Отец Александр Стефановский

   Отец Александр был пастырь кроткий, смиренный, отечески относившийся к прихожанам. Главным же образом он пользовался известностью как опытный духовник.
   Любимым его наставлением к исповеди являлись такие слова: «Покайся, грешная душа, пред Господом, поплачь пред Ним. Мы не имеем смирения, терпения, любви к Богу и к ближнему; много у нас тщеславия, гордости, себялюбия и других грехов. Но верь, Спаситель не даст нам погибнуть, спасает всех любящих Его». И еще прибавлял: «Роптать и не думай, а пожаловаться немножко Господу можно. Он простит. Скажи: «Трудно мне, Господи, Ты видишь и знаешь, помоги мне, грешному».
   Следующее признание одного московского священника особенно хорошо характеризует отца Александра как духовника.
   1919 год навсегда останется в моей памяти. В начале его я потерял старшего сына. Утрата эта страшно потрясла меня. Я видел в ней перст Божий, каравший меня за мои беззакония. Под таким чувством в моей душе зародилась жажда очищения, желание встать на новый, спасительный путь. Но насколько сильно было желание, настолько трудно было провести его в жизнь, и, прежде всего, не имелось человека, который пришел бы на помощь, не имелось близкого духовного друга, перед которым я мог бы открыть всю наготу своей грешной души.
   В столь тяжелые дни Господу угодно было призвать меня на великий подвиг пастырского служения. Смятение мое еще более усилилось: предстояло идти на святой подвиг, а чувствовалось, что душа сильно загрязнена. Правда, я был на исповеди как ставленник, но по грехам моим все выходило как-то формально, не так, как жаждало сердце.
   Я стал священником, но святая благодать была воспринята мною в далеко не чистый сосуд. С каждым днем душевное беспокойство все возрастало; так продолжалось до 2 августа того же года. Свободный в этот день от службы в своем храме, я решил пойти в Троицкую церковь, где настоятельствовал отец Александр, только что избранный духовником благочиния. У меня была мысль посмотреть на служение нового духовника, прежде чем идти к нему на исповедь.
   Кто-то внутри мне подсказывал, что служит отец Александр, а не другой священник. И действительно, литургию совершал он. В служении отца Александра было что-то благодатное, смиренное, теплое; нежный голос задушевно, просто выливался из его груди. И хотя голос этот был не силен, а в иных местах и совсем слаб, он проникал во все уголки храма. Молитвенное настроение совершителя Тайн Божиих захватило мой дух. Я почувствовал особое влечение к этому совершенно незнакомому человеку и бесповоротно решил тотчас же по окончании литургии попросить его исповедать меня.
   Священный трепет овладел мною, когда я, переступая порог алтаря, подходил к отцу Александру. Казалось, я шел на Страшный Суд. Сам же отец Александр представился мне суровым и грозным судией. На просьбу в приеме меня на исповедь он ответил полным согласием, хотя и казался уставшим после продолжительной службы. Он поспешно разоблачился, надел рясу, возложил на себя епитрахиль и начал читать молитвы перед исповедью. Произносил медленно, благоговейно, как бы вливая каждое слово в мою душу.
   Кончив, он, сославшись на усталость и извинившись, сел в кресло, а я под влиянием охватившего меня чувства глубокой виновности пред Господом опустился на колени перед отцом Александром и, почти уткнувшись лицом в его ноги, начал свою, исповедь. Казалось, кто-то внутри мне подсказывает все мои беззакония. Я смело обнажал мою душу, вскрывая все ее гнойники, не щадил себя в выражениях, разбирая не только поступки, слова и мысли, но самые потаенные движения моей души, — и плакал от волнения.
   Кончив свою жуткую исповедь, я решил взглянуть в лицо своего духовника, ожидая грозного приговора. Но... увидел кроткий взгляд несколько влажных, как мне показалось, глаз. Помолчав с минуту, отец Александр перекрестился и начал говорить. Сказал немного, но внушительно. Признав тяжесть многих моих падений и преподав советы, с глубокой убежденностью указал мне на милосердие Божие, милующее каждого кающегося грешника. С величайшим благоговением прочитал отец Александр затем молитву перед разрешением, и самое разрешение звучало в его устах как-то особенно благодатно.
   Такой была моя первая встреча с незабвенным отцом Александром. Она никогда не изгладится в моей памяти. И я уверен, что эта встреча была делом особой милости Божией ко мне, грешному, так как в лице отца Александра Господь послал мне человека, имевшего терпение с большим вниманием выслушать мою двухчасовую исповедь и не только не осудившего меня, но искренне, по-отечески подошедшего к моей больной душе и оживившего ее благодатным словом утешения.
   В последующие встречи с отцом Александром как духовником я также всегда имел в нем друга-наставника, чутко следившего за всеми явлениями моей жизни. Всегда ласковый, приветливый, он иногда бывал и по-своему строг, особенно в суждении о тех поступках, которые могли подрывать пастырский авторитет или пятнать чистоту Православия. Взыскательный в этом отношении к себе, он того же требовал и от своих духовных чад, причем действовал весьма деликатно. Обычно он брал руку собеседника и, поглаживая ее своей рукой, начинал говорить. Глаза его устремлялись куда-то в одну точку и были сосредоточенно серьезны.
   Кончив с данным вопросом и как бы желая смягчить свою строгость, он, крестясь, утешительно добавлял: «Впрочем, Господь все простит и покроет Своим милосердием, лишь бы была чистота покаяния». И слова эти, и вся беседа действовали благотворно — уходишь, бывало, от отца Александра успокоенным, примиренным, с сознанием, что тяжелое бремя грехов снято с тебя, и радуешься милосердию Божию.
   Отец Александр являл собой пример иерея-инока. Это значит, что он не только высоко ставил монашество, но и старался его начала и идеалы проводить в личной жизни и деятельности; так, духовником имел всегда священноинока и выражал нередко желание, чтобы сестры, прислуживавшие в его храме, были в иноческом звании. Любовь и склонность к подвижничеству заставляла отца Александра постоянно поддерживать общение с зосимовскими старцами; особенно же он с большим уважением относился к почившему схиигумену Герману, совет которого, как уберечься от уныния, между прочим, предлагал перед своей смертью матушке, когда та пала духом.
   Один из учеников отца Германа подарил отцу Александру епитрахиль и Псалтирь, оставшиеся после старца. Надо было видеть, с каким благоговением батюшка обращался с этими подарками. Епитрахиль надевал только в особых случаях у каждый раз замечал, что не он, а сам схиигумен через свою епитрахиль утешает того на кого она возлагается.
   Кроме веры в молитвы старца, здесь, несомненно, сказалось и смирение отца Александра. Он не давал себе никакой цены, не любил почета и смущался даже, когда его называли отцом протоиереем или Александром Николаевичем.
   Как-то раз батюшка попросил одну свою духовную дочь, отправлявшуюся на богомолье, помянуть его на проскомидии, дав ей такое указание: «Вы подойдите к жертвеннику и помяните меня, только не говорите «протоиерея Александра», а просто «пресвитера Александра».
   Насчет своей митры батюшка высказывался так: «Она нам, иереям, совсем не полагается — дорого лишь то, что надета руками Святейшего».
   К перечисленным чертам характера отца Александра можно добавить следующее: он был прост, деликатен в обращении и весьма остерегался как бы чем не обидеть человека. В храме Святой Троицы составилось у него братство. Когда отец Александр перешел в церковь святых Адриана и Наталии, естественно, его желанием было дать своим сестрам ту работу, которую они несли в прежнем приходе, а именно: петь на клиросе, подавать просфоры на проскомидию и тому подобное. И вот, чтобы не огорчать местных псаломщиков, ранее исполнявших эти обязанности, отец Александр только с их согласия допустил своих сестер прислуживать в церкви.
   Весьма любил отец Александр Святейшего и всегда радовался встрече с ним. Особенно же было трогательно свидание батюшки с Патриархом, когда последний находился в заключении.
   Подошел отец Александр к балкончику, на который в известные часы выпускали Святейшего на прогулку, и стал поджидать его. Увидав же, обнажил голову, пал на землю и заплакал, а Патриарх, ласково глядя на лежащего, тоже прослезился, а потом с улыбкой сказал: «Ты шапку-то надень, ведь дождь идет». Но батюшка с непокрытой головой продолжал оставаться на месте, с благоговением взирая на Патриарха, пока тот не скрылся из глаз...
   Отец Александр был сторонником общего соборования Рождественским и особенно Великим постом; перед Таинством всегда, бывало, обратится со словом, в котором предупредит не смущаться тем, что некоторые против общего соборования, признавая действительность и возможность этого Таинства только над больными.
   «Но какие мы здоровые, — пояснял батюшка, — у всех нас есть разные немощи, если не телесные, то непременно душевные, а ведь в этом Таинстве подается благодать исцеления тем и другим». И сам отец Александр прекрасно оправдывал сказанное: после принятия Елеосвящения лицо его сияло необыкновенным миром радостию.
   Утешительно было, когда при помазании, задав тон, он начинал петь вместе с присутствующими умилительные молитвы: «Услыши ны, Господи, услыши ны, Владыко, услыши ны, Святый».
   Когда начались церковные нестроения, отец Александр явился советником и помощником встревоженным православным людям и духовенству. Он не убоялся сказать слово правды.
   Перед самой Пасхой в (1923) году его лишили Троицкого прихода, где он прослужил четырнадцать лет. Можно представить себе, что переживал отец Александр, уходя из родного храма, не зная, куда склонить голову и чем содержать большую семью. Но свет не без добрых людей. Пригласил его почтенный священник N совместно служить в своей церкви и тем доставил скорбному отцу протоиерею духовное утешение.
   Вскоре пришлось нашему почтенному пастырю еще более пострадать. В июле того же года он был на три месяца репрессирован, что с его здоровьем было очень трудно перенести. То же повторилось в ... году, в ночь с Великой Среды на Великий Четверг. Отец Александр рассказывал потом, как он скорбел, не успев перед праздником покаяться, и как рад был, когда встретил там священника. Лежа рядом на койках, они тихонько принесли друг другу исповедь и прочитали разрешительную молитву. В тюрьме же пережили они великую радость, получив возможность отслужить в Светлый день, причем, не имея церковных книг, пели пасхальный канон на намять.
   При всех этих испытаниях отец Александр не падал духом, был невозмутим, не раздражался, не роптал, никого не обвинял и каждый раз возвращался из заключения еще более благодатным.
   Пишущий эти воспоминания счастлив тем, что отец Александр имел к нему преданность, которую засвидетельствовал даже своего рода подвигом. Когда исполнилось десятилетие моего священнослужения [в архиерейском сане], он от лица московских духовных чад моих явился к Святейшему Патриарху с просьбой отличить меня чем-нибудь. Ходатайство не имело успеха, но в этом выразилась любовь почтенного протоиерея к моему недостоинству. Особенно дорого нам было его участие в дни испытаний.
   Навещая нас, он умилялся той молитвенной обстановке, которую Господь помог нам создать, и говорил: «У вас поистине домашняя церковь апостольских времен».
   Хочу передать, наконец, некоторые подробности о последних днях незабвенного отца Александра, со слов его духовной дочери М.С.Дефендовой. Она сообщила нам следующее.
   В январе 1926 года батюшка внезапно опасно заболел. Осенью доктор Соколов определил у него рак желудка. С покорностью и терпением принял отец Александр крест ужасной болезни, долго не говоря ничего своей семье. В сентябре съездил на Лазарево кладбище, побывал на могилке сына, выбрал рядом место для себя и благословил его. С каждым днем он таял на глазах у всех.
   Перед Рождеством, когда в храме было общее соборование, батюшка чувствовал такую слабость, что все время уходил в алтарь посидеть. После принятия Таинства ему стало лучше.
   «Может быть, Господь дает мне немного послужить вам», — сказал он; и действительно, каким-то чудом отец Александр выдержал Великий пост, даже исповедовал по нескольку часов.
   Очень хотелось ему дожить до Светлого Христова Воскресения, а когда наступила Святая Пасха, он, радостный и сияющий, с каждым христосовался как будто совсем здоровый.
   11 мая отец Александр уехал на дачу в Каширу, предупредив близких: «Хочу сделать последнюю пробу — отдохнуть и полечиться; если это не поможет, то надо готовиться к исходу».
   29 июня он неожиданно приехал на архиерейское служение, причем все поразились происшедшей в нем перемене к худшему. Батюшка еле отстоял всенощную, но утром все же сам отслужил молебен перед новосооруженной в нашем храме иконой Владимирской Божией Матери, поставив перед ней свечу.
   Одна прихожанка просила его побывать у нее на даче.
   «Нет, милая, — отвечал отец Александр, — приехать к тебе я не могу, а ты приходи ко мне на могилку да принеси цветочков». После этого он зашел отдохнуть в свою комнатку на верх дома при церкви святых Адриана и Наталии, а уходя из нее, сказал мне: «Больше я сюда не вернусь; собери что здесь есть из моих вещей и перенеси на Самотеку».
   Тут же все сам пересмотрел и убрал в шкафчик, даже позаботился вылить чай из чайника, найденных чужих два полотенца велел выстирать и отнести по принадлежности, а церковные вещи передать в храм. Затем, усердно помолившись у святых икон, вышел во двор, снял шапку и долго стоял, обратившись к храму, пока не нанял извозчика и не уехал домой. Живым он сюда уже не вернулся, а принесли его во гробе окруженного несметной толпой, что дало понять, кем и чем был отец Александр, скромно и незаметно при жизни входивший и выходивший из своего приходского храма.
   Уезжая последний раз отсюда, батюшка сказал мне: «Мы с тобой еще увидимся, но все же прости, если чем-либо обидел тебя». Я ответила: «Кроме радости и утешения, ничего от Вас не получила», на что он строго заметил: «Запомни — хвалить в глаза никогда не надо: наши хвалители — наши мучители; лучше произнести суровое слово. Вот и сказал бы тебе его, да удержусь». Тогда я стала просить ничего от меня не скрывать, но он, улыбаясь, продолжал: «Нет, нет, я пошутил, у меня нет для тебя такого слова, а ко всем вам одна моя любовь».
   С дачи отец Александр вернулся рано и неожиданно — 26 июля, вследствие усилившегося недомогания. 1 августа настоятель церкви святого Саввы Освященного совершил над ним соборование, причем больной пожелал, чтобы в это время в его комнате никто не присутствовал.
   «Хочу быть один с Господом, — сказал он, — а вы молитесь в зале». Перед Таинством у всех просил прощения.
   Когда мы потом подходили поздравить его, он, лежа в белом подряснике, весь просветленный, с каждым ласково говорил, мне же назначил новое послушание: ежедневно после обедни приходить для услуг. Я убирала комнату, читала молитвы, которые он заставлял произносить как можно медленнее, ибо не любил поспешности и учил, что все надо делать тихо, не торопясь. Поражала меня еще его трогательная забота о неугасимой лампаде.
   Страдал батюшка ужасно, но ни разу не пожаловался на тяжкую болезнь, и никто даже ночью не слышал от него ни единого стона. В комнате он предпочитал оставаться один.
   Вокруг его постели стояли живые цветы. Разглядывая и любуясь ими, больной часто восклицал: «Роза... белая... Какая красота! Гвоздичка, астра... Когда я смотрю на цветы, всегда вспоминаю слова Псалмопевца: «Дивна дела Твоя, Господи, вся премудростию сотворил еси...»
   По приезде с дачи, до соборования, батюшка поисповедовался у отца Порфирия с Патриаршего подворья, сказавшего мне впоследствии: «Во всей моей жизни были у меня выдающиеся две исповеди — предсмертная Святейшего Патриарха Тихона и отца Александра. Великий он праведник, служи ему с усердием и благодари Господа, сподобившего тебя такого послушания».
   Духовные дети, узнав о неизлечимой болезни отца Александра, спешили к нему, чтобы получить последнее благословение. Батюшка сам просил у каждого прощения, что трогало всех до глубины души. Многие выходили от него в слезах.
   5 августа зосимовский отец Иннокентий исповедал, а 6-го — Владыка В. причащал болящего.
   Простившись и уже одевшись, Преосвященный вновь вернулся посмотреть на умирающего и сказал: «Хочется еще раз взглянуть на отца Александра, около него чувствуется необыкновенный мир и тишина», а нам в утешение добавил: «Завидую вам, что находитесь около такого старца».
   Как-то раз отец Александр позвал меня и просил достать побольше хорошеньких маленьких образочков. «Хочу благословить моих духовных чад и дать им на память. Как ты думаешь, ведь это не будет тщеславие с моей стороны?» Когда я достала иконки, он внимательно их пересмотрел и дал двум лицам, но вдруг прекратил раздачу со словами: «Что это я за старец такой, на память раздавать буду», — и велел образочки убрать.
   6 августа весь день отец Александр пролежал с сияющим лицом. Около него стояли исключительно белые цветы — «Преображенские», как он их называл.
   Утром 15 августа приходил причащать страждущего отец Стефан из нашего прихода, в любимой батюшкиной голубой ризе. Днем больной попросил почитать акафист Успению.
   Когда после чтения акафиста я села в зале и стала тихо беседовать с сестрой N. он позвал нас и сказал: «Сестры, я хочу, чтобы последние дни моей жизни прошли в безмолвии, не заводите лишних разговоров, а лучше помолитесь и почитайте что-нибудь», — и сам выбрал книгу — «Русские подвижники 19-го века».
   16 августа принесли икону Нерукотворенного Спаса. Отец Александр очень обрадовался, даже почувствовал себя легче и сказал: «Знаете, мне так хорошо, как будто я и не болен».
   В последние перед смертию дни батюшка заставил читать Святое Евангелие и делал разные распоряжения и приготовления. Так, он сам заказал себе на смерть белье, предварительно сняв мерку втайне от своей матушки, велел почистить цепочку с крестом и повесить в зале лампаду, попросил сшить скуфейку с крестиком, в которой его и похоронили, не надев митры, полученной им в награду.
   18 августа по желанию батюшки принесли новую икону Владимирской Божией Матери, отслужили молебен и оставили ее в доме. Мы молились по очереди, а батюшка всю ночь не спускал с нее глаз.
   После он сказал: «Господь воздаст вам за эту молитву, она так не пройдет».
   Приближался наш храмовой праздник, больному становилось все хуже, и как-то он в беспокойстве сказал: «Боюсь, как бы мне не огорчить вас к празднику».
   К вечеру 25 августа ему стало совсем плохо. Нужно при этом заметить, что всякий раз, когда ему делалось трудно, он призывал матушку и нас и просил читать Иисусову молитву по четкам или акафист.
   26 августа его пришли поздравить с храмовым праздником, но батюшка уже не мог говорить и даже забывался. Например, спросил: «Все ли у нас в зале благополучно?» Вечером неожиданно пришел отец Иоанн, хотел исповедать больного, но, найдя его таким слабым, начал читать отходную. Батюшка слушал и молился.
   На вопрос, не утомили ли его длинные молитвы, он ответил: «Что вы, ведь это Матерь Божия Сама пришла меня утешить». Потом позвал своих детей, благословил, каждому дал наставление, а матушке сказал: «Ты всем служи, всех утешай, кому слово ласковое, а кому пирожок». Затем благословил присутствующих.
   В субботу 28-го после Причастия отцу Александру стало легче, и он попросил меня почитать Евангелие, сказав: «Открой десятую главу от Матфея и начни со слов: »...будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». Это было последнее евангельское чтение для него.
   С воскресенья на понедельник казалось, что отец Александр уже угасает, так как дышать он стал реже и был весь холодный.
   Думая, что батюшка без сознания, я дыханием начала согревать его руки, как вдруг он сказал: «Вот так хорошо. А если чем обидел, прости».
   Так, слово «прости» до самой кончины не сходило с его уст.
   Глаза у батюшки во все время болезни были необыкновенные — как две звездочки, а когда он улыбался, точно сияние исходило от него.
   В понедельник у отца Александра появились сильнейшие боли, но сознания батюшка не терял.
   В последнюю ночь он спросил: «Спаситель здесь?» Ему поднесли икону. Облобызав ее, умирающий произнес: «Да будет воля Господня во всех делах наших». Еще раньше он все указывал на образ «Моление о Чаше», который матушка держала перед ним до самой кончины.
   Умирая, отец Александр просил всех молиться за него первые сорок дней и поручил одной своей духовной дочери передать ту же просьбу мне, недостойному, и Преосвященному Серафиму.
   За несколько же дней до исхода он сказал своей матушке: «Вы уж меня простите в течение сорока дней по смерти я не могу за вас молиться, должен буду отвечать за свои дела; потом, Господь даст, я уж вас, конечно, не забуду».
   Какая глубокая вера в загробную жизнь сказалась в этих словах иерея Божия!
   Желая облегчить страдания, доктор в критическую минуту прописал больному морфий, сказав, что дал лекарство для утоления боли. Отец Александр ответил: «Благодарю Вас». Это были его последние слова.
   Вечером (30 августа) прибыл отец Феодосий, товарищ умирающего, прочитал отходную и акафист Успению. Все близкие окружили одр, ожидая кончины дорогого пастыря. Взор его не отрывался от иконы. Дыхание становилось все реже и реже, глаза постепенно заволакивало туманом, а (31 августа) в три часа дня, вздохнув с усилием, отец Александр перешел в Горний мир... Через несколько минут в церкви святых Адриана и Наталии ударили в колокол, извещая о кончине настоятеля.
   У гроба непрестанно совершались панихиды. В среду, в шесть часов вечера, состоялся вынос тела. Народу собралось так много, что трудно было идти. По пути все заборы были усеяны людьми. В церковный двор едва вошли, а в самый храм долго не могли проникнуть.
   На отпевании, которое окончилось в половине пятого вечера, присутствовали пятьдесят священников, служили епископы Варфоломей и Трифон.
   В конце богослужения приехала сестра отца Александра. Для нее приподняли воздух, покрывавший голову почившего. В это время луч солнца упал на его лицо, и стоящим у гроба стало видно, как оно засияло.
   Проводы батюшки на Лазаревом кладбище были очень торжественными: несли его на руках при общем пении всех провожавших. Сестры церкви в количестве двадцати четырех, в белых косынках, с высокими розовыми лилиями в руках, провожали своего незабвенного отца до самой могилы.
   Замечено, что на похоронах духовно настроенных людей, особенно пастырей Христовых, несмотря на всю тяжесть потери их, чувствуется всегда какая-то светлая радость, какое-то праздничное настроение. Скорбь же о почившем приходит позднее, когда наступает будничная, повседневная, исполненная всяких треволнений жизнь. То же переживалось и при погребении отца Александра. Сколь было оно торжественно, умилительно, столь же сильно спустя некоторое время охватила всех его духовных чад горечь утраты редкого служителя алтаря Господня...
   При погребении отца Александра было сказано пять надгробных слов, из которых приводим одно, прекрасно характеризующее личность почившего.
   Никогда не было так тяжело говорить, как сейчас пред этим гробом, — начал проповедник, — и я заранее извиняюсь перед всем церковным сонмом, что буду говорить не столько словами, сколько слезами глубокой скорби и кровью сердца, терзающегося от великой печали. И это понятно, ибо все мы знаем, что хороним ныне бесценное сокровище, человека редкой душевной красоты и христианской настроенности, которую он непрестанно стремился воплотить в жизнь, редкого пастыря Христовой Церкви, хороним человека, нужного всегда и всем, как нужны нам теперь особенно высокая нравственная мощь, высокая духовная сила.
   Нужен он был нашей Православной Церкви как носитель твердого православного сознания и решительный поборник ее строго канонического строя. Это был человек на редкость цельной души и глубокой внутренней сосредоточенности. С тех пор, как мы его знаем, он всегда оставался верным себе, всегда был самим собой. Таковым он был и в деле церковном.
   Когда в последние годы все заколебалось и зашаталось, почивший, несмотря на все соблазны, скорби и неприятности, оставался твердым и непоколебимым в своих церковных взглядах и убеждениях, вскормленных молоком слова Божия и религиозной мудрости святоотеческих творений. Да, в деле церковном он до конца дней своих был верен и чист и ни на единый миг не запятнал себя отступничеством в угоду времени и обстоятельствам. С этой стороны он был известен всей церковной Москве. Вот почему, когда на поверхности церковной жизни возникал какой-либо мучительный для церковного сознания вопрос, все чутко прислушивались к тому, что скажет об этом покойный. После размышлений, соображений, дискуссий и споров к нему ехали за последним и окончательным словом. И он, бывало, скажет это слово, но прежде до конца спокойно и вдумчиво выслушает мятущуюся душу, кротко, спокойно и снисходительно оценив ее волнения, без упрека и укоризны за ее ошибки. Кроткий и смиренный сердцем но образу Пастыреначальника Христа, он в общении с людьми разных настроений и направлений поистине никогда не сокрушал и трости надломленной, никогда не угашал и льна курящегося (Ис.42:3; Мф.12:20).
   Глубоко скорбит о нем и маленькая церковь, его церковноприходская община, которой он был также нужен как мудрый руководитель ее духовной жизни, как редкий и несравненный духовный отец, духовник, обладавший даром проникновения во все изгибы скорбно кающейся души, даром умиротворяющего воздействия на эту душу без применения каких-либо внешних, эффектных приемов. Тайна сего воздействия лежала в его собственном богатом духовном опыте, в чистоте его жизни, изощрявшей духовный взор, в его глубокой вере в изначальную красоту человеческой души, в его способности любить эту душу, несмотря на ее греховное омрачение, и, наконец, в его кротком, ласковом, любвеобильном слове, идущем от сердца и проникающем в глубину грешной души.
   Вот почему его духовное воздействие и влияние на жизнь общины, которой он был пастырем, сохраняло свою силу и в то время, когда он, обессиленный тяжким недугом, являлся редким гостем в своем общинном храме. Хотя его уже не было здесь, дух его, его образ незримо витал, умеряя раздражение, разрушая случайное недовольство, разрешая недоразумения и среди пасомых, и среди его ближайших помощников.
   Вот почему, когда тяжелый недуг совсем приковал его к смертному одру, когда всем стало ясно, что Господь призывает его к Себе, духовные дети его устремились к нему, умирающему... Образовалось настоящее паломничество в его скромную квартиру. Шли к нему, чтобы услышать последнее напутственное слово, получить совет, указание как жить, как поступить, получить последнее благословение и поцеловать дорогому хладеющую руку. Шли со своей душевной мукой, со своими печалями, как раньше, как к здоровому, чтобы получить утешение, ободрение. Любовь самых близких к нему кровных, семейных многим прекратила доступ к нему, ибо знали, что каждое слово, не говоря уже о беседе, сокращало минуты его жизни. А он, как я узнал потом, хотел всех видеть, со всеми говорить, всех обнять своею любовию, со всеми поскорбеть. И на смертном одре в минуты смертного томления, когда человек весь уходит в себя, его сердце было расширено для всех (2 Кор.6:11). И здесь забота, скорбь о других. Разве не являет нам почивший отец Александр в этой сострадательной любви, вмещающей и думы, и скорби пасомых и покрывающей их немощи, образ истинного пастыря? Разве истинное пастырство не заключается в том, чтобы, как говорит апостол, не себе угождать, но ближнему во благо, как и Христос не Себе угождал (Рим.15:1—3), чтобы изнемогать, по слову того же апостола, с изнемогающим, воспламеняться за соблазняющегося (2 Кор.11:29), чтобы душу свою, жизнь свою положить за други свои, за овец, за пасомых (Ин.10:11). И церковная община отца Александра увидела, всем сердцем почувствовала в нем именно такого истинного, настоящего пастыря.
   Вот почему она тесным кольцом окружала его гроб все время с момента его смерти. Вот почему без всяких особенных реклам и объявления тысячи его пасомых и верующих людей собрались к квартире отца Александра при перенесении его останков в общинный храм, с необыкновенным усердием и любовью стараясь нести или хотя бы только прикоснуться к его гробу, как к великой святыне. Вот почему и теперь его гроб окружает не только великий сонм священнослужителей со всей Москвы, но и масса верующих людей, заполнивших храм, ограду и прилегающие к храму улицы.
   Я, как и многие здесь, школьный товарищ почившего. И не можем мы скрыть, как он нужен был нам, нашей товарищеской семье. По своим духовным качествам он был не один из многих товарищей, а один над многими. Он был первым среди равных, хотя никто из нас никогда не считал себя равным ему, а он по своей скромности и смирению никогда не хотел считать себя первым. Но всем нам было ясно, что именно покойный был душою нашей товарищеской семьи, тем «цементом», который действительно способен был сплотить ее в духовную тесную семью.
   Мы не представляли себе возможным дружеского собрания без его участия. Тревога охватывала нас всех, когда он медлил с приездом, и самая искренняя радость, когда он, светлый, какой-то духоносный, тихой поступью входил в двери, непременно со своей обычною милою улыбкою. Мы все знали эту улыбку, мы знали, что эта улыбка бесконечной радости общения с дорогими, близкими по духу людьми, которых он, мы все это знали, глубоко любил и общением с которыми весьма дорожил. Если в эту минуту был спор, он сразу обрывался; если раздавалось слово неумеренного осуждения или укоризны по адресу кого-либо, оно замирало на устах — от одной улыбки светлой души нашего милого «старца», как мы все уж давно мысленно его называли без всякого предварительного соглашения или уговора.
   Когда-то на школьной скамье, в Академии, мы в юношеском легкомыслии прозвали его «медлительным» за вялость движений и действий. Тогда мы и не подозревали, что в этом прозвище заключалось больше, чем мы думали, что оно является характеристикой его духовного облика. Да, покойный Александр Николаевич был медлителен... Медлителен, не скор на слова: он любил выслушивать собеседника, пока все доводы и соображения последнего не становились для него совершенно ясными, что являлось признаком его высокой интеллигентности. Медлителен он был и в своих выводах и заключениях, особенно если они касались живой человеческой души; медлителен на укоризны или осуждение близких; медлителен в оценке событий или лиц; медлителен на гнев и раздражение, хотя последнее для нас проявлялось только в виде нависших бровей и лишней складки на лбу. Вот почему мы все как-то «подбирались» духовно при его появлении или в его присутствии, осматривались, настораживались. Как-то стыдно было в его присутствии быть духовно неисправным. В одном только он не был медлителен: в деле сочувствия и помощи ближнему. Когда нужда и горе посещали кого-либо из нашей товарищеской семьи, да и не только из товарищеской семьи, он первый был там, где нужна была помощь, и, всегда скудный в средствах, шел впереди всех со своей лептой, увлекая за собой медлительных на доброе дело.
   Сострадание дается легче, чем сорадование, ибо последнее склонно часто омрачаться завистью. И вот еще свидетельство духовной высоты почившего: в одинаковой степени скоро откликался он на нужду, горе и на радость и искренне сочувствовал успехам нашим. Мне кажется, что зависть была совершенно чужда душе почившего.
   Когда по обстоятельствам последних лет на долгое время сделались невозможными общие товарищеские собрания под его духовным руководством, каждый из нас и в радости и в печали направлялся к нему, в его скромную квартиру на Екатерининском бульваре, чтобы услышать его отзыв, мудрый совет и указание. Образовалось отдельное, личное, тоже своего рода паломничество к нему. И не было радости, которую бы он не усугубил своим сердечно-участливым отношением, не было печали, которую бы он не снял с души или, по крайней мере, не умалил.
   Раздраженный, желчный, с жалобами и прещениями входишь к нему, а он все тот же, неизменный: ровный, покойный, улыбающийся, весь сияющий, весь преисполненный веры в Бога и покорности Его святой воле, хотя жизнь отпустила на его долю, мы все знаем это, гораздо больше испытаний и скорбей, чем каждому из нас.
   Полчаса беседы с ним — и не узнаешь себя: точно после чистой, благодатной молитвы, «Сомненье далеко — И верится, и плачется, И так легко, легко...» Как бальзам целительный, нежные слова его для ран душевных. Радостный уходишь от него, с обновленной верой в Бога, в людей, в жизнь. Не скрою одной детали: когда ему казалось, что его доводы мало убеждают собеседника, он возьмет, бывало, его руку, долго держит в своей и так мягко, нежно начинает гладить ее, как бы желая перелить в собеседника свое мирное, радостное настроение, всю чистоту и светлость своей души. Вот чем был он, покойный, для нас в нашей жизни; вот почему так нестерпимо грустно отпускать его из этой жизни.
   Нужно ли говорить о том, чем он был, как бесконечно был дорог для своей собственной кровной семьи, которая постоянно окружала его и на которую непрерывно излучалась его духовная красота? Почивший имел утешение в предсмертные минуты видеть всю свою семью молитвенно коленопреклоненной перед своим смертным ложем.
   Я, конечно, хорошо сознаю, что не сказал и тысячной доли из того, что следовало бы сказать, чтобы достойно начертать высокий духовный облик почившего, и все это время говорил с досадным чувством — почему у меня нет ни слов, ни уменья для этого? А в сознание назойливо вторгалась мысль, что, может быть, именно пред этим гробом уместнее было бы молчание, просто благоговейное молчание. Но как молчать, когда так многому здесь можно поучиться, когда этот гроб таит в себе так много уроков для тех, кому предстоит еще проходить долгий или короткий — на то воля Божия — жизненный путь! Но прежде чем кончить свое слово, мне хотелось бы здесь, перед своими товарищами по школе, от лица которых я говорю, так сказать, вскрыть «духовное завещание товарищам» нашего дорогого и незабвенного друга отца Александра Николаевича.
   Когда недели полторы назад я сидел около его смертного ложа, не будучи в силах, к своей досаде, скрыть ни своего волнения, ни слез, он, спокойный, умиротворенный и пред лицом смерти, шептал мне уже тяжелым языком: «Друг мой, передай мою благодарность всем товарищам за их любовь ко мне. Я чувствую, что Господь призывает меня к Себе. Попроси их, чтобы они не забывали меня, грешного, в своих молитвах пред престолом Божиим. Я нуждаюсь теперь только в молитве, а их молитва будет особенно дорога для меня».
   Тяжело было ему говорить, но может быть, он и продолжил бы свое завещание, если бы я, нетерпеливый, от нестерпимого волнения, что он уходит от нас, не прервал его и, как Креститель, извиняюсь за неподобающее сравнение, не стал «удерживать» его, говоря: «Дорогой, не тебе, а нам нужно просить молитвы у тебя. Разве можно не любить тебя?! Как можно забыть тебя?! Ведь это значит забыть самое лучшее, что есть в нашей душе, забыть лучшую страницу своей жизни».
   Дорогой мой, завещание твое нерушимо и свято для нас, твоих друзей и товарищей, но мы возвращаем его тебе. Молиться и любить тебя не перестанем мы, пока Господь не призовет и нас к Себе. Ничто, ни даже самая смерть не может нас отлучить от любви к тебе, и молитва наша будет любовью к тебе. Мы все хорошо сознаем и чувствуем, как нестерпимо тяжело будет нам без тебя. Не отлучайся же, дорогой наш, духом твоим от нас, незримо руководи нами и молитвой твоей предстательствуй о нас пред престолом Небесным.
   Трудно людям предрешать суд Божий, но все мы глубоко верим, что ты, носивший всю жизнь в душе своей радость о Господе, войдешь в радость Господа твоего. Открыто нам, что радость бывает на небесах о каждом грешнике кающемся, а ты переходишь туда поистине праведником, с постоянным смирением, сознанием своей греховности. И потому верим мы, что молитва твоя будет действенна для нас. «Многа бо может молитва праведнаго». Прими от нас, дорогой, и чувство глубокой благодарности за то, что ты внес в нашу жизнь.
   Прими благодарность и оттого, кого ты в своей снисходительности называл «своим лучшим другом», прими благодарность от недостойного твоей дружбы друга вместе с земным поклоном тебе за любовь твою и дружбу.

Информация о первоисточнике

При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.
При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:
"Православная энциклопедия «Азбука веры»." (http://azbyka.ru/).

Преобразование в форматы epub, mobi, fb2
"Православие и мир. Электронная библиотека" (lib.pravmir.ru).