   Если вопреки желанию — быть поклонником Гроба Христова, я соделываюсь теперь сопастырем стада Христова, то меня побуждает вступить на новый путь сей не перемена прежних мыслей и намерений, не виды плоти и крови, а глас монарха, — тот державный глас, в котором от юности привык я слышать глас Самого Бога; побуждает милостивое определение о мне сонма пастырей Церкви, ваше определение, святейшие отцы, в котором обыкло проявляться для всей Церкви российской изволение Самого Духа Всесвятого, невидимо вас руководящего; побуждает неожиданное для меня дарование мне возможности вместе с новым званием моим быть, по мере слабых сил моих, еще сколько-нибудь полезным тому вертограду наук, от которого возникли все вертограды отечественные, и в котором возрастал я сам; побуждает, наконец, к принятию нового звания мысль, что путь всякого христианского пастыря, где бы ни пролегал он, если идет верно, то ведет прямо к Иерусалиму Небесному, и что самый жезл, который восприиму я, как в древние времена Церкви бывал, так и ныне может быть жезлом не только благочестивого пастыря, но и благочестивого странника. Одно должно бы удержать меня от принятия сего жезла сопастыреначальничества — немощь моя. Но я слышу слово пророка: «дерзай, — говорит он Иерусалиму, — ибо утешит тя нарекий тебя» (Вар. 4:30). Уподобляя и себя не в достоинстве, а в немощи Иерусалиму, и будучи наречен ныне о имени того же Господа, осмеливаюсь укрыться со всеми недостатками своими под сень его утешительного слова пророческого и восприять дерзновение Иерусалимово. Некое мановение к этому я имею уже в том, что, вопреки ожиданию, должен был явиться лицу вашему для принятия благодати освящения от целого сонма верховных пастырей Церкви Российской. Твердо верую, что возложением толиких рук, которыми освящены едва не все святители Церкви Российской, дополнится моя духовная скудость, уврачуется моя духовная немощь.
   О силе этой-то веры иду сотворити волю монарха благочестивейшего, — не именем токмо, но и делами; иду сотворити волю вашу, споспешники Божии, паче же иду сотворити волю Твою, Боже! Ты «нарицаешь не сущая яко сущая» (Рим. 4:17), и «глагол Твой не возвратится тощ» (Ис. 55:11). О, да не возвратится, молю Тя, он тощ и от меня, недостойного! С новым именем да восприиму новые силы. Да буду и пребуду, благодатью Твоею, верным провозвестником и нельстивым истолкователем святого слова Твоего, непостыдным совершителем и нелицеприятным раздаятелем святейших Таинств Твоих; да буду и пребуду неуклонным последователем веры и духа мужей апостольских, твердым и недоступным хранителем живоносных заповедей и преданий Святой Православной Восточной Церкви; да буду и пребуду пастырем не именем токмо, но и делом! Удостоив меня ныне стать со дерзновением пред лицом Церкви земной, сподоби, Господи, стать непостыдно и пред лицом Церкви Небесной, и приять некогда из собственных уст Твоих наречение одним из тех имен, которые «никтоже весть, токмо приемляй» (Откр. 2:17). Более сего не желала и не желает душа моя, а я — раб Твой отныне и до века!

Часть VI. Слова надгробные

   Приидите, последнее целование дадим, братие, умершей... благодаряще Бога
   Как ни печально приглашение сие, долг настоящего служения моего велит обратить его к вам, сродники и друзья сетующие. Всему чреда. Было время лобзаниям первым, наступил час и последнему. Препроводив дух почившей к Отцу духов, надобно, наконец, препроводить и тело ее в матерние недра земли. Таков предел бытия нашего! Кто положил его? Мы сами. «Бог смерти не сотвори» (Прем. 1:13). От Источника жизни могло ли истечь что-либо, кроме жизни? И мы вполне наслаждались ею: чего недоставало прародителям нашим, возвеличенным образом Божиим? Оставалось только, переходя от совершенства к совершенству, идти горе, к своему Первообразу — Богу, для вечного блаженства в Нем. Но прельщенные змием, мы внезапно, с высоты богоподобия, ринулись долу — за плодами от древа смерти, и дерзостно вкусили «безсловесныя снеди»! После того что оставалось Правосудию Небесному, как не предать нас делам собственных рук наших? — И преданы! С тех пор тление и смерть собирают оброки со всех сынов Адама, и будут собирать, доколе самое тленное наше не облечется нетлением, самое мертвенное наше не будет пожерто животом.
   Как, однако же, был милосерд к нам Господь в самом гневе Своем на нас! От нас взято назад бессмертие телесное, которым мы не умели воспользоваться, и которое, оставленное за нами — падшими, довело бы нас до неисцельного ожесточения во грехе, а оставлено бессмертие по душе и духу, посредством которого, с помощью благодати, мы опять можем достигнуть первобытного совершенства. Мы лишаемся земной жизни, — но какой? которая с продолжением времени сама становится в тягость, а продолженная в таком виде навсегда составила бы, наконец, ужасное мучение. И навсегда ли лишаемся жизни в теле? Нет, а только до уреченного времени, доколе не наступит день всеобщего пакибытия и воскресения: ложимся во гроб, как ложатся, раздевшись, на одр с тем, чтобы, пробудившись, надеть новую одежду, приготовленную для нас во время нашего сна. Оставляем, умирая, радости жизни? Но какие радости? Большей частью мутные, скоропреходящие, изнурительные, растворенные горестью и нередко зловредные для души и тела, которые с продолжением времени престали бы вовсе увеселять и питать нас, как детские игрушки не имеют никакой цены для людей взрослых.
   Напротив, я не знаю, что было бы с духом нашим, если бы рука смерти не разоблачала его, наконец, от вретища плоти? Что было бы с сердцем нашим, если бы после того, как оно изведало все блага мира и не нашло в них себе покоя, пред ним не открывался мир новый, с благами высшими, с наслаждениями чистейшими? Земля со всеми благами ее, в настоящем виде своем, явно не жилище человека (он скоро вырастает до того, что его глава выше всего здания), а только гостиница, из которой сын времени должен начать путь к вечности. А тело наше? Это явно то же для духа, что скорлупа для птенца: птенец образовался, и скорлупа отпадает. Мы с радостью приветствуем новорожденных, хотя родившая страдает и рожденное плачет. Так, без сомнения, приветствуются умершие небожители, хотя мы окружаем гробы их со слезами.
   Если бы младенцу в утробе матерней, пред его рождением, сказали, что он имеет родиться для другого мира, начать новую, вовсе отличную от прежней, гораздо лучшую жизнь, он не понял бы обещания и сожалел бы о той жизни, которой жил и с которой должен навсегда расстаться. Так мы жалеем о нашей земной жизни, так для нас трудно представить теперь, что за жизнь за гробом. Зато как младенец по рождении ни за что не согласится возвратиться в утробу матернюю, несмотря на свои слезы в новом мире, так (я думаю) умерший почел бы для себя величайшим наказанием, если бы ему суждено было возвратиться в наш мир и облечься паки в плоть и кровь. На что же после того сетовать? Разве на то, что идущие от нас отходят таким путем мрачным, что оставляют по себе такие следы бренности и тления? Но будь переход сей светел и благоукрашен, что удержало бы многих, недовольных своим жребием, — даже из любопытства, — безвременно идти туда? И как внести свет в сей мрак? Оттуда, сверху должно быть все ясно, как присутствующим при рождении явствен весь образ рождения; а для нас, которые находятся еще в утробе матерней, смерть не может не быть тайной. Или, наконец, тревожит та мысль, что с любящим лицом прерван прежний союз видимый? Но разве видимый союз не прерывается иногда и заживо? И разве у людей и живых одни союзы видимые? Прервался союз чувственный, чтобы дать усилиться союзу духовному. И надолго ли прервался самый союз видимый? — Через двадцать, тридцать лет все мы будем там; и как мы теперь провожаем их, так они сретят нас тоже, может быть, со слезами, только не печали, а радости.
   Подобные мысли, как они ни наскоро собраны и предложены вам, души сетующие, делают понятным, как Святая Церковь при каждом гробе приглашает сетующих не только дать последнее целование умершему, но вместе с тем и воздать за него благодарение пред Богом: «благодаряще Бога!» Благодаряще — за окончание земного странствия, которое как бы ни было благополучно, всегда есть плавание по бурному морю, — если не бед, то житейских попечений; благодаряще — за начало новой жизни, пред которой жизнь настоящая, со всеми радостями и красотами ее, есть только один слабый рассвет.
   Но, братие мои, есть немалое число гробов, над которыми трудно выполнить долг благодарности пред Богом, заповеданный Церковью, и где мы, служители слова, сами не вдруг осмеливаемся упомянуть о нем. Как бы я пригласил вас к благодарности, если бы мы провождали в могилу юную мать семейства, за гробом которой идет супруг, окруженный малолетними сиротами? — Тогда из мирного провозвестника путей Божиих о нас и жизни нашей я должен бы обратиться в защитника определений Божественных, и, усиливаясь отереть слезы горести, может быть, сам первый подал бы пример к слезам.
   Но теперь и здесь — над этим гробом, я смело возвышаю голос и от имени Церкви вещаю ко всем вам: приидите, дадим последнее на земле целование усопшей, но дадим не скорбяще безотрадно, а «благодаряще Бога!» Ибо с какой стороны ни смотрю на жизнь почившей в Бозе графини, вижу в сей жизни продолжительную, златую и многообразную цепь благодеяний Божиих к ней и всему роду ее.
   В самом деле, много ли жребиев счастливее того, какой достался почившей по всеблагому определению Божию? Что нужно для земного благоденствия? Происхождение от благородных предков? — Она происходит от той крови, которая издревле привыкла течь за все благородное и святое, и в наши времена, вновь оросив собою холмы смоленские, соделалась памятником и кровожадного деспотизма самозванного повелителя галлов, и непоколебимой верности к Отечеству благородного дома Энгельгардтов. Потребны отличные дарования? — Почившая одарена была ими в таком избытке, что знавшие ее не знали, чему более дивиться в ней — совершенствам внутренним или внешним? Нужна ли для нежного растения могущественная опора от бурь и тень от зноя жизни? — Ее поддерживает, над нею склоняет тень свою величественное древо, — которое так изумительно и благотворно простирало некогда ветви свои по всему югу России. Надобен высший круг действий для обнаружения отличных талантов? — Юная Энгельгардт является у престола российского и становится одной из планет, обращавшихся вкруг самодержавного солнца, так величественно озарявшего некогда всю Россию. Наступает время супружества, та важная минута, от которой зависит вся остальная жизнь, когда решается жребий домашнего счастья и мужчины, тем паче женщины. — Почившей в Бозе графине достается в этом случае удел самый высокий и сообразный с ее особенными отличительными качествами. При совершавшемся тогда сближении двух единокровных, но разлучаемых дотоле обстоятельствами народов, ей дано (было) быть одним из златых колец, сопрягающих оба народа. На вас самих ссылаюсь, умела ли почившая соответствовать своему важному назначению? Вредила ли кому-либо из подвластных ей разность вероисповедания, языка или происхождения? — Если бы все владетели имуществ в нашей стране подражали в этом отношении ее примеру, может быть, давно исчез бы тот несчастный раскол гражданский, который препятствует славянину узнать брата в славянине, и производит столько кровных междоусобий, печальных для всего великого семейства славян, радостных для одних врагов Креста Христова.
   За благословением супружества вскоре следует благословение многочадия. Над почившей сбывается во всей силе изречение Давидово: «сынове и дщери твои яко новосаждения масличная окрест трапезы твоея... и узриши сыны сынов твоих» (Пс. 127:3, 6). «Трапеза» почившей не только была окружена сынами сынов и дщерей ее, но, что особенно примечательно, как бы в воспоминание прежнего, одна из дщерей ее становится подружием для того доблестного мужа, которому, после разнообразных услуг Отечеству на поле бранном суждено довершить мирной рукой градоправителя на юге России то, что начато там воинственной десницей знаменитого дяди почившей графини.
   Потеря супруга наводит тень печали на светлый день жизни; но в то же время дает случай раскрыться в почившей графине новым редким качествам, подобно тому, как некоторые растения ждут только сокрытия солнца, чтобы наполнить воздух благоуханием. Отражая в себе великие качества великой самодержицы России, деяний которой почившая была столько лет ближайшей свидетельницей, она, давно и без того первая сотрудница своего супруга, теперь сама окончательно приемлет на себя всю тяжесть обширного домоуправления и не изнемогает под нею до самого конца своей жизни. Что я говорю: не изнемогает?! Удивляет всех успехами своего домоправительства, которое выходит теперь из рук ее в такой обширности и силе, что за пределами Отечества могло бы спорить с одержанием многих державных лиц.
   За таким образом жизни, деяний и успехов не могло не следовать всеобщее внимание. Достойное и известное всюду имя Браницких непрестанно озарялось новым и новым блеском, пробуждая собою лестную для почившей мысль о том, что после мужей может сделать для своего рода и жена, когда она одушевлена духом не женским. Самые венценосцы России любили видеть или ее возле себя или себя у нее.
   После такого течения по всему небосклону жизни оставалось желать одного тихого и ясного заката. И не исполнилось ли это желание? — Как, во-первых, медленно наступает закат сей! Почившая восхищается ангелом смерти на тех пределах жизни, за которыми, по замечанию царя пророка, остается один труд и болезнь. Восхищается, однако же, без особого труда и болезни: угасает как лампада, в которой истощился елей. Самый род недуга есть некий знак внимания свыше. Чтобы блага мира, которые в таком избытке окружали во всю жизнь почившую, сопровождая ее до гроба, не привязали сердца ее к себе, им видимо повелено заблаговременно оставить ее: она лишается способности вкушать что-либо, дабы таким образом заранее очистить и приготовить духовный вкус свой ко вкушению той манны сокровенной, которой питаются небожители. Самое время кончины таково, что может составить предмет желаний: почившая оставляет землю в тот день, в который взошла на Небо Матерь Сына Божия.
   Одного по видимому утешения не суждено (было) иметь пред смертью почившей: рука ее не возляжет с последним матерним благословением на главе того, который столько раз служил для нее отрадой в жизни и так много дорожил ее благословением. Отдаленность местопребывания, непрерывность попечений о благоденствии обширной страны, самая недавность извещения об угрожающем часе разлуки — все соединилось к тому, чтобы произвести это чувствительнейшее и для отходящей, и для остающегося, лишение. Спеши герой-градоправитель, иначе тебя сретят не взоры и объятия матернии, а хладный гроб!.. Он спешит, но самая весть о прибытии его не столько уже радует тех, которые окружают одр умирающей, ибо они видят, как чувства ее, одно за другим, заключаются для сего мира. Любовь, чистая и святая, ты одна только можешь сражаться со смертью и показать теперь, что «крепка яко смерть любы... и реки» самых смертных страданий не могут угасити ее пламени (Песн. 8:6—7)! И вот, при одном звуке любимого имени угасающая сила жизни как бы некиим чудом еще раз пробуждается со всей живостью: взор умирающей светлеет, уста разверзаются, самая рука подъемлется для благословения. Таким образом, жизнь умирающей заключается таким сладостным для нее действием, какого только можно было ей желать на сей случай во все продолжение своей жизни.
   Больших благословений на земле, кажется, нельзя и ожидать. Между тем, над почившей видится еще новое благословение. Это уверенность, что все благое, сделанное ею, сохранится в силе; что все недоконченное почему-либо приведется к желанному концу; все, что может быть придумано к улучшению, придумается и совершится; что достопочтенное имя Браницких не угаснет, а будет блистать новым и новым светом. Кто порукой в том? — Известные всем качества ее наследника.
   Судите сами после того, справедливо ли сказано мною, что жизнь почившей в Бозе графини от начала до конца была златой цепью благодеяний Божиих к ней и ее роду, и можно ли после этого, воздая ей последнее целование, не возблагодарить Господа за все милости Его к ней?
   Но, братие мои, что значили бы все эти милости Неба, если бы они не были принимаемы, как должно? — Не сугубый ли долг пред Небесным Заимодавцем? — И разве нет счастливцев мира, которые, подобно безплодной земле, все приемля, ничего не отдают, кроме тернов и волчцев, и самые дары Промысла обращают в орудие против веры и добродетели? Итак, благодарение Господу, сугубое благодарение, что почившая в Бозе весьма далеко была от сонма таковых неблагодарных счастливцев! Говоря таким образом, я нисколько не думаю представлять вам, братие, дела почившей, как деяния праведницы совершенной. Горе мне, если бы я пред лицом Бога истины дерзнул обрестися в словеси ласкательства! И пред кем бы преувеличивал я добродетели почившей? Не пред вами ли, которым известны все входы и исходы ее жизни? Но, сожалея вместе с вами о том, что самые высокие души не свободны от многих недостатков, что добродетель человеческая так несовершенна и там, где бы особенно хотелось видеть ее во всей силе и чистоте, — я должен, однако же, сказать, что нам предлежит благодарить Господа над этим гробом не только за дары счастья, но и за дары веры, терпения и любви христианской. В доказательство этого я не буду изображать пред вами частных добродетелей и деяний почившей, которые известны вам гораздо более, нежели кому-либо, а, может быть, неизвестны и вам, а доведомы единому Господу (ибо души возвышенные любят делать добро так, чтобы не знала шуйца, что творит десница). Укажу на то, что непререкаемо для всех и каждого, и в чем, как в семени, заключаются все прочие добродетели. Это — неизменимая преданность почившей Царю Небесному и царям земным.
   Что бы, казалось, естественнее для каждого, как иметь, по крайней мере, две эти добродетели? — И однако же как многие не имеют их в той силе, в какой бы иметь надлежало! Не будем вникать в причины этого печального явления; заметим только, что век, в который досталось процветать почившей в Бозе графине, к сожалению, менее всего отличался благорасположением к святому и священному. Полувековые опыты всенародных скорбей и тяжких искушений, совершившееся над всей Европой крещение кровью и огнем, заставили потом расстаться с обольстительным кумиром неверия Богу и неверности помазанникам Божиим. Но тогда этот кумир возвышался над всем и едва не всех ослеплял блеском своим. Сколько было сильных и мудрых земли, которые в том безумно поставляли свою мудрость и свою силу, чтобы ослаблять и подрывать усердие к алтарям и престолам! И юной ли, окруженной всеми соблазами мира жене прейти мимо сего кумира, не преклонив пред ним колена? И однако же прешла, прешла невредимо! Свидетель — вся дальнейшая жизнь ее! Могут говорить, что и как угодно, но никогда не скажут, чтобы почившая подала собою пример вольномыслия. И что особенно достойно не только замечания, но и подражания, — она умела в этом случае избегнуть другой крайности, в которую так легко впадают люди, подобные ей по состоянию и образованию. Я разумею тот недуг, что некоторые, успев сохранить веру среди соблазнов счастья, ее самую обращают потом в искушение для себя: или предаваясь излишним умствованиям, или увлекаясь мечтательностью и созидая себе свой особенный образ веры и богопочтения. Известно, куда заходят и заводят других с подобным направлением мыслей и чувств. Но для почившей в Бозе графини эта опасность как бы вовсе не существовала: ее вера была так же смиренна и проста, как этот храм, в котором мы воздаем ей последний долг, и в котором она со смирением простой поселянки молила Владыку всяческих об отпущении ее долгов. Отсюда-то, без сомнения, и та твердость духа и спокойствие сердца, с которыми почившая встречала свой последний час, и которые были так отрадны и поучительны для окружавших смертный одр ее, — ибо не надобно забывать, братие, что мирной и непостыдной кончины, о которой для всех нас молит Святая Церковь, сподобляются только те, которые старались заслуживать ее своей верой и своими делами.
   Что касается до другой отличительной черты в графине, — ее особенной любви к царственному дому, — то эта прекрасная добродетель любила выражать себя в ней другим, можно сказать, противоположным образом. Как в любви к Богу была одна простота, одно смирение, одно безмолвие, — так в любви к помазанникам Божиим было все живо, великолепно, царски.
   Посвященная во все тайны двора великой самодержицы, составляя сама великолепный остаток его, она не щадила ни мыслей, ни выражений, дабы при каждом благоприятном случае поведать всем и каждому о том, какому прекрасному племени дано восседать на престоле российском. Обращающемуся с ней нельзя было самому вскоре не занять у нее некой священной приверженности к венценосному дому. А ее собственная мысль? Она, кажется, после Неба, нигде столько не витала, как над главами членов царственного дома. Встречала ли их какая-либо радость или горесть? То и другое нигде живее не отражалось, как в сердце почившей графини. Белая Церковь была в этом отношении, можно сказать, одним из ближайших притворов дома белого царя. Оттого здесь заметны все следы ног царственных посетителей, и самые древа и камени поведают о том, что говорит история.
   Наконец, как ни глубоко таила себя во время жизни, однако же не могла утаиться при смерти прекрасная наклонность почившей графини к вспомоществованию бедствующему человечеству. Вы знаете уже, каким образом поток благотворения, не удерживаемый более узами скромности христианской, проторгся у гроба почившей. Я могу прибавить к этому одно, что после такого благотворного завещания в пользу нуждающихся нисколько не удивительно, если любимая добродетель почившей, простота и скромность, нашли себе последнее упражнение в том, чтобы воспретить всякую пышность при своем погребении, удалить со своей могилы все, что может иметь вид памятника. Но что лучше памятника, как (не) тот дом благотворения, который воздвигнется от имени почившей, для бедствующего человечества? Какой фимиам благоуханнее молитв, которые будут воссылаться о успокоении души ее теми, которые в пособиях, ею завещанных, найдут защиту от превратностей жизни для себя и семейств своих?
   Соображая таким образом и все дары счастья, которые в таком изобилии изливались на почившую графиню от начала до конца ее жизни, и дары благодати, которыми она умела пользоваться для приготовления себя к вечности, я без всякого искусства слова, неприметно и невольно для меня самого, прихожу в заключение к тому же, чем начал мое собеседование с вами: приидите, дадим последнее целование усопшей, благодаряще Бога! Благодаряще — за Его сугубые милости к почившей, за то, что Он не только даровал многое, но и научил не злоупотреблять даруемым. А воздая последнее целование, не забудем принять последнего наставления — тоже сугубого. И, во-первых, те, которые, подобно почившей, осыпаны дарами счастия, смотря теперь на гроб ее, да научатся не прилагать к богатству и честям сердца своего! Ибо смотрите, братие, что осталось теперь при почившей, и что идет за нею в вечность, пред Страшный Суд Божий? — Одни дела ее!.. А те, которым по премудрым судьбам Промысла не дано здесь счастливого жребия, которым суждено влачить жизнь в низкой доле, среди нужд и лишений, те, взирая на гроб сей, да научатся не скорбеть о своем жребии, а стараться обогащать и отличать себя благими делами, ибо все наши земные разности званий и состояний только на время, до гроба; там для всех достойных — и господ, и рабов, равно уготованы светлые обители Отца Небесного. Аминь.
   Произнесено в домовой ее церкви, что в парке Александрия под Киевом. Парк был посажен и назван в честь А. В. Браницкой. А.В. Браницкая (1754 — 15 августа 1838) принадлежала к одному из богатейших и знатнейших родов России. При этом отличительной чертой жизни графини была ее благотворительность: более 200 тысяч рублей она пожертвовала на выкуп должников, которые обещались до конца ее жизни молчать об этом. По ее завещанию 97 тысяч крепостных должны были получать ежегодно пособие с положенных под проценты в банк 300 тысяч рублей.
   Великий покаянный канон, ст. 3
   Светлейший князь Потемкин (ум. 1791 г.) был дядей усопшей.
   Екатерины Великой.
   Русского и польского.
   Дочь А.В. Браницкой, Елизавета Ксаверьевна (род. 1792 г.), в 1819 г. в Париже сочеталась браком с Михаилом Семеновичем Воронцовым, будущим генерал-губернатором Новороссии.
   Князя Потемкина.
   Имеется в виду зять М.С. Воронцов.
   Войны, которые вел Наполеон Бонапарт, а затем война 1812 г.

Информация о первоисточнике

При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.
При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:
"Православная энциклопедия «Азбука веры»." (http://azbyka.ru/).

Преобразование в форматы epub, mobi, fb2
"Православие и мир. Электронная библиотека" (lib.pravmir.ru).