Родина автора этой книги остров Кипр; родители и деды его и целый ряд предков принадлежали к числу первых по богатству и знатности рода, пока варварам итальянцам не удалось поработит себе тамошних греков; после же порабощения подпавши общей участи вместе со всеми другими, они стали считаться и почитаться лицами среднего состояния, не относили их к числу бедных, рядовых (πολλούς) и не знатных, но не причисляли и к зажиточным и нарочито богатым. Итак он родился на этом острове и первоначальным воспитанием его занимались родители до тех пор, пока не пришло время учиться у грамматистов; когда же открылась потребность в изучении их (грамматистов) науки, — а она открылась в очень раннем возрасте, он родился с душой очень восприимчивой к наукам, и было бы не справедливо не познакомить его с ними, — он был отправлен для дальнейшего образования в город Каллиникисы, издавна славившийся людьми, знавшими гораздо больше элементарных учителей (ἔξαρχῆς παιδευτὰς), хотя на самом деле там не оказалось ни одного такого. По рассказам стариков, шел уже шестидесятый год с тех пор, как остров подпал под власть иноязычных, и во все это время не явилось ни одного человека, который произвел бы что нибудь выходящее из ряда обыкновенных жалких букварей: был ли кто из таких ученых (σοφῶν) раньше этого времени они (старики) не знали и расказать не могли. Когда таким образом не оказалось здесь ничего, достойного изучения по его способностям, он предпринял другую экскурсию (δευτερος πλοῦς), как говорится, в римские школы, где преподавалась грамматика на природном языке латинян. Здесь он провел также не много времени, усвоивши себе только тень грамматики, а не самое грамматическое искуство: причина этого заключалась отчасти в краткости времени, отчасти в языке учителей, чужом для него и испорченном, так что молодому человеку стоило много и больших трудов понимать его, а без понимания нельзя было усвоить себе и искуства; вместо обыкновенного труда ему приходилось выносить двойной, — с одной стороны добиваться значения слов, с другой — уяснять себе смысл преподаваемого учения. По той же причине он очень мало усвоил себе и из преподаваемой там логики Аристотеля — не больше введения в эту науку, да и то крайне смутно; так как трудно углубляться в смысл того, что преподают, когда не понимаешь слов. Но как скоро он заметил, что не так быстро успевает (προβαίνοντα) в науках, как хотел бы, — так нак натура у него была нетерпеливая, непереносливая к трудам, — ему нужно было либо сразу все понять, либо уж во все не учиться, — мучиться над ученьем он нисколько не хотел; — то и возвратился под родительский кров, имея от роду пятнадцать лет. И затем проводил время в охоте с собаками и в других подобных занятиях, науками же, хотя и не проходила наклонность к ним, уже нисколько не занимался, единственно потому, что не было людей, которые могли бы преподавать их на греческом языке, чрез что сильно облегчилось бы для него занятие ими.
Между тем, так как, благодаря этой наклонности к наукам, он не мог мириться с праздной жизнью и докучал своим родителям просьбами о снабжении его необходимыми средствами на дорогу, — он задумал оставить их и родину и отправиться в Никею, представлявшуюся, по слухам, древними Афинами для желающих учиться, по обилию ученых людей, — то повергнул их в не малое затруднение и печаль: с одной стороны естественная любовь к своему детищу, с другой крайняя стеснительность в материальных средствах не позволяли им соглашаться на его просьбу, так что они скорее решались расстаться с жизнию, чем добровольно отпустить своего сына на чужую сторону в таком возрасте. Положение было затруднительное для обеих сторон, и продолжалось два года; наконец молодой человек, понявши, что победа постоянно будет оставаться на стороне родителей, пока он будет вести с ними речь об этом предмете прямо, решился изменить свою тактику — показать вид, что отложил свое намерение, успокоился и намерен поступать так, как прикажут его родители и повелители. Принявши такое решение, он на некоторое время притворился действительно успокоившимся, чтобы убедить своих родителей в неизменности своего решения; между тем потихоньку от всех домашних и родственников бросил родину, сел на корабль и, пользуясь попутным ветром, на третий день очутился в Птолемаиде Палестинской; откуда предпринял второе, гораздо более опасное и трудное плавание в Азийскую Анею и оттуда перебрался в Ефес. Здесь, как и в окрестностях, у всех на устах было имя Влеммида, — говорили, что этот муж превосходил ученостью не только современных нам эллинов, но и всех людей; вследствие чего в нем (авторе биографии) возбудилось сильное желание пойти посмотреть этого человека: но ефесские жители остановили его порыв, присовокупивши, — что впоследствии оказалось справедливым, — что не только (сам) философ не удостоит его своего лицезрения, как юношу (νέον), и притом чужестранца и бедняка, но и окружающие его не допустят его и до своего монастыря; это — говорили они — человек недоступный для приходящих к нему, суровый, надменный и не обращающий никакого внимания на маленьких людей; столь же недоступны и окружающие его ученики его, — это народ крайне не дружелюбный, из всех наук своего нáбольшего (καθηγεμόνος) всего лучше усвоивший науку гордости. Таким образом в самом же начале он и обманулся в своих расчетах на этого ученейшего мужа, и это показалось ему дурным предзнаменованием для будущего.
Обманувшись в своих расчетах на Влеммида, он отправился из Ефеса, — где провел целых шесть месяцев — и все почти зимние, вытерпев всевозможные напасти до лишения в самом необходимом, — в столичный город Вифинии (εἰς τὶν Βιθυνῶν μητρόπολιν) Никею. Ha это путешествие употребил он очень много времени, не потому, чтобы дорога была дальняя, или что приходилось одолевать ее пешком, а потому что наперед зашел он в царский лагерь, где обращаясь к некоторым из знатных особ, надеялся получить от них средства к своему пропитанию на время учения; в этом и провел он означенное время, не получивши однакож ни от кого ничего; в след за армией переправился он чрез Геллеспонт и после долгих странствований по Фракии достиг и до Византии, которую император усиливался обложить со всех сторон, и если можно, взять приступом. Наконец решился он остановиться в Никее, чтобы стать у самого того, дивного и многожеланного источника учености (λόγων), к которому стремился он и из Кипра.
Но увы! оказалось совсем другое. Тамошние ученые ничему другому не учили, да и не могли учить, кроме грамматики и пиитики, да и тем учили поверхностно; что же касается риторики и философии, равно как и других наук, которые по преимуществу следует изучать и знать всякому, о тех они и краем уха не слыхали, даже о том, что́ это за науки и существуют ли они, они совсем не знали. Все это весьма опечалило и озаботило его, впрочем и поделом ему за то, что он бросил родину, посмеялся над любовию родителей, не обратил внимания на их слезы, переплыл такое длинное, опасное и бурное море, измерил (своими ногами) такое огромное пространство материка, ни во что ставил свою жизнь. И для чего же были принесены им все эти жертвы? Для того, чтобы за все это получить такую блистательную награду, как склонения имен (существительных и прилагательных), спряжения и наклонения глаголов, и расказы о том, как похищена была дочь Тиндара, как после продолжительной осады погиб из-за одной женщины город Приама, как дети Эдипа, поссорившись, перебили друг друга, и о многом другом, что́ сонм поэтов (ὁ ποιητικός χόρος) по вольности искуства, придумал и набаснословил, из всех сил гоняясь за удовольствием и весьма мало заботясь об истине. К тому же не давала ему покоя мысль о возвращении на родину, и он немедленно привел бы ее в исполнение, если бы видел какую-либо возможность, при тех же обстоятельствах, при которых он находился, не представлялось к тому ни малейшей возможности, ибо нужно было снова идти пешком до Анеи; между тем средств к пропитанию было у него так мало, что не только не достало бы ему на дальнейшую дорогу по суше и морю, но и не хватило бы на полных три дня при самой скудной и убогой пище, без посторонней поддержки и помощи, каковых ни откуда не предвиделось. Все эти затруднения и держали его в Никее, как в каком нибудь каземате.
Не много спустя после этого Бог возвратил римлянам (грекам) и великий град византийцев (τό μέγα βυζαντίων ἅστυ), отнявши его у латинян. Итак как тогда чувствовалась многими сильная потребность в науках, и Акрополит, превосходивший других своею ученостью, весьма был озабочен этим, скорбел душей и изъявлял готовность помочь этому делу по мере своих сил; то царь освободил его от государственных дел и дал свое согласие на его желание помочь (делу образования). И вот он (Акрополит) сел (καθὶζει διδάσκαλον) как учитель, готовый к услугам всякого, кто только хотел послушать, и принялся изъяснять лабиринты Аристотеля, — так называю я его (Аристотеля) извороты и хитросплетения (στροφὰς καὶ πλοκὰς), которыми как сетью переплетает он свои сочинения и тем затрудняет их понимание — равно как Евклида и Никомаха — именно теоремы, которые они излагали: первый по части геометрии, а вторый по части арифметики. Не мало стеклось к нему людей, увлеченных любовию к науке. Между другими явился к нему и он (автор), юнейший всех по летам, но не уступавший никому из старших себя в ревности к усвоению преподаваемого (μαθήματος). Но, когда учитель, достаточно разъяснивши силлогистику и аналитику, прежде чем подняться на вторую ступень аристотелевой философии, решился ввести своих слушателей в область риторики; то с автором, так хорошо успевавшим в тех науках, здесь случилось совсем другое: в письменных упражнениях, в которых пишущие должны были показать свою способность к трудам этого рода, все оказались лучше его и он никого не мог превзойти. Причина заключалась в том, что чрезвычайно любя перипатетическую философию, отдавшись ей всей душой и обожая (ἐκθειάζιον) Аристотеля больше всех других философов, он слабее занимался риторикой и не заботился о том, чтобы красно выражаться и писать (κεκομησευμένα ἐξαγγελλειν καὶ ρητορεύειν), что́ считается необходимым для хорошего писателя (λογογράφος). Впрочем всем этим он пренебрегал до тех только пор, пока его товарищи молчали и не позволяли себе смотреть на него свысока и смеяться над ним, как неспособным к занятиям этого рода: а когда они заговорили и явно стали над ним издеваться, и пошли об этом бесконечные толки; он не мог стерпеть такого о себе мнения, или лучше, такого к себе пренебрежения, так как был чрез меру честолюбив и ревнив к своей чести (ζηλότυπος), и решился посвятить себя этому занятию, но в учители себе выбрал он не тех, которых — они (сотоварищи) — этих исказителей всего, что́ есть хорошего в риторике, и преимущественно того, что особенно достойно чтения, что́ в ней аттического, благородного и истинно эллинского; нет он выбрал в свои учители знаменитейших из древних риторов, самых так сказать изобретателей и отцев этого (риторического) искусства. Вскоре за тем он сделался совсем другим человеком, так что не только перестали над ним смеяться и пренебрегать им в среде товарищей, а напротив он стал составлять такие сочинения, что многим показалось достаточным подражать ему вместо всякого другого образца. А действителъно ли удалось ему в своих усилиях подражать истинным образцам (τατς ἀληθειαις), произвесть в области письменности что нибудь достойное внимания (λόγου), пусть желающие решить этот вопрос судят по настоящей книге, разумею этот, находящийся под руками сборник (πυκτίδα).
А что количество его произведений весьма ограничено, в объяснение этого разные лица приводят различные причины, всякий объясняя это по-своему; лица же коротко знакомые с автором знают, что это произошло от того, что у него было весьма мало свободного временн: начал он свои занятия (науками) на 26-м году, а кончил на 33-м, продолжать же свои труды дальше мешали ему с одной стороны опасения за жизнь, возбужденные в нем, как и во многих других, нововведениями в догматах, и смуты церковные, с другой — попечение о душах, к которому, по прекращении вышереченных опасений, он был привлечен и обязан, между тем как он предполагал вести жизнь беззаботную, какая свойственна философу или свободному человеку. Вступивши на высочайший из патриарших престолов, или вернее сказать вовлеченный на этот престол, — все это сделано было с ним против его воли, — и притом в смутное время, благодаря сумазбродству (μανιας) раскольников, и несчастное, как никогда, время, в которое многие подверглись великим бедствиям, благодаря свободе от всякого стеснения, дарованной всем: каждый в это время искал собственного своего удовольствия, чести и выгоды, а не ближнего, и не того, что́ было угодно Богу; церковь же была полна всяких смут и беспорядков, — всем хотелось в ней начальствовать и предписывать законы, а быть подначальным и подчиняться божественным законам никто не хотел, так что к тогдашнему ее положению было вполне применимо и оказывалось совершенно справедливым известное изречение Платона, что «не для всех полезна свобода, а некоторым полезно рабство и жизнь под страхом до самой старости и смерти», — среди такой то путаницы в делах — (συγχύσει πραγμάτων), поставленный в самый центр ее, из спокойной и счастливой жизни попавши в сферу власти, как бы на какую нибудь напасть, связанный неотразимой необходимостью и имея душу постоянно удрученную (всем этим) — он не мог производить благородных порождений слова: и как у самого быстроногого из людей отнимается вдруг вся прыть, если ему наложат железные путы на ноги, ради безопасности, так и автор, по неволе должен был прекратить литературные занятия. Вот причина, почему не много у него литературных произведений. К этому нужно прибавить еще разнообразные телесные недуги, особенно же головные боли, которые мучили его и доводили до крайности, исключительное употребление одной воды, вследствие отвращения от вина со дня рождения, и работы по переписке произведений древних ученых (σοφῶν). Человек он был бедный, а книги любил, как зенницу ока; к тому же был у него довольно хороший почерк (περὶ τὸ γράφειν μετρίως ἀγαθάς ἔχων τὰς χείρας), и так как денег на приобретение этих драгоценных сокровищ у него не было, то он приобретал их своим потом и сделался таким переписчиком книг, каким едва ли был кто либо другой, разумею из занимающихся письменными работами.
А что не все его произведения с одинаковою тщательностью отделаны, это, я думаю, само собою разумеется. Что замечаем мы у ремесленников, то же бывает и здесь: как последующие их произведения бывают лучше предыдущих, вследствие навыка, приобретаемого упражнением; так и у писателей и риторов — труды зрелых лет (γήρα) бывают совершеннее первоначальных (ἐξ ἀρχῆς). Поэтому и из предлежащих произведений, тщательнее отделанные должны быть относимы к зрелому возрасту, а не такие — к молодым летам и на счет неопытности.
Что же касается словесных форм (εἴδη τοῦ λόγου), то он не гонялся и за изысканными, не ударялся и в другую крайность — не писал, как везде и повсюду пишут, — нет, он был весьма разборчив и заботился о выборе выражений (σχημάτων); больше всего хлопотал он о ясности, возвышенности, благородстве, строгости (стиля) и добрых правилах нравственности (τῶν τοῦ ἤθους καλῶν), в соединении с некоторым благозвучием и сочетанием (слов) не совсем обыкновенным (вульгарным), Но дальше я говорить не стану, чтобы с одной стороны не растянуть своего слова, с другой, чтобы не показаться пристрастным к этому человеку, а это все равно — что к себе самому; ибо я считаю его за себя самаго, да так и называю, вследствие самого тесного между нами единения, дающего мне право говорить и думать таким образом с полной уверенностию (ἀσφαλῶχς). И если кто скажет об нем что либо доброе, или наоборот то я отношу к себе самому, как похвалу, так и порицание, так что мне при таких к нему отношениях, всего приличнее было бы молчать: сам сборник, как я уже сказал выше, укажет читателям своего творца, так что остальное пусть будет ему и предоставлено. Какие данные даст он для суждения, такой приговор и пусть будет произнесен.
Между тем, так как, благодаря этой наклонности к наукам, он не мог мириться с праздной жизнью и докучал своим родителям просьбами о снабжении его необходимыми средствами на дорогу, — он задумал оставить их и родину и отправиться в Никею, представлявшуюся, по слухам, древними Афинами для желающих учиться, по обилию ученых людей, — то повергнул их в не малое затруднение и печаль: с одной стороны естественная любовь к своему детищу, с другой крайняя стеснительность в материальных средствах не позволяли им соглашаться на его просьбу, так что они скорее решались расстаться с жизнию, чем добровольно отпустить своего сына на чужую сторону в таком возрасте. Положение было затруднительное для обеих сторон, и продолжалось два года; наконец молодой человек, понявши, что победа постоянно будет оставаться на стороне родителей, пока он будет вести с ними речь об этом предмете прямо, решился изменить свою тактику — показать вид, что отложил свое намерение, успокоился и намерен поступать так, как прикажут его родители и повелители. Принявши такое решение, он на некоторое время притворился действительно успокоившимся, чтобы убедить своих родителей в неизменности своего решения; между тем потихоньку от всех домашних и родственников бросил родину, сел на корабль и, пользуясь попутным ветром, на третий день очутился в Птолемаиде Палестинской; откуда предпринял второе, гораздо более опасное и трудное плавание в Азийскую Анею и оттуда перебрался в Ефес. Здесь, как и в окрестностях, у всех на устах было имя Влеммида, — говорили, что этот муж превосходил ученостью не только современных нам эллинов, но и всех людей; вследствие чего в нем (авторе биографии) возбудилось сильное желание пойти посмотреть этого человека: но ефесские жители остановили его порыв, присовокупивши, — что впоследствии оказалось справедливым, — что не только (сам) философ не удостоит его своего лицезрения, как юношу (νέον), и притом чужестранца и бедняка, но и окружающие его не допустят его и до своего монастыря; это — говорили они — человек недоступный для приходящих к нему, суровый, надменный и не обращающий никакого внимания на маленьких людей; столь же недоступны и окружающие его ученики его, — это народ крайне не дружелюбный, из всех наук своего нáбольшего (καθηγεμόνος) всего лучше усвоивший науку гордости. Таким образом в самом же начале он и обманулся в своих расчетах на этого ученейшего мужа, и это показалось ему дурным предзнаменованием для будущего.
Обманувшись в своих расчетах на Влеммида, он отправился из Ефеса, — где провел целых шесть месяцев — и все почти зимние, вытерпев всевозможные напасти до лишения в самом необходимом, — в столичный город Вифинии (εἰς τὶν Βιθυνῶν μητρόπολιν) Никею. Ha это путешествие употребил он очень много времени, не потому, чтобы дорога была дальняя, или что приходилось одолевать ее пешком, а потому что наперед зашел он в царский лагерь, где обращаясь к некоторым из знатных особ, надеялся получить от них средства к своему пропитанию на время учения; в этом и провел он означенное время, не получивши однакож ни от кого ничего; в след за армией переправился он чрез Геллеспонт и после долгих странствований по Фракии достиг и до Византии, которую император усиливался обложить со всех сторон, и если можно, взять приступом. Наконец решился он остановиться в Никее, чтобы стать у самого того, дивного и многожеланного источника учености (λόγων), к которому стремился он и из Кипра.
Но увы! оказалось совсем другое. Тамошние ученые ничему другому не учили, да и не могли учить, кроме грамматики и пиитики, да и тем учили поверхностно; что же касается риторики и философии, равно как и других наук, которые по преимуществу следует изучать и знать всякому, о тех они и краем уха не слыхали, даже о том, что́ это за науки и существуют ли они, они совсем не знали. Все это весьма опечалило и озаботило его, впрочем и поделом ему за то, что он бросил родину, посмеялся над любовию родителей, не обратил внимания на их слезы, переплыл такое длинное, опасное и бурное море, измерил (своими ногами) такое огромное пространство материка, ни во что ставил свою жизнь. И для чего же были принесены им все эти жертвы? Для того, чтобы за все это получить такую блистательную награду, как склонения имен (существительных и прилагательных), спряжения и наклонения глаголов, и расказы о том, как похищена была дочь Тиндара, как после продолжительной осады погиб из-за одной женщины город Приама, как дети Эдипа, поссорившись, перебили друг друга, и о многом другом, что́ сонм поэтов (ὁ ποιητικός χόρος) по вольности искуства, придумал и набаснословил, из всех сил гоняясь за удовольствием и весьма мало заботясь об истине. К тому же не давала ему покоя мысль о возвращении на родину, и он немедленно привел бы ее в исполнение, если бы видел какую-либо возможность, при тех же обстоятельствах, при которых он находился, не представлялось к тому ни малейшей возможности, ибо нужно было снова идти пешком до Анеи; между тем средств к пропитанию было у него так мало, что не только не достало бы ему на дальнейшую дорогу по суше и морю, но и не хватило бы на полных три дня при самой скудной и убогой пище, без посторонней поддержки и помощи, каковых ни откуда не предвиделось. Все эти затруднения и держали его в Никее, как в каком нибудь каземате.
Не много спустя после этого Бог возвратил римлянам (грекам) и великий град византийцев (τό μέγα βυζαντίων ἅστυ), отнявши его у латинян. Итак как тогда чувствовалась многими сильная потребность в науках, и Акрополит, превосходивший других своею ученостью, весьма был озабочен этим, скорбел душей и изъявлял готовность помочь этому делу по мере своих сил; то царь освободил его от государственных дел и дал свое согласие на его желание помочь (делу образования). И вот он (Акрополит) сел (καθὶζει διδάσκαλον) как учитель, готовый к услугам всякого, кто только хотел послушать, и принялся изъяснять лабиринты Аристотеля, — так называю я его (Аристотеля) извороты и хитросплетения (στροφὰς καὶ πλοκὰς), которыми как сетью переплетает он свои сочинения и тем затрудняет их понимание — равно как Евклида и Никомаха — именно теоремы, которые они излагали: первый по части геометрии, а вторый по части арифметики. Не мало стеклось к нему людей, увлеченных любовию к науке. Между другими явился к нему и он (автор), юнейший всех по летам, но не уступавший никому из старших себя в ревности к усвоению преподаваемого (μαθήματος). Но, когда учитель, достаточно разъяснивши силлогистику и аналитику, прежде чем подняться на вторую ступень аристотелевой философии, решился ввести своих слушателей в область риторики; то с автором, так хорошо успевавшим в тех науках, здесь случилось совсем другое: в письменных упражнениях, в которых пишущие должны были показать свою способность к трудам этого рода, все оказались лучше его и он никого не мог превзойти. Причина заключалась в том, что чрезвычайно любя перипатетическую философию, отдавшись ей всей душой и обожая (ἐκθειάζιον) Аристотеля больше всех других философов, он слабее занимался риторикой и не заботился о том, чтобы красно выражаться и писать (κεκομησευμένα ἐξαγγελλειν καὶ ρητορεύειν), что́ считается необходимым для хорошего писателя (λογογράφος). Впрочем всем этим он пренебрегал до тех только пор, пока его товарищи молчали и не позволяли себе смотреть на него свысока и смеяться над ним, как неспособным к занятиям этого рода: а когда они заговорили и явно стали над ним издеваться, и пошли об этом бесконечные толки; он не мог стерпеть такого о себе мнения, или лучше, такого к себе пренебрежения, так как был чрез меру честолюбив и ревнив к своей чести (ζηλότυπος), и решился посвятить себя этому занятию, но в учители себе выбрал он не тех, которых — они (сотоварищи) — этих исказителей всего, что́ есть хорошего в риторике, и преимущественно того, что особенно достойно чтения, что́ в ней аттического, благородного и истинно эллинского; нет он выбрал в свои учители знаменитейших из древних риторов, самых так сказать изобретателей и отцев этого (риторического) искусства. Вскоре за тем он сделался совсем другим человеком, так что не только перестали над ним смеяться и пренебрегать им в среде товарищей, а напротив он стал составлять такие сочинения, что многим показалось достаточным подражать ему вместо всякого другого образца. А действителъно ли удалось ему в своих усилиях подражать истинным образцам (τατς ἀληθειαις), произвесть в области письменности что нибудь достойное внимания (λόγου), пусть желающие решить этот вопрос судят по настоящей книге, разумею этот, находящийся под руками сборник (πυκτίδα).
А что количество его произведений весьма ограничено, в объяснение этого разные лица приводят различные причины, всякий объясняя это по-своему; лица же коротко знакомые с автором знают, что это произошло от того, что у него было весьма мало свободного временн: начал он свои занятия (науками) на 26-м году, а кончил на 33-м, продолжать же свои труды дальше мешали ему с одной стороны опасения за жизнь, возбужденные в нем, как и во многих других, нововведениями в догматах, и смуты церковные, с другой — попечение о душах, к которому, по прекращении вышереченных опасений, он был привлечен и обязан, между тем как он предполагал вести жизнь беззаботную, какая свойственна философу или свободному человеку. Вступивши на высочайший из патриарших престолов, или вернее сказать вовлеченный на этот престол, — все это сделано было с ним против его воли, — и притом в смутное время, благодаря сумазбродству (μανιας) раскольников, и несчастное, как никогда, время, в которое многие подверглись великим бедствиям, благодаря свободе от всякого стеснения, дарованной всем: каждый в это время искал собственного своего удовольствия, чести и выгоды, а не ближнего, и не того, что́ было угодно Богу; церковь же была полна всяких смут и беспорядков, — всем хотелось в ней начальствовать и предписывать законы, а быть подначальным и подчиняться божественным законам никто не хотел, так что к тогдашнему ее положению было вполне применимо и оказывалось совершенно справедливым известное изречение Платона, что «не для всех полезна свобода, а некоторым полезно рабство и жизнь под страхом до самой старости и смерти», — среди такой то путаницы в делах — (συγχύσει πραγμάτων), поставленный в самый центр ее, из спокойной и счастливой жизни попавши в сферу власти, как бы на какую нибудь напасть, связанный неотразимой необходимостью и имея душу постоянно удрученную (всем этим) — он не мог производить благородных порождений слова: и как у самого быстроногого из людей отнимается вдруг вся прыть, если ему наложат железные путы на ноги, ради безопасности, так и автор, по неволе должен был прекратить литературные занятия. Вот причина, почему не много у него литературных произведений. К этому нужно прибавить еще разнообразные телесные недуги, особенно же головные боли, которые мучили его и доводили до крайности, исключительное употребление одной воды, вследствие отвращения от вина со дня рождения, и работы по переписке произведений древних ученых (σοφῶν). Человек он был бедный, а книги любил, как зенницу ока; к тому же был у него довольно хороший почерк (περὶ τὸ γράφειν μετρίως ἀγαθάς ἔχων τὰς χείρας), и так как денег на приобретение этих драгоценных сокровищ у него не было, то он приобретал их своим потом и сделался таким переписчиком книг, каким едва ли был кто либо другой, разумею из занимающихся письменными работами.
А что не все его произведения с одинаковою тщательностью отделаны, это, я думаю, само собою разумеется. Что замечаем мы у ремесленников, то же бывает и здесь: как последующие их произведения бывают лучше предыдущих, вследствие навыка, приобретаемого упражнением; так и у писателей и риторов — труды зрелых лет (γήρα) бывают совершеннее первоначальных (ἐξ ἀρχῆς). Поэтому и из предлежащих произведений, тщательнее отделанные должны быть относимы к зрелому возрасту, а не такие — к молодым летам и на счет неопытности.
Что же касается словесных форм (εἴδη τοῦ λόγου), то он не гонялся и за изысканными, не ударялся и в другую крайность — не писал, как везде и повсюду пишут, — нет, он был весьма разборчив и заботился о выборе выражений (σχημάτων); больше всего хлопотал он о ясности, возвышенности, благородстве, строгости (стиля) и добрых правилах нравственности (τῶν τοῦ ἤθους καλῶν), в соединении с некоторым благозвучием и сочетанием (слов) не совсем обыкновенным (вульгарным), Но дальше я говорить не стану, чтобы с одной стороны не растянуть своего слова, с другой, чтобы не показаться пристрастным к этому человеку, а это все равно — что к себе самому; ибо я считаю его за себя самаго, да так и называю, вследствие самого тесного между нами единения, дающего мне право говорить и думать таким образом с полной уверенностию (ἀσφαλῶχς). И если кто скажет об нем что либо доброе, или наоборот то я отношу к себе самому, как похвалу, так и порицание, так что мне при таких к нему отношениях, всего приличнее было бы молчать: сам сборник, как я уже сказал выше, укажет читателям своего творца, так что остальное пусть будет ему и предоставлено. Какие данные даст он для суждения, такой приговор и пусть будет произнесен.
Информация о первоисточнике
При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:
"Православная энциклопедия «Азбука веры»." (http://azbyka.ru/).
Преобразование в форматы epub, mobi, fb2
"Православие и мир. Электронная библиотека" (lib.pravmir.ru).
© Онлайн библиотека сайта Православие и мир, 2011–2024
В Православной электронной библиотеке
использованы материалы
"Издательства сестричества им. свт. Игнатия Ставропольского";
онлайн-библиотек
pagez.ru,
lib.eparhia-saratov.ru,
wco.ru,
sedmitza.ru,
pravbeseda.ru,
orthlib.ru
и других открытых ресурсов.