EPUB FB2 MOBIPOCKET HTML

Православие и свобода

Информация о первоисточнике

При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.
При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:
"Православие и современность. Электронная библиотека." (www.lib.eparhia-saratov.ru).

Преобразование в форматы epub, mobi, fb2
"Православие и мир. Электронная библиотека" (lib.pravmir.ru).

Часть I. Православие и свобода

Предисловие

Представлять талантливую работу всегда приятно. А книга Олеси Николаевой "Православие и свобода" несомненно отмечена Божиим даром приумноженного таланта. В центре ее внимания – проблема свободы воли, то есть та проблема, которая являлась мучительным вопросом для многих (и часто – выдающихся) умов, не просвещенных светом боговедения, но которая получает свое естественное разрешение лишь в невечернем свете Откровения. Ведь именно в лучах его открывается тот незыблемый факт, что свобода, то есть, по словам В. Лосского, "способность определять себя из самого себя", и "придает человеку отличающую его особенность: быть сотворенным по образу Божию, ту особенность, которую мы можем назвать личным его достоинством" [1]. Грехопадение исказило и извратило это первозданное достоинство. "Непослушанием Богу, которое проявилось как творение воли диавола, первые люди добровольно отпали от Бога и прилепились к диаволу, ввели себя в грех и грех в себя (см.: Рим. 5, 19) и тем самым в основе нарушили весь моральный закон Божий, который является не чем иным, как волей Божией, требующей от человека одного – сознательного и добровольного послушания и вынужденной покорности" [2]. Правда, свобода воли как изначальный дар Божий не была полностью утеряна человеком, но вернуть ее в прежней чистоте он сам по себе не был уже способен. Это было по силам только Спасителю мира. Поэтому, как говорит преподобный Иоанн Дамаскин, "Господь, пожалев собственное творение, добровольно принявшее страсть греха, словно посев вражий, воспринял болящее целиком, чтобы в целом исцелить: ибо "невоспринятое неисцеляемо". А что воспринято, то и спасается. Что же пало и прежде пострадало, как не ум и его разумное стремление, то есть воление? Это, стало быть, и нуждалось в исцелении – ведь грех есть болезнь воли. Если Он не воспринял разумную и мыслящую душу и ее воление, то не уврачевал страдание человеческой природы – потому-то Он и воспринял воление" [3]. А благодаря такому восприятию Спасителем человеческой воли и для нас открылся путь к Царству Божиему – путь узкий и тесный, но единственный. И Царство это – лишь для свободно избравших сей путь, и стяжается оно одним только подвигом высшей свободы, то есть добровольным подчинением воле Божией.

Об этом и говорится в книге Олеси Николаевой. Великим достоинством ее, на наш взгляд, является тот факт, что о свободе здесь пишется свободно. Композиция книги, ее стиль, речевые обороты – свободны. Мысль течет плавно, не бурля мутным потоком перед искусственными плотинами ложных антиномий приземленного рассудка. Но чувствуется, что свобода эта – плод многих духовных борений автора, прошлых исканий и смятений, то есть плод личного духовного опыта. Именно такой "опытный" характер и придает сочинению Олеси Николаевой убедительность.

Безусловно, ее книга – отнюдь не богословско-научный трактат и не претендует на это. Отсюда вряд ли можно требовать от автора предельной и ювелирной точности формулировок и отдельных высказываний. Данная книга – скорее богословско-философское эссе или даже богословско-публицистическое и апологетическое произведение. Но, будучи таковым, сочинение Олеси Николаевой целиком зиждется на Священном Писании и святоотеческом Предании, что является, несомненно, великим достоинством его. А литературный талант автора делает сокровищницу Писания и Предания доступным для широкого круга православных читателей, что в настоящее время представляется особенно насущным. Поэтому, думается, книга Олеси Николаевой привлечет внимание как людей, сведущих в богословии, так и тех, которые только вступают в "притвор" боговедения.

Профессор Московской Духовной Академии и Семинарии,
доктор церковной истории А. И. Сидоров

Лосский В. По образу и подобию. М., 1995. С. 113. ^
Архимандрит Иустин (Попович). О первородном грехе. Пермь, 1999. С. 35. ^
Творения преподобного Иоанна Дамаскина. Христологические и полемические трактаты // Слова на Богородичные праздники / Перевод и комментарии священника Максима Козлова, Д. Афиногенова. М., 1997. С. 117. ^

Дар свободы

Нет, наверное, для человека дара более желанного, прекрасного и драгоценного, чем дар свободы. Но нет и дара более обременительного, искусительного и страшного, чем она.

О свободе принято говорить как о Божием даре, свидетельстве богоподобия человека: Бог создал человека свободным, дал ему право и власть самоопределения и творчества. И в то же время свобода предстает как метафизическая проблема человека, как тяжкое бремя, как трагедия.

Несвобода всегда воспринималась человеком как безусловное зло, как духовное порабощение. Вся человеческая история, в конце концов, сводится к попыткам освобождения от той или иной формы рабства: социально-политического, национально-религиозного, духовного. Вся история человечества есть бесконечный исход из Египта.

И в то же время, по словам великого инквизитора, "нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться", и "нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается" [I]. Исход человека из Египта всегда сопровождается томительным вожделением надежных египетских мясов и котлов (Великий покаянный канон святителя Андрея Критского). Нельзя утверждать наверняка, что же больше манит человека – обетованная земля свободы или эти надежные египетские дымящиеся мяса и котлы, насыщающие хлебы...

Свобода сама по себе есть непреложная ценность. Но в ней таится и странный парадокс: ставя самое себя на самом верху иерархии ценностей и превращаясь в свободу ради свободы, она вдруг начинает терять свою творческую энергию, вырождается в слепой, порой противоречивый произвол. Томительное ощущение пустоты, которое появляется у человека, освободившегося от всех стесняющих его условностей, обстоятельств, долженствований и не знающего, куда, собственно, девать эту свободу и что с ней делать, свидетельствует о том, что свобода не может быть ценностью абсолютной: она должна быть использована ради чего-то превосходящего ее по значительности, достоинству, ценности, даже если это превосходство мнимо и субъективно.

Человек использует свою свободу для тех ценностей, которые он избирает. Однако в падшем человеческом существе эти ценности не всегда прояснены, выстроены, согласованы: они то и дело сталкиваются между собой, враждуют, попирают друг друга. Кроме того, они могут принадлежать к разным уровням бытия. Такими ценностями, например, могут быть: желание сытости, стремление к престижу, потребность в моральном удовлетворении. Порой – и очень часто – они приходят в противоречие и предъявляют человеку требование пожертвовать одной из них в пользу другой. Ситуация мучительного, порой непосильного выбора может сложиться при неких экстремальных ситуациях, например, во времена тоталитарного режима или оккупации, когда человеку приходится выбирать между инстинктом самосохранения и исполнением своего человеческого нравственного призвания: поступок "по совести" обрекает человека на мученичество.

Но и в более благополучные и спокойные времена борьба мотивов и ценностей, которую претерпевает человек, может быть жестокой и трагичной. Надо ли сообщать смертельно больному человеку, которому свойственны состояния паники, о часе его близкой кончины, дабы он смог достойно к ней подготовиться? Или надо это скрыть от него, чтобы он не впал в отчаяние и мог провести остаток дней в спокойствии и надежде на лучшие времена?

Надо ли талантливому физику, получающему сущие гроши за свою научную работу и не имеющему возможности прокормить семью, бросать свою работу и идти на денежную должность в коммерческую фирму?

Надо ли выходить замуж за нелюбимого человека только по той причине, что это – последний шанс обзавестись семьей? Надо ли ради детей продолжать жить с женой, которая имеет любовника и не собирается с ним расставаться?

Что предпочесть? Чем пожертвовать? На что решиться? Порой человеческая воля пасует перед коллизиями жизни, двоится в колебании именно тогда, когда от нее требуется определенность выбора. Порой она предпочитает вовсе отказаться от своей мятущейся и мятежной воли и желает, чтобы выбор был сделан за нее кем-то другим, тогда ей бы оставалось только принять эту новую данность и покориться ей. Cвобода видится человеку именно в том, чтобы вручить свою свободную волю кому-то другому – судьбе, Промыслу Божиему,– а это значит "достичь… совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли" [II]. Парадокс здесь в том, что свободное волеизъявление человека не теряет при этом своей ценности: моя воля состоит в том, чтобы предаться в волю Божию (не Моя воля, но Твоя да будет [Лк. 22, 42]).

Свободная воля на путях обретения свободы имеет власть отказаться от своеволия.

Нет, однако, и слова, столь смутного и многозначного, употребляемого в самых разнообразных смыслах и потому обесцененного. Но нет, пожалуй, слова более "культового" для нашего времени: стремлением к свободе стало возможным оправдать любую человеческую низость, любую политическую подлость. За последние годы мы могли много чего услышать, скажем, о борьбе "свободолюбивого чеченского народа" за свою независимость или об "угнетенных косовских албанцах", для освобождения которых демократический мир Запада превратил в руины прекрасную Сербию...

Мы постоянно слышим: "свобода слова", "свобода печати", "свобода совести", "свобода рынка", "свобода любви", "свобода самовыражения"... Противники этого обречены на общественное презрение, сторонники ощущают свою причастность к цивилизованному миру. Свобода в данном случае означает отсутствие зависимости от какой-либо инстанции, от какого-либо ограничения и приобретает качество относительности, становясь понятием отрицательным: свобода от... Однако свобода от какой-либо формы цензуры не может служить панацеей от другой формы зависимости, например: моды, общественного мнения, политической ангажированности, духа партийности, социального заказа или просто заказчика, групповой идеологии, часто оказывающейся формой табуированного мышления на основе кодовых установок, как в случае со "свободной прессой", или рэкета и коррумпированных чиновников, как в случае со "свободным рынком". Или, скажем, извращенного естества и сознания – в случае с некоторыми патологиями "свободного самовыражения"... Так, недавно Европу потряс некий "свободный художник", наш соотечественник, приезжавший "на гастроли" в Париж, Мюнхен, Рим, где он, раздевшись догола и разлегшись на асфальте, с лаем кусал за ноги – порой до крови! – проходивших мимо добропорядочных граждан.

Русская Православная Церковь выразила свое отношение к принципу "свободы совести" в своей недавно принятой социальной концепции. Отметив, что этот принцип появился как юридическое понятие в XVIII–XIX вв., превратился в основополагающее понятие лишь после Первой мировой войны и только в наше время стал достоянием Всеобщей декларации прав человека, Православная Церковь квалифицировала его как свидетельство того, что "в современном мире религия из "общего дела" превращается в "частное дело" человека". Православная Церковь также увидела в утверждении этого принципа симптом распада "системы духовных ценностей, потерю устремленности к спасению в большей части общества", подчеркнув, что "если первоначально государство возникло как инструмент утверждения в обществе божественного закона, то свобода совести окончательно превращает государство в исключительно земной институт, не связывающий себя религиозными обязательствами". Православная Церковь имеет основания видеть в утверждении юридического принципа свободы совести свидетельство утраты обществом "религиозных целей и ценностей", "массовой апостасии и фактической индифферентности к делу Церкви и к победе над грехом" [III].

При этом Православная Церковь отмечает, что этот "принцип оказывается одним из средств", позволяющих Церкви существовать в безрелигиозном секулярном мире. Однако и в этом случае к обязанностям Церкви относится и то, что она "должна указывать государству на недопустимость распространения убеждений или действий, ведущих к установлению всецелого контроля за жизнью личности" [IV] , то есть, по сути, к подавлению ее свободы.

Надо сказать, что архиереям, принимавшим эту концепцию, нельзя отказать в гражданском мужестве, ибо принцип "свободы совести" с некоторых пор стал "знаковым" и непререкаемым в секулярном либеральном обществе. Впрочем, нельзя им отказать и в строгом следовании традициям Церкви, сложившимся во времена ее существования в плюралистическом языческом мире.

Так же как во времена языческого государства, принуждавшего граждан к поклонению своим богам, христиане отвечали на это "гражданским неповиновением", исповеданием своей веры, мученичеством, социальная концепция Церкви закрепляет за церковным Священноначалием право "в случае невозможности повиновения государственным законам и распоряжениям власти со стороны церковной Полноты... обратиться к своим чадам с призывом к мирному гражданскому неповиновению" [V].

Порой люди понимают под свободой совсем разные, иногда и вовсе противоположные вещи. Кто-то понимает ее как возможность выбора, кто-то – как возможность par excellence, как возможность творить нечто новое.

Христиане же понимают свободу как возможность быть со Христом. Как возможность обожения. Ибо только там, где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17). По словам Самого Христа: познАете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32).

Кто-то вслед за древними греками и римлянами полагает, что свобода состоит в покорности судьбе, ибо в любом случае, поскольку, как считали древние греки, покорных судьба ведет, а непокорных тащит, первые идут за ней по собственной воле, а вторые – следуют за ней принудительно. Мировоззрение такого рода предполагает наличие в бытии некоей безличной и потому неумолимой метафизической константы, которую вынуждены признавать не только смертные люди, но даже боги и герои. Для человека не остается ни малейшей лазейки для возможности сотворить нечто иное, помимо предустановленного. Здесь все уже решено и неотвратимо. Звезды сложились таким образом, что человек, желающий для себя благоприятного течения жизни, обязан покоряться их влияниям.

Древнегреческая мысль предлагала искать свидетельства свободы в самопознании, преодолевающем человеческую ограниченность и открывающем идею того, каким призван стать человек. Отсюда вытекала максима: познай самого себя. Высшая свобода осознавалась как разумное следование добродетели, которая включала в себя и покорное принятие судьбы.

Кто-то вместе с Гегелем и марксистами утверждает, что свобода – это осознанная необходимость. И если познать разумность и неотвратимость законов необходимости ("все действительное – разумно"), можно сознательно и свободно выбрать именно этот путь. Необходимость предстает здесь всевластным идолом – безликим и безгласным (Есть у них уста, но не говорят; есть у них глаза, но не видят; есть у них уши, но не слышат; есть у них руки, но не осязают; есть у них ноги, но не ходят [ср.: Пс. 113, 13–15]), в жертву которому должны быть принесены не только свободные движения человеческого духа, не только произвол, но порой и сами человеческие личности: все должно быть подклонено под власть "категорического императива" или, как это было у марксистов-ленинцев, перемолото во имя появления "нового человека" – творца бесклассового коммунистического общества. Мы помним, как в процессе этой роковой большевистской переплавки уничтожались не только отдельные люди, но целые семьи, кланы, сословия и даже народности. Такова была "историческая необходимость", ее "неумолимый императив".

Неудивительно, что кто-то видит свободу как волюнтаризм, как произвол частного человека. "Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить" [VI]. Человек оставляет за собой право сделать подобный жест именно тогда, когда над миром и над его свободной личностью сгущаются тучи всяких исторических "необходимостей", "судьбоносных" решений и долженствований, социально-партийных утопических "разумностей" и коллективных идолопоклонских "энтузиазмов".

Особенно в такие времена свобода представляется человеку именно такой, как у некоего "джентльмена с ретроградной и насмешливою физиономией", который "ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия... упрет руки в боки и скажет: "а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!"" [VII].

И наконец, кого-то прельщает свобода, которая представляется ему в образе блудницы из притч царя Соломона. Она сидит на пороге дома и говорит проходящим мимо нее: "Спокойно ешьте утаенный хлеб и пейте краденую вкусную воду" [VIII].

Словом, повсюду человек ищет свободу и гонит ее от себя, тоскует о ней и попирает ее, жертвует ради нее жизнью и продает ее за чечевичную похлебку, падает и осуществляется через нее, дорожит и тяготится ею, обожествляет и страшится ее. Именно здесь, перед лицом человеческой свободы, решается судьба человека в вечности.

Наше время – то, что принято называть современностью,– может быть определено как царство тотальной человеческой низости. Не в том смысле, что люди никогда не творили столь низких поступков или не предавались столь низким желаниям, а в том, что никогда еще низость столь уверенно и успешно не претендовала на статус нормы, если не образца человеческого поведения. Никогда еще низость не заявляла столь агрессивно о правах на собственное существование, никогда еще не требовала себе преимуществ и никогда еще не утверждала столь безнаказанно то, что никакого "верха" вовсе и нет, а то, что называется "низким", "есть самое настоящее полезное, ценное и непобедимое, чему и надлежит властвовать в мире" [IX].

В условиях поверженной на землю иерархии традиционных ценностей и легализованного общественного раскрепощения самых низменных человеческих влечений вопрос о свободе приобретает своеобразное звучание. Под свободой ныне подразумеваются самые разноречивые феномены моральной разнузданности и социальной вседозволенности, профанации и спекуляции, аффектированной болтливой глупости и навязчивой самодовольной пошлости, от агрессии которых личность вынуждена защищать именно что собственную свободу. Вспоминается признание героя Достоевского Шигалева, предвестника коммунистической утопии: "Выходя из безграничной свободы, я заключаю бесконечным деспотизмом" [X].

Таким образом, в нашем свободном обществе создается парадоксальная ситуация, когда человек, так или иначе вынужденный адаптироваться к этому вывернутому наизнанку миру и не имеющий при этом никакой христианской основы, то есть абсолютно нравственно и духовно дезориентированный, подстраивает себя под существующие стандарты. Поскольку в этом обществе едва ли не зазорно быть кротким и смиренным, он культивирует в себе тщеславие и бесстыдство. Поскольку стыдно быть целомудренным, он, чтобы соответствовать "духу времени", пускается во все тяжкие. Поскольку позорно быть не таким, как все, он подчиняется расхожему шаблону, нивелируя свои индивидуальные черты. Поскольку общепринятой моделью свободного поведения объявляется беспрепятственное следование голосу собственного своеволия, он старается неукоснительно исполнять требования своего эгоцентричного желания или инстинкта, убивая в себе личность. Происходит ситуация, при которой всем влечениям инфантильного сознания, всем низменным инстинктам придается статус ценностей, наделенных качествами свободы, в то время как подлинные ценности христианской культуры "вытесняются", становясь призрачным и подпольным содержанием бессознательного.

Этот неосознаваемый, но реально ощутимый план души то и дело вторгается в сознание, ориентированное на ценности своеволия и своекорыстия, в виде мучительных обличений совести, внезапных ощущений пустоты и тоски, которые воспринимаются как "беспричинные". Человек, воспитанный в атмосфере потребительства и потому не имеющий ни культурной почвы, ни душевного или духовного инструмента для того, чтобы распознать истинные причины своего состояния, пытается заглушить его, исходя из тех представлений, которые были навязаны ему средой. Такими средствами "освобождения" может быть все тот же привычный ассортимент новой цивилизации: алкоголь, наркотики, секс, экзотические культы и т. д. Образуется порочный круг зависимости человека, лишенного нравственного центра и опирающегося на извращенные аксиологические основания: в ситуации, когда грех натурализуется и объявляется нормой, человек начинает в себе вести борьбу с "добром", которого не может осознать или которого стыдится, ибо оно противоречит общепринятым установкам и обязывает к разрыву с ними.

В связи с этим встает вопрос: что именно должно быть освобождено в человеке, чтобы при этом не пострадали ни его аутентичность, ни его цельность, ни его свобода? Какой уровень его экзистенции должен быть реализован в свободе, чтобы человек мог состояться как человек, то есть как живая неповторимая творческая личность? И наконец, что именно в самом человеке является препятствием к этой реализации и каким образом это препятствие может быть преодолено? Действительно ли свободна свободная воля человека? Правда ли, что свобода человека сводится лишь к свободе выбора? Что происходит с человеческой свободой, если этот выбор окончательно сделан? Есть ли свобода в добре? Есть ли она в зле? Есть ли она во власти и есть ли она в служении? Есть ли она в необходимости и есть ли она в самопожертвовании? Сводится ли вопрос о свободе к вопросу о человеке, созданном Творцом, искупленном Кровию Христовой и оживотворенном Святым Духом?..

Люди порой задаются вопросом: зачем Господь создал человека именно таким – неудобопреклонным к добру и скорым на всякую пакость и нечистоту? Зачем Он вообще даровал человеку эту сомнительную, колеблющуюся, двусмысленную свободу, которая может его соблазнить, ввести во искушение, ввергнуть в бездну греха, поставить на службу силе зла, помрачить разум самой возможностью "вернуть билет" своему Создателю?

Ведь действительно, рассуждают эти благонамеренные люди, насколько бы все было проще, спокойнее и величественнее, если бы человек вместо этого опасного дара получил от Бога такое устроение, такую форму самоопределения, которые сущностно совпадали бы со святостью, с неодолимой приверженностью исключительно к одному добру, так что человек уже и не мог бы творить злое, а только одно доброе и разумное. И вообще – не имел бы никаких иных удовольствий в жизни, кроме как "беседовать с добродетелью"? И даже не мог бы помыслить такую дерзость, чтобы сказать своему Богу: "Нет!". И вообще – зачем Господь Бог насадил у Себя в раю это "вредоносное" древо познания добра и зла да еще и запустил в Эдем коварного змия, если при этом дал человеку возможность нарушить запрет и вкусить запретный плод?.. Как мог всеблагой Творец допустить такое? Так говорят из лучших побуждений некоторые, повторяем, вполне добродетельные люди. И даже не понимают, что тем самым хулят Творца.

И вот нынешняя цивилизация, осознавая резонность и справедливость такого рода суждений, берет на себя ответственность "исправить" Божий "недосмотр" – почти так же, как это решил сделать великий инквизитор, желавший "исправить подвиг Христа".

Нынешняя цивилизация решила при помощи генетических и технических манипуляций, при помощи всякого рода ухищрений кардинально "переработать" природу человека и вывести породу особых, генетически "запрограммированных" людей, напоминающих "нравственно обеспеченных" роботов, послушных воле хозяина. А для тех, кто родился вне всяких "программ", она разрабатывает целую систему воздействий на психику человека, способную подавить какие-то одни – "лишние" – части мозга и "раскрепостить" другие. Человек после таких вмешательств становится тихим, податливым, послушным, незлобивым и совсем не гордым. Ему можно внушить идею "добра" и полностью блокировать все поползновения, связанные с его злыми бунтарскими инстинктами. И тогда наступит нечто вроде своего местного цивилизованного рая...

Но у Господа была совсем иная идея о человеке. Он создал его не роботом, не зомби, не манекеном, не имеющим воли. Напротив, Он сотворил его по образу и подобию Своему (ср.: Быт. 1, 26), наделил его разумом, бессмертной душой и свободной волей. Он даровал ему талант любить, творить, наследовать жизнь вечную, самому стать сыном Божиим, богом. Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы (Пс. 81, 6).

Он подарил ему всю землю, дал ему во владение всех рыб морских, всех птиц небесных, всех зверей, всех пресмыкающихся. И поселил его в саду Эдемском. Он дал ему власть наречь имена всякой душе живой... Он сотворил ему помощника – жену его – и позволил ему плодиться и размножаться, и наполнять землю, и обладать ею. Он разрешил ему вкушать от всякого древа в Эдеме, кроме единственного – древа познания добра и зла (см.: Быт. 1, 26, 28; 2, 17, 19). И благоденствовали Адам и Ева в раю, и были наги, потому что благодать покрывала их с головы до ног.

Таким создал Господь Бог человека. Человек мог день и ночь поучаться Премудрости Божией, созерцать Божественную Красоту и всей бессмертной душой любить Господа Бога своего, Ему одному поклоняться и Ему одному служить, возрастая в премудрости и добре и вкушая радость своей свободы.

Эта свобода человека столь дорога в очах Божиих, что Господь ничем не стеснил ее. Он захотел от человека свободной любви, свободного служения добру, свободного творчества.

Бог и человек, конечно, не сопоставимы: Бог – всемогущ и всеблаг, а человек – немощная колеблемая былинка, персть... Но наделив человека свободной волей, Бог поставил его в такое положение по отношению к Себе Самому, что в какой-то момент человеческая воля и воля Божия становятся как бы равновеликими: человек волен сказать своему Богу: "Нет, я не хочу Тебе поклоняться и Тебе служить". И Бог не насилует человеческую волю. Именно в этом ключе разрешается великая схоластическая загадка: может ли Бог создать такой огромный камень, который Он Сам не может поднять? Таким огромным камнем оказывается человек с его свободной волей.

Православное вероучение свидетельствует, что всеведущему Богу было заранее известно, что человек отпадет от Него, низвергнется в царство тления и смерти и все творение Божие подпадет под проклятье: искупительный Агнец Божий был предназначен еще прежде создания мира (1 Пет. 1, 20) [XI]. И тем не менее человеческая свобода была столь дорога Творцу, что Он предпочел отдать Сына Своего на страдание и смерть и "пошел на риск", оставив человеку возможность свободного произволения.

Свобода и грехопадение

Свободная воля на путях обретения свободы имеет власть отказаться от своеволия.

Часть 1

В замысле Божием о человеке уже заключалась возможность того, что человек мог не поверить Богу, отвернуться от Него в сомнении, не послушаться Его единственной заповеди. Мог послушать лукавого змия, искуситься, поверить и поклониться ему. "Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло, чтобы ты избрал добро и ходил в нем",– говорит Господь (ср.: Втор. 30, 15).

Но человек выбрал смерть и зло.

Искушая человека, змий оклеветал Господа и обманул человека. Вот он спрашивает Еву: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? (Быт. 3, 1). То есть в подтексте его вопрос звучит так: "Правда ли, Господь столь жаден, столь авторитарен, столь немилостив, что велел не есть ни от какого дерева?". Но Господь – напротив, милостивый и щедрый,– разрешил есть от всякого дерева, кроме одного – дерева познания добра и зла. Ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь (Быт. 2, 16, 17).

Но змий отрицает предупреждение Господа. "Нет,– говорит он,– плоды вовсе не смертельны – нет, не умрете" (Быт. 3, 4). Подтекст таков: "Ваш Господь лжет". И далее – змий продолжает: но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло (Быт. 3, 5). То есть фактически змий говорит: "Бог, по Своему властолюбию и зависти, не хочет, чтобы вы были всевидящими, как Он".

Кто-то из современных исследователей остроумно заметил, что, если выражаться в терминах сегодняшнего дня, придется признать, что Творец здесь выступает как тоталитарист и антидемократ, в то время как змий прививает первочеловекам демократические понятия. "Райский змий – первый большевик",– как утверждал дьякон Андрей Кураев в одном из выступлений. "Равенство! – провозглашает змий.– Братство! Свобода!" Можно сказать, что он прививает человеку понятие о существовании ценностей, автономных от Бога: автономность Красоты (и увидела жена, что дерево приятно для глаз), автономность Премудрости (дерево дает знание), автономность Свободы (дерево вожделенно), автономность человека (откроются глаза ваши, будете, как боги). Однако единственное, что увидели первочеловеки, когда открылись глаза у них, единственное, что узнали,– это то, что они наги и отныне вынуждены скрываться от Творца. Путь человеческой культуры и цивилизации есть попытка человека в той или иной степени спрятаться от Бога, укрыться среди деревьев, сшить себе смоковные опоясания (ср.: Быт. 3, 5–7).

Райский змий ввел человека в заблуждение, потому что после вкушения запретного плода грех и смерть вошли в саму природу человека. Он лишился своего одеяния святости и облекся в тление. Но змий солгал и относительно ценности плодов с древа познания. Они не сделали человеков "яко бози". Напротив, они извратили в нем самый путь познания. Ибо человек, удостоенный таким преимуществом перед всякой тварью, как образ и подобие Божие, с самого своего сотворения не мог быть лишен главного блага, то есть блага познания. "Добра и зла не знают только те, которые по природе не имеют разума,– пишет святитель Иоанн Златоуст,– а Адам обладал великою мудростью и мог распознавать то и другое. <...> Господь Бог,– сказано,– всех животных полевых и всех птиц небесных привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей (ср.: Быт. 2, 19). …Какою мудростью обладал тот, кто мог дать имена, и притом собственные, столь многим различным и разнообразным породам скотов, пресмыкающихся и птиц. Сам Бог так принял это наречение имен, что не изменил их и даже после грехопадения не восхотел отменить названия животных. Сказано: как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей" [XII].

Также в подтверждение мудрости Адама и способности к познанию святитель приводит тот факт, что Адам сразу узнал Еву: вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей (Быт. 2, 23). Первочеловек смог распознать самую суть, самый логос брака: Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут [два] одна плоть (Быт. 2, 24). Святитель Иоанн Златоуст настаивает на уникальности познания и премудрости Адама до грехопадения: "...знавший столько ужели... не знал, что добро и что зло?" [XIII]. "…Как можно согласить с разумом то, что козы и овцы, и все бессловесные знают, какая трава годна им в пищу, какая вредна, от каких нужно особенно воздерживаться и к каким обращаться, а человек – разумное животное – не знал, чтО – добро и чтО – зло?" [XIV] Ибо "если он [Адам] не знал до вкушения от древа, что добро и что зло, а узнал после вкушения, то, следовательно, грех был для него учителем мудрости, и змий был не обольстителем, а полезным советником, из зверя сделав человеком. <…> Если не знал, что добро и что зло, то как мог получить и заповедь? Не дают закона тому, кто не знает, что преступление есть зло. А Бог и [закон] дал, и наказал за преступление [закона]; Он не сделал бы ни того, ни другого, если бы не создал Адама вначале способным знать добродетель и порок. …Не после вкушения от древа [Адам] узнал добро и зло, но знал это и ранее" [XV]. Святитель Иоанн Златоуст отмечает и дар пророчества, которым был исполнен Адам до грехопадения,– он отмечает это и в прозрении грядущего пути человека (оставит человек отца своего и мать свою.– NB: ни отцов, ни матерей тогда еще не было! – О. Н.), и в наречении имени жены своей: Ева, ибо она стала матерью всех живущих (Быт. 3, 20).

Преподобный Макарий Великий, подчеркивая, что Адам был создан прекрасным, разумным, свободным, также отмечает особые дары познания, которыми он был почтен. Ибо Творец вложил в человеческую душу "законы добродетелей, рассудительность, ведение, благоразумие, веру, любовь... <…> ...разумение, волю, владычественный ум, воцарил в ней и иную великую утонченность... <...> ...Адам, пребывая в чистоте, царствовал над своими помыслами и блаженствовал, покрываемый божественною славою. Само пребывавшее в нем Слово было для него всем: и ведением, и ощущением [блаженства], и наследием, и учением" [XVI].

Святитель Иоанн Златоуст акцентирует, что лукавый змий солгал, прельщая Адама и Еву. И равно как они после грехопадения не стали яко бози (Быт. 3, 5), так же и не получили они тогда знания добра и зла. Адам же, напротив, еще до грехопадения знал, что послушание – добро, а непослушание – зло.

Преподобный Максим Исповедник считал, что грех Адама состоял в "отпадении произволения от блага ко злу" [XVII], при этом он разделяет "грех естества" и "грех произволения": "Грех естества есть смерть, вследствие которой мы, даже не желая этого, покидаем бытие; грех же произволения есть противоестественный выбор (курсив наш.– О. Н.), вследствие которого мы по своей воле отпали от благобытия" [XVIII]. (Ср. его схолию: "Грех, [возникший] через нас, есть тленность естества, а наш грех – изменчивость произволения. Потому и стал смертным человек, подвергшийся по праведному суду естественной смерти для уничтожения смертного произволения" [XIX].) Вследствие этого, как считает преподобный Максим Исповедник, человеческая воля раскололась на две: природную, совпадающую с инстинктами и влечениями, и гномическую, то есть выбирающую, разумную волю.

Греческие святые отцы – святитель Афанасий Великий, святитель Григорий Богослов, святитель Григорий Нисский, преподобный Максим Исповедник, преподобный Иоанн Дамаскин, святитель Григорий Палама – считали, "что мы унаследовали от Адама смерть, а не вину. Поэтому грех Адама был… чем-то вроде "порчи" человеческой природы" [XX], и именно эта "порча" ведет ко греху.

Таким образом, грехопадение исказило "тропос бытия", извратило свободную волю человека, присущую его природному "логосу" и соответствующую его ипостасному бытию [XXI].

Грех Адама состоит в том, что он не поверил Богу, а поверил лукавому змию, нарушил заповедь своего Создателя, тем самым отдав предпочтение словам искусителя. Он поверил в идею автономности добра, автономности своего выбора и автономности своего существования без Бога. Он сам возмечтал стать богом. Он возгордился, как и денница.

"Адам согрешил великим грехом,– пишет преподобный Симеон Новый Богослов,– потому что словам Бога не поверил, а словам змия поверил. …Когда от всей души поверил он змию, а не Богу, то Божественная благодать, почивавшая в нем, отступила от него, так как он стал врагом Богу, по причине неверия... Адам подумал, что Бог позавидовал ему и не хотел, чтоб и он знал доброе и лукавое, и для того заповедал ему не вкушать от древа познания добра и зла, чтоб и он не стал богом, подобным Богу... И вкусил, и тотчас познал наготу свою, и вместо того чтобы соделаться богом, стал тленным и, как тленный,– смертным" [XXII].

Следствием этого стало проклятие, а затем и изгнание первого человека из рая. Этот сюжет священной истории перекликается с другим – евангельским – сюжетом: Христос ввел в рай разбойника. Святитель Иоанн Златоуст пишет: "Тот (диавол.– О. Н.) изгнал человека, не имевшего [другого] греха, кроме пятна непослушания, а Христос ввел в рай разбойника, обремененного бесчисленными грехами. …Ввел прежде всех, даже прежде апостолов... ...За одно слово, за одну веру (курсив наш.– О. Н.)… <...> ...Разбойник,– пишет святитель,– не слышавший пророков, не видевший чудес, видя пригвожденного на кресте, не обратил внимания на это бесчестие, не посмотрел на это бесславие, но, проникая в самое божество, сказал: помяни меня во Царствии Твоем (ср.: Лк. 23, 42). <…> …Он [разбойник] смотрел очами веры (курсив наш.– О. Н.) …И Бог видел сердце разбойника и сказал: ныне же будешь со Мною в раю (Лк. 23, 43)" [XXIII].

Блаженный Августин, а вслед за ним и некоторые святые отцы (например святитель Паулин Ноланский), понимал "первородный грех" несколько иначе, чем на Востоке, и утверждал, что он влечет за собой: во-первых, наследственную вину и смертность как ее плод [XXIV], во-вторых, беспорядочность и слабость человеческой души, выражающиеся в бессилии воли, неспособной решиться на доброе, в незнании Бога и добра, в активном стремлении ко злу. При этом блаженный Августин полагал, что "всякая неупорядоченная душа сама в себе несла свое наказание" [XXV]. Вообще он видел во всяком грехе прежде всего соперничество с Богом, тщетную попытку найти и "урвать" для себя от тех благ, которые может дать только Сам Бог и которые сами по себе обесцениваются без Него [1].

Святые отцы описывали состояние падшего человека как состояние рабское, подневольное. Человек сделался рабом греха, невольником смерти и тления. Преподобный Макарий Египетский пишет: "Лукавый князь облек душу грехом, все естество ее и всю ее осквернил, все пленил в царство свое, не оставил в ней свободным от своей власти ни одного члена ее, ни помыслов, ни ума, ни тела, но облек ее в порфиру тьмы. <…> Лукавый всю душу… облек в злобу свою, то есть в грех... и тело соделалось страждущим и тленным. <…> Оковами тьмы связывают [падшую] душу духи злобы, почему не может она ни, сколько желает, любить Господа, ни, сколько желает, веровать, ни, сколько желает (курсив наш.– О. Н.), молиться, потому что... противление… во всем овладело нами" [XXVI].

Блаженный Августин называет свободу падшего человека "извращенной и рабской": "Душа в своих грехах в гордой, извращенной и... рабской свободе стремится уподобиться Богу. Так и прародителей наших оказалось возможным склонить на грех только словами: "Будете, как боги"" [XXVII].

Грех осквернил всего человека, извратил его разум, поразил "духом противления" его душу, внес разлад в его свободную волю.

Святитель Григорий Богослов называет свою плоть "льстивым своим врагом и противником, никогда не прекращающим нападений", "злобно ласкающимся зверем". В душе своей он наблюдает лютое противоборство: "…все... противоположно и противоборствует одно другому. <…> Я – образ Божий, и родился сыном срама…" [XXVIII].

"Откуда это чудовищное явление,– восклицает блаженный Августин,– и почему оно? Душа приказывает телу, и оно тотчас повинуется; душа приказывает себе – и встречает отпор. <…> Душа приказывает душе пожелать – она ведь едина – и, однако, она не делает по приказу. <…> Приказывает, говорю, пожелать та, которая не отдала бы приказа, не будь у нее желания,– и не делает по приказу. <…> А значит, приказывает она не от всей полноты, поэтому приказ и не исполняется. Если бы она была целостной, не надо было бы и приказывать: все уже было бы исполнено. А следовательно: одновременно желать и не желать – это не чудовищное явление, а болезнь души…" [XXIX].

"И гордость ведь прикидывается высотой души, хотя Ты один возвышаешься над всеми, Господи. <…> И жестокая власть хочет внушить страх – но кого следует бояться, кроме одного Бога? <…> И нежность влюбленного ищет ответной любви – но нет ничего нежнее Твоего милосердия, и нет любви спасительнее, чем любовь к правде Твоей... И любознательность... усердно ищет знания, но Ты один обладаешь полнотой его. Даже невежество и глупость прикрываются именами простоты и невинности – но ведь ничего нельзя найти проще Тебя. <…> Лень представляется желанием покоя – но только у Господа верный покой. Роскошь хочет называться удовлетворенностью и достатком. Ты – полнота и неиссякающее изобилие сладости, не знающей ущерба. Расточительность принимает вид щедрости – но ведь все блага в избытке раздаешь Ты. Скупость хочет владеть многим, Ты владеешь всем. Зависть ведет тяжбу за превосходство – что превосходит Тебя? <…> Люди убиваются в печали, потеряв то, чем наслаждалась их жадность, которая не хочет ничего терять,– но только от Тебя нельзя ничего отнять" (Блаженный Августин. Исповедь. М., 1992. С. 61–62). ^

Часть 2

Эта расколотость и двусмысленность свободной воли в падшем человеке порой образно описывались святыми отцами как две разноречивые воли. Преподобный Анастасий Синаит различает в человеке "богозданную и богоданную волю разумной души" и "плотскую, диавольскую и вещественную волю", возникшую в результате греха [XXX]. Также и преподобный Максим Исповедник писал о двух волях в человеке – воле "естественной", неотделимой от природы и являющейся сущностным выражением ее, и воле "гномической", выбирающей, личностной, формирующей характер. Грехопадение, утверждает он, извратило и исказило свободную волю человека (liberum arbitrium), присущую его естеству, его "логосу природы" [XXXI].

Она подчинилась страстям, которые обрели власть над человеком и сделали его своим рабом. Эта искаженная воля принимает характер личного произвола, расположения (habitus) – человека как индивидуального существа, представляя собой личностный и актуализированный аспект способности к самоопределению [XXXII].

"…Два греха возникли в праотце [нашем] вследствие преступления божественной заповеди: …первый – от произволения, добровольно отказавшегося от блага, а второй – от естества, вслед за произволением невольно отказавшегося от бессмертия" [XXXIII].

Вслед за ним и преподобный Иоанн Дамаскин различает в человеке "волю естественную" и "волю избирательную". Способность "хотеть" принадлежит природе человека, созданного по образу Божиему, ибо Божеству по природе свойственны свобода и произволение. Но сама определенность "воления", сам "образ воления" не принадлежит его природе: именно здесь заключена в человеке возможность выбора и решения.

"Не одно и то же – желать и каким образом желать, ибо желать, подобно тому как и видеть, есть принадлежность естества, потому что это свойственно всем людям, а то, каким образом желать, есть свойство не естества, но нашей души, избирающей направление и решающейся, подобно тому как и то, каким образом видеть, хорошо или худо" [XXXIV].

Слабость, неопределенность и нерешительность воли являются одним из наказаний за грех Адама. Воля оказывается расколотой, внутренне противоречивой. Она двоится, будучи неспособной полностью отождествить себя со своим желанием. На человека нападает некий "паралич воли", и он порой застывает, не в силах сделать выбор, как некий витязь на распутье. Или совершает нечто противоположное тому, чего желала, однако не в полную меру, его воля. (ср.: "Благое // Вижу, хвалю, но к дурному влекусь..." [XXXV].)

Вспоминаются слова преподобного Антония Великого: "…кто хочет спастися, тому нет... никакого препятствия – разве только нерадение и разленение души" [XXXVI]. О том же говорит и преподобный Серафим Саровский, отмечая, что главное отличие святых от нас – в решимости. То есть в такой полноте воли, которая собирает воедино всего человека и влечет его ко Христу, чего бы это ни стоило – вплоть до смерти. Эта полнота воли созидается силой любви, которая сочетает "человека в единстве логоса [его естества] и образа [существования]... <…> Через эту силу любви [человек] добровольно освобождает себя от самого себя, отделившись от представлений и свойств, которые он [был склонен] мыслить относящимися к себе соответственно [греховной] воле" [XXXVII].

В этом же акте полной цельной решимости во что бы то ни стало быть со Христом блаженный Августин видел высшую свободу человека: абсолютный поворот воли к добру. "Следует внимательно и зорко различать возможность не грешить и невозможность грешить... в первой выражается свобода воли: я могу не грешить; вторая значительно выше: я не могу грешить" [XXXVIII].

Об этом же внутреннем расколе немощной воли, парализованной грехом, пишет апостол Павел: Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю тО, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех (Рим. 7, 15, 18–20) [XXXIX].

Падшая душа оказывается целиком под игом князя мира, который непрестанно волнует ее разнообразными помыслами и желаниями, рассеивает по ветру воспоминаний, населяет множеством пригрезившихся привидений, ловит ее мирскими обольщениями, запугивает страхами и смущениями, жестоко потрясая ее до самого основания. Ощущая в себе паралич воли, она не в состоянии сосредоточиться на главном, ухватиться за что-то бесспорное, непреложное, Абсолютное,– наконец, войти во внутреннюю свою клеть, заглянуть в себя и в самых глубинах сердца отыскать своего Творца, создавшего ее наедине: Студных помышлений во мне точит наводнение тинное и мрачное, от Бога разлучающее ум мой, еже иссуши, о заступниче мой! (канон Ангелу Хранителю).

"Земля предлагает нам, что полюбить; время похищает то, что мы любим, и оставляет в душе толпу призраков, которые подстрекают страстное устремление то к одному, то к другому. И душа становится беспокойной и печальной, напрасно стараясь удержать то, что ее удерживает" [XL].

"Грех,– пишет преподобный Антоний Великий,– порабощая любителя своего, держит его в плену у себя" [XLI].

Диавол в житии преподобного Антония делает знаменательное признание, что ему приходится держать грешников "в оковах" [XLII].

Таким образом, сама по себе свободная воля оказывается чем-то двусмысленным и внутренне противоречивым. Еще блаженный Августин разделял в свободе воли два модуса: свободу хотеть и свободу мочь, то есть свободу хотения и свободу действия. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7, 19). Действительно, человек может хотеть совершить нечто и в то же самое время не иметь никакой возможности осуществить желаемое. Сама эта невозможность обращает к нему лицо несвободы. Или же, имея твердое намерение свободной воли, человек может поступать так, что все его действия оказываются в противоречии с первоначальным намерением: Веси бо, Владычице моя Богородице, яко отнюд имам в ненависти злая моя дела, и всею мыслию люблю закон Бога моего, но не вем, Госпоже Пречистая, откуду яже ненавижду, та и люблю, а благая преступаю (молитвы на сон грядущим).

С другой стороны, человек, зная о превратностях своей капризной воли, может избрать для себя такую ценность, ради которой он готов пожертвовать всеми издержками своего свободного воления: Не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть, но да будет воля Сына Твоего и Бога моего. Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя (молитвы на сон грядущим); научи мя творити волю Твою, яко Ты еси Бог мой (молитва по 15-й кафисме).

Преподобный Иоанн Кассиан ставил вопрос, как надо понимать слова апостола Павла: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих (Рим. 7, 19, 22–23). Ведь Апостол достиг верха человеческой праведности, поистине приблизился к совершенству, стал святым – не проще ли было бы объяснить его слова таким образом, словно он произносит их от лица тех грешников, которые, даже и желая уклоняться от греха, все же настолько пленены своими плотскими страстями и порочными навыками ("жестокою тираниею", пишет преподобный Иоанн Кассиан), что не могут, вопреки своей воле, обрести желаемую свободу не грешить. И сам же он отметает такое предположение, относя написанное апостолом Павлом не к грешникам, а именно что к праведникам. "Ибо кто из согрешающих,– восклицает у него некий старец Феона,– нехотя (курсив наш.– О. Н.) оскверняет себя прелюбодейством? Кто принужденно делает козни ближнему? Кто неизбежною необходимостью бывает вынужден обижать человека ложным свидетельством, или обворовывать, или... проливать кровь? Напротив,– напоминает он,– помышление сердца человеческого есть зло от юности его (Быт. 8, 21)" [XLIII]. Пророк Иеремия утверждал, что грешники не только не против воли совершают свои беззакония, но творят их даже с великими усилиями, преодолевая препятствия – до усталости (Иер. 9, 5).

Так что вовсе не их имеет в виду апостол Павел: он свидетельствует о своем собственном многотрудном опыте, сокрушается о своих собственных болезнях и противоречиях: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Греховный закон, водворившийся во всем составе человека, в его природе, во всех его пяти чувствах, во всех его частях и членах, стремится поработить свободную волю и заставить ее работать на себя. Итак тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха (Рим. 7, 25). Грех пожирает свободу человека. В бытийственном плане свободе противостоит именно грех: всякий, делающий грех, есть раб греха (Ин. 8, 34). Путь освобождения лежит через преодоление греха, через покаяние, молитву и аскезу.

Преподобный Максим Исповедник, у которого встречаются чрезвычайно глубокие и дерзновенные идеи о сублимации страстей в добродетели, пишет о том, что поскольку нас побуждают ко злу три начала: бесы, страсти и злое произволение [XLIV], то все низшие, греховные и грубые желания и влечения должны преодолеваться с помощью высшего желания, вернее, они должны преобразоваться путем одухотворения в это высшее желание [1]. Только любовь может преобразовать нашу свободную волю и обратить нас к нашему ипостасному призванию [2]; при этом преподобный Максим как бы подчеркивает, что любовь может также неразрывно сочетать любящего с любимым, как нераздельно были соединены оба естества, а следовательно, и обе воли Господа [3].

Как видим, в святоотеческих писаниях свободная воля, или произволение, считается самой высшей, существенно необходимой способностью человека. Именно в ней, как утверждают многие отцы Церкви, коренится богоподобие человека, ибо именно она определяет избрание и осуществление пути Божиего творения, пути, приводящего или к вечной жизни или к вечной погибели, к вечному блаженству или к вечным мучениям. Именно воля лежит в основе двух порядков бытия человека – греха или делания правды, веры или неверия.

С другой стороны, свободная воля падшего человека предстает во всей своей двусмысленности и противоречивости, неустойчивости и даже непредсказуемости. Это объясняется тем, что она является принадлежностью природы, которая поражена грехом. Но при этом она сохраняет способность выйти из-под тирании естества, возвыситься над природными влечениями и инстинктами и противостоять им. Отступление от инстинкта и противопоставление ему себя образует сознание. Так, собственно, и формируется личность. Ибо личность есть в человеке именно то, что возвышается над природой и, в свою очередь, воздействует на нее, развивая или заглушая те или иные позывы естества и обладая властью сублимировать природные движения (страсти) в духовные качества. Инстинкт, который представляет собой природу и действует через нее, может быть преобразован волей личности в энергию нравственного порыва, ибо сильное и развитое сознание имеет власть положить предел неограниченному господству инстинктов. Эти воздействия личности на природу и природы на личность формируют характер.

Любопытно, что в аналитической психологии также делается различие между "процессами воли" и "процессами влечений". При этом последние представляют собой импульсы, проистекающие из бессознательного или непосредственно из тела (из естества) и имеющие характер принуждения. В отличие от них процессы воли характеризуются как направленные, вытекающие из процессов восприятия импульсы, природа которых позволяет человеку действовать по собственному усмотрению [XLV]. Это противоречие "двух воль", раздирающих, в данном случае, невротика, должно решаться во имя восстановления целостности "я", как утверждает Юнг, ссылаясь при этом на опыт христианства, ""принесением в жертву" природного человека, бессознательного, естественного, природного существа" [XLVI]. Вспоминается утверждение апостола Павла: те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями (Гал. 5, 24). Он же определяет христиан как умерших со Христом для стихий мира (Кол. 2, 20) [4].

"...Должно разумом, вместо неведения, через ведение устремляться... к наиединственнейшему Богу; желанием, чистым от страсти себялюбия, возбуждаться в любовном томлении к одному только Богу; яростным же началом, отделенным от тирании, бороться за единого Бога". (Преподобный Максим Исповедник. Творения: В 2 кн. М., 1994. Кн. 1. С. 148.) ^
"Она (любовь.– О. Н.) убеждает волю двигаться соответственно естеству и не бунтовать против логоса природы". (Преподобный Максим Исповедник. Творения. Кн. 1. С. 147.) ^
"...Совершенным делом любви и пределом деятельности ее является приуготовление к тому... чтобы сделать Бога человеком, а человека проявить как бога..." (Там же. С. 150.) ^
"Чрез крещение... умреши со Христом, вы умерли для всей прежней жизни, так чтобы больше уже не служить стихиям, которым были подчинены прежде". (Блаженный Феофилакт Болгарский. Толкование на послания св. апостола Павла. М., Б. г. С. 426.) ^

Свобода и познание добра и зла

Райский змий произносит свою лукавую фразу: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? (Быт. 3, 1) – так, словно ему неизвестна суть Божией заповеди. Словно он лишь что-то слышал о Божием запрете и теперь интересуется у Евы насчет него. В его вопросе чувствуется какая-то провокационная установка, свидетельствующая о том, что тот, кто его задал, не так уж неосведомлен, как хотел бы казаться... Видимость этой неосведомленности и заинтересованности в том, чтобы узнать подлинный смысл Божиих слов, есть лишь маска, риторический прием, уловка, которую не может распознать Ева просто по той причине, что она пока еще не ведает зла. Но удивительно, что она отвечает ему не вполне точно, искажая смысл слов Творца: не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть (Быт. 3, 3). Эта неточность тем более непонятна в ней, если учесть, что грехопадения еще не совершилось, человеческое "райское" слово еще не поражено язвой приблизительности и совпадает со своей сутью. Это наблюдение позволяет заключить, что Ева, вступив в разговор со змием, уже находится в искушении. Вся сцена грехопадения позволяет говорить о том, что Адам и Ева находились, как пишет святитель Игнатий Брянчанинов, в несчастном ослеплении и непостижимом безумии [XLVII]. Интересно, что далекий от Православия М. Бубер так же говорит о некоей "вожделенно-мечтательной" рассеянности Адама и Евы, о некоем "параличе воли", о состоянии некоей нереальности, плененности, "грезы" [XLVIII]. Божий запрет нарушается в состоянии оцепенелого сознания: грехопадение происходит как бы "между прочим", бесстрашно и бестрепетно – будто и нет рядом всевидящего Творца: и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел (Быт. 3, 6).

Змий соблазняет Адама и Еву похитить у Бога власть познавать добро и зло. Однако по мере сотворения мира все у Бога было добра зело (Быт. 1, 31). Бог не сотворил зла. И собственно Адам и Ева, прельщенные возможностью познания добра и зла, как утверждают святые отцы, не могли вполне понимать именно в этом пункте, о чем идет речь. Ибо зло только и могло существовать лишь как то, что отпало от Бога. И поскольку зло не имеет сущности, оно может осуществляться, лишь паразитируя на какой-либо иной сущности. Зло существует не само по себе, а лишь в своей противопоставленности добру, как его оппозиция. Поэтому до грехопадения Адам и Ева, пребывая в добре, не могли иметь представления о том, что такое зло. Чтобы познать зло, надо в нем пребывать, исходить из него как из противопоставленности добру. Но сразу после грехопадения они познают свое падшее состояние, в котором они оказались, ослушавшись Бога, как зло. И в силу этого утраченное ими и недоступное теперь райское состояние осознается ими как добро.

И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания. И скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая (Быт. 3, 7, 8). Познав зло, Адам и Ева познали стыд. Чувство стыда обличает их в том, что они совершили нечто недолжное, недоброе. Они почувствовали, что сделались иными – не такими, какими они должны быть. Отныне они познают свое состояние, свое бытие в противопоставленности идеальному должному состоянию и бытию. И поскольку они ему не соответствуют, они, стыдясь быть такими, какими они стали, прикрывают друг от друга и от себя самих свою наготу смоковными листьями и скрываются от зовущего их к Себе Творца за райскими деревьями.

Отныне путь познания проходит там, где человек обречен мыслить и ощущать себя и мир в категориях противопоставленности, оппозиционности добра и зла. В категориях противоречия, борьбы, выбора, антитезы: добро и зло, Бог и диавол, рай и ад, да и нет. Цельное человеческое познание дало трещину и обрекло человека, утратившего способность пребывать над противоположными полюсами бытия, то есть пребывать в Боге, на колеблющуюся двойственность существования, зыблющуюся двусмысленность состояния.

Иисус Христос сказал: если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познАете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 31–32). Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14, 6). Познать истину в христианстве значит пребывать в слове Христовом, быть учеником Христа, жить Христом и со Христом. Ибо Истина в христианстве личностна. Она – "Кто", а не "что" (ср. вопрос Пилата Христу: Пилат сказал Ему: что есть истина? [Ин. 18, 38]).

Путь такого христианского познания кардинально отличается от путей познания, предложенных как античной, языческой, так и философией нового времени, где высшим инструментом и инстанцией познания истины признавался человеческий разум.

В конце концов все, что утверждали античные философы, а вслед за ними и европейская умозрительная философия, сводилось к тому, что знание и добродетель неразрывно связаны между собой: без познания нет ни истины, ни добра, и, как говорил Сократ, "величайшее благо для человека – это ежедневно беседовать о добродетели" [XLIX]. И поскольку знание у Сократа приравнивается к добродетели, а добродетель – к знанию, то и правильное знание определяет правильное поведение. Этот центральный мотив Сократа превращается у Платона, а затем и у античных и новоевропейских мыслителей в исходный пункт философии.

Разум объявляется самодостаточным, саморазвивающимся, продуцирующим свои собственные автономные законы, по которым организуется его дискурс. Его мысль, которая оказывается суверенной, исходит из своих собственных оснований и движется по своим собственным законам [1].

Предпосылкой для этого был античный дуализм, утверждавший двойственность человеческой природы: все низменное, телесное, инстинктивное подлежало осуждению и отсечению, и напротив, высшее – духовное – и обособленное начало, которое означало ум, открытый для знания, наделялось особым статусом. Отсюда – сугубое почитание ума, вплоть до придания ему божественных качеств [2].

Можно обнаружить следы этого античного влияния, антропологического дуализма даже у блаженного Августина: во всяком случае, он считает интеллектуальное созерцание сверхприродным даром, признавая разум в качестве начала, приобщенного Божественному. Именно эта традиция в отношении к человеческому уму (nous) возобладала в западном христианстве и легла в основу самоустроения человека Запада.

Действительно, если человек представляет собой некое "сущностное" образование (как это принято понимать в западноевропейской культуре, в отличие от "энергийного строя" человека в православной антропологии), то есть неоднородную природу, сочетающую в себе неравноценные сущности: низкие и высокие, "падшие" и "божественные" ("ум", или "разум"), в этом случае задача человека сводится к их селекции и иерархическому выстраиванию: отсечению в себе худого и недоброкачественного и возвышению благого и достойного. Поскольку сущности, в отличие от энергий, неизменны, задача сводится не к преображению всей целостной природы человека, а к ее переустройству, "перестройке" – закреплению и освящению разумных начал и, в первую очередь, самого разума.

Именно эта доминанта и диктует свои пути как религиозной традиции Запада, так и всей западной цивилизации. Гегель, например, утверждал, что разум есть божественное начало в человеке.

Такое непоколебимое доверие к сущностной доброкачественности ("божественности") человеческого разума отличает, вслед за античной мыслью, всю философию нового времени, претендующую на богопознание исключительно силами непреображенного человеческого ума. Разум в системе идеализма становится главной инстанцией, удостоверяющей человеческое существование. Знаменитое "я мыслю – значит, я существую" Декарта становится единственно достоверной, исходной истиной бытия. Действительно, если "мыслю" обуславливает "существую", в мире правит самовластная, самодостаточная мысль, равносильная бытию и удостоверяющая его.

По этой логике становится правомочным и признание автономной этики, устанавливающей собственные императивы и претендующей на господство над бытием. Но главное – разум, или ум, обособленный от природы человека в силу своего особого статуса, приобретает черты "сверхъестественного", предстает как нечто бесконечное и безначальное, наделенное божественным бытием. И не случайно Гегель, говоря о судьбе Сократа, вспоминает и о древе познания добра и зла, и об искусителе с его будете, как боги [L]. Он утверждает: змий не обманул человека, плоды с древа познания стали источником философии для всех будущих времен... Впрочем, вся его "Философия духа" с насмешкой, если не презрением, относится к Писанию и приемлет из него лишь то, что может "оправдаться" перед разумным сознанием [LI].

Религиозный философ Л. Шестов – этот апологет веры и произвола, видевший повсюду в античной и новейшей философиях следы "райского змия",– высказывал убеждение, что только вкусивший от плодов древа познания добра и зла может так беззаветно (как Сократ, Платон, Гегель, Кант, Спиноза и др.) отдаться во власть чар знания, может иметь столь непоколебимую уверенность в том, что только знание несет человеку истину [LII]. Такое положение рождает перевертыш: истина таким образом отождествляется лучшими философскими умами с плодами от древа познания, райский змий выступает "благодетелем" человечества, а Творцу в таком случае выпадает роль "обманщика".

Примерно так это и трактовал Гегель: Бог обманул человека, а райский змий, проникнув в Его тайные намерения, обличил Его перед первыми людьми. "Змий говорит, что Адам станет равным Богу, и Бог подтверждает, что это действительно так, что это познание ведет к богоподобию" [LIII]. Плоды с древа познания добра и зла – это самодостаточный разум, все черпающий из самого себя, до тех пор пока он не натыкается на кантовские "всеобщие и необходимые суждения", то есть на "необходимость". Она полагает конец всяким изысканиям.

Сократ полагал, что даже сами боги подвластны этой необходимости. Знание кладет предел их свободе, указывая границы дозволенного и недозволенного, благочестивого и неблагочестивого. И богам не дано выбирать, как это следует из платоновского "Евтифрона": и над смертными и над бессмертными равно тяготеет необходимость и долженствование. Добро с его этическими ценностями выступает некоей автономной, самозаконной силой, перед которой должны преклониться все, даже боги. Как утверждал Платон, даже боги не борются с необходимостью: "А с судьбой не воюют и боги" [LIV]. Из этого следует, что не воюют они и с автономной этикой.

В связи с диктатурой необходимости свобода воли оказывается под вопросом: человек наделен ею в той же мере, в какой и камень, падающий на землю, который, будь он наделен сознанием, полагал бы, что делает это свободно (пример из Спинозы). Спиноза в своей 68-й теореме из "Этики" связывает свободу с проблемой познания: "Если бы люди рождались свободными, то они не могли бы составить никакого познания о добре и зле, пока оставались бы свободными" [LV].

Итак, познание добра и зла ответственно за то, что свобода порабощена этическим долженствованием, "категорическим императивом". В крайнем случае, если и осталась какая-то свобода, то это только свобода выбирать между добром и злом, которые неподвластны человеку. Свобода оказывается выброшенной "по ту сторону добра и зла". Она осталась там, в Эдеме, где человеку была дана власть вовсе не вызывать зло к бытию. Там, где Творец всего сущего сотворил все добра зело.

За плоды с древа познания добра и зла, которыми воспользовалась философия, ей пришлось заплатить свободой: человек напоминает буриданова осла, поставленного между двумя равно отстоящими охапками сена, и он скорее умрет с голоду, чем окажется в силах выбрать одну из них, если не подтолкнет его к этому посторонняя власть (например, обязанность подчиняться законам добра).

В этом предельном детерминизме и "параличе свободы" умозрительная философия, свято верящая в то, что только знание, доставляемое человеку разумом, ведет к истине, сходится с Лютером, полагавшим: источник истины коренится только в вере. В "Лекциях о Послании к Римлянам" и в "Большом комментарии к Посланию к Галатам" Лютер подчеркивает, что праведность "законников не только не оправдывает человека, но напротив, становится источником его гибели, ибо рождает гордыню – корень всех грехов,– гордыню этического самомнения" [LVI]. "Вера" Лютера не есть акт человеческой свободы (а дар исключительно Божественного предопределения) в той же мере, в какой "разум" умозрительной философии лишен каких бы то ни было средств для того, чтобы сокрушить "каменную стену" необходимости.

И тем не менее, как это логически вытекает из всего строя умозрительной философии, змий не обманул человека, а плоды с древа познания принесли ему лучшее из существующего – знание, добытое разумом. Разум отделяет должное от недолжного, возможное от невозможного. Этим определяется и его отношение к чудесам: "чудо есть насилие над естественной связью явлений и потому есть насилие над духом" [LVII], "нельзя требовать от людей, чтобы они верили в вещи, в которые на известной ступени образования они верить не могут" [LVIII]. Гегель, например, вслед за Вольтером откровенно презирал евангельские и ветхозаветные чудеса: "Досталось ли гостям на свадьбе в Кане Галилейской больше или меньше вина, это совершенно безразлично, и также чистая случайность, что у кого-то оказалась исцеленной парализованная рука... А в Ветхом Завете передается, что при выходе из Египта на дверях еврейских домов были сделаны красные значки, чтобы ангел Господень мог опознать их. Такая вера для духа не имеет никакого значения. Самые ядовитые насмешки Вольтера были направлены против такой веры. Он говорит, что лучше бы Бог научил евреев бессмертию души, вместо того чтобы учить, как отправлять естественные потребности... Отхожие места... становятся содержанием веры" [LIX].

Бог умозрительной философии становится для разума чем-то портативным и служебным: "Бог уже не является для него потусторонностью" [LX], если не вовсе атрибутом сознания: "Если бы не было Бога, не было бы и меня. Если бы не было меня, не было бы Бога" [LXI]. Таким образом, получается, что змий был прав, обещая, что знание "уравняет" человека с Богом. Однако тут-то и разверзается роковая бездна человеческого падения: это новое знание не только не "уравняло" человека с Богом, не только обмануло его иллюзией того, что оно способно обнаружить и исследовать в Боге ту же природу, которую открывает и в самом человеке, но оно оторвало его от Создателя, лишило благодатного познания истины, превратило его в раба.

Словно в насмешку над "божественным" разумом, человек носит в себе некий дух иррационального противоборства, о котором писал апостол Павел: не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7, 15, 19). Однако и не всегда человек хочет доброго и не всегда не желает злого. По своей свободе человек ("внутренний человек"), его ум, дух, сердце могут сознательно возжелать зла, греха, преступления. Человек может захотеть бунта против Бога, может сознательно попрать закон Божий, осквернить святыни, поставить на место Господа свое гордое "я".

Грехопадение обнажило два аспекта человеческого противления – противление духа и противление плоти. С одной стороны – сатанинский дух противоборства: нарушайте Божий запрет, будете, как боги, "все позволено". С другой – вожделения плоти: И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно (Быт. 3, 6).

С этих пор человек низвергнут в пучину противостояний, противоречий, противоборств и обременен этой "противопоставленностью... как постоянно повторяющейся редукцией к состоянию "нет" и его безнадежной перспективе" [LXII]. Вот как свидетельствует об этом святоотеческая мысль: "…Диавол, прельстивший человека... отделил нашу волю от Бога и друг от друга. Отклонив с прямого пути [человека, лукавый] разделил образ бытия естества его, расчленив его на множество мнений и представлений... он учредил в качестве закона поиск и нахождение всяческого зла, используя для этого силы нашей [души], и для постоянного пребывания зла во всех [людях] заложил лукавое основание – неуступчивость воли" [LXIII].

Однако, поскольку диавол лишен способности к какому-либо творческому акту, к рождению какой-либо новой мысли, а обречен в своей деятельности на то, чтобы искажать сотворенное Богом, сила его соблазна состоит в ложной интерпретации Божественных установлений. В Писании он зовется отцом лжи (Ин. 8, 44).

Человек на самом деле призван стать богом. Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы; но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей (Пс. 81, 6–7). И действительно – человеку "все позволено": Все мне позволительно, но не все полезно (1 Кор. 6, 12). Грех сатаны, искушающего человека, состоит в том, что он оборачивает величие и призвание человека против Того, Кто наделил его этим величием и призвал его из небытия. Сатана прельщает человека идеей его самодостаточности, самоценности и безначалия: раз вы боги, нет для вас никакого иного Бога.

Святые отцы писали, что греховные страсти не суть что-то чуждое, привнесенное в человеческую природу: они есть следствие искажения естественных чувств человека. Так, любовь к ближнему вырождается в пристрастие и вожделение, ощущение величия, к которому призвал человека Творец,– в самообоготворение, а дар свободы – в своеволие и противление. Поэтому, полагали некоторые из них, например преподобный Максим Исповедник, и бороться со страстями надо так, чтобы преобразить их, поставив на служение Господу: "Хороши бывают и страсти в руках ревнителей о добром и спасительном житии, когда, мудро отторгши их от плотского, употребляем к стяжанию небесного, именно: когда вожделение соделываем стремительным движением духовного возжелания Божественных благ, сластолюбие – живительным радованием под действием восхищения ума Божественными дарами, страх – предостерегательным тщанием о том, как бы не подвергнуться будущему мучению за прегрешения, печаль – раскаянием, направленным на исправление настоящего зла – и коротко сказать, когда страстями этими будем пользоваться к уничтожению или предотвращению настоящего или ожидаемого зла, равно как к стяжанию и сохранению добродетели и ведения…" [LXIV].

Так и человеческий разум, пораженный грехопадением, нуждается в преображении. Об этом молится и святая Церковь: Благословен Бог, всем человеком хотяй спастися, и в познание истины приити (возглас иерея при Крещении).

Познание истины становится равноценным спасению человека и осмысляется как его духовное задание, осуществляемое при помощи благодати Святого Духа. Она, эта истина, и делает человека свободным.

"Мышление – это абсолютный судья, перед которым содержание должно себя оправдать и удостоверить". (Гегель Г. В. Ф. Философия религии. М., 1977. Т. 2. С. 331.) "Внутренний мир может родиться из разума, и тот мир, который из разума рождается, есть величайший, какой только возможен". (Цит. по: Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия. М., 1992. С. 143. Ср.: Спиноза. Этика. Теоремы 52 // Избранные произведения. Ростов-на-Дону, 1998. Ч. 4. С. 535.) ^
С другой стороны, в античности, а потом и в эпоху Возрождения, существовала и противоположная тенденция глубинного материализма, опиравшегося на культ телесности: чувственной красоты. "Бог создал мир, но как же этот мир прекрасен, как же много красоты... в человеческом теле, в живом выражении человеческого лица!.. Как красиво энергичное мужское тело и как изящны мягкие очертания женской фигуры! Ведь это тоже есть создание Божие". (Лосев А. Эстетика Возрождения. М., 1988. С. 53.) ^

Свобода воли

"Мышление – это абсолютный судья, перед которым содержание должно себя оправдать и удостоверить". (Гегель Г. В. Ф. Философия религии. М., 1977. Т. 2. С. 331.) "Внутренний мир может родиться из разума, и тот мир, который из разума рождается, есть величайший, какой только возможен". (Цит. по: Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия. М., 1992. С. 143. Ср.: Спиноза. Этика. Теоремы 52 // Избранные произведения. Ростов-на-Дону, 1998. Ч. 4. С. 535.) ^
С другой стороны, в античности, а потом и в эпоху Возрождения, существовала и противоположная тенденция глубинного материализма, опиравшегося на культ телесности: чувственной красоты. "Бог создал мир, но как же этот мир прекрасен, как же много красоты... в человеческом теле, в живом выражении человеческого лица!.. Как красиво энергичное мужское тело и как изящны мягкие очертания женской фигуры! Ведь это тоже есть создание Божие". (Лосев А. Эстетика Возрождения. М., 1988. С. 53.) ^

Часть 1

Человек всегда задавался вопросом, насколько свободна его свободная воля, существующая в падшем мире, где правит закон причинности. Традиционно вопрос о свободе воли ставился так: если моя воля вплетена в сложную систему мировых причинно-следственных связей и вынужденно подпадает под его законы – свобода ее детерминирована и строго ограничена. Всякое событие настоящего момента обусловлено целой цепью событий прошлого. Всякое действие, которое будет осуществлено в будущем, предопределено тем, что происходит в настоящем.

Фихте писал: "Каждый момент... существования определен всеми протекшими моментами и определяет все будущие моменты, и невозможно мыслить теперешнее положение... иначе, чем оно есть" [LXV].

Ему вторил Лейбниц: "Что... все происходит в соответствии с упрочившейся предопределенностью, так же достоверно, как и то, что трижды три – девять. Ибо предопределенность заключается в том, что все связано с чем-то другим, как в цепи, и потому все будет происходить так же неотвратимо, как это было испокон веков и как безошибочно происходит и теперь" [LXVI].

Но идея предопределенности исключает свободу человека. Действительно, детерминисты настаивают на наличии некоего "правила" (например Кант в "Критике чистого разума"), по которому и случается все, что случается. Освобождение человека видится Канту в деятельности его разума: "Разум дает... законы, которые суть императивы, то есть объективные законы свободы, и указывают, что должно происходить" [LXVII]. Однако в этой формуле присутствует противоречие, поскольку, согласно Канту, свобода – это как раз то, что не подчиняется никаким законам. Между тем эти "законы свободы указывают, что должно происходить, хотя, быть может, никогда не происходит; этим они отличаются от законов природы, в которых речь идет лишь о том, что происходит" [LXVIII].

Таким образом, законы природы являются законами, связывающими фактическое бытие и устанавливающими причинные взаимосвязи, не совпадающие со сферой свободы, и поэтому субъекты, на которых распространяются закон морального долженствования или закон свободы, остаются свободными, даже если они подчиняются закономерности того, что должно происходить, что должно быть. Такое сущностное понимание нравственного закона, основанного на признании объективно – де-факто – существующих нравственных детерминант, и отождествление следования этому закону с понятием свободы делают проблематичной саму свободу воли, которая здесь полностью оказывается под диктатом императива, некоего человеческого "морального долга". В то же самое время долг, по Канту, есть "необходимость совершения поступка из уважения к закону" [LXIX]. Человек оказывается со всех сторон обложенным "долгом", "необходимостью" да еще и "уважением к закону", ведь нравственный императив объявляется здесь необходимостью, которая предстает перед сознанием в качестве закона, требующего исполнения и уважения.

Как резонно замечает исследователь философии Канта Адорно, "если я реально задумаюсь о том, как мне конкретно следует себя вести, то от подобной свободы, гармонично сочетающейся с необходимостью, не останется ничего, кроме возможности вести себя, как свинья... Под напором этой объективной разумности, ее императивного характера и уважения, которое я обязан к ней испытывать, я буквально загнан в угол, так что в действительности мне и вправду не остается ничего иного, кроме собственной личной свободы,– этой убогой свободы поступать неправильно и вести себя по-свински, сводя, таким образом, возможности собственного "я" до минимума, в котором всякая свобода исчезает" [LXX].

Перед лицом кантовской "всеобщей объективной необходимости", диктуемой разумом, на долю субъекта выпадает либо подчинение ее закономерностям, либо свобода иррационального жеста: "А послать это все подальше и по своей глупой воле пожить". Конструкция кантовского "разума", заявляющего о себе как о "законе свободы", выявляет в себе жесткие механизмы репрессивности и вырождается в царство тотального долженствования человека. Таким практическим и последовательным "кантианцем" выглядит герой романа Томаса Манна "Будденброки" – директор гимназии ужасный Вулике, произносящий свои сентенции от имени всеобщего "категорического императива". Впрочем, его поведение вполне соответствует нравственному требованию Канта: "Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства" [LXXI].

Таким образом, этика "всеобщего законодательства", не основанная на признании человеческой свободы, неизбежно вырождается в резонерство, чреватое диктатурой.

Логика категорического императива здесь такова: норма, которую я устанавливаю лично для себя, лишь в том случае обретет характер абсолютного и высшего правила, когда она совпадает с собственно всеобщим и необходимым законом, которому я как разумное существо должен подчиниться. При этом категорический императив не есть некий естественный закон – в противном случае речь о свободе вообще не была бы возможной, ибо в природе нет свободы,– он есть некая нравственная инстанция, присущая разуму. Следовательно, эта моя личная норма должна являться выражением нормы всеобщей и абсолютной и устанавливаться исключительно на основании ее.

Свобода, являясь у Канта источником нравственного закона, по мере того как он становится тотальным и обязательным, устраняется: на ее место водворяется "произвол закономерности и долженствования" [LXXII], и уйти от этой "всеобщей разумности", ставшей чем-то вроде фетиша, частному человеку можно лишь в иррациональное, в безумие, в абсурд.

В свободе воли отказывает человеку и Шопенгауэр, с особенной тщательностью рассматривавший вопрос о "моральной свободе": свободе хотения. В эмпирическом плане свобода выражается в утверждении: "Я свободен, если могу делать то, что хочу". Однако философ задается вопросом: "Могу ли я хотеть то, что я хочу?" – придавая ему такой вид, словно данное хотение зависит еще и от какого-то другого, сокрытого за ним, хотения, связанного с моральным императивом, которое вызывает к жизни следующий вопрос: "Могу ли я хотеть того, что я хочу хотеть?" [LXXIII].

На самом деле за этими вопрошаниями, уходящими в бесконечность, стоит главное: "Могу ли я хотеть?". Ответ о свободе хотения застопоривается, поскольку понятие "свобода" оказывается в конфликте с понятием "воля", коль скоро "свободный" означает "соответствующий воле". Само хотение оказывается несвободным, но зависящим от "необходимого". Необходимо же то, что следует из данного достаточного основания. Однако необходимость всегда "с одинаковой строгостью" присуща следствию, коль скоро дано основание. Всякое же основание обладает характером принудительности: необходимость и следствие из данного основания становятся синонимическими. Из этого следует, что отсутствие необходимости (другими словами – свобода) тождественно отсутствию определяющего достаточного основания.

Итак, за "свободным" остается значение – ни в каком отношении не "необходимого", ни от какого основания не зависящего. Однако это означало бы, что индивидуальная воля в своих актах не определяется никакими причинами достаточного основания. Собственно, из этого исходит кантовское определение, по которому свобода есть способность самостоятельно начинать ряд изменений. Однако Шопенгауэр подчеркивал, что это "самостоятельно", приведенное к своему истинному смыслу, означает "без предшествующей причины", а это тождественно "отсутствию необходимости" [LXXIV]: получается, что свободной будет лишь такая воля, которая не определяется основаниями, а поскольку все, определяющее что-либо, должно быть основанием, то есть причиною, то она и будет лишена всякого определения, ибо ее отдельные проявления будут безусловно и вполне независимо вытекать из нее самой, не порождаемые с необходимостью предшествующими обстоятельствами, а стало быть, и не подчиненные никаким правилам. Но поскольку закон достаточного основания есть существенная форма всей нашей познавательной способности, от него приходится в этом случае отказаться.

Воля, по Шопенгауэру, может быть наделена такой – отрицательной – формой свободы лишь в том случае, если она является волей безразличия. Это – liberum arbitrium indifferentiae: безразличная свобода воли, или "свобода безразличия" [LXXV].

Поскольку, как полагает философия детерминизма, человеческая воля определяется "сильнейшим мотивом", победившим в борьбе с другими – более слабыми – мотивами, в силу своего "достаточного основания" принимающим форму детерминации и опознанным в качестве "сильнейшего" post factum (ибо он признается "сильнейшим" именно потому, что он уже победил), вышеназванная гипотетическая "безразличная свободная воля" предоставляет своему носителю равную возможность в одно и то же время и при одних и тех же обстоятельствах совершить "два диаметрально друг другу противоположных поступка" [LXXVI].

Такая детерминистская установка сводит свободу воли к позиции вышеупомянутого буриданова осла, бессильного сделать выбор между двумя одинаковыми охапками сена. Ту же ситуацию мы встречаем и в "Божественной комедии" Данте:

Меж двух равно манящих яств, свободный
В их выборе к зубам бы не поднес
Ни одного и умер бы голодный [LXXVII].

Такая свобода скорее свидетельствует о параличе воли, лишенной возможности движения от бессилия сделать выбор. Н. Лосский назвал эту "свободу безразличия" чистым произволом, предполагающим существование такого субъекта, который был бы лишен сущности. Но коль скоро существование без сущности, действительное существование ничто, невозможно, то и свобода безразличия не имеет существования [LXXVIII].

Однако в некоем художественном или философском проекте такая форма свободы все же существует. "Вся свобода будет тогда, когда будет все равно, жить или не жить",– говорит герой "Бесов" Достоевского Кириллов [LXXIX].

Человек оказывается перед необходимостью мотивированного выбора, причем детерминисты полагают, что вся проблема сводится к автоматической победе сильнейшего мотива. Однако представители разных направлений мысли формулировали эти мотивы, исходя из собственных установок: материалисты, сторонники "разумного эгоизма", выбирали в качестве сильнейшего мотива инстинкт самосохранения и связанный с ним мотив пользы, Фрейд и его последователи – человеческую сексуальность [LXXX], а психоаналитик Адлер, оппонент Фрейда,– мотив самоутверждения и, соответственно, самозащиты.

Достоевский замечательно писал об этом "общеобязательном" сильнейшем мотиве, который непременно, по теории, должен победить все прочие устремления.

"О скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов, а что если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо против собственных выгод, следовательно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро?.. И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное – одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, быть может, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие?" [LXXXI].

Именно так же, как "подпольный человек" Достоевского, считают и индетерминисты: мотив может возникнуть в душе иррационально, неведомым образом. Отстаивание этой спонтанности побуждения кажется им залогом свободы: "Стою за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится" [LXXXII].

Часть 2

Детерминисты, напротив, считают, что всякое желание или нежелание человека, всякое его побуждение, мысль, поступок, решение и даже этот "каприз" являются неизбежными плодами того или иного человеческого характера, взаимодействия его генов, комплексов, фобий, маний. Спиноза утверждал в своей "Этике", что сознание свободы в человеке есть всего лишь следствие его невежества, незнания причин именно тех, а не иных желаний, побуждений, мыслей, поступков и т. д. Человек оказывается тотально несвободным: "Воля не может быть названа причиной свободной, но только необходимой" (теорема 32) [LXXXIII].

Античные мыслители высказывались в пользу врожденности человеческих пороков и добродетелей и, следовательно, предопределенности человека к добру или ко злу. Сократ, этот "отец морали", утверждал у Аристотеля в его "Этике": "Не в нашей власти быть хорошими и дурными" [LXXXIV]. Да и сам Аристотель подтверждает это: "Действительно, всем кажется, что каждая черта нрава дана в каком-то смысле от природы, ведь и правосудными, и благоразумными, и мужественными, и так далее... мы бываем прямо с рождения" [LXXXV].

Так и Шопенгауэр полагал, что человек есть продукт врожденного характера и обстоятельств – воспитания, среды, судьбы. Именно здесь заключены мотивы, определяющие его волю: человек поступает именно таким, а не каким-либо иным образом лишь потому, что он не может поступить иначе.

Однако если все же моя воля способна самоосуществляться помимо и вопреки этим правилам и законам, вопреки собственной природе и собственному воспитанию, то есть возвышаясь над влечениями, наследственностью и средой, разрывая сети причинности и тем самым творя в мире нечто новое и непредвиденное, свобода ее представляется безусловной.

Герой "Записок из подполья", отстаивая собственную свободу воли, особенно ерничает, когда речь заходит о предопределенности и детерминированности мира, заявленных Лейбницем с той же неопровержимостью, как и то, что "трижды три – девять": "Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает?.. Но дважды два четыре – все-таки вещь пренесносная. Дважды два четыре – ведь это, по моему мнению, просто нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется. Я согласен, что дважды два четыре – превосходная вещица, но если уже все хвалить, то и дважды два пять – премилая иногда вещица" [LXXXVI].

В связи с этим встает вопрос об ответственности человека. Если человек несвободен и обречен на вынужденные поступки, как утверждают детерминисты, он должен быть освобожден от какой-либо моральной ответственности. И наоборот, если человек и в самом деле свободен от ига причинности и долженствования, которое накладывает на него мир, если его воля претендует на автономность, он рискует превратиться в узника тех иррациональных "безосновных" побуждений, которые неизбежно захватывают в плен его волю. Свобода рискует быть принесенной в жертву произволу. Именно этот герой "Записок из подполья" говорит: "Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить!" [LXXXVII].

Другой герой Достоевского, Ставрогин, схвативший в клубе за нос Павла Павловича Гаганова, "человека пожилого и даже заслуженного", который имел привычку приговаривать: "Нет-с, меня не проведут за нос", и протащивший его несколько шагов, а также укусивший за ухо губернатора, объяснял это так: "Я право не знаю, как мне вдруг захотелось" [LXXXVIII]. И в таком случае под вопросом может оказаться нравственная вменяемость человека.

С. Л. Франк, описывая волевой процесс, происходящий в человеке, останавливается на его двух различных модусах, выражающихся в словах "мне хочется" (или – "мне вдруг захотелось!") и "я хочу". Несмотря на то что эти выражения рассматриваются в обычной жизни как синонимы, меж ними существует коренное различие. Первое выражение означает прежде всего то, что хотение владеет мною, какое-то нечто во мне чего-то хочет, то есть производит действие. Таким образом мое "я", подвергаясь этому действию, вынужденно чего-то хочет, будучи бессильным это хотение отринуть или подавить. "Я" оказывается в плену властно действующего внутри него импульса, выражающего непроизвольные бесконтрольные влечения. В то же самое время выражение "я хочу", то есть самостоятельно, из собственной глубины, осуществляю свое хотение, есть формула свободы [LXXXIX].

Человек создан в свободе: в Божественной природе нет ничего, что являлось бы необходимой причиной создания человека и всего творения. И поэтому Он Сам, сотворивший вселенную "из ничего", не есть безличная и безликая "необходимость". "Бог захотел быть Творцом, и необусловленность Его желания придает творению нечто такое, что никак не сведешь к детерминистической космологии... Этот аспект Божественного творчества, не допускающий подчинения всеобщей необходимости, достигает наибольшей полноты в сотворении... личностей человеческих: они наделены свободой самоопределения, той аутекзусией [1], в которой отцы Церкви и видят изначальную особенность существ, созданных по образу Божию" [XC].

Итак, Творец наделил человека даром свободы, над которой не властна никакая необходимость. Задача человека состоит лишь в том, чтобы, свободно устремившись к Творцу, суметь "уловить", или, как говорил преподобный Серафим Саровский, "стяжать" благодать, посылаемую ему, стать прозрачным, чтобы воспринять в себя Божественные энергии и соединиться с ними. Однако этот акт онтологической трансформации человека, этот процесс обожения, происходящий соединением Божественных и человеческих энергий, характеризуется полным отсутствием всякой необходимости, всякого детерминизма. Это – актуальное царство свободы. Ибо благодать лишь побуждает, но не понуждает волю – напротив: она пробуждает свободу, возбуждает и оживляет произволение.

Перед человеком открываются два модуса бытия при сохранении полной возможности (однако не обязательности) перемены одного модуса на другой, то есть онтологического превращения. Это означает, что у человека есть (и остается до "последнего издыхания") возможность бытийного самоопределения: человек может избрать себе путь к бессмертию и небесной славе или к смерти и вечной погибели [XCI].

То есть, иными словами, до самой последней минуты своего существования человек, предававшийся страстям и порокам, может через покаяние приобщиться к вечной жизни или даже сподобиться святости,– скажем, претерпев ради Христа мученическую кончину. Ибо и грех не лишает человека свободы, притом свободы выбора и произволения. Даже и падший грешный человек волен бороться и противостоять греху, хотя и не может победить его без помощи Божией. Даже и тот, кто делает себя игралищем страстей и "сосудом диавола", вовсе не прикован ко злу автоматически, абсолютно, так же как и человек, близкий к духовному совершенству, не привязан к добру раз и навсегда какой-либо необходимостью. Сама по себе благодать не является панацеей от греха, не связывает человека, хотя и ограждает его от искушения и соблазна: он остается свободен, и даже великий подвижник может изменить Христу, если захочет, ибо в нем сохраняется вся полнота его свободного "неустойчивого" произволения, содержащего в себе и возможность падения и богоотступничества. "...Если ты захочешь погибнуть, то природа твоя удобоизменяема. Если захочешь изрыгнуть хулу, составить отраву или убить кого – никто тебе не противится и не возбраняет. Кто хочет, тот и покорствует Богу – и идет путем правды, и владеет пожеланиями... <…> …Человек, по причине остающегося у него произвола, если захочет, делается сыном Божиим или так же и сыном погибели..." [XCII].

Это и есть то, что в Православии именуется свободой. Таким образом, свобода – это онтологическое, а не психологическое понятие. Свобода – это свойство бытийного статуса, это возможность самоопределения и выбора собственной природы, "действенной самореализации в бытийной перемене, онтотрансцензусе" [XCIII].

Преподобный Максим Исповедник утверждал, что свобода человека сохранится и в воскресении мертвых. Мир умрет видимой своей стороной, но и воскреснет, когда вся тварь ради человека получит приснобытие, и вся природа будет восстановлена в ее изначальном ладе, чине и мере, и ничто не останется вне Бога, ибо Он будет всем во всем. Как железо в пламени, проникаясь им и делаясь с ним единым, все же продолжает оставаться железом, так и человек, соединяясь с Богом, не утрачивает своей сущности: в этом Божественном пламени не сгорят ни природа, ни свобода, ни даже "самовластие" человека [XCIV].

После кончины мира произойдет распад и восстановление исконного строя человека, то есть будет всецело восстановлено его естество, однако это не означает, что его свободная воля непременно переориентируется к добру. Потому что, даже и познав добро, человек может уклониться от него. Во всяком случае, между познанием добра и его свободным избранием вовсе нет никакой причинно-следственной связи, как утверждает преподобный Максим Исповедник [XCV]. Меж тем, подчеркивал он, Бог, по Своей всеблагости и любви, обымет все творение – добрых и злых, праведных и грешных,– однако не все в равной мере будут участвовать в Его любви, не все смогут принять причастие Божественных благ, ибо Божественное благобытие не может быть преподано извне, помимо и вопреки свободной воле человека, то есть насильно. Люди, сохранившие после Страшного Суда свою злую волю, уклоняющуюся от Бога и распадающуюся на множество своевольных позывов и помыслов, сами вынашивают в себе вечную муку, плач и скрежет зубов (Мф. 8, 12), поскольку Божественный пламень любви оборачивается для их греховной воли геенским огнем: Господь, Бог твой, есть огнь поядающий, Бог ревнитель (Втор. 4, 24) [XCVI].

Как писал преподобный Исаак Сирин, "мучимые в геенне поражаются бичом любви (Божией.– О. Н.)" (слово 18) [XCVII]. Ибо, по преподобному Максиму, блаженство и радость возможны лишь в свободном согласовании воли человеческой с волей Божественной. Лишь свободное и творческое избрание Божественной воли, лишь освящение и преображение воли человеческой в подвиге исполнения Христовых заповедей могут служить условием спасения, залогом благодатного обожения человека. Обожение и есть цель творения, цель всякой твари. Однако оно не может быть актом насилия: оно должно быть избрано и принято в свободе и любви [XCVIII].

Но свобода и явилась возможностью падения человека, которое было актом воли. Поэтому и грех человека укоренился в его свободной воле. По сути – грех есть ложное избрание и ложная установка произволения. Тем, что человек выбирает зло, он открывает ему путь к существованию.

Как писали святые отцы, зло не существует само по себе, оно лишено сущности, оно не есть субстанция: "Зло само по себе есть ничто, ибо оно не есть какое-либо существо и не имеет никакого состава" [XCIX]. Зло паразитирует на какой-либо другой сущности, произвольно уклонившейся ко злу, и делается реальным лишь в свободном извращении разумной воли, отвергающей Бога и тем самым устремленной к небытию. Уязвленная грехом воля теряет свою цельность, становится страстной и непрозрачной, больной и ограниченной в своей свободе: разум теряет власть над бесконтрольными, низшими силами души, "стихиями" падшей природы, инстинктами, принуждающими волю к повиновению. Нарушается вложенная в человека Творцом естественная иерархия души: плоть начинает паразитировать на силах души, душа присваивает себе полномочия духа. Дух уклоняется от Бога и тянется к небытию. В этом греховном состоянии он постепенно перестает различать в себе "голос Божий", узнавать в Боге своего Творца и Спасителя. Человек в таком состоянии души и не может помыслить свою свободу иначе как свободу выбирать. Как правило, выбор его происходит между земным и земным, между греховным и греховным, между страстным и страстным.

Именно такое редуцированное и суженное понимание свободы исключительно как "свободы выбора", относящейся лишь к поведению человека в эмпирическом мире, возобладало в новоевропейской философии.

Самовластие. – Авт. ^

Свобода выбора

Осуществляемая свобода предполагает наличие свободного выбора между разными возможностями. Именно на этом, то есть собственно на свободе выбора, в основном и сосредоточивала свое внимание многовековая философская мысль. Однако такое понимание свободы, исключительно как свободы выбора, чрезвычайно сужает и обедняет само содержание свободы.

Против этого в европейской мысли восставал Бергсон, настаивая на том, что такая постановка вопроса уже содержит в себе грубое искажение подлинного иррационального волевого процесса: отчетливый выбор между возможностями, уже в готовом виде предстоящими перед сознанием, может иметь место лишь при интеллектуальном выборе между разными средствами, ведущими к чаемой цели. Таким образом, выбор происходит не между разными целями, а лишь между путями достижения намеченной цели: цель вообще не есть нечто, предпосланное желанию, она сама формируется в процессе желания [C].

По-видимому, сама предпосылка об априорном наличии уже готовых вариантов, между которыми и положено делать выбор, обрекает свободу на необходимость совершать выбор, то есть ставит ее в принудительное положение. В силу этого свобода не может быть сведена только к свободе выбора, но имеет и иное измерение, иное качество действования. Бергсон впервые в истории философии утверждал, что на самом деле не существует никаких готовых путей и вариантов, между которыми была бы обязана выбирать наша свобода, напротив: свобода сама творит новые пути и новые варианты. Она сама таит в себе новые возможности и осуществляет их.

Такое понимание свободы разделяют и некоторые русские религиозные философы (С. Франк, В. Лосский). С. Франк с категоричностью утверждает, что "свобода воли есть нечто совершенно иное и не сводимо к последней... Свобода есть... самоосуществление человека" [CI].

Тем не менее свободу выбора как необходимое условие свободы признавали святые отцы, различая в человеке, помимо воли естественной, еще и гномическую, или избирательную, волю, способную делать выбор и принимать свободное решение. Тем самым эта избирательная воля относится к личности, и всякий ее акт имеет личностный характер. Святые отцы (святитель Григорий Богослов, святитель Григорий Нисский и др.) подчеркивали в человеке изумительную возможность свободного самоопределения, избрания и воли, исходящих из глубины человеческого "я": "самовластие" ("аутекзусия").

Однако преподобный Максим Исповедник видел ущербность воли именно в необходимости выбора [CII]. Воля, вследствие грехопадения, перестает быть "прозрачной" и интуитивной – она делается дискурсивной, опутанной сетями причинности. Высшая же свобода состоит в том, чтобы определить самого себя, исходя из того, что человек, в том числе и я сам, создан по образу Божию. Свобода есть богоподобная черта, непреложное условие богоуподобления, и вне свободы не может быть богоподобия. И тем не менее осуществляется оно лишь в живом богообщении. Но поскольку "невероятно, чтобы с Простым и Тем же Самым мог соединиться тот, кто в самом себе не стал простым и тем же самым, но остался еще, вследствие [греховной] воли, разделенным на многие части относительно [единой] природы", человеку необходимо для этого "сочетать волю с природой и показать, что в обеих [существует один и тот же]... не склонный к мятежу логос, движение которого никогда не направлено к чему-либо иному помимо Бога" [CIII].

Выбирает лишь несовершенное человеческое существо, совершенный человек, в отличие от него,– выше выбора: он следует зову Божиему немедленно, не выбирая. Его действия сами создают причины, вместо того чтобы им подчиняться. В этом он уподобляется своему Творцу, Который не только создал мир "из ничего", но и сотворил человека, не имея к тому никакого "достаточного основания": ни причин, ни мотивов, ни необходимости, но исключительно актом совершенной творческой свободы и неизреченной любви: да будет (Быт. 1). Господь не ведал греха, возникшего в результате "гномической воли", или, как пишет преподобный Максим, Он не ведал "добровольно избранного греха благодаря непреложности произволения" [CIV].

Современный французский философ Л. Лавель утверждает: "Самые свободные действия, которые одновременно – самые совершенные, суть те, которые уже не являются следствием выбора" [CV].

Преподобный Антоний Великий, впрочем, как и все христианские подвижники, рассматривает подвижническую жизнь не в категориях выбора, а в категориях борьбы: при подвижнической жизни, утверждает он, в человеке борются между собой три воли: воля Божия, спасительная, действующая изнутри, к который человек направляет свои устремления в синергии; воля человеческая, "плотская", неустойчивая и неуверенная; и воля бесовская, чуждая, агрессивная и губительная [CVI].

Таким образом, свобода выбора не является исчерпывающей формой человеческой свободы (ибо та превышает всякий выбор), она включена в нее как низший категориальный момент, подлежащий претворению и преображению в высшую форму. Собственно, свобода выбора была предоставлена человеку еще в раю, еще до грехопадения: Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло (Втор. 30, 15). Однако богодарованная свобода не сводилась исключительно к ней: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему; ибо в этом жизнь твоя (Втор. 30, 19–20).

Творец дал человеку власть распоряжаться всем творением, даровал ему свободу самоосуществления, которая содержала в себе множество различных возможностей, вплоть до отпадения от своего Творца и искажения Его замысла о себе, но и вплоть до власти быть чадом Божиим (ср.: Ин. 1, 12), вплоть до обожения.

Поскольку целью христианской жизни является обожение, то есть новая жизнь во Христе, которая возможна лишь при условии совместного действия благодати и свободной воли, избравшей для себя путь уподобления Христу, нелишне вспомнить, что, как утверждают святые отцы, Богу не подобает приписывать выбора, в собственном смысле этого слова. "...Ибо Бог не обдумывает и не выбирает, не колеблется, не раздумывает, "не советует", как безусловно Всеведущий" [CVII]: эта выбирающая воля "существует в Нем (Христе.– О.Н.) как Божественная свобода" [CVIII].

Как постановил Халкидонский Собор, две природы в Господе Иисусе Христе подразумевают и две воли – Божественную и человеческую, "ибо Господь "восприял в естестве и нашу волю"". И тем не менее, о выборе или размышлении (то есть "гноме") в собственном смысле относительно воли Спасителя говорить нельзя в силу того, что у Спасителя не было "определенных склонностей воли" [CIX] и ей не было свойственно неведение, то есть в Нем не было "гномической" воли: Господь был "по произволению... безгрешный" [CX]. Человеческая воля Спасителя свободно совпадала в своем хотении с решением Его Божественной воли. Не по принуждению, но в акте свободы душа Господа желала именно того, чего желала для нее Его Божественная воля. Как пишет протоиерей Георгий Флоровский, "душа Господа свободно хотела именно того, чего Божеская Его воля желала, чтобы хотела она" [CXI].

Итак, по утверждению святых отцов, по отношению к Богу нельзя говорить о "свободных решениях", "потому что единственное решение Сына – это кенозис, принятие на Себя всех условий человеческого существования, совершенное подчинение воле Отца. Собственная воля Слова, Его человеческая воля подчиняется Отцу и по человечеству проявляет согласие Нового Адама со Своим Богом, причем это не колебание между "да" и "нет", а всегда только "да", даже сквозь "нет" ужаса и возмущения" [CXII]: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты (Мф. 26, 39).

Сама молитва Господа свидетельствует о Его свободе. При этом Его произволение лишено колебания и выбора, ибо по природе Он имел склонность к добру и владел благом, поскольку человеческая природа в Нем из падшего состояния вернулась в естественное, в котором укоренена добродетель и чье произволение – непреложно. Преподобный Максим Исповедник объясняет именно этой непреложностью произволения Господа то, что Он не ведает "добровольно избранного греха" [CXIII].

Эта непреложность и устойчивость произволения, превосходящего возможности всякого выбора, однако в то же время и содержащего их в себе, является условием осуществления истинной свободы. Той совершенной свободы, которая, по обетованию Христа, даруется тому, кто пребудет "в слове Его": если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познАете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 31–32). Это "пребывание" в слове Божием и есть свидетельство непреложности произволения, присущего свободе, онтологического "да": ибо Сын Божий, Иисус Христос, не был "да" и "нет"; но в Нем было "да",– ибо все обетования Божии в Нем "да" и в Нем "аминь" (2 Кор. 1, 19–20).

Свобода не изобретает ценности, не мечется, выбирая между готовыми истинами,– она лично открывает, проживает и воплощает эти ценности в служении им. Это служение всегда индивидуально и личностно и само по себе оказывается творчеством, ибо замысел Божий о каждом человеке индивидуален и неповторим, призвание – уникально и потому служение – всегда личностно и художественно. При том, что Господь хочет всем спастися и в разум истины приити (Последование ко Святому Причащению. Молитва 1, святого Василия Великого). Я пришел не судить мир, но спасти мир (Ин. 12, 47).

"В жизни нет никакого завершения и никакой возможности повторения; строго говоря, нет никаких прецедентов, но всегда – начало действий, всегда единственных, никогда не дублирующихся, потому что они – "мои". Каждое утро человеческой жизни занимается как утро сотворения мира – как чистый замысел Божий, и верность, которую я Ему храню, несет меня каждое мгновение к новому будущему, абсолютно желанному и девственному" [CXIV].

Именно поэтому в Православии, в отличие от католичества (см.: "О подражании Христу" Фомы Кемпийского), превалирует не столько идея "подражания", сколько "уподобления" Христу – "соработничества": мы соработники у Бога (1 Кор. 3, 9). Разумеется, речь идет исключительно об акцентах, и преподобный Иоанн Лествичник пишет в своем 24-м Слове, посвященном кротости: "Кто на сей степени одержал победу – да дерзает, ибо он, сделавшись подражателем Христу, обрел спасение". Однако в Православии такого рода "подражание" имеет смысл прежде всего как усвоение духа Христова, в отличие от католической традиции, толкующей это "подражание" в плане почти наглядного душевно-чувственного "воспроизведения" восприятий и переживаний Христа (см.: "Розарий" Игнатия Лойолы). Так и апостол Павел пишет: умоляю вас: подражайте мне, как я Христу (1 Кор. 4, 16). Однако это подражание становится здесь онтологически реальным духовным уподоблением, поскольку воля Божия делается свободно усвоенной волей человеческой. Она делается "моей, собственной" (в данном случае – "его, апостольской, Павловой") волей, оставаясь при этом Христовой: Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал. 2, 19–20).

Так же как воля Отца не есть что-то внешнее, чужеродное, иное (гетерономное), но становится собственной – человеческой – волей воплотившегося Христа, оставаясь при этом волей Отца, воля человеческая актом своей свободы стремится усвоить волю Божественную.

Так же как единство двух природ во Христе предполагает единство двух свобод, предание человеком своей воли в волю Божию не означает упразднения ее свободы, но сочетание двух свобод.

Не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть, но да будет воля Сына Твоего и Бога моего означает твердое волеизъявление: я хочу, чтобы все совершалось не так, как я хочу, а как хочет Бог. Или – я не хочу, чтобы все совершалось так, как я хочу. Радикальное отвержение своеволия есть акт свободного произволения, личностного и неотъемлемого. Однако и это своеволие, этот произвол включен в идею самоосуществления человека, и он предназначен к преображению: если бы свобода означала тотальное подчинение воле Божией, подавление и обезличивание человека со стороны Божественного Промысла и сводилась бы исключительно к автоматическому послушанию, она бы тут же утратила свой онтологический и нравственный смысл,– мало того, существенную черту человеческого богоподобия. Ибо Бог никоим образом не насилует человеческую волю, и если человек сам не захочет творить Его волю, "Бог ничего не делает, хотя и может"... [CXV]

Человек обречен постоянно выбирать между бытием и небытием, жизнью и смертью, благословением и проклятием, свободным самоосуществлением и духовным рабством греху: он постоянно оказывается наедине с собственным произволом, который может действовать иррационально и абсурдно и заявить свое "нет" и Богу, и бытию.

И в то же самое время человек, рожденный свыше от воды и Духа (Ин. 3, 5), призван вновь и вновь открывать и переживать в себе все ту же истину в живом акте веры и любви, в подвиге борьбы с грехом, в преображении низших сил души в энергию богоискательства. Не войду в шатер дома моего, не взойду на ложе мое; не дам сна очам моим и веждам моим – дремания, доколе не найду места Господу, жилища – Сильному Иакова (Пс. 131, 3–5). Причем любой автоматизм с его стороны, любая имитация этого открытия, переживания и ожидания, превращающая такое служение в выхолощенный формальный фарисейский ритуал (Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру [Мф. 23, 23]), в обыденность "мира сего", в суетную привычку и омертвляющая живой образ Христов, угрожают ему опасностью того, что он может встретить вместо живого Бога – идола, найти вместо Христа – моральную доктрину, променять первородство своей свободы на чечевичную похлебку морального долженствования и необходимости.

Итак, свобода выбора была предоставлена человеку еще в раю: Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло (Втор. 30, 15). Выбор этот – главный выбор своего существования – человек должен совершать до скончания века. Свобода выбора может обернуться трагедией человеческого бытия, ибо и признавая безусловную ценность жизни и добра, человек может все же выбрать смерть и зло. Ибо его "выбирающая" воля была извращена грехопадением, уклонившись от Бога к небытию. И в то же время у него, как и у блудного сына, осталась способность свободного обращения и возвращения к Небесному Отцу (см. притчу о блудном сыне [Лк. 15, 11–32]).

Свобода и причинность

Человек не может отрицать тот факт, что жизнь его духа так или иначе обусловлена неким внеличностным психофизическим организмом. Психология в своем естественно-научном варианте, однако, понимает эту обусловленность как непреложную зависимость: личность детерминирована своей наследственностью, средой, а также накопленными в течение жизни комплексами – вытесненными влечениями, слепо атакующими и подавляющими человеческую психику.

Такая психология (психофизиология) не может признавать за человеком свободы воли: человек есть продукт борьбы заложенных в него или нажитых им мотивов. Психоанализ отчетливо выделил детерминированный характер психических процессов, их закономерность, рассматривая душевную жизнь как результат действия определенных психических "механизмов".

Согласно научным представлениям психоанализа, свободы воли не существует: каждое намерение человека детерминировано, и нет никакого способа избежать этой детерминации. Формирование личности зависит от конституции человека и от его судьбы.

Под судьбой классический психоанализ (Фрейд) имеет в виду любое воздействие окружения. То, что большинство людей считает свои поступки произвольными, он объясняет иллюзией, указывая на комплекс психических функций, называемых нами "эго" и имеющих способность к самонаблюдению. В "эго" формируется равнодействующая устремлений индивида,– таким образом, в результате борьбы сильнейшее из них одерживает победу и воспринимается в качестве человеческой воли. Как полагает психоанализ, то, что нам представляется результатом сознательного и свободного выбора, осуществленного в силу нашего понимания, есть лишь уступка нашему полному неведению о себе самих: на самом деле человеком осознается очень незначительный фрагмент поведения, и поскольку эту фрагментарную перцепцию осуществляет "эго", возникает представление о свободе воли.

Однако, как пишет Брилл, те, кто считает контроль над собственным поведением полным, видят не более чем каплю в океане [CXVI].

Психоанализ (Фрейд, Брилл) пытался вывести человеческое "эго" из инстинктов: все поведенческие проявления сводятся к двум инстинктам – голоду и сексуальности (самосохранение и воспроизведение потомства) – и их дериватам. Адлер прибавлял сюда еще и инстинкт самоутверждения (волю к власти). По представлениям Фрейда и его школы, всякая человеческая деятельность – религиозная или культурная – есть лишь сублимация основного инстинкта, сексуальности.

Им возражал Эрвин Штраус, утверждая, что сила, которая подчиняет себе инстинкты и, главенствуя над ними, сублимирует их, сама не может быть выведена из инстинктов и влечений. Действительно, в человеке должна существовать некая независимая духовная инстанция, которая была бы наделена властными полномочиями претворять сексуальные влечения в нравственные побуждения [CXVII].

Свобода, таким образом, должна проявить себя в человеке по отношению к трем вещам: влечениям, наследственности и среде.

Уже Франкл, оппонируя Фрейду, настаивал на том, что влечения хотя и являются принадлежностью человека, однако не владеют им. Признание влечений не только противоречит свободной воле, но предполагает ее, ибо всякое влечение может быть отвергнуто человеком. Влечения лишь тогда могут владеть человеком, когда он позволяет им это. Когда же он отождествляет себя с ними, то низводит себя на уровень животной жизни, ибо животные идентифицируют себя со своими влечениями. "Животное само есть влечение",– пишет он [CXVIII]. Человек же лишь обладает своими влечениями. То, что есть собственно "он", – это его свобода. Она изначально присуща ему, неотделима от него.

Именно человеческое "я", а не клубок безличных инстинктов и бессознательных побуждений, не фрейдовское "оно", выступает субъектом желания: я хочу, я выбираю, я принимаю, я отвергаю. Опасность психоаналитической концепции в том, что она логически упирается в фатализм: все уже решено за человека, все уже предопределено, и ключи от его жизни лежат на дне темного колодца человеческого бессознательного... Человек, следующий теории такого рода, перекладывает ответственность за свои поступки на окружающую среду, изъяны биографии, наследственность, обвиняя в своих грехах и несостоятельности весь мир, обусловивший его поведение. Он винит условия своего существования в детстве, полученное воспитание и образование в том, что это они "сделали его таким", какой он есть, предопределив его судьбу и характер. Всякую ущербность своей личности и жизни он принимает как нечто данное, непреложное: "так получилось", "так Бог дал".

Меж тем свободная воля человека свидетельствует о том, что нет такого влечения, из которого бы с необходимостью вытекал определенный человеческий поступок. Нет никакой жесткой принудительной связи между побуждением и действием. Воля вовсе не обречена в обязательном порядке следовать за определенным мотивом, ибо в таком случае она перестала бы быть волей. Нет, воля сама делает выбор, сама определяет свои предпочтения. В противном случае жизнь человеческой души, психологически детерминированной и приговоренной к рабству, представала бы как сплошное бесовское царство, где тысячи разнородных мотивов, влечений, страстей, фобий, маний борются между собой, принуждают, заставляют, душат, насилуют, мучают свою беззащитную пленницу, коверкая до полной неузнаваемости образ Божий, запечатленный в ней.

Юнг признавал, что человеческие комплексы напоминают ему бесов: "ведут себя подобно Декартовым чертям... Они подсовывают не то слово в чей-то рот, они заставляют забыть имя человека, которого как раз кому-то надо представить... они заставляют позднего визитера, крадущегося на цыпочках, перевернуть с грохотом стул. Они заставляют нас поздравить с чем-то людей на похоронах, вместо того чтобы выразить соболезнование..." [CXIX].

Впрочем, психиатрия, отрицая свободу воли, все же возлагает на человека ответственность за его преступные действия, например в том случае, когда к ее услугам обращаются для проведения экспертизы, определяющей психическую вменяемость преступника. Кроме того, по свидетельствам психоаналитиков, многие невротические болезни бывают спровоцированы самими пациентами: как это ни парадоксально, человек может совершать "бегство в болезнь" (выражение Юнга) для решения каких-то своих экзистенциальных проблем. Во всяком случае, пациенты могут использовать невротические симптомы "для уменьшения напряжения" [CXX] или для "замещения оправданного страдания" [CXXI].

Юнг вообще связывал механизм подавления аффектов с проблемой морального выбора: человек подавляет те природные инстинкты и страсти, которые кажутся ему неприемлемыми с моральной точки зрения. Вытеснение же он считал "имморальной склонностью для избавления от неприятных решений", то есть, по сути, бегством от свободного выбора и ответственности. Невроз, по Юнгу,– это "замещение оправданного страдания" [CXXII]. Это расплата за нежелание нести свой крест.

Данные аналитической психологии свидетельствуют о том, что нервные и психические болезни являются следствием искажения той духовной "нормы", к которой призван человек, и порой неожиданно сближаются с нравственным богословием и христианской аскетикой, так или иначе признавая, что лечение должно состоять в восстановлении отношений между "я" и Богом [CXXIII]. Аналитическая психология опытным путем приходит к выводу о необходимости осознания со стороны человека темных импульсов своего подсознательного "подполья" и, соответственно, покаяния, то есть "исправления ума" ("метанойя"), восстановления утраченной цельности ("прекрасного образа") и порванной связи с Первоисточником жизни.

Христианский мыслитель, священник Павел Евдокимов, ссылается на утверждение доктора Нодэ, принадлежащего к школе Фрейда, которое свидетельствует, что психическое нездоровье связано с разрушением системы ценностей, обусловленной определенной этикой и метафизикой: лечение, таким образом, предполагает воссоздание иерархии ценностей и метафизики [CXXIV].

Доктор Карузо считает, что причиной невроза является ложный экзистенциальный выбор, то есть ошибка человека в определении своей судьбы, жизненное несоответствие своему призванию [CXXV].

А. В. Дайм усматривает причину психической аномалии в ложной подмене Абсолюта рукотворным кумиром. Соответственно, лечение должно состоять ни много ни мало в переоценке ценностей и восстановлении истины [CXXVI].

Б. П. Вышеславцев упоминает венского профессора Дюбуа, который полагает, что нервное вырождение непосредственно связано с потерей нравственного идеала [CXXVII]. Невроз, в таком случае, является следствием греха. "Невроз – наказание за грех",– утверждает Вышеславцев [CXXVIII].

Свобода, в таком случае, сама определяет, нести ли человеку это "оправданное страдание" или избавиться от него, вытеснив за порог сознания, избрать ли путь творческого преображения или предпочесть игру порочного воображения, то есть вступить на путь сублимации или профанации Эроса. Свобода решает, "отвести ли богам вершины" или "привести в движение воды подземного царства" [CXXIX]. Свобода участвует в оформлении всего материала жизни, избирая или отторгая внушения и влечения, эмоции и аффекты, направляя и изменяя все непроизвольно-бессознательное, все удачные и неудачные сублимации, за которые в конечном счете ответствен сам свободный человек. Она, эта свобода, ищет пути и средства проникнуть в подсознательное, чтобы и там утвердить свой порядок – одно укоренить, другое исторгнуть. Иначе говоря, "свобода ответственна за все содержание сознания и подсознания" [CXXX].

Критики психического детерминизма (С. А. Левицкий, Н. Лосский) отмечали существенную ошибку в построениях его адептов. Корень ее заключался в отождествлении воли с мотивами. Воля, однако, не может быть полностью идентифицирована ни с одним из мотивов, поскольку в ее власти поддаваться им или их отвергнуть, овладеть ими или преобразить их. Кроме того, святоотеческая аскетическая литература учит, что не все помыслы и влечения, одолевающие человека, являются его принадлежностью: они могут быть "всеваемы" извне, опознаны как искушения и отражены в акте "духовной брани". От тайных моих очисти мя, и от чуждих пощади раба Твоего, аще не обладают мною, тогда непорочен буду, и очищуся от греха велика (Пс. 18, 13–14).

Таким образом, не все желания, появляющиеся в душе, есть собственно ей принадлежащие вожделения – они могут быть предложены ей "в порядке соблазна". Различение "моих" и "не моих" стремлений, одолевающих сознание, есть в то же время и функция человеческого "я" как субстанциального центра личности. Тот факт, что человек может превращать свои собственные мысли, чувства, желания, влечения и мотивы в "предмет сознания", свидетельствует о том, что его "я" не может быть сведено ни к ним, ни к их равноденствующей, но находится над этим зыблющимся морем. В связи с этим можно говорить о воле как некоем стремлении, исходящем из "я" и совпадающем или не совпадающем с отдельными мотивами.

Это, однако, вовсе не означает полной немотивированности проявлений свободной воли: в любом поступке, который может лишь на первый взгляд показаться лишенным какого-либо побудительного начала, всегда можно отыскать скрытый и тайный иррациональный мотив. Тем не менее не существует ни воли без мотивов, ни мотивов без воли. Воля не уничтожает и не творит новых мотивов, однако в ее власти преобразить и перегруппировать их, изменяя их соотношение в пользу той ценности, которой она отдает предпочтение и на которую она ориентируется. В конце концов, воля в своем свободном самоопределении может сама, отвергнув ряды причинности, создать новую причину, тем самым открывая новый причинный ряд, утверждая новую ценность. Итак, свобода имеет самое непосредственное отношение к царству ценностей.

Предел, к которому подходит материализм, есть абсолютизация, или "обоготворение" материи. Психологический детерминизм в конечном счете упирается в идололатрию закона причинности. Таким образом, вопрос о свободе воли является вопросом о взаимоотношениях между неким Абсолютом (идолом или божеством) и относительным, частным бытием.

Предельный случай христианского теологического (или супернатуралистического) детерминизма представляет собой позиция протестантизма, усвоившего учение Кальвина об избранности и предопределенности. В кальвинистском "Символе веры" эта идея сформулирована так: "Бог решением Своим и для проявления величия Своего предопределил одних людей к вечной жизни, других присудил к вечной смерти..." [CXXXI].

По Лютеру, свобода воли есть Божественное свойство, исключительная принадлежность Божественного величия. Приписать свободу какой-либо твари означало бы ограничить как всеведение, так и всемогущество Бога, что представляется ему кощунственным и недопустимым. Поэтому он настаивает на том, что Бог "действует в нас без нас, сотворенных и охраняемых Им для того, чтобы мы Ему содействовали" [CXXXII]. Само это содействие человека Богу рассматривается Лютером как факт, а не как плод человеческой свободы.

Лютеру близка мысль блаженного Августина о том, что человеческая воля свободна во зле, но не в добре. Выбором добра человек всецело обязан одному Богу: "Я заблуждался, утверждая, что уверовать в Евангелие и возжелать – в наших силах" [CXXXIII]. Блаженный Августин отрицал, что человек, подвластный греху, может сам обратиться к исправлению своей жизни, может сам устремиться к своему спасению, если Бог не призовет его к этому силой Своей благодати, которую Блаженный Августин называет "творящей". Однако, утверждает он, "хотя злыми и творится многое вопреки воле Божией, но Бог обладает такой премудростью и могуществом, что все, по-видимому противное Его воле, обращает к таким последствиям или целям, которые Его предвидение нашло добрым" (в другом переводе: "все, что казалось противоречащим Его воле, приходит к доброму и справедливому концу, заранее Им установленному") [CXXXIV].

В Большом вероисповедании Лютер пишет: "Я отвергаю и осуждаю, считая не чем иным, как заблуждениями, все догматы, превозносящие нашу свободную волю, поскольку они вступают в противоречие с... благодатью Спасителя нашего Иисуса Христа. Ибо, поскольку вне Христа смерть и грех являются нашими господами, а диавол – нашим богом и князем, не может быть никаких способностей, никаких сил, никакой мудрости или понимания, посредством которых мы могли бы подготовить себя к праведности и (вечной) жизни и стремиться к ним. Но мы можем быть только... узниками греха и собственностью диавола, делая и помышляя о том, что угодно им и противно Богу и Его заповедям" [CXXXV].

Таким образом, Лютер отрицает свободу человека, когда речь идет о ее соучастии в исполнении Божией воли. "Свободная воля – это название (ярлык) без самого содержания, или нечто такое, что не имеет ничего, кроме названия (ярлыка)" [CXXXVI].

По учению Лютера, все благое творит через человека Сам Бог. Сам по себе падший человек не может ни желать того, что является духовным благом, ни стремиться к добру, ни подготавливать себя к принятию Божественной благодати, ни понимать Евангелие, ни веровать в него, ни хоть каким-то образом содействовать своему обращению.

"Формула Согласия" утверждает, что человек в духовных аспектах подобен "соляному столпу", "чурбану" и "камню", "безжизненной статуе, не использующей ни глаза, ни уста, ни чувства, ни сердце". Она отвергает всякую пригодность, способность и возможность разума, сердца и воли плотского (природного) человека к мыслям, постижению, делам, начинаниям, желаниям, предприятию, исполнению или способствованию в созидании чего-либо добродетельного и праведного в духовных аспектах собственными силами [CXXXVII].

Такое отношение к человеку в сочетании с верой в предопределение не оставляет места для свободы. Коль скоро свободная воля – это "пустое название", и она не играла никакой роли ни у ангелов, ни у Адама, ни у людей после грехопадения, ни даже у христиан, искупленных Кровию Христовой, а добро и зло, которое Провидение обращает в конечном счете в добро, творит в нас Бог, то в мире правит Необходимость. Человеку же остается лишь вслед за Лютером внимать с сокрушением вырванным из контекста словам апостола Павла: Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого? (Рим. 9, 21).

Вопрос о человеческой свободе связан с происхождением зла. Если всеблагой Бог не создавал зла, откуда оно возникло? Лютер, отказывающий человеку в свободной воле, уклоняется от разрешения этого вопроса. Зло он объясняет необходимым следствием природы тех тварей – и прежде всего диавола и бесов,– которые вступили на путь зла. Мало того, всякие попытки теодицеи он рассматривает как богохульные. Вера и дух, как утверждает он, считают Бога благим, даже если бы Он всех погубил.

Такого рода "теологический детерминизм", как ни странно, смыкается с индетерминистскими атеистическими позициями в отношении свободы воли. Если Бог существует, у человека нет свободы. "Кто хочет поклоняться Богу, должен отказаться от свободы и достоинства человека. Бог существует,– значит, человек – раб. Человек разумен, справедлив, свободен,– значит, Бога нет",– гласит максима Бакунина [CXXXVIII]. (Ср. у Достоевского: "Если Бога нет, то все позволено".)

По сути, знаменитое изречение Ивана Карамазова стало ключевым пунктом атеистического экзистенциализма (Хайдеггер, Сартр, А. Камю, А. Мальро и т. д.): "Все дозволено, если Бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне. Прежде всего, у него нет оправданий. Действительно, если существование предшествует сущности, то ссылкой на раз навсегда данную природу ничего нельзя объяснить" [CXXXIX].

По логике атеистической ветви экзистенциализма, если Бог есть, то у человека нет свободы, но если Бога нет, нет и детерминизма. "Если Бога нет, мы не имеем перед собой никаких моральных ценностей или предписаний... Нет детерминизма… человек свободен, человек – это свобода. Человек осужден быть свободным" [CXL].

Таким образом, вопрос о свободе воли есть еще и вопрос об этической вменяемости человека. Если человек настолько умерщвлен грехом, как утверждает Лютер, что, даже и приняв Святое Крещение, он сам по себе не способен ни на какое благое устремление, если, пока его не посетит Своею благодатью Бог, он обречен на то, чтобы творить только одно лишь злое и греховное, может ли он в этом случае нести ответственность за свое дурное? Ибо, если у человека нет свободы воли, на нем не может быть и греха. И если он "предопределен" к выбору добра, это не может вменяться ему в праведность.

И напротив, если свободная воля была повреждена грехом, но все же не уничтожена, если она склоняется более ко злу, чем к добру, но все же не искоренена, если бушующие в человеке страсти и навык ко греху хотя и помрачают разум и искажают в человеке образ Божий, но все-таки полностью не лишают человека богоподобия, то есть если он волен в своем самоопределении, то на нем лежит и ответственность за его деяния.

Свобода и абсурд

Детерминистские учения умозрительной философии и протестантизма спровоцировали в европейской мысли реакцию индетерминизма: на все притязания горделивого самодостаточного Разума европейской культуры экзистенциальная философия ответила проповедью абсурда.

В противовес традиционному пониманию "существования", трактуемого как род низшего бытия и противопоставляемого "сущности" или, по крайней мере, рассматриваемого как предикат последней, экзистенциализм заявил главенство конкретной, индивидуальной, частной, наконец, субъективной "экзистенции" над всем абстрактным, умозрительным, объективным и общим, будь то понятие, идея или сама сущность как таковая.

Экзистенциалисты – и христиане (Кьеркегор, Ясперс), и атеисты (Камю, Сартр, Хайдеггер и др.) – утверждают, что существование предшествует сущности: бытие существует прежде, чем его можно определить каким-либо понятием, и этим бытием является человек, или, по Хайдеггеру, человеческая реальность. Из этого следует, что человек есть то, что он сам из себя делает. "Человек – это прежде всего проект, который переживается субъективно... Ничто не существует до этого проекта, нет ничего на умопостигаемом небе, и человек станет таким, каков его проект бытия... Экзистенциализм отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование" [CXLI]. Это утверждение влечет за собой вывод, что человек не может выйти за пределы человеческой субъективности. Над ним нет никаких объективных законов, кроме его собственных, над ним не властна никакая "необходимость", никакой моральный императив. Человек предоставлен собственному своеволию, и это провозглашается как его свобода: "Человек – это свобода" [CXLII].

Однако такой полный индивидуализм лишает человека критерия достоверности, который растворяется в субъективном ощущении, игре фантазий и домыслов. Человек оказывается абсолютно одиноким, ибо некому разделить его собственный экзистенциальный опыт. Вместе с утратой Бога исчезает всякая возможность отыскать в мире какие-либо ценности.

Экзистенциализм избирает себе в качестве исходного пункта утверждение одного из героев Достоевского: "Если Бога нет, то все позволено": человеку не на что опереться ни вовне, ни в себе самом. Это порождает тревогу, страх, отчаяние. Это и есть "философия горделивого отчаяния". Человек "заброшен", покинут, предоставлен самому себе, он "обречен быть свободным". У него нет никаких моральных предписаний и обязательств, ровным счетом ничего, чем бы он мог оправдаться. Он принимает во внимание лишь то, что зависит от его воли. Он бесконечно рискует. Ничто не может спасти его от себя самого.

По Хайдеггеру, "постоянное, задевающее человека, достающее его, ему врученное пребывание" ("присутствие") [CXLIII] в его отношении к смерти определяется ужасом. Ужас – обморок сознания, "застывание" перед Ничто, перед перспективой тотального самоуничтожения.

Этому онтологическому "ужасу" противопоставлен психологический "страх": причина страха кроется во внутрибытийном, ужас пребывает в "ничто и нигде". Этот "мирской" страх может камуфлировать этот фундаментальный ужас, однако подлинное бытие раскрывается лишь на фоне Ничто. Лишь перед лицом смерти человек обретает свое подлинное бытие: последнее, таким образом, является "бытием-к-смерти". Это "подлинное бытие-к-смерти" есть осмысленный опыт смерти как возможности. Через эту возможность осуществляется "цельность пребывания" человека. Поскольку смерть есть единичная, субъектная, собственно "моя" смерть, она в то же время для человека есть и безусловно "самая своя" "собственная" возможность, свобода par excellence. Поэтому лишь через опыт смерти человек обретает свою свободу, ибо свобода у Хайдеггера означает актуализацию всех собственных, бытийно присущих возможностей сущего. Современный мыслитель Сергей Хоружий находит в этом пункте его сходство с преподобным Максимом Исповедником, с его понятием "природной воли" [1].

"Бытие-к-смерти", по Хайдеггеру, есть решительное вхождение в смерть, избавляющее человека от "затерянности" в "случайно навязавшихся возможностях". Тем самым это бытие высвобождает себя для самой своей возможности, то есть осуществляет свободу для своей смерти. В этой "свободе к смерти" человек и осуществляет фундаментальное призвание быть самим собой, обрести подлинную аутентичную "экзистенцию": только на границе со смертью "пребывание" человека может осмыслить и осуществить себя как самостоятельное, "свое" бытие.

Напротив, забвение и "уклонение" от смерти, спровоцированные "трусливым страхом", искажают экзистенциальный ужас, взывающий к подлинности человеческого "я", и закабаляют человека множеством условностей и уловок, направленных на то, чтобы скрыть Ничто. Хайдеггер описывает многоликий характер этого феномена "уклонения" или "убегания", превращающего человека в социальный "продукт" – в человека обезличенного, массового, манипулирующего готовыми, насажденными извне стереотипами сознания. Такой человек (или такое человечество – das Man) становится тотально несамостоятельным, неаутентичным и несвободным. Оно, это человечество, встраивает себя в некое "бытие повседневности", в котором смерть предстает пред ним не как онтологический акт, а как внешнее событие, "происшествие", "случай" и которое служит ему механизмом самозащиты.

Такое надуманное и вымороченное бытие Хайдеггер называет "падением", "несобственным бытием", не только противоположным бытию "собственному", но и препятствующим ему.

В силу этого экзистенциальной задачей (бытийным заданием) человека является опознание своего "несобственного бытия" в его несобственности, отвержение его и выстраивание вместо него иного способа бытия: собственного "бытия-к-смерти".

Таким образом, построения экзистенциализма звучат как инверсия всей новой западноевропейской философии с ее универсальными законами, утверждающими примат общего над частным, объективного над субъективным: свобода и самоосуществление человека предполагают разрыв с "несобственным бытием", организованным ли гегелевским "саморазвитием Абсолютного Духа" или кантовским "категорическим императивом". В этой оппозиции собственного – несобственного, подлинного – неподлинного разрыв человека с западноевропейской рационалистической традицией приобретает аксиологические черты. Традиционной способ бытия ("несобственного бытия") объявляется как ущербный, неполноценный, хотя и социально заданный, культурно обеспеченный. И напротив, образ "собственного бытия" – потенциального, требующего усилий для своего достижения и обеспечивающего человеку свободу,– предстает как единственно бытийно ценностный: "подлинный".

В отличие от атеиста Хайдеггера, Кьеркегор был человеком верующим: его экзистенциализм имел религиозную подоплеку.

Поскольку, как он утверждал, познание действительности не дает примирения с действительностью, а умозаключение не есть спасение, человек может освободиться из плена рационалистической спекулятивной философии, лишь приблизившись к тайне веры. В этом одном он и видел свою жизненную ("экзистенциальную") задачу.

Лишь "тайна веры" могла, вопреки утверждениям Лютера, возродить в человеке "дар свободы", подарить ему "возможность", "сделать бывшее небывшим". Мысль Кьеркегора движется в русле Тертуллиановского "жертвоприношения разума": "Распят Сын Божий – не стыдно, потому что вынуждает стыдиться. И умер Сын Божий – оттого и заслуживает веры, что нелепо. И похороненный воскрес – достоверно, ибо невозможно" [CXLIV].

Кьеркегор утверждает: "противоположностью греха является вера", "противоположность греха – не добродетель, а свобода", "грех есть обморок свободы" [CXLV]. Вопреки сократическому определению греха "грешить – значит не знать", Кьеркегор утверждает вслед за апостолом Павлом: а все, что не по вере, грех (Рим. 14, 23).

Только вера может освободить человека, разорвать путы необходимости, которыми он связан, изменить его сознание, отравленное плодами с запретного древа, сокрушить проклятую "каменную стену", невозможность.

Кьеркегор вновь и вновь возвращается к библейскому сюжету грехопадения, к этой точке разрыва человека с Богом. Райский змий предложил человеку иллюзию, Ничто. Ничто, показанное искусителем, внушило праотцам страх перед ничем не ограниченной волей Творца, и человек бросился к познанию, чтобы защититься от Бога, стать с Ним "наравне". Иными словами, человек испугался всемогущей воли Создателя, увидев в ней ничем не ограниченный произвол, и кинулся искать защиты в знании, которое, как уверил его в том искуситель, сделало бы его самого богом, то есть поставило бы его и Творца в равные условия перед лицом добра и зла, в равную зависимость от вечных, несотворенных истин, раскрывая единство человеческой и божественной природы [CXLVI]. И действительно, Гегель, этот "адвокат змия", выстраивал свою "Философию религии" на утверждении "единства божественной и человеческой природы" [CXLVII]. (Ср. известный трюизм Ангелиуса Силезиуса: "Если бы не было Бога, не было бы меня, если бы не было бы меня, не было бы Бога" [CXLVIII].)

Греховное знание падшего человека замутило и осквернило источники жизни. Только вера может снять с человека бремена неудобоносимые (Лк. 11, 46), только она может начать борьбу за невозможное, только она может вернуть человеку свободу. Когда человек не желает "остаться с верой", считает Кьеркегор, он направляется "к земной сообразительности, к мелкой расчетливости, к ничтожеству и низости, ко всему, что делает сомнительным божественное происхождение человека" [CXLIX]. Отказываясь от веры, он тем самым отдается в рабство необходимости.

Необходимость осаждает человека в образе окружающего мира, который живет по ее законам, но она же и терроризирует человека изнутри. Мирская мудрость сводится к тому, чтобы принять ее без сопротивления: примириться с необходимостью. И античная мудрость, и гностицизм, и средневековая схоластика, и спекулятивная философия ставили своей задачей не только оправдать ее, но передать ей высшие санкции. В античности над богами стояли вечные и неизменные законы. Те же "предвечные законы" обнаруживаются и у гностиков, и у схоластов: Бог создал вселенную, пользуясь "предсуществовавшими законами" природы. Новая философия, осмысливая в том же ключе, призывает религию "на суд разума": она должна оправдаться перед лицом философии. Высшей инстанцией провозглашается человеческая мысль.

В ответ на это в европейской культуре раздался вопль "человека из подполья": "Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней только потому, что это каменная стена, а у меня сил не хватило. Как будто такая стена и вправду есть успокоение, и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир" [CL].

Там, где умозрительная философия усматривает "истину" разума, "успокоение" и "слово на мир", экзистенциализм вслед за "человеком из подполья" находит лишь "нелепость нелепостей". Она называет мир "законов природы" "кошмарным сном", от которого надобно пробудиться. И здесь Кьеркегор отказывается от руководства разума: знание не только не привело нас к свободе, но заключило нас в рабство, предало во власть безжизненных "истин". Против них он поднимается на борьбу, требующую подвига веры, ибо там, где для разума "невозможно", становится всё возможно верующему (Мк. 9, 23), ибо Богу всё возможно (Мф. 19, 26).

По сути, Кьеркегор противопоставляет истине умозрительной истину Откровения. Бог для него – не бог "ученых и философов", а Живой Бог Откровения: Творец, Спаситель, Утешитель.

Начало философии, полагает Кьеркегор, не удивление (Платон, Аристотель), а отчаяние. Лишь ужас и отчаяние перед земным уделом человека способствуют такому перерождению рационалистической мысли, такому ее "коллапсу", после которого она обретает новое зрение и находит новые источники жизни. Вместо того чтобы обратиться за помощью к знаменитому философу (имеется в виду Гегель), он ищет прибежища у "отца веры" Авраама и у частного мыслителя – у ветхозаветного Иова, сидящего на пепелище и дерзновенно вопрошающего Живого Бога. Почему? Потому что с ним произошло нечто такое ужасное, в чем ему бессилен помочь немецкий профессор Гегель со всем своим "саморазвитием Абсолютного Духа", но ему может помочь многострадальный Иов, умоливший Бога вернуть ему и детей, и стада, и дома. Ему ничем не может помочь Спиноза, но может помочь Авраам – этот "рыцарь веры", который, будучи послушным всякому слову Божиему, решился принес-ти Ему в жертву своего сына Исаака, несмотря даже на то, что это входило в противоречие с самим же обетованием Иеговы: Я произведу от тебя великий народ (Быт. 12, 2). Но Авраам не стал исследовать эти "противоречия" и оказал Богу послушание, выросшее из его безграничной веры. И за это Исаак был возвращен ему невредимым.

"Парадокс веры,– пишет Кьеркегор,– таков: единичный индивид выше, чем всеобщее, единичный индивид... определяет свое отношение ко всеобщему через свое отношение к Абсолюту, а не свое отношение к Абсолюту через свое отношение к всеобщему... Любовь к Богу может побудить рыцаря веры придать своей любви к ближнему выражение, совершенно противоположное тому, чего, с этической точки зрения, требует от него долг" [CLI].

Кьеркегор преследует в своей философии исключительно личный, экзистенциальный интерес: в юности он по причине, о которой он нигде не говорит прямо и о которой можно лишь догадываться, порвал со своей невестой Региной Ольсен, после чего она вышла замуж за одного из братьев Шлегелей. По всем земным законам Кьеркегору никогда не вернуть утраченного, никогда не быть с Региной. Ему остается лишь принять это как необходимость и примириться с ней. Однако если для Бога нет ничего невозможного, значит, лишь Он один может сделать бывшее небывшим и вернуть Кьеркегору невесту. "Если бы у меня была вера, мне не пришлось бы покинуть Регину",– повторяет Кьеркегор [CLII]. Всякую земную невозможность он объясняет недостатком веры, ибо "все возможно верующему". Когда разумные истины бессильны, человеку остается лишь взывать к Богу о помощи и, отвергнув земную очевидность, ринуться навстречу абсурду.

Однако путь к абсурду, по Кьеркегору, лежит через преодоление этического. Ибо необходимость всегда прикрыта этикой долженствования: того, что человек не в состоянии осуществить эмпирически, он не вправе и желать. Как только разум определяет границу невозможного, тут же этика укрепляет ее и понятием недолжного. Авраам переходит границу этического, когда он решается на то, чтобы заклать Исаака. Кьеркегор ставит вопрос так: если этическое есть нечто высшее, как утверждают и античная философия, и умозрительная философия, то Авраам погиб. Но поскольку сам Ангел Господень остановил занесенную руку Авраама и заменил Исаака жертвенным агнцем, Авраам навсегда остается "отцом веры".

То же и с Иовом, к которому его друзья обращали свои "этические", но неутешительные речи. Однако Бог предпочел их речам безумные вопли Иова, раздававшиеся к Нему из сердца, полного веры: горит гнев Мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов (Иов 42, 7). Таким образом, этическое не есть абсолютное, и вера осуществляется помимо, если не вопреки его императиву, заключает Кьеркегор [CLIII].

Здесь философ явно перекликается с героем "Записок из подполья": "Перед невозможностью тотчас смиряются. Невозможность – значит каменная стена! Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных... так уж и принимай, нечего делать-то, потому дважды два – математика. Попробуйте возразить. Помилуйте, закричат вам, восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается, ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ли вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так – как она есть... Стена, значит, и есть стена..." [CLIV] и т. д.

Сёрен Кьеркегор бунтует против принуждающей силы "истин разума", против "каменной стены": вера есть та сила, которая растворяет "необходимости" и "долженствования" в свободе. Вера оспаривает доказуемость доказательств и творит новые возможности для невозможного. К порогу такой веры человека приводят страх и отчаяние в "человеческих, слишком человеческих" истинах, в земных путях обыденности, для которой нет места чуду. "Страх,– пишет Кьеркегор,– это возможность свободы, только такой страх абсолютно воспитывает силой веры, поскольку он пожирает все конечное и обнаруживает всю его обманчивость... Тот, кто воспитывается страхом,– воспитывается возможностью, и только тот, кто воспитывается возможностью, воспитывается сообразно своей бесконечности" [CLV].

Только такой страх и такое отчаяние способны вынести человека за пределы эмпирического принуждающего бытия туда, где уже нет ни житейских самоочевидных истин, ни их императива, а есть только безграничное царство свободы.

Однако возможность свободы философ видит не в том, что человек может выбирать между добром и злом. Свобода, пишет он, в том, что мы можем. Ибо если приходится делать выбор между добром и злом, то это значит только то, что свобода уже утеряна: зло водворилось в мире и претендует обрести такое же бытие, как и добро. Свобода человека не в том, чтобы выбрать между тем и этим, но в том, чтобы изгнать зло, избавить от него мир, обратить это зло в ничто. Пока зло существует, настаивает Кьеркегор, нет свободы, а то, что люди называли ею, было иллюзией.

В связи с этим Кьеркегор не боится ставить самые мучительные для человеческого духа вопросы: если бы свобода была свободой выбора между добром и злом, тогда она должна была бы быть присуща и Самому Творцу, из чего могло бы следовать предположение, что Творец как Существо абсолютно свободное мог бы избрать зло. Отрицать эту возможность, исходя из того, что это противоречило бы Божественной всеблагости, означало бы признать отсутствие у Бога свободного выбора. Но и допустить такую возможность свободы означало бы признать, что всемогущий Бог, если захочет, может предпочесть зло. Здесь мысль о том, что свобода есть выбор между добром и злом, заходит в тупик. Кьеркегор, однако, находит ей разрешение "поверх этики", в тайне веры: божественная свобода есть "произвол", "над Богом нет начала, нет закона. То, что Он приемлет, есть добро. То, что Он отвергает, есть зло. Бог не выбирает между добром и злом... то, что Он любит, есть добро, то, что Он не любит, есть зло" [CLVI].

Из этого следует: все автономные от Бога истины теряют свою доброкачественность именно в силу своей независимости от Бога. Все, освободившееся от Него, отдает себя во власть Ничто. Зависимость от Бога есть свобода от Ничто: перед лицом Божественного всемогущества рассыпаются все "каменные стены" и "необходимости". Нет никакого – ни реального, ни идеального – начала, ни такой идеи, ни такой истины, которые бы возвышались над Богом и подчиняли Его себе: Богу же всё возможно (Мф. 19, 26). Это и есть свобода.

Воистину Тобою избавлюся от искушения, и Богом моим прейду стену (Пс. 17, 30).

Хоружий С. О старом и новом. СПб., 2000. С. 453. Однако, несмотря на внешнее сходство, здесь имеется и фундаментальное различие: "природная воля", которая, по преподобному Максиму Исповеднику, хотя и является сущностным выражением природы человека, вследствие грехопадения подверглась искажению (см.: Преподобный Максим Исповедник. Творения. Кн. 1. С. 148, 297) и не может быть восстановлена собственными силами твари – даже в акте хайдеггеровского "подлинного бытия-к-смерти". ^

Свобода и зависимость

Человек осознает в себе преимущественные достоинства в сотворенном мире. Он сотворен по образу и подобию Божиему, он одарен бессмертной душой, разумом и свободной волей. Аксиологическая способность оценки и рассуждения – соответственно и решения – превращает человека во владыку, господствующего и над своей природой, и над всей тварью. Короче говоря, он – венец Божиего творения. Он призван к совершенству: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5, 48). Он наделен бесконечными стремлениями – в высоту, в глубину, в самую сердцевину своего "я". И тем не менее он не абсолютен. Бытие его в мире конечно, и сам он не властен ни в своем рождении, ни в смерти. Эта власть всецело принадлежит Творцу (см.: Прем. 16, 13).

Он с очевидностью ощущает свою онтологическую зависимость, свои неполноценность, недостаточность. Это ощущение свидетельствует о том, что существует нечто (Некто), от чего (Кого) он зависит, существует некая полнота, перед которой он "неполон", Абсолютная ценность, перед которой он не вполне ценен, некая самодостаточность, перед которой он ущербен, некая бесконечность, перед которой он конечен. На фоне этой очевидности человек мыслит себя так, будто он дан себе не один, а вместе с Другим, который и наделен совершенством и полнотой. Человек дан себе в противостоянии, противоположении, где его "я" зависимо от Независимого, его "относительное" противопоставлено Абсолютному.

Эту зависимость от Абсолютного человек – осознанно или бессознательно – ощущает во всей своей деятельности: сотворенное им не есть вполне "его", но Некто, превосходящий его таланты и знания, принимал в этом – непосредственное или опосредованное – участие. Это – вдохновение в творчестве, откровение – в религии, открытие – в науке, узнавание – в любви, весть о бессмертии – в смертности.

Как свидетельствует Достоевский в "Дневнике писателя": "Без убеждения в своем бессмертии связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря высшего смысла жизни (ощущаемая хотя бы в виде самой бессознательной тоски) несомненно ведет за собой самоубийство... Если убеждение в бессмертии столь необходимо, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и само бессмертие души человеческой существует несомненно" [CLVII].

Душа постоянно ощущает присутствие еще и другого, высшего мира, она "бьется на пороге как бы двойного бытия" (Федор Тютчев: "О вещая душа моя!"..) и несет в себе стремление к совершенству, тому совершенству, которое есть только в Боге (Никто не благ, как только один Бог [Мф. 19, 17]).

И в самом деле, как мог бы знать человек, что ему чего-то недостает, что он несовершенен, если бы в нем не было идеи об этом совершенстве, в сопоставлении с которым он мог бы ощущать свою худость, свои изъяны и недостатки.

"Как мог бы я знать, что сомневаюсь и желаю, то есть что мне чего-то недостает и что я не всецело совершенен,– пишет Декарт в своих "Размышлениях",– если бы у меня не было никакой идеи существа более совершенного, чем я, посредством сравнения с которым я мог бы узнать о недостатках моей природы" [CLVIII].

Таким образом, человек чувствует свою зависимость от Бога, предельно высокого Абсолюта ("Всевышнего"). Эта зависимость может быть зависимостью раба, и раба завистливого и бунтующего, или зависимостью сына: Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы (Пс. 81, 6), да будете сынами Отца вашего Небесного (Мф. 5, 45). Религия (religio) и есть "связь" с Божеством, "зависимость".

Декарт, исследовавший эту "аксиому зависимости", признавал ее фундаментальной интуицией человека: "Я, разумеется, знаю, что завишу от отличного от меня существа" [CLIX].

Разные религии и различные философские системы трактовали эту зависимость по-разному. "Естественные" (языческие) религии (пантеизм, буддизм) разумеют "натуралистическую" зависимость – от вселенной, от "универсума", от природы: от влияния звезд, от стихий мира сего (ср.: Кол. 2, 8). Тем самым они превращали человека в вещь между вещами, в "тварь дрожащую", открывая путь материалистическому детерминизму и атеизму. Ведь если человеческая свобода зависит от природы, от государства, от социума, во имя ее осуществления человеку надо покорить природу, переустроить государство, переделать социум.

И в этом кроется парадокс: человек не может обойтись без святыни, без Абсолютного. Сие "свято место" пусто не бывает. Это происходит, как в евангельской притче: нечистый дух, который, выйдя из человека, ходит по безводным местам, ища покоя, и наконец решает вернуться обратно, в дом свой, ибо находит его незанятым, берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там (Мф. 12, 44, 45; ср.: Лк. 11, 25, 26).

Место в душе человека, предназначенное для Бога и остающееся пустым, неизбежно будет занято какой-нибудь "нечистью". И тогда на место Божества водворяется либо безличный идол, кумир, либо сам лукавый человек. Это – безрелигиозная религия самообожествления или человекобожества. Революционное переустройство мира, движимое стремлением к независимости человека, оборачивается для него иллюзией собственной исключительности, абсолютности, верой в себя. Эта горделивая самоуверенность чревата утверждением зависимости вселенной, мира, человечества, государства, коллектива от личных усилий "я". Здесь коренятся религии прогресса и социального переустройства.

Однако идею Абсолютного невозможно упразднить в сознании человека: с ней можно бороться, можно низвергнуть даже само Абсолютное в его истинной форме, но тогда оно появляется в другом обличии, в другой форме. На месте Бога Истинного водворяется идол. Когда материалисты утверждают примат материи и настаивают на том, что все прочее есть лишь производное от нее,– материя становится для них Абсолютом. Когда атеисты заявляют, что Бога нет и что Он есть всего-навсего творение рук и ума человеческого, человек водворяется на место Бога. Тот, кто низвергает Богочеловека, тем самым возводит на престол человекобога.

Вера в бессмертие души, смутное сознание собственного призвания, устремленного в вечность, ощущение мистического плана, в котором коренится наше бытие,– наконец, те знаки, которые подает нам Промысл, и та благодать, которую посылает нам Сам Промыслитель, рождают уверенность, что в жизни есть нечто куда более глубокое и высокое, чем то жалкое содержание, которое сообщает ей мир явлений. Христианская антропология исходит непосредственно из богословия. И всякий разговор о человеке неизбежно включает в себя и разговор о Боге,– иными словами: покажи мне твоего человека, и я покажу тебе твоего Бога. Ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4, 20).

Все это наполняет смыслом всякий жизненный факт, придает значение всякому выбору и свободному решению, возводит явление к идеальной "вещи в себе", мерой которых является не человек, а Бог.

Достоевский приводит рассуждение отчаявшегося человека, ставящего условием своего счастья ни много ни мало как "гармонию целого" и "присуждающего... эту природу, которая так бесцеремонно и нагло" произвела его на страдания – ибо оказалась бессильной предоставить ему эту "гармонию",– к уничтожению вместе с самим собой [CLX].

Этот "логический самоубийца" испытывает "метафизическую обиду" на мир и Творца за свой "метафизический голод", за свою неутоленную тоску по Абсолютному и Совершенному, словно не замечая, что Оно-то, то есть Абсолютное и Совершенное, и является источником и этой тоски, и этого голода. (Ср. у Иннокентия Анненского: "Оставь меня! Мне ложе стелет скука.../ Зачем мне рай, которым бредят все?/ А если ложь и низость – только мука / По где-то там сияющей красе?".)

Та же тоска оформляет мысль другого героя Достоевского – Кириллова. Он знает, что Бог человеку необходим и потому Он должен быть. И в то же время он считает, что Его нет и быть не может. "Неужели ты не понимаешь,– восклицает он,– что из-за этого только одного можно застрелить себя?" [CLXI]

Логика этого восклицания такова: если Бога нет, зачем тогда человек? Или, как говорит другой герой Достоевского: "Если Бога нет, то какой же я после того капитан?" [CLXII]. Действительно, если Бога нет, мир представляется лишенным онтологической достоверности, бытийственного источника. Однако человеческое существо не может не протестовать против собственной безосновности. Отсюда диалектически следует утверждение Кириллова: "Если нет Бога, то я – бог" [CLXIII].

Мало того, "бесчинство свободного ума", отрицающего Бога и мир абсолютных ценностей, логически ведет к утверждению самодостаточности феноменального мира, мира явлений, лишенных ноуменов. Великий инквизитор предрекает такому человечеству, возводящему Вавилонскую башню, неизбежность антропофагии. О том же говорит и Иван Карамазов: "Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда уже ничего не будет безнравственного, все будет дозволено, даже антропофагия. Но и этого мало... для каждого частного лица, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему религиозному, и... эгоизм, даже до злодейства, не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым и даже разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении... Нет добродетели, если нет и бессмертия" [CLXIV].

Человек, эмансипируясь от Бога, тут же впадает в зависимость от собственных страстей, представлений, амбиций, от лжесвидетельств "лжеименного разума", от природы, от социума, от государства.

Этот род зависимости основывается на том, что человек превращается в вещь в ряду других вещей. Она вся укладывается в пределы дольного мира, наличного бытия, не выходя за его пределы. В философии она называется имманентной зависимостью.

И напротив, онтологическая зависимость человека от Абсолюта (Бога) выходит за пределы и этого мира, и бытия, и самого человека. Это – трансцендентная зависимость. Она, однако, не есть и отвергаемая Кантом "гетерономия", выводившая нравственность из не зависящих от воли субъекта причин: зависимость человека от Бога открывается во внутреннем сокровенном характере этой зависимости: Я уже не называю вас рабами, но друзьями (Ин. 15, 15).

Как писал немецкий мистик Мейстер Экхарт: "У кого Бог не есть... внутреннее достояние, но кто вынужден всегда добывать себе Бога извне, в том или в другом, где он тогда отыскивает Его неудовлетворительным способом, при посредстве разных творений людей или мест; тот Бога и не имеет, и тогда легко приходит нечто такое, что ему мешает. И тогда человеку мешает не только дурное общество, но и хорошее общество, не только улица, но и церковь, не только злые слова и дела, но точно так же и добрые. Ибо препятствие лежит в нем самом: Бог еще не стал внутри его миром..." [CLXV].

Царство Божие наступает и раскрывается изнутри человека: Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17, 21). Оно – силою берется, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11, 12). В этом – великий смысл духовного подвига: это стремление к истинной природе, созданной по образу Божиему (Быт. 9, 6), и борьба за нее. Эта борьба идет не против крови и плоти, но против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф. 6, 12): это борьба против духовных отклонений от замысла Божиего, который является для человека нормой. Однако восстановление ее лежит через преображение искаженной грехом природы.

Человек, ищущий Царствия Небесного и чающий этого преображения (воскресения мертвых и жизни будущего века), мыслит все наличное бытие как мир преходящих и относительных явлений, укорененных в мире идеальном. Ничто в этом мире не пользуется над ним абсолютной властью, ничто не имеет для него абсолютной ценности, ничто им не обладает. Онтологически значимыми остаются лишь его "я" и Бог. "Душа и Бог – вот и весь монах",– гласит монашеское присловье. Или, как сказал авва Алоний: "Если не скажет человек в сердце своем: "в мире я один и Бог"– не найдет успокоения" [CLXVI].

Это означает: веровать в Царство не от мира сего (ср.: Ин. 18, 36),– то же, что признать относительную ценность мира. На языке философии это значит редуцировать мир до степени явления, совершить феноменологическую редукцию. Человек в этом случае становится воистину независимым от видимого и чувственного мира, от природы, ибо понижая значение вещей до степени относительного, он оказывается над ними, ведь они включены в круг его сознания, и в то же время он ощущает над собой незыблемую высоту Абсолютного. Это для него настолько достоверно, что само доказательство реального существования мира может исходить лишь из предпосылки существования Бога, как утверждал Декарт. Но коль скоро Бог существует, то этим, по Декарту, исключается вероятность того, чтобы Он нас обманывал. Следовательно, существование объективного мира достоверно.

Существуют две степени феноменологической редукции: эго поднимается над миром пространственно-временных связей и созерцает "мир идей" (Платон), "идеальное бытие смыслов" (Гуссерль). Это было известно как языческому античному миру, так и новой философии ("трансцендентальная сфера" Канта). Однако существует вторая, и последняя,– абсолютная редукция, или трансцензус,– душа в умной молитве поднимается над всем тварным, над миром идей и сущностей, молитвенно восходя к Богу: воистину остаются только душа и Бог. "Я знаю только Бога и душу, и что еще? – больше ничего" (блаженный Августин) [CLXVII].

"В результате сомнений во всем остаются несомненными только два существа: "я", которое не есть Бог, и Бог, Который не есть "я", "я" как зависимое – и Бог как независимое" [CLXVIII].

Воля человеческая и воля Божия

Основной проблемой свободы является вопрос о взаимоотношении человеческой воли с волей Божией. Если воля Божия состоит в спасении человека, а Сам Бог всемогущ, всеведущ и всеблаг, как совместить с этим человеческую свободу, дающую человеку возможность отвергнуть Бога и совершить зло? Ведь если человек столь трагически свободен в своем самоопределении, вплоть до свободы выбрать смерть и зло, а Бог только вынужден добровольно терпеть и попускать это зло в мире,– где же Его всеблагость и всемогущество? Коль скоро человек "обречен" Богом на свободу, потенциально заключающую в себя возможность творить зло, а Бог не препятствует человеческому безумному выбору, Божественное всемогущество оказывается под вопросом. А если свобода человека относительна и иллюзорна, и Бог Сам творит или позволяет твориться злу, что происходит с Божественной всеблагостью? Здесь человек оказывается пред выбором: либо Бог всемогущ, но не всеблаг, либо Он всеблаг, но не всемогущ.

Рождающееся из этой антиномии противоречие сводится к тому, что свобода Бога ограничена, если не сведена на нет волей человека. Или – наоборот: человек свободен ровно настолько, насколько Бог умаляет по отношению к нему Свою свободу.

"– Если нет Бога, то я – бог... Если Бог есть, то вся воля Его, и без воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие (говорит Кириллов.– О.Н.).

– Своеволие? А почему обязаны? (спрашивает Петр Степанович Верховенский.– О.Н.).

– Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив Бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте?" [CLXIX]

"Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя... Дальше нет свободы... Кто смеет убить себя, тот Бог. Теперь всякий может сделать, что Бога не будет и ничего не будет..." [CLXX].

Действительно, самоубийство – предельный случай отрицания Бога с Его всемогуществом и манифестации человеческого своеволия. Но оно же – и свидетельство помрачения человеческого ума. Недаром герой Достоевского обнаруживает перед самоубийством явные признаки безумия.

Противоположная точка зрения сводится к тому, что человеческая воля полностью определена и ограничена необходимостью (объективными обстоятельствами, судьбой), душевным складом самого человека (например: наследственностью, сексуальностью, нажитыми в процессе жизни комплексами, маниями, фобиями) или самой волей Божией.

Действительно, в Священном Писании есть множество свидетельств неограниченного Божественного произвола. Воистину Бог творит все, что хочет (Пс. 113, 11; 134, 6), и нет Ему ни преград, ни закона, ни необходимости, ни долженствования. В руке Его и мы и слова наши, и всякое разумение и искусство делания (Прем. 7, 16). Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей (Втор. 32, 39). У Меня отмщение и воздаяние (Втор. 32, 35). И даже в человеках Бог производит и хотение и действие (Флп. 2, 13). Даже помилование – и то зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего. Кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает. Ты скажешь мне: "за что же еще обвиняет? Ибо кто противостанет воле Его?" (Рим. 9, 16, 18–19).

Казалось бы, о какой свободе человеческой воли может идти речь, если человек всецело зависит от Бога, имеющего власть жизни и смерти (Прем. 16, 13) и распоряжающегося даже "хотениями и действиями" Своих созданий? А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: "зачем ты меня сделал?" Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого? (Рим. 9, 20–21).

Это может навести на мысль, что человек всецело пребывает во власти произвола своего Создателя: кого Он захочет спасти, того и спасет, кого захочет погубить, того и погубит. Вот Бог говорит неоднократно: Я ожесточу сердце фараона (ср.: Исх. 4, 21). И стало быть, фараон, ожесточаясь по воле Божией, вроде бы уже и не властен над самим собой. Сам он вроде бы и не повинен в своем грехе, произошедшем по причине этого ожесточения. Значит, фараон несвободен и в таком случае – невиновен. Или Бог возвещает через пророка Иезекииля: и возьму из плоти их сердце каменное, и дам им сердце плотяное (Иез. 11, 19). Из этого как будто следует, что хранить заповеди Бог дает Своим избранным, которым жалует это плотяное сердце взамен каменного. Но это означает, что и они, эти избранные, не свободны, а предопределены к спасению. Но в чем же тогда достоинство этой "запрограммированной" праведности?

Подобные вопросы часто бывают камнем преткновения в рассуждениях о свободе человека и Божием Промысле. Однако они свидетельствуют о том, что задающий их смешивает разные планы бытия, исчерпывая действия Промысла исключительно сферой временной и земной. Меж тем человеку дано еще в земной жизни услышать глаголы вечной жизни (Ин. 6, 68), и судьба его в вечности определяется его жизнью во времени. Благой Промысл Божий состоит в том, чтобы спасти каждого человека. Но в воле самого человека принять или отвергнуть свое спасение: Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. ... жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему (Втор. 30, 15, 19–20).

Бог возвещает Своему созданию через пророка Михея: О, человек! сказано тебе, чтО – добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия (Мих. 6, 8). Он взывает к Своему народу через пророка Исаию: Если захотите и послушаетесь, то будете вкушать блага земли; если же отречетесь и будете упорствовать, то меч пожрет вас: ибо уста Господни говорят (Ис. 1, 19–20). Он выводит Израиль из земли рабства, кормит небесной манной, дает заповеди, возвещает ему Свою волю, наконец, посылает ему Своего Сына и на протяжении всего земного пути человека содействует спасению Своего народа... Однако Он никого не привлекает к Себе насильно, ни на кого не накладывает бремя рабства, не переламывет ничью волю. Человек остается свободным: он до последнего издыхания волен принять замысел Божий о себе или отвергнуть. И тогда Бог волен воздать каждому по делам его: тем, которые постоянством в добром деле ищут славы, чести и бессмертия,– жизнь вечную; а тем, которые упорствуют и не покоряются истине, но предаются неправде,– ярость и гнев (Рим. 2, 6–8).

Итак, Господь все дает человеку для его спасения, ведет его к жизни вечной такими путями, на которых все, что ни случилось бы с ним, содействовало бы этой благой цели. Однако проявления Промысла Божиего далеко не всегда вписываются в земную логику человеческого разумения. Прежде всего, благость Божия ведет к покаянию (Рим. 2, 4). Это значит, что человек волен обратить любое зло, совершенное им и попущенное Богом, в покаянный плач. Даже и фараон, видя плоды своего ожесточенного сердца, мог бы положить начало своему исправлению [CLXXI]. Мог бы, но так и не покаялся.

Порой одно и то же волеизъявление Божие производит в разных людях разные действия, и это зависит уже исключительно от их воли. Земля, пившая многократно сходящий на нее дождь и произращающая злак, полезный тем, для которых и возделывается, получает благословение от Бога; а производящая терния и волчцы негодна и близка к проклятию, которого конец – сожжение (Евр. 6, 7–8). Так, один и тот же дождь вызывает к жизни благие плоды и сорняки.

Порой человек, привыкший жить по своему "плотскому мудрованию", не знает истинной пользы своей. То, что представляется ему крахом его земных попечений, может оказаться величайшим благом для его "внутреннего" человека. И напротив, земная удача может послужить ему соблазном, подталкивающим к гибели. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою? (Мф. 16, 26).

Человеческая жизнь исполнена историями губительных соблазнов, которые приступали к человеку под видом житейского благополучия и успеха. Вот маленький абсурдный сюжет на эту тему: "N., директор завода, молодой, со средствами, семейный, счастливый, написал "Исследование Х го водяного источника", был расхвален, был приглашен в сотрудники, бросил службу, поехал в Петербург, разошелся с женой, разорился – и погиб" [CLXXII].

Впрочем, об этом же говорится и в евангельской притче: у одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю бОльшие, и соберу туда весь хлеб мой и всё добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет (Лк. 12, 16–21).

Преподобный Исаак Сирин утверждал, что вне искушений человек не может усмотреть Промысл Божий, напротив: Промысл познается человеком в том, что Бог непрестанно посылает ему печали [CLXXIII]. Действительно, ведь Христос обещал Своим ученикам: В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16, 33).

Мало того, порой Промысл Божий попускает греховные поползновения и помыслы, приводя через них человека к смирению.

"В нашей воле подвизаться в добре и уклоняться от худого... Постыждаемые бесчестием, мы боимся, возбуждаемые же честью, приносим благодарение Богу и простираемся к добродетели. Бог умножил сих пестунов, чтобы ты, освободившись от них... не забыл Господа Бога твоего, не уклонился от Него и не впал в многобожие... <…> Потому-то страданиями и страстями Бог умножил в сердце твоем памятование о Нем... Ибо откуда узнать бы тебе такую Его промыслительность и благопопечительность, если бы не встретилось тебе ничего противного?" [CLXXIV]

Скорби и страдания, посылаемые человеку, имеют промыслительный и спасительный смысл, о котором свидетельствует Священное Писание: Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю (Откр. 3, 19); кого любит Господь, того наказывает (Притч. 3, 12). Это, разумеется, никак не может вместить в себя куцый житейский разум. Именно он принимается роптать на Бога при столкновении с земными печалями и невзгодами. Однако Промысл Божий, даже и проводя человека долиною смертной тени (Пс. 22, 4), не оставляет Своего попечения о душе человека и не дает ему скорбей, превозмогающих его силы: верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести (1 Кор. 10, 13).

Ибо "Бог оставляет в пренебрежении тех, кого признает недостойными исправления... Поэтому нужно думать, что те, которые удостоились бичевания и исправления от Господа, принимаются уже в разряд сынов и удостаиваются любви Божией" [CLXXV].

Даже и богооставленность может иметь для человека промыслительный, "домостроительный", спасительный смысл. Преподобный Максим Исповедник указывает на четыре вида богооставленности. "Первый – домостроительная богооставленность, как это было с Господом, дабы через кажущуюся богооставленность были спасены покинутые. Второй – богооставленность ради испытания, как это случилось с Иовом и Иосифом, дабы явить одного столпом мужества, а другого – столпом целомудрия. Третий – богооставленность ради отеческого назидания, как это произошло с Апостолом, дабы, смиряясь, он сохранил бы изобилие благодати. Четвертый – богооставленность в силу отпадения [от Бога], как это произошло с иудеями, дабы они, наказываемые, могли бы обратиться к покаянию" [1].

Путь спасения человека лежит через обретение им полного упования на милосердную волю Божию, веру в то, что у него и волосы на голове все сочтены (Мф. 10, 30). Именно поэтому трудно надеющимся на богатство войти в Царствие Божие! (Мк. 10, 24). И Господь порой сокрушает в человеке эти земные надежды: разоряет того, кто уповал на свой земной достаток, лишает земных покровителей того, кто уповал на князей, на сына человеческого (Пс. 145, 3), отнимает талант у того, кто рассчитывал сберечь его, надежно зарыв в землю. Он низлагает в человеке все ложное, препятствующее спасению, и призывает его к Себе. Ибо только уповающие на Господа наследуют землю (Пс. 36, 9).

Промысл Божий не есть раз и навсегда застывшее предопределение: он меняется в зависимости от духовного состояния тех, на кого он направлен: Иногда Я скажу о каком-либо народе и царстве, что искореню, сокрушу и погублю его; но если народ этот, на который Я это изрек, обратится от своих злых дел, Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему. А иногда скажу о каком-либо народе и царстве, что устрою и утвержу его; но если он будет делать злое пред очами Моими и не слушаться гласа Моего, Я отменю то добро, которым хотел облагодетельствовать его (Иер. 18, 7–10).

Так Бог отверг царя Саула, которого некогда благословил на царство, за то, что тот не послушался Его повелений и избрал Давида, дабы он стал царем Израиля. Господь отнял Свое благословение и у Соломона за грех идолослужения: за то, что так у тебя делается, и ты не сохранил завета Моего и уставов Моих, которые Я заповедал тебе, Я отторгну от тебя царство и отдам его рабу твоему (3 Цар. 11, 11).

И наоборот: Господь простил покаявшихся жителей Ниневии и вернул им Свое благоволение: И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел (Иона 3, 10).

Очевидно, что антиномия Божиего всемогущества и человеческой свободы не может быть рационально разрешима: она решается лишь в плане вечности, в плане спасительного замысла Бога о человеке. И при этом ни один из полюсов ее не может быть упразднен: если в жертву приносится Божие всемогущество, то сама идея Бога ставится под сомнение. Но если ради утверждения идеи Бога попирается богоподобная свобода человека, идея добра и ответственности становится проблематичной.

Однако Священное Писание утверждает реальность сверхрационального синтеза: всемогущий Господь (премудрый, всеведущий, всеблагой), по самому определению Своего всемогущества (премудрости, всеведения, всеблагости), имел полную власть сотворить существо, обладающее непосредственно Ему Самому неподвластной свободой. Создать такой огромный камень, который Он Сам не мог бы поднять.

Всякую мерзость Господь ненавидит, и неприятна она боящимся Его. Он от начала сотворил человека и оставил его в руке произволения его. Если хочешь, соблюдешь заповеди и сохранишь благоугодную верность. Он предложил тебе огонь и воду: на что хочешь, прострешь руку твою. Пред человеком жизнь и смерть, и чего он пожелает, то и дастся ему. Велика премудрость Господа, крепок Он могуществом и видит всё. Никому не заповедал Он поступать нечестиво и никому не дал позволения грешить (Сир. 15, 13–18, 20).

Творец вложил в человека свободное произволение, и это означает, что всемогущий Бог свободно ограничил Свое всемогущество ради того, чтобы сотворить свободу, которую Он пожелал даровать человеку. Свобода же лишь тогда и свобода, когда никто не властвует над ней и никто не распоряжается ею, кроме ее обладателя. Бог захотел, чтобы эта свобода свободно признала Его власть, свободно припала к Его всеблагости, свободно поклонилась Его Красоте. Сын Мой! отдай сердце твое Мне, и глаза твои да наблюдают пути Мои (ср.: Притч. 23, 26). И чтобы это произошло не потому, что человек – наемник у Своего господина или послушный раб на службе у великого инквизитора, то есть не по причине человеческого поражения и слабости в противостоянии Божиему Промыслу и Божией власти, а по любви к Господу, по вольному избранию, по свободному признанию своего богосыновства: Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей (Ин. 15, 10).

Однако в вопросе о взаимоотношении Бога и человеческой свободы возникает еще одна антиномия: Бог хочет, чтобы человек был Его рабом,– и Бог не хочет, чтобы человек был Его рабом, но – возлюбленным чадом (ср.: Еф. 5, 1), сыном (ср.: Мф. 5, 45), другом (ср.: Ин. 15, 14). Бог хочет, чтобы человек всецело доверился и предался Ему, и только Ему одному: Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов перед лицем Моим (Втор. 5, 6) [2].

И при этом Бог не попирает свободной воли человека, оставляя ему до самого последнего вздоха возможность свободного произволения. Поклонение Богу не превращает человека в "автомат добра", в человеке всегда при этом остается свобода предпочтения одной ценности перед другими, свобода творческого выбора и решения. В этом есть и определенный риск: даже и подвижники, почти достигавшие пределов совершенства, не были застрахованы от соблазнов произвола – от падений, и падений великих. Это с одной стороны.

С другой стороны – Христос сказал: познАете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32). Истина дарует человеку свободу, но не уничтожает ее. Свобода в добре не есть самоубийство свободы (Фихте), но ее высшее осуществление. Человек становится тем более свободным, чем полнее он пребывает в истине. Ибо, где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17). И Господь сказал Своим ученикам: Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего (Ин. 15, 15). Слышание и следование вечным глаголам освобождает человека, превращает его из раба в друга Христова: Вы друзья Мои (Ин. 15, 14). В конечном счете Божественная благодать ведет человека к обожению, в царство свободы из царства необходимости. Если Сын освободит вас, истинно свободны будете (Ин. 8, 36).

Преподобный Максим Исповедник. Творения. Кн. 1. С. 144–145. На это же указывали и другие святые отцы. Богооставленность "проявляет, прежде всего, сокрытую добродетель. А когда эта добродетель находится в небрежении, то богооставленность восстанавливает ее через наказание, тем самым являясь причиной спасения других. Когда же добродетель становится выдающейся и из ряда вон выходящей, то богооставленность научает смирению". (Авва Евагрий. См.: Преподобный Максим Исповедник. Творения. Кн. 1. С. 296.) ^
Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею (Мк. 12, 30). Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи (Мф. 4, 10). ^

Свобода, своеволие, произвол. Антихристова свобода

В человеке живет смутное сознание собственной свободы как внутренней иррациональной бездны, творческой устремленности и беспокойства: это – все незавершенное, потенциально данное человеку, стремящееся к своему осуществлению, но и несущее неудовлетворенность всем временным и конечным: жажда того, что вечно и что не имеет конца (Егоже Царствию не будет конца). Это – область чистых возможностей человека: он может ставить себе самому задачи, находить цели, избирать ценности, определять по собственному произволу направление своей деятельности, начинать новые причинно-следственные ряды... Это неотъемлемый дар, которым Бог удостоил человека, такое его достояние, от которого он не может отказаться, потому что оно совпадает с самим его существом. Это врожденная потребность к неограниченной внутренней свободе. В конце концов, человек стремится жить так, как он считает нужным, "по своей воле", пусть даже и глупой, осуществляя себя по собственному разумению, пусть даже и неразумному, иррациональному и даже бессмысленному. То так, то этак – "как Бог на душу положит".

Эта первичная иррационально-анархичная свобода есть первейший признак человека как существа одухотворенного, и главный импульс и содержание такой непреображенной свободы может быть назван своеволием. Своеволие – это возможность творить по-своему: "так, как я хочу". Этот принцип имеет в своем пределе обоготворение собственного произволения, идолопоклонство. Свобода становится абсолютной ценностью. Такое двусмысленное тавтологическое содержание свободы ("я хочу делать так, как я хочу"), однако, оборачивается ее бессодержательностью: духовная безграничность потенций, которая, в принципе, могла бы сулить человеку богатство смыслов, на самом деле дезориентирует его, лишает личность внутренней опоры, опустошает и обезволивает ее. По словам С. Л. Франка, "из чистой бесформенной потенциальности нет исхода, нет перехода к позитивному принятию решений" [CLXXVI]. Анархия оборачивается бессилием, абсолютный произвол – саморазрушением личности, ее импотентностью. Как только темная безосновная свобода возводится человеком в ранг абсолютной ценности – она тут же выказывает свой демонический потенциал небытия и деструктивности.

Безосновная свобода вырождается в ощущение невыносимой пустоты, которую необходимо чем-то заполнить. В героях Достоевского, провозглашающих своеволие как принцип жизни, эта пустота заполняется фантазиями, видениями, темными баснословными идеями. Человек становится пленником собственных помыслов, капризов и измышлений. Он подпадает под власть своей мнительности, мается под игом ирреальности, мнимости мира, рожденного его же собственным воображением. Свобода, оборачивающаяся для человека своеволием, напоминает открытый ящик Пандоры, из которого беспрепятственно вырываются наружу все человеческие пороки.

Cама темная подкладка свободы свидетельствует о том, что она не может быть самодостаточной абсолютной ценностью: в этом случае в ней обнаруживается какой-то глубинный изъян, бездна. Под ней, говоря словами Тютчева, "темный хаос шевелится". Этот хаос способен разрушить личность, помрачить разум, ввергнуть человеческую душу и целый мир в катастрофу. Свобода, понимаемая как абсолютная ценность, может при столкновении безжалостно сокрушить все иные человеческие ценности, опрокинуть всю их иерархию, сделаться тираном. Любой внутренний и общественный либертинаж в конце концов оборачивается деспотией своеволия, убивающей свободу.

Свобода, таким образом, должна быть вписана в эту иерархию, должна избрать для себя ценность высшую, чем она сама, ценность непререкаемую и абсолютную, ради которой эта свобода и могла бы осуществиться как таковая и воплотить признаваемые ценности в бытии. Однако ценность, признаваемая как Абсолют, должна быть такова, чтобы включать в себя свободу как непреложное условие человеческого существования, как бытийное свойство. В противном случае эта верховная ценность поглотит и уничтожит человеческую свободу, обречет человека на рабское, идолопоклонское служение. Такой ценностью поэтому не могут быть ни безличная идея, ни рукотворная вещь, ни мертворожденное понятие. Такой ценностью может быть только живая личность, причем личность, не ограниченная в своем бытии конечностью существования и уязвленная грехом, а Личность абсолютная, стоящая над трагическими полюсами мира, над временем, над пространством, вечная. Такой Личностью является только личный Бог – Творец неба и земли, Искупитель, Утешитель.

Только Ему человек обязан даром своей свободы. Только Он возвестил человеку: познАете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32). Только Он поставил свободу человека условием его спасения и богосыновства. Только Он избавил человека от ее темных кошмаров. Только Он наполнил свободу человека смыслом богоподобия, предложив человеку особую этику благодати – этику свободы. Только Он призвал человека к особому пути свободы – к творчеству жизни.

Итак, предельная свобода, которая сопутствует человеческому спасению, есть в то же самое время и почва для искушения свободного духа. В той иррациональной "бездне" несотворенной свободы ("Ungrund"), где совершается первично избирающий акт, нет никакого заранее установленного долженствования, авторитета, закона, власти, ибо всякое долженствование, авторитет, закон, власть должны быть сначала свободно установлены, признаны, приняты. Ибо всякому императиву свобода может противопоставить свое "нет". На всякое долженствование, навязанное человеческой воле, произвол может ответить бунтом, на всякий закон – преступлением. Таким образом, спасительная свобода может обернуться для человека бездной погибели.

И в то же время Бог не насилует человеческое произволение, не искореняет его: преображенный произвол участвует в деле спасения человека. Человек должен стремиться к спасению, но он не принуждаем ни к этому стремлению, ни к спасению.

Однако эта негативная свобода – свобода от, то есть произвол, по праву имеет дурную репутацию: ее принято оспаривать этически. Философия свободы приходит к отрицанию и уничтожению свободы на высшей ступени добра. Свободна лишь несовершенная воля. Совершенная воля пожертвовала своей свободой ради истины. Выбор сделан раз и навсегда. Таким образом, свобода в добре уже не есть свобода, утверждает Фихте. Еще раз подчеркнем, что Новый Завет начисто перечеркивает это упрощение проблемы свободы: познАете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32); если Сын освободит вас, то истинно свободны будете (Ин. 8, 36); к свободе призваны вы, братия (ср.: Гал. 5, 13); стойте в свободе, которую даровал вам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства (Гал. 5, 1). Воистину Господь пришел отпустить измученных на свободу (Лк. 4, 18).

Действительно, положительная свобода оказывалась бы весьма проблематичной, коль скоро в добре происходило бы ее упразднение. Однако весь Новый Завет свидетельствует об обратном: свобода в добре не уничтожается, но обретается и преображается. Ибо все, что существует в мире, каждое душевное движение, наклонность и способность (даже раздражительность и вожделение), "становится для обладающего ею благом или злом,– по образу употребления" [CLXXVII].

Свобода, избирающая высшую абсолютную ценность, которой может быть только Единый, Личный, Живой Бог, преображает в себе все низшие стороны – то есть свободу произвола, свободу выбора, отрицательную свободу. Она не уничтожает их, но преобразует, наделяя иным качеством, пригодным для ее нового осуществления: где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17). Она, однако, сохраняет и содержит в себе преображенную низшую свободу.

Как гласит основной категориальный закон, сформулированный еще Аристотелем, а также Гегелем: высшая категория содержит в себе низшую. Аристотель выражает этот закон соотношения иерархических ступеней бытия в понятиях материи и формы: всякая низшая ступень бытия есть материя для высшей, которая есть ее новая форма. Таким образом, "произвол есть низший категориальный момент свободы, и он сохраняется в высшем категориальном комплексе творческой свободы,– свободы, самоопределившей себя через признание принципа" [CLXXVIII].

По словам великого инквизитора, человек не может вынести своей свободы: "Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться". Взамен страшной Христовой свободы он предлагает человечеству свою собственную – мнимую и ложную, основанную на чуде, тайне и авторитете: "О, мы убедим их, что тогда только они и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. <...> ...Эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. <...> Люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки". Тем самым, утверждает он пред лицом Христа, "я исправил подвиг Твой… Зачем же Ты пришел нам мешать? <...> Завтра я... сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков".

Великий инквизитор легенды Ивана Карамазова, "исправивший" подвиг Христов, обвиняет Господа в том, что Он, судивший о людях "слишком высоко" и жаждавший от них "свободной любви, а не рабских восторгов невольника перед могуществом, раз навсегда его ужаснувшим", поступил с ними, "как бы и не любя их вовсе", и по этой логике считает себя, избавившего их от этого непосильного бремени, великим благодетелем человечества. Ибо, повторяем, свобода для него есть то, чего люди, кроме малочисленных отдельных избранных, "не вынесут" [CLXXIX]. (Ср. у Бориса Пастернака: "Слишком многим руки для объятья Ты раскинул по концам креста" [CLXXX].)

Человек, по мнению великого инквизитора, "слаб и подл", а люди – "бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Но разве бунтовщики могут быть счастливыми?".

Итак, как полагает великий инквизитор, человек по своей природе приговорен к тому, чтобы быть несчастным. Он не может осуществить в жизни слово Христово, не может пойти за Ним, не может служить Ему. Он обречен, ибо, как известно, кто не собирает со Мною, тот расточает (Лк. 11, 23). Дары, которые принес Христос, слишком высоки и велики, чтобы человек был способен их принять. Замысел Его неосуществим, подвиг Его непомерен, а призыв к Себе: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные (Мф. 11, 28) – жесток.

Посему – миссия великого инквизитора, как он ее видит, состоит в том, чтобы устроить сносное человеческое существование на исторической земле на иных – внехристианских – началах. На началах, предложенных лукавым духом, искушавшим Господа в пустыне: на чуде, тайне и авторитете.

Примечательно, что великий инквизитор отвергает Христа исключительно по гуманистическим соображениям – во имя земного благоденствия человечества. Он хочет дать им "тихое смиренное счастье... слабосильных существ, какими они созданы", разрешить им "хотя бы и грех, но с нашего позволения", "и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволили грешить". Тайна этого "человеколюбивого" проекта заключается в том, что его инициаторы и исполнители оказываются не со Христом, а с искусителем: "Мы не с Тобою, а с ним, вот наша тайна!". Христова любовь и свобода оборачиваются антихристовыми подделками.

Впрочем, это признает и сам великий инквизитор: "Я не хочу любви Твоей, потому что сам не люблю Тебя",– признается он Христу.

"Инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь секрет!" – заявляет Ивану Алеша Карамазов [CLXXXI].

Действительно, ключ к позиции великого инквизитора лежит в его фундаментальном неверии во Христа и Искупление. Именно этот факт и давал К. Леонтьеву повод для возмущения этой легендой: "Действительные инквизиторы в Бога и Христа веровали, конечно, посильнее самого Федора Михайловича... Крайности религиозного фанатизма объяснять безверием – это уж слишком оригинальное празднословие",– писал он в письме В.В. Розанову [CLXXXII]. С Леонтьевым соглашается и Розанов: "Мы просто не понимаем, что такое "инквизитор", а Достоевский набросал совершенно невероятный портрет инквизитора-атеиста. "Это вы сами, Фед<ор> Мих<айлович>, в Бога не веруете",– мог бы ему ответить инквизитор-испанец, повернувшись спиной" [CLXXXIII].

Достоевский, однако, в легенде, сочиненной агностиком Иваном Карамазовым, коснулся основной проблемы человеческой свободы и гуманизма: могут ли они существовать автономно от Христа, не вырождаясь при этом в симулякры антихриста? И дает на это однозначный ответ, звучащий в словах великого инквизитора, обращенных к Христу: "Мы не с Тобою, а с ним... Я не люблю Тебя... Сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков". Эта идея изобличает его в том, что он на самом деле не верит во Христа как в Бога.

И действительно, истина Христова – для Иудеев соблазн, а для Еллинов – безумие (1 Кор. 1, 23), но и для любой безрелигиозной гуманистической доктрины она – худшая из ересей. Свобода Христова есть катастрофа для горделивого секулярного сознания. Великий инквизитор с содроганием говорит о том, до каких ужасов рабства и смятения может довести человека богодарованная свобода, не осененная личностью Спасителя. "Спасите нас от себя самих",– вопиют в легенде "слабосильные невольники и бунтовщики". И тогда на исторической сцене появляются их самочинные "спасители", отбирающие у них великий "непосильный" дар и овладевающие их совестью.

Недаром великий инквизитор трансформируется у Вл. Соловьева в "Трех разговорах" в самого антихриста. И как великий инквизитор Достоевского – личность в своем роде уникальная: большой аскет, подвижник,– так и антихрист Вл. Соловьева – человек "высокой гениальности", "великий мыслитель, писатель и общественный деятель". Мало того, он гуманист, "филантроп" и "философ". Он автор универсальной программы, сулящей миру благоденствие, а народам – "равенство всеобщей сытости". Он настоящий плюралист и интегрист, и в то же время он "объединитель церквей": "если вы не можете согласиться между собою, то я надеюсь согласить все ваши партии тем, что окажу им всем одинаковую любовь и одинаковую готовность удовлетворить истинному стремлению каждой" [CLXXXIV]. Он спиритуалист и аскет. Он верит в добро, Бога, Мессию... Чего же, казалось бы, еще? Однако, пишет Вл. Соловьев, "в это он верил, но любил он только одного себя" [CLXXXV].

Это порождает в нем чувство соперничества с Христом. Его, как и великого инквизитора, одолевает идея о том, что он должен "исправить подвиг" Спасителя. Из этого для него с необходимостью следует, что Христос – "не воскрес", что Он – не Бог...

Такова общая схема перевертыша: всякий самозваный и самочинный активизм, отвергающий Христа и дерзающий "исправить Его подвиг", неизбежно несет в себе дух богоборчества вне зависимости от того, какими именно идеями он прикрывается. Все его усилия представить свою миссию как более гуманную – милосердную, возвышающую и освобождающую человека,– чем миссия Христа, оборачиваются для человечества самыми кровавыми утопиями, самым диким закабалением, самыми неистовыми гонениями на христиан. Недаром небо над великим инквизитором задымлено кострами, на которых горят еретики, а антихрист (и у Соловьева, и тот, из Откровения) в конце концов убивает исповедников Христа.

Это – закономерное явление в диалектике зла. Оно "хочет показаться более милостивым к людям, чем Сам Творец", оно демагогически заявляет, что "хочет защитить человечество от Христа", от Его "слишком высокого идеала" [CLXXXVI]. Ибо Христос призывает Своих учеников быть совершенными, как Отец Небесный (ср.: Мф. 5, 48), познать истину, дабы она сделала их свободными.

Есть и еще один важнейший аспект: и великий инквизитор, и антихрист хотят организовать для человечества принудительное всемирное счастье. Главное недоумение и главная претензия их ко Христу, что Он взвалил на человека непосильное бремя свободы и дело Его, следовательно, нереально, завет Его – неисполним, Искупление – напрасно.

"Чем виновата слабая душа,– говорит инквизитор,– что не в силах вместить столь страшных даров?" Тот же пафос стоит и за "универсальной программой" антихриста, решившего облагодетельствовать человечество новой всепримиряющей утопией "всеобщего мира", "всеобщей сытости" и "постоянного наслаждения... чудесами и знамениями" [CLXXXVII].

Однако такая слабая, духовно нищая и осознающая свою нищету и немощь душа, которую и инквизитор, и антихрист пытаются "защитить от Христа", только и способна предать себя в волю Божию, а значит – принять великий и страшный Христов дар.

Своеволие и ужас перед свободой всегда там, где угасает вера в Христа. Но свобода – всегда со Христом. Без Него она есть то, чего человек "не вынесет".

Парадоксы свободы

Свобода предстает человеку во всей своей двусмысленности и "двуличии": действительно, существуют как бы два лика свободы – темный и светлый, две стороны ее – отрицательная (свобода от) и положительная (свобода для), два качества – "безосновная" свобода "в ничто" и свобода, укорененная в добре, обретенная в истине, свобода во Христе.

Несмотря на то что человечество (философия, богословие, этика и т. д.) относилось всегда с подозрением к образу этой первой свободы – произволению ("произволу"), тем не менее и она не может быть расценена иначе чем Божий дар. И она имеет непреложную ценность. И она свидетельствует о богоподобии человека, даже если человек может соблазниться этим своим богоподобием в силу данной ему свободы.

Однако существует проблема перехода низшего вида свободы в ее высший вид. Очевидно, что произволение не может быть подавлено в человеке во имя свободы в добре, иначе последняя стала бы карикатурой на себя самое: насильственное уничтожение субъективного произволения приводило бы к созданию выморочного мира, где правит очередной великий инквизитор. Искоренение низшей свободы приводит к утрате и высшей. Она подменяется произволом великих инквизиторов и диктатурой необходимости, в противном случае ослушников ожидают аутодафе. Таким образом, "высшая свобода" при попрании низшей оборачивается для человека рабством.

Однако очевидно одно: свобода в добре и истине не есть уже свобода произвола, хотя и содержит его в себе в некоем преображенном виде. Непреображенный же произвол (своеволие и самочиние) сам встает на пути к свободе в добре и истине.

Преображение не уничтожает, а сохраняет и преобразует преображаемый материал. Преображенный произвол есть необходимое условие высшей свободы, ее категориальный момент, принцип ее самоосуществления.

Б.П. Вышеславцев применяет к произволу такого рода слово "сублимированный" [CLXXXVIII], то есть возведенный от низшей категории к высшей, в отличие от профанации, низводящей высшие понятия к низшим, как это делал Зигмунд Фрейд, объяснявший все высокие стремления человеческого духа сексуальными влечениями, или Карл Маркс, сводивший жизнь духа к борьбе классов.

Свобода воли осуществляется в выборе ценностей, ибо воля может отдавать предпочтение одним ценностям перед другими, вовсе отвергать общепринятые (например христианские) ценности во имя каких-то иных, а может вообще опрокидывать всю ценностную иерархию и избирать для себя собственное "я так хочу" в качестве главного мотива... Однако осуществленный выбор ценности уже подразумевает и влечет за собой как служение ей, так и претворение ее в реальность, то есть исполнение некоего долженствования по отношению к ней. Таким образом, может показаться, что сделанный выбор, чреватый бременем долженствования, уже цензурирует произволение, принуждает к подчинению, сковывает живое и подвижное волевое начало. И тем не менее даже и в этом случае воля остается свободной по отношению к этому долженствованию. Каким образом? В некоем идеальном плане долженствования воля не парализована этически должным, она вольна выбирать, подчиниться ли ей или уклониться от подчинения. Она неустойчива, она зыбка, в ней нет никакого механизма закрепленности за этим долженствованием. Она сохраняет свое самовластие ("аутекзусию"), равно и спасительное, и роковое. И здесь кроется явный парадокс: ведь если воля может быть свободна от причинности, то как может она быть свободной от ею же избранной ценности с ее долженствованием?

Так возникает антиномия свободы и долженствования: воля определена должным – и воля не определена должным. Или так: воля детерминирована ценностью – и воля не детерминирована ценностью [CLXXXIX]. Ее уделом остается творчество. Можно говорить о живых, подвижных и уникальных связях воли и ценности. Можно говорить о любви как особом модусе их отношений.

И это не вполне то же самое, что утверждал Кант: воля должна, но не принуждена подчиняться должному. Мысль Канта сводится к столкновению идеального и реального, к различению уровней бытия: в порядке идеального долженствования воля подчинена ценностям, но в порядке эмпирической реальности, в силу своего несовершенства, она это долженствование может отвергнуть и часто отвергает. Например, христианин должен исполнять заповеди Божии, но он их не исполняет из-за греховных навыков своей природы: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7, 19).

Однако антиномия свободы раскрывает более глубинное противоречие и заявляет о нем как о столкновении двух долженствований.

С одной стороны, свобода воли сама по себе есть дар Божий, черта богоподобия, и в силу этого – непреложная ценность: без первой низшей ступени свободы, именуемой произволом, не может быть и высшей – чаемой свободы в добре и истине, свободы во Христе. Он, этот произвол, есть предусловие совершенной свободы, предусловие доброй воли. Добро, совершаемое по принуждению, по необходимости, равно как и "автомат добра", всецело предопределенный Творцом, не может представлять этической ценности: только сознательная и ответственная свободная воля, наделенная возможностью избирать в акте любви добро и истину, имеет такую ценность. Бог почтил свободой человека, "чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена оного" [CXC]. Поэтому сама эта свободная воля, несущая в себе великие возможности бытия и творчества,– воля, которая не принуждена подчиняться должному и имеет власть произвольно нарушать его, уже сама по себе есть ценность.

Итак, свободно избранные ценности претендуют на полную детерминизацию личности. Это с одной стороны. С другой – эта личность сама по себе есть уже ценность, и это потому что она есть личность свободная, ничем не детерминированная, вполне богоподобная.

Из всего вышесказанного следует антиномия: долженствование ценностей, избранных волей, должно быть абсолютным, коль скоро воля сама избрала их по дару своей свободы,– и в то же время оно не должно быть абсолютным. То есть воля продолжает оставаться свободной по отношению к этому долженствованию. Она ни в коей мере не привязана к избранному ею добру какой-либо необходимостью: Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей (Ин. 15, 10). Исполнение заповедей становится не долженствованием закона, но выражением непрестанного чаяния Христовой любви и вечной жизни, ибо заповедь Его есть жизнь вечная (Ин. 12, 50).

Итак, ценности должны безусловно господствовать в жизни избравшего их человека,– и в то же время ценности не должны господствовать ни "автоматически", ни в порядке императива. В этом смысле поклонение Живому Богу есть нечто прямо противоположное идолослужению. Недаром смысловой центр первой и главнейшей заповеди исходит из глагола "возлюби" (возлюби Господа Бога твоего [Мф. 22, 37]). И новая Христова заповедь держится тем же глаголом: да любите друг друга (ср.: Ин. 13, 34).

Таким образом, полное подчинение должному есть нечто должное и при этом такое подчинение должному не есть нечто должное, но осуществляемое каждый раз по свободному произволению, предпочтению, избранию, по любви: кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое (Ин. 14, 23). И напротив: Нелюбящий Меня не соблюдает слов Моих (Ин. 14, 24).

Иными словами, свобода произвола имеет ценность – и свобода произвола ее не имеет, добровольно отказываясь от себя перед лицом Любимого: И все Мое Твое, и Твое Мое (Ин. 17, 10). (Не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть, но да будет воля Сына Твоего и Бога Моего.)

Бог хочет, чтобы человек был Его рабом – и Бог не хочет, чтобы человек был Его рабом (Я уже не называю вас рабами, но Я назвал вас друзьями [Ин. 15, 15]). Однако слова "раб Божий" и "свободный" в новом контексте Благой Вести перестают быть антонимами и входят в иные отношения.

Пресвятая Дева Мария, произносящая: се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему (Лк. 1, 38), есть Богородица, вышши всех Ангел и Архангел и всея твари честнейши (акафист Пресвятой Богородице), честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим (песнь Богородице), Царица Небесная, Пресвятая Владычица (канон молебный к Богородице).

Рабами Божиими, или рабами Господними, называются в Священном Писании исключительно праведники, святые: Авраам (см.: Быт. 18, 3), Лот (см.: Быт. 19, 19), Моисей (см.: Исх. 14, 31; Нав. 1, 2), Исаак и Иаков (см.: Исх. 32, 13), Давид (см.: 3 Цар. 8, 28), пророк Илия (см.: 3 Цар. 18, 36), Иов (см.: Иов 1, 8), апостолы Павел (см.: Рим. 1, 1; Гал. 1, 10; Флп. 1, 1), Иоанн (см.: Откр. 1, 1), Петр (см.: 2 Пет. 1, 1), Иаков (см.: Иак. 1, 1), Тимофей (см.: 2 Тим. 2, 24), апостол Иуда (см.: Иуд. 1, 1) и другие.

Именно в "рабстве Господу" реализуется их духовная свобода. Для новозаветных праведников – это свобода нового человека, который обновляется в познании по образу Создавшего его, где нет раба, свободного, но все и во всем Христос (Кол. 3, 10, 11). Ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов (1 Кор. 7, 22).

Рабство Христу означает освобождение от греха (Рим. 6, 22), от смерти (ср.: Рим. 6, 23), от ига рабства (ср.: Гал. 5, 1), от рабства тлению (Рим. 8, 21), рабства похотям (ср.: Тит. 3, 3), рабства человекам (1 Кор. 7, 23).

Однако это блаженное рабство Христу, это несение Его легкого бремени и благого ига (ср.: Мф. 11, 30), это отвержение духа рабства (Рим. 8, 15) греху и тлению происходит в свободу славы детей Божиих (Рим. 8, 21), означает принятие Духа усыновления (ср.: Рим. 8, 15), и уже сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы – дети Божии (Рим. 8, 16). Посему всякий раб Христов уже не раб, но сын (Гал. 4, 7), чадо Божие (ср.: Ин. 1, 12; Флп. 2, 15), чадо возлюбленное (ср.: Еф. 5, 1), чадо света (ср.: Еф. 5, 8).

Сам Господь говорит Своим ученикам: Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего (Ин. 15, 14–15).

Потому всякий верующий и любящий Господа стремится пройти Его же путем, иметь те же чувствования, какие и во Христе Иисусе (Флп. 2, 5), Который, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной (Флп. 2, 6–7, 8).

В этом кенотическом самоумалении Господь остается единым с Отцом: Я и Отец – одно (Ин. 10, 30). Усвоив человеческую природу (и в силу этого – человеческую волю), Он предает эту волю в волю Отца: да будет воля Твоя (Мф. 6, 10); как заповедал Мне Отец, так и творю (Ин. 14, 31); Я соблюл заповеди Отца Моего (Ин. 15, 10); Моя пища есть творить волю Пославшего Меня (Ин. 4, 34); не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца (Ин. 5, 30); ибо Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца (Ин. 6, 38); не Моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22, 42). Господь дает образ совершенной любви (Бог есть любовь [1 Ин. 4, 8]), совершенного послушания Богу, совершенного единства с Ним. Он просит Отца даровать подобное же (хотя не сущностное, но благодатное) единство и верующим во Христа, то есть "рабам Христовым": соблюди их во имя Твое, чтобы они были едино, как и Мы (Ин. 17, 11); да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин. 17, 21); да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них (Ин. 17, 26).

Только в свете этого и может рассматриваться антиномия, предложенная Б.П. Вышеславцевым: Бог хочет, чтобы человек был Его рабом – и Бог не хочет, чтобы человек был Его рабом. Эти антиномичные положения, в силу их несовместимости, уничтожают друг друга в плане эмпирического мышления, и оба неразрывно актуализируются в акте веры [CXCI]. Встреча Бога и человека происходит по взаимному волеизъявлению: хочешь ли быть здоров? (Ин. 5, 6) – спрашивает Господь у расслабленного; Господи! если хочешь, можешь меня очистить (Лк. 5, 12),– говорит Господу прокаженный.

Зов Бога к человеку и человеческий отклик на этот зов всегда есть дело свободы, веры и любви, а не акт насилия и принуждения. Человек волен откликнуться, а волен и спрятаться от Бога, прикрыв свою наготу смоковными листьями. Но коль скоро Бог устанавливает такие отношения с человеком, признавая его свободу, то и человеческая свобода вольна откликнуться на призыв долженствования, покрываемого любовью, или отвергнуть его. Но и сама сфера человеческого долженствования не полна без того, чтобы включить в нее свободу воли как нечто должное.

Конфликт порождается тем, что свобода опознает долженствование как несвободу, как принуждение, как угрозу обезволивания и обезличивания человека. Личность страшится стать жертвой необходимости – будь то необходимость историческая, политическая, этическая или какая-либо еще. Ее ужасают любые "принципы обезличивания человека, с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия" [1].

Но и долженствование воспринимает свободу как недолжное, порой препятствующее его осуществлению, неуступчивое, неуправляемое и бунтующее. Меж тем за свободой всегда оставлено право отвергнуть предложенное долженствование, а у того всегда есть основание, чтобы признать свободу как нечто должное. Действительно, апостол Павел определяет свободу как призвание: К свободе призваны вы, братия (Гал. 5, 13), а "стояние в свободе" как духовное задание: стойте в свободе, которую даровал вам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства (Гал. 5, 1).

Кроме того, античная философия, как и философия нового времени (особенно Кант), отождествляет долженствование с диктатурой закона, с императивом долга. "Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от закона" (Вольтер); "Мы – рабы законов, чтобы быть свободными" (Цицерон) [CXCII]. Но Господь, помимо дара свободы, дал нам иную этику, иные понятия долженствования, чем исключительно долженствование закона. Смиренный мытарь вышел из синагоги более оправданным, чем кичливый фарисей, исправно хранящий субботу и приносящий жертвы (см.: Лк. 18, 10–14); благоразумный разбойник первым оказался с Господом в раю (см.: Лк. 23, 43). В Царстве Небесном будут первые последними, и последние – первыми (Мф. 19, 30)...

Переход от первой ступени свободы (произвола) – ко второй (свободе во Христе) есть переход от я так хочу к да будет воля Твоя. При этом человек испытывает страшное внутреннее противоборство, сопротивление все той же воли, которая и хотела бы предаться в волю Господню и все же судорожно продолжает цепляться за свое я так хочу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7, 19), ибо злое, которого не хочу, хочет за меня закон греховный, живущий во мне (ср.: Рим. 7, 23). Этот закон греховный есть закон падшего мира, закон, "раздробляющий" и обезволивающий личность, лишающий ее свободы и предающий во власть страстей. И если страсть оборачивается прежде всего болезнью воли, ее извращением, то и низшие силы души выходят из-под повиновения началам высшим, то есть разуму. И хотя "зло само по себе есть ничто, ибо оно не есть какое-либо существо и не имеет никакого естества" [CXCIII], оно становится реальным в этом извращении разумной воли, уклоняющейся от Бога к небытию.

Но и сама личность отчаянно сопротивляется преображению своего произвола: личность боится вместе с ним вовсе утратить свою свободу, свое неповторимое лицо. В безличном царстве долженствований, порождаемых ценностями и целями, она страшится лишить себя свободной воли, утратить себя как неповторимую ценность, как некую уникальную экзистенцию, как безусловную самоцель. Она ужасается быть превращенной в средство, в безличный и безвольный материал грядущей "гармонии". В вещь среди прочих вещей. В автомат категорического императива. Она страшится утратить свою индивидуальность, лицо, самобытность, волю. Это неверие личности в то, что и в высшей свободе будет сохранена в преображенном виде ее "низшая свобода", ее "произвол", воспитано в ней традициями материализма с его диктатом "осознанной необходимости", а так же этикой закона, морализмом и фарисейством, духовным и государственным большевизмом.

Меж тем ответ на этот фундаментальный вопрос человеческого самоосуществления и свободы есть в Евангелии. Господь говорит: Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу ради Меня сбережет ее (Мф. 10, 39).

На самом деле царство истинных ценностей (Царство Божие) не только предполагает и допускает, но и содержит в себе свободу человеческой воли, поскольку она сама по себе является условием спасения человека, свидетельством его этической вменяемости и сама является таковой ценностью: только свободная воля может участвовать в замысле любви, осуществлять дела любви, быть субъектом любви. И если личность может пренебречь "приглашением на пир" (см.: Мф. 22, 2–10), отвергнуть Царство Христово, само это Царство не может пренебречь личностью как сугубой ценностью. Потому на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии (Лк. 15, 7).

Личность, будучи метафизически свободной, неизбежно томится в царстве необходимости с его детерминированной "причинностью", с его долженствованиями, с его "категорическим императивом", с его "каменной стеной". Так, герой Достоевского дорожит своим правом не примириться с этой "каменной стеной" потому только, что у него "сил не хватило", чтобы пробить ее "лбом" [CXCIV].

Таким образом, переход от низшей свободы к высшей, преображение свободы – есть дело непосильное для самого человека, дело сверхъестественное, невозможное без помощи Божией благодати: человекам это невозможно, Богу же всё возможно (Мф. 19, 26). Без этой помощи произвол либо вырождается в своеволие, в рабство прихотям и мнимостям, делаясь жертвой психологического детерминизма, либо становится под ярмо необходимости – будь то необходимость причинности эмпирического мира, будь то необходимость этического долженствования: он отдается на заклание материалистическому или супернатуралистическому детерминизму, убивая тем самым возможность и свободы высшей.

Но да будет воля Твоя (Мф. 6, 10) – это и есть высшая свобода. Это соединение двух воль: моя воля, которая "по собственному произволу" предпочла волю Божию, и воля Божия, которая призывается творческим волеизъявлением человека: да будет. Да минует Меня чаша сия,– молился Господь в Гефсиманском саду и тут же добавлял: – Впрочем не как Я хочу, но как Ты (Мф. 26, 39), не Моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22, 42).

Итак, воля человека изъявляет свободное желание всецело предаться в волю вышнюю и благую. Бог при этом не уничтожает ее свободы: в любой момент, когда она захочет, она может выйти из повиновения. Человек, зная ее неустойчивость, ненадежность, "произвольность" и по этой причине опасаясь ее произвола, ее отпадения от воли Господа, использует дар своей свободы и умоляет о том, чтобы Бог не попустил такого: или хощу, спаси мя, или не хощу; не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть.

Свободная воля просит Бога забрать Себе ее произвол во имя свободы во Христе. Бог откликается на это прошение дарованием Своей благодати, оберегающей свободную волю человека.

Только благодать Святого Духа, только Божественный зов любви может преобразить свободу произвола в свободу творчества, в свободу истины. Истина сделает вас свободными,– говорит Господь (Ин. 8, 32). Стойте в свободе, которую даровал нам Христос,– вторит апостол Павел (Гал. 5, 1). К свободе призваны вы, братия,– возвещает он (Гал. 5, 13).

К свободе можно только призвать. Пригласить, как приглашают на брачный пир: туда, где радость, праздник, любовь, блаженство. Царство Небесное и есть блаженство, но оно и есть царство свободы, ибо где Дух Господень, там свобода.

Царство свободы и благодати – Царствие Божие, возвещенное Евангелием,– противопоставляется в Новом Завете царству закона: Ветхий Завет преходит, потому что наступили времена Нового: днесь спасение миру. Это значит – древнее прошло, теперь все новое (2 Кор. 5, 17). Отныне, с пришествием воплотившегося Сына Божия, Спасителя мира, Царство Его, которое не от мира сего (Ин. 18, 36), уподобляется абсолютно ценному и чаемому, ради которого стоит отдать все, что имеет человек. Евангельские притчи изображают его как такую непреложную ценность, ради которой стоит тут же отдать найденное в поле сокровище или драгоценную жемчужину.

О наступлении этого блаженного Царства как о чаемом и возможном возвещает молитва Господня: да приидет Царствие Твое (Мф. 6, 10). В тон этому чаянию звучит и следующее прошение этой молитвы: да будет воля Твоя. Молитвенное да будет есть непосредственное изъявление собственной человеческой свободной воли, выбирающей для себя полное поклонение воле Божией, полное предание судьбы в Его благие руки, полное признание благости Его Промысла, что бы этот Промысл ни сулил лично просителю.

Однако, что бы ни сулил просителю в земном плане Божий Промысл, он при этом всегда будет способствовать наступлению Царства Божия, и недаром эти два прошения столь неразрывно связаны между собой: да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя. Молитва Господня (Отче наш) есть отклик человека на Божественное приглашение, свободное согласие быть там, где Дух Господень, где воля Божия, где Царство Небесное (Царство Божие внутрь вас есть [Лк. 17, 21]), где свобода. Да будет – это предельная словесная интенция произвола, произвол в чистом виде, абсолютный произвол. Это же да будет сопутствовало и творящей воле Творца: И сказал Бог: да будет свет. И стал свет (Быт. 1, 3).

Платонов А. Город Градов // Избранное. М., 1966. С. 164. Именно так: "Принципы обезличивания человека..." назывался большой социально-философский труд, на котором "умер от истощения" его автор – советский уполномоченный Шмаков. ^

Свобода и закон

Закон и пророки до Иоанна; с сего времени Царствие Божие благовествуется (Лк. 16, 16). Как видим, закон противопоставляется в Евангелии Божиему Царству. Нагорная проповедь Господа вся построена на таком преодолении старого: Вы слышали, что сказано древним... А Я говорю вам (Мф. 5, 21, 22). И хотя Господь говорит: Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все (Мф. 5, 17–18), Он заповедует Своим ученикам новую, более высокую праведность – заповеди блаженств (см.: Мф. 5, 1–11). И Царство Небесное принадлежит не подзаконной праведности книжников и фарисеев, а блаженным: если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное (Мф. 5, 20). Даже наибольший из рожденных женами праведник, пророк и предтеча Иоанн Креститель меньше меньшего и последнего в Царстве Небесном (см.: Мф. 11, 11), ибо все пророки и закон прорекли до Иоанна (Мф. 11, 13).

Здесь, следовательно, проходит заветная разграничительная черта: закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа (Ин. 1, 17). Без Спасителя войти в Царство Небесное невозможно. Царство Небесное есть нечто качественно иное, новое, принадлежащее иному уровню бытия. Царство Небесное – это совсем иной характер отношений между Богом и человеком, Творцом и творением. Отныне, с воплощением Спасителя, в мир входит новая жизнь. И она не отменяет Моисеев закон, но исполняет и преображает его: не нарушить (закон) пришел Я, но исполнить. Ибо закон и пророки существовали ввиду Боговоплощения, ввиду наступления новой жизни, ввиду появления новой твари – во Христе.

Закон есть прежде всего правило поведения, норма, имеющая религиозное значение послушания Богу, постановление, запрет: "не прикасайся", "не вкушай", "не дотрагивайся" (Кол. 2, 21). Апостол, однако, называет это перед лицом новой жизни во Христе, когда человек умирает для греха (Рим. 6, 2), для закона телом Христовым (Рим. 7, 4), для стихий мира (Кол. 2, 20), заповедями и учением человеческим (ср.: Кол. 2, 22), или преданием человеческим (ср.: Кол. 2, 8), или законом заповеди плотской (Евр. 7, 16). Желающие быть под законом порабощают себя немощным и бедным вещественным началам мира (Гал. 4, 21; ср.: Гал. 4, 3, 9). Фактически апостол Павел обозначает закон как императив, как причинность, как необходимость: жизнь по немощным и бедным вещественным началам мира. Закон – это всего лишь вид мудрости в самовольном служении (Кол. 2, 23). Закон – это мир детерминизма во всех его видах.

Такое почитание Бога – тщетно (Мк. 7, 7). Сердце при таком служении далеко отстоит (Ис. 29, 13) от Бога: оно отделено от Бога "каменной стеной" закона, который и есть "покрывало на сердце" (на лице, на уме): умы их ослеплены: ибо то же самое покрывало доныне остается неснятым при чтении Ветхого Завета, потому что оно снимается Христом. Но когда обращаются к Господу, тогда это покрывало снимается. Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 14, 16–17).

Таким образом, ветхозаветная жизнь под законом есть жизнь подневольная, жизнь под игом необходимости, духовное рабство: это – нынешний Иерусалим, потому что он с детьми своими в рабстве. А жизнь новозаветная – это вышний Иерусалим, он свободен, он – матерь всем нам (Гал. 4, 25, 26).

Подзаконная жизнь противопоставляется жизни по благодати, жизни во Христе, как рабство свободе. Мы дети не рабы, но свободной. Итак, стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства,– учит Апостол (Гал. 4, 31; 5, 1).

Новый Иерусалим, в котором ветхий подзаконный человек – сын рабы и сам раб – преображается, взирая на славу Господню, в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа (ср.: 2 Кор. 3, 18), получает власть быть чадом Божиим, которое ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родилось (ср.: Ин. 1, 12–13),– есть царство свободы, не подзаконное, а сверхзаконное, метаюридическое: "град Божий". Это царство благодати, жизни "по духу", и на таковых нет закона (Гал. 5, 23).

Между этими двумя градами – градом земным и градом Божиим – между системой их ценностей существует коренное различие, если не противоречие. Закон как императив, как норма, регулирующая внешние проявления человека, как "плотская заповедь" ветхого человека противопоставляется этике Нового Завета: преображению сердца, блаженству духовной жизни по благодати, творческому "умножению талантов", подвигу веры и свободы,– наконец, "новой заповеди" любви: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга (Ин. 13, 34). (Ср.: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного [Мф. 5, 44–45].)

Невозможно пребывать одновременно в обоих градах: они находятся в состоянии взаимного противостояния, вплоть до взаимного упразднения: или – или. Ведь если закон, правящий в граде земном, самодостаточен и спасителен, тогда нет нужды в Самом Спасителе, в Боговоплощении, в Искуплении. И Голгофская жертва была напрасна: если законом оправдание, то Христос напрасно умер (Гал. 2, 21).

Но делами закона не оправдается никакая плоть (ср.: Рим. 3, 20; Гал. 2, 16). Закон третирует человека, как раба, навешивает на него бремена неудобоносимые (Лк. 11, 46), обрекает на проклятие: а все, утверждающиеся на делах закона, находятся под клятвою. Ибо написано: проклят всяк, кто не исполняет постоянно всего, что написано в книге закона (ср.: Втор. 27, 26; Гал. 3, 10).

Господь спасает человека только во Христе: Он освобождает его от клятвы закона, оправдывает независимо от дел закона (Рим. 3, 28), даром, по благодати Его, искуплением во Христе Иисусе (Рим. 3, 24), являет Божию правду независимо от закона (Рим. 3, 21). Ибо "сперва Он указал путь племени Авраамову законом на скрижалях, а после Сыном Своим все народы спас" [CXCV].

Закону отныне противопоставляется закон веры (ср.: Рим. 3, 27), новая этика. Человек оправдывается верою, независимо от дел закона (Рим. 3, 28). Те же, кто оправдывает себя законом, остались без Христа, отпали от благодати (Гал. 5, 4). Закон и благодать оказываются несовместимы, противоречивы, противоположны, как рабство и свобода, убивающая буква и животворящий дух (ср.: 2 Кор. 3, 6). Человек оказывается перед выбором: или то, или другое. Служение закону упраздняет благодать – пребывание в благодати исключает закон: Если вы духом водитесь, то вы не под законом (Гал. 5, 18), вы не под законом, но под благодатью (Рим. 6, 14). А что законом никто не оправдывается пред Богом, это ясно, потому что праведный верою жив будет (Гал. 3, 11; ср.: Авв. 2, 4).

Всякое возвращение к этике закона от благодати есть возвращение к рабству, измена Христу и свободе: Познав Бога, для чего возвращаетесь опять к немощным и бедным вещественным началам и хотите еще снова поработить себя им? (ср.: Гал. 4, 9). Посему нужно умереть для закона, которым были связаны, освободиться от него, чтобы служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве (ср.: Рим. 7, 6). Нужно умереть для закона, чтобы жить для Бога (Гал. 2, 19).

Итак, свободу даровал Христос, а закон Моисеев – это иго рабства (ср.: Гал. 5, 1). Две иерархии ценностей исключают друг друга. Новый Завет вписывает установления Ветхого в иную перспективу, без которой они превращаются в достояние прошлого. Однако в жизни эта антиномия оборачивается трагедией, Крестом, Голгофой: закон и его служители отвергают свободу и благодать, изгоняют их вестников и свидетелей, таковые свидетели превращаются в мучеников. Апофеозом этого гонения стала крестная смерть Христа: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим (Ин. 19, 7).

Закон проклял Христа: проклят всякий повешенный на дереве (ср.: Втор. 21, 23), но тем самым Богочеловек освободил нас от "проклятия закона", сделавшись за нас клятвою (Гал. 3, 13), то есть подвергшись за нас его проклятию.

Душа человека испытывает на себе трагические коллизии закона и благодати, императива долженствования и творчества свободы. В истории человек пытался решить этот конфликт путем исправления законов, "благородного законничества": если закон праведен и справедлив, то в обществе не остается почвы для трагизма. Таков проект идеального государства у Платона, у Аристотеля (человек вне государства – "либо животное, либо божество" [CXCVI]), у Канта, "общественного договора" у Руссо, социального переустройства у Маркса, у всякого рода революционеров, как бы ни различались при этом их представления о праведности и справедливости. До сих пор в мире актуально суждение, что только законом можно бороться с беззаконием и эффективность этой борьбы сводится лишь к совершенству или несовершенству законов. Новый проект "диктатуры закона" в России также претендует на то, чтобы "искоренить беззаконие" и водворить "свободу демократии".

Таким образом, в человечестве живет убеждение, что жизнь в законе есть панацея от беззакония, совершенная жизнь, идеальное государство. Еще античные философы, пытаясь увязать закон со свободой, придерживались максимы: для рабов – необходимость есть закон, а для свободных – закон есть необходимость.

Закон устанавливает императивную норму поведения, определяет правовые отношения гражданина и кесаря (римский закон), народа и Бога (ветхозаветный закон). Закон – это своего рода юридический договор, предписывающий человеку его соблюдение, а в случае нарушения чреватый соответствующими наказаниями: по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим.

Однако с Боговоплощением приблизилось Царство Небесное (Мф. 3, 2), Царство не от мира сего (Ин. 18, 36). Оно метаюридично, с ним невозможно завязать какие-либо договорные правовые отношения. Напротив, эти отношения должны быть не нарушены (не нарушить пришел Я, но исполнить [Мф. 5, 17]), но сняты, ибо здесь правит иной порядок бытия: многие будут первые последними, и последние первыми (Мф. 19, 30), иной строй этики: блаженны нищие духом (Мф. 5, 3), иной закон любви: любите врагов ваших (Мф. 5, 44), иной дух истины и свободы: истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32).

Эта любовь не есть договор, не есть норма правовых отношений – она сама есть новая жизнь. И именно в этом смысле, сам того не подозревая, был прав Аристотель, утверждавший, что вне государства и закона – "или животные, или боги". Ибо христианство как раз и утверждает именно этот парадокс: да будете сынами Отца вашего Небесного (Мф. 5, 45), Дух свидетельствует духу нашему, что мы – дети Божии (Рим. 8, 16), все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса (Гал. 3, 26). "Царство благодати, сфера обожения – сверхприродны, сверхзаконны, метаполитичны" [CXCVII].

Это Царство не от мира сего с его новой системой ценностей оказывается принципиально несовместимым с признанием автономной ценности закона. Закона как императивной нормы. Обожествленного закона языческого античного мира и непререкаемого, абсолютного закона иудеев. Мало того, инвективы святого апостола Павла, направленные против закона, трактуют его в универсальном смысле. Закон у него также и нравственное сознание язычников, живущее по природе в их сердцах (дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их [Рим. 2, 15]). В этом случае закон для апостола Павла – это вообще категория нормативной этики, моральное долженствование, императив.

При этом он не выступает против самого содержания закона [1]: он настаивает на том, что закон не спасает. Мало того, он и не был дан для спасения, но для приготовления народа Божиего к принятию Христа: до пришествия веры мы заключены были под стражею закона, до того времени, как надлежало открыться вере. Итак закон был для нас детоводителем ко Христу, дабы нам оправдаться верою; по пришествии же веры, мы уже не под руководством детоводителя (Гал. 3, 23–25).

Закон закабаляет: он – иго рабства (ср.: Гал. 5, 1). Однако верующие во Христа умерли для закона (Рим. 7, 4), правящего в этом мире, ибо Царство, которое не от мира сего, не только метаполитично (отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу [Мф. 22, 21]), метаюридично (в нем правит не закон, а благодать), оно еще и сверхморально (но не аморально: и хотя мораль не является сама по себе чем-то самодостаточным и самоценным и перестает быть императивной нормой, она тем не менее вовсе не упраздняется – исполнение заповедей претворяется в свидетельство человеческой любви к Богу).

Верующие во Христа и ищущие Его Царства "живут... в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всем, как граждане, и терпят, как чужестранцы. Для них всякая чужая страна есть отечество, и всякое отечество – чужая страна. <…> Они во плоти, но живут не по плоти. Находятся на земле, но суть граждане небесные. Повинуются постановленным законам, но своею жизнию превосходят самые законы. Они любят всех и всеми бывают преследуемы. Их не знают, но осуждают, умерщвляют их, но они животворятся; они бедны, но многих обогащают. Всего лишены, и во всем изобилуют. Бесчестят их, но они тем прославляются... злословят, и они благословляют; их оскорбляют, а они воздают почтением; они делают добро, но их наказывают, как злодеев; будучи наказываемы, радуются, как будто им давали жизнь" [CXCVIII].

В Царстве Небесном уже не человек для субботы, но суббота для человека, ибо Сын Человеческий есть господин и субботы (ср.: Мк. 2, 27, 28). В нем господствуют не столько этические ценности – эти ценности долженствования, а ценность свободной человеческой личности, искупленной драгоценной Кровию Христовой. В нем душа одного покаявшегося грешника для Господа дороже, чем целый мир. В нем небеса радуются об одном покаявшемся грешнике больше, чем о ста праведниках, не имеющих нужды в покаянии. Это Царство даровал человеку Бог: Отец ваш благоволил дать вам Царство (Лк. 12, 32). В этом Царстве господствует не посредник – закон, а Сам Господь, отдающий Себя человеку, ибо Бог есть любовь (1 Ин. 4, 8).

Те, которые, не имея закона, согрешили, вне закона и погибнут; а те, которые под законом согрешили, по закону осудятся (Рим. 2, 12). Итак, мы уничтожаем закон верою? Никак; но закон утверждаем (Рим. 3, 31). ^

Свобода и вера

Для земного "подзаконного" человека Благая Весть звучит как катастрофа, как приговор всему его жизненному устроению и устремлению. В "земном граде" любовь Христова, превозмогающая всякий закон, вызывает трепет, страх и ужас: напал на всех ужас (Лк. 4, 36), ужас объял его от этого лова рыб (ср.: Лк. 5, 9), ужас объял всех (Лк. 5, 26), ученики ужаснулись от слов Его (ср.: Мк. 10, 24), на пути в Иерусалим они ужасались (ср.: Мф. 10, 32), нашли человека у ног Иисуса и ужаснулись (ср.: Лк. 8, 35), ученики от страха вскричали (ср.: Мф. 14, 26), они со страхом побежали возвестить (ср.: Мф. 28, 8), женщина в страхе пала пред Ним (ср.: Мк. 5, 33), они были в страхе (Мк. 9, 6), быв исполнены страха, говорили (Лк. 5, 26), всех объял страх (Лк. 7, 16), они в страхе и удивлении говорили (ср.: Лк. 8, 25), они объяты были великим страхом (ср.: Лк. 8, 37) и т. д.

Дивным словам и делам Христа ужасаются не только толпы, обступающие Его, но и сами ученики, и потому многие отворачиваются и покидают Христа, отвечая на Его глаголы вечной жизни (Ин. 6, 68) неверием и отвержением: Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать? С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним (Ин. 6, 60, 66).

Изгоняют из своих пределов Христа жители земли Гадаринской, где Он исцелил бесноватого, заставив бесов войти в свиней (см.: Мк. 5, 1–20); соблазняются Его словами и слушатели Его Капернаумской проповеди. Капернаумская проповедь [1], которая так смутила не только иудеев, но и самих учеников Христовых, была произнесена после чуда умножения хлебов и насыщения ими пяти тысяч человек (см.: Мк. 6, 31–44). Эти люди, видевшие чудо и насытившиеся, решили, что Он истинно Тот Пророк, Которому должно придти в мир (Ин. 6, 14), и потому захотели нечаянно взять Его и сделать царем (Ин. 6, 15). Именно по этой причине Иисус покинул их и удалился в уединенное место, а затем и перешел по водам Галилейского моря в Капернаум. Они же отправились искать Его и, в конце концов, нашли. Однако Господь сказал им: истинно, истинно говорю вам: вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились (Ин. 6, 26). Именно после этого Он говорит им о хлебе жизни, чем и повергает их в смущение и ужас: какие странные слова! кто может это слушать? (Ин. 6, 60).

Иудеи и даже ученики Христовы соблазняются тем, что никак не могут вместить в свое разумение и приспособить этот новый духовный смысл к своим земным понятиям, меркам и целям. Слова Христовы обозначают такую духовную реальность (Царство Божие), которую внешние плотские люди не могут увидеть на своем рассудочно-чувственном пути, отвергающем веру. Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь (Ин. 6, 63). Но ведь вера и есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11, 1).

Итак, Господь покидает народ, как только тот устремляется сделать Христа, напитавшего его хлебом, своим царем. Но и накормленные Им отворачиваются от Него, как только Он предлагает им только духовное сокровище, но не сулит ничего подходящего и полезного для их подзаконной, эмпирической земной жизни: Он, вопреки их ожиданиям, не только не обещает им ни земного благоденствия, ни политической свободы, ни "социального прогресса", но напротив, предостерегает их от упования исключительно на земной порядок вещей: Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли (Ин. 6, 49), приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда (Ин. 6, 35).

Но не только по этой причине отходят от Него людские толпы, а по причине своего неверия: Но есть из вас некоторые неверующие. Ибо Иисус от начала знал, кто суть неверующие и кто предаст Его (Ин. 6, 64). Все, что от Духа Божия, воспринимается неверующим человеком, живущим по законам плоти и разума, как безумие. Неверующий пытается ввести всякое откровение Духа в русло своего рассудочного понимания, дать ему некое рациональное объяснение, исходящее из земных законов причинности, и когда это не удается, вовсе отвергает слово Божие, подобно возроптавшим иудеям: не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и Мать мы знаем? Как же говорит Он: Я сшел с небес? (Ин. 6, 42). По этой же причине Христос не совершал никаких исцелений в пределах, где Его знали с детства, ибо не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и у сродников и в доме своем (Мк. 6, 4). (Ср.: много вдов было в Израиле во дни Илии, и ни к одной из них не был послан Илия, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую; много было прокаженных в Израиле при пророке Елисее, и ни один из них не очистился, кроме Неемана Сириянина [ср.: Лк. 4, 25, 26–27].)

Неверующее сознание ищет подходящий для него ответ в лабиринтах своего субъективного разумения, руководствуясь тем, чтобы он никаким образом не противоречил привычным установкам рассудка. Так фарисеи, вопреки очевидности, не желая признать в Христе Сына Божиего, объясняли, что Он изгоняет бесов силою веельзевула, князя бесовского (ср.: Мф. 12, 24). Или же это сознание требует от Христа, подобно некоторым книжникам и фарисеям, знамения с неба как внешнего знака власти, как условия для веры. Но Христос отвергает такой путь исповедания и веры: род лукавый и прелюбодейный ищет знамения (Мф. 12, 39). Такого рода знамение даст этому роду лишь апокалипсический лжепророк, низводящий огонь с небес, которым он обольщает живущих на земле, чтобы они сделали образ зверя (Откр. 13, 14).

Христос никогда не будет с теми, кто рассчитывает с Его помощью всего-навсего устроить "земное царство", заложить фундамент цивилизации и попользоваться Им для своих материальных вожделений. Меж тем "история со всеми вспомогательными науками старается воссоздать облик Галилейского Учителя, каким Он казался чувственным глазам толпы на берегах Генисаретского озера" [CXCIX].

Но Благая Весть – это обетование свободы и призыв к ней. Евангельская, Христова свобода – это победа над смертью, над немощными и бедными вещественными началами (ср.: Гал. 4, 9), это – Воскресение, жизнь вечная, блаженство, Царство Небесное. Оно открывается исключительно через веру в Иисуса Христа, во плоти пришедшего: если не уверуете, что это Я, то умрете во грехах ваших (Ин. 8, 24). Вере противопоставлен грех: все, что не по вере, грех (Рим. 14, 23).

Евангельский призыв обращен ко всей цельности человеческого "я", прежде всего – к его свободной воле, и ее выбор является решающим для всей судьбы человека: или – или [2].

Христос несет человеку спасение и освобождение от рабства греха, онтологически разделяющего человека с Богом: всякий, делающий грех, есть раб греха. Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете, и познаете истину, и истина сделает вас свободными (ср.: Ин. 8, 34, 36, 32). Он пришел отпустить измученных на свободу (Лк. 4, 18), освободить от закона греха и смерти (Рим. 8, 2), сделать Своих людей чадами Божиими, сынами света, детьми свободной (Ин. 1, 12; 12, 36; ср.: Гал. 4, 31), ибо только там, где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17).

Чудесные исцеления, которые совершает Господь, также исполнены энергии освобождения и спасения: женщина! ты освобождаешься от недуга твоего (Лк. 13, 12), дерзай, чадо! прощаются тебе грехи твои (Мф. 9, 2), дерзай, дщерь! вера твоя спасла тебя (Мф. 9, 22; ср.: Мк. 10, 52).

Чудеса Свои Господь начинает с проповеди о покаянии, с вести о том, что приблизилось Царство Небесное (Мф. 3, 2). То же Он заповедует делать и Своим ученикам, посылая их на проповедь: ходя же, проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное; больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте (Мф. 10, 7–8).

Царство Небесное непосредственно связано с покаянием и исцелением всего человека – его духа, души и тела, а власть над нечистыми духами, которую Христос дает Своим ученикам, воплощается во врачевании душ и телес – всякой болезни и всякой немощи (Мф. 10, 1).

Исцеление Христово является онтологическим актом прощения грехов, то есть очищения, помилования и спасения человека, изымающим его из греховного состояния, дающим ему новую жизнь и отворяющим перед ним врата Царства Христова. Иди домой к своим и расскажи им, что сотворил с тобою Господь и как помиловал тебя,– говорит Христос гадаринскому бесноватому (Мк. 5, 19). Иисус Наставник! помилуй нас,– молят Христа десять прокаженных (Лк. 17, 13).

Господь Сам проводит эту параллель между праведными и грешными – с одной стороны, и здоровыми и больными – с другой: не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию (Мк. 2, 17). Поскольку не стало праведного, ибо нет верных между сынами человеческими (Пс. 11, 2), то все нуждаются в покаянии, помиловании и исцелении. Эта же параллель между добром и злом, спасением души и ее погибелью проводится Христом и применительно к исцелению человека: должно ли в субботу добро делать, или зло делать? душу спасти, или погубить? ([Мк. 3, 4] исцеление сухорукого).

Болезнь в Евангелии почти всегда непосредственно связана с той реальностью, где господствует зло, грех, сатана: исцеление есть освобождение человека от этой власти. Вот, ты выздоровел; не греши больше, чтобы не случилось с тобой чего хуже ([Ин. 5, 14] исцеление расслабленного в купальне Вифезда), сию же дочь Авраамову, которую связал сатана вот уже восемнадцать лет, не надлежало ли освободить от уз сих в день субботний? ([Лк. 13, 16] исцеление немощной скорченной женщины).

Следуя логике болезни как последствия греха, ученики спрашивают Господа о слепорожденном: кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? (Ин. 9, 2), но тут Господь отвечает им, открывая новый смысл исцеления: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии (Ин. 9, 3).

Исцеление – это и есть свидетельство славы Божией.

Эта болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославится через нее Сын Божий ([Ин. 11, 4] воскрешение Лазаря).

Плодами исцеления оказывается умножение веры, хвала и благодарность Богу, желание быть со Христом, ибо исцеление есть свидетельство славы Божией.

Все изумлялись и прославляли Бога ([Мк. 2, 12] исцеление расслабленного).

И ужас объял всех, и славили Бога ([Лк. 5, 26] исцеление расслабленного).

И весь народ воздал хвалу Богу ([Лк. 18, 43] исцеление слепца).

И уверовал сам и дом его ([Ин. 4, 53] исцеление сына царедворца).

Народ дивился, видя немых говорящими, увечных здоровыми, хромых ходящими и слепых видящими; и прославлял Бога Израилева (Мф. 15, 31); и тотчас прозрели глаза их, и они пошли за Ним ([Мф. 20, 34] исцеление двух слепых иерихонских).

И он тотчас прозрел и пошел за Иисусом ([Мк. 10, 52] исцеление слепого).

Даже исцеленный гадаринский бесноватый просил Его, чтобы быть с Ним (Мк. 5, 18).

Сам же Иисус, исцелив прокаженного, дает наставление о том, что ему следует делать дальше: покажи себя священнику и принеси дар, какой повелел Моисей (Мф. 8, 4).

Многие из иудеев уверовали в Него ([Ин. 11, 45] воскрешение Лазаря).

Исцеления, однако, совершаются при условии веры и усилия со стороны самого человека или со стороны его родственников, которые просят об этом Христа, то есть не иначе как по свободному волеизъявлению тех, кто обращается за помощью ко Христу. Они ожидают движения воды (ср.: Ин. 5, 3), как расслабленный, они следуют за ним по пятам, как согбенная женщина, влезают на верх дома и сквозь кровлю опускают к ногам Иисуса постель с парализованным родственником, кланяются, зовут, просят, тянутся, чтобы притронуться к краю Его одежды, как кровоточивая, вопят, как иерихонские слепые. И Сам Он спрашивает: хочешь ли быть здоров? (Ин. 5, 6) и веруешь ли в Сына Божия? (Ин. 9, 35), веруете ли, что Я могу это сделать? (Мф. 9, 28).

Преподобный Макарий Великий в своих "Наставлениях о христианской жизни" указывает на это желание получить исцеление от Господа как на непременное условие спасения: "Как кровоточивая жена, хотя не могла исцелиться и оставалась язвенною, однако же имела ноги, чтобы прийти к Господу и пришедши получить исцеление; подобным образом и оный слепый, хотя не мог придти и приступить к Господу, потому что не видел, однако же послал глас, потекший быстрее вестников: Иисус, Сын Давидов! помилуй меня (Мк. 10, 47), и таким образом уверовав, получил исцеление… так и душа, хотя изъязвлена язвами постыдных страстей, хотя ослеплена греховною тьмою, однако же имеет волю возопить к Иисусу и призывать Его, чтобы пришел Он и сотворил душе вечное избавление" [CC].

И наоборот, если человек сам по собственной воле не обращается к Богу, Бог не оказывает на него никакого действия. "Как оный слепый, если бы не возопил, и оная кровоточивая, если бы не пришла ко Господу, не получили бы исцеления: так, если кто не приступит к Господу по собственной воле и от всего произволения и не будет умолять Его с несомненностью веры, то не получит он исцеления" [CCI].

Однако чудеса Господни повергают в ужас неверующих. Жители земли Гадаринской, увидев бесноватого исцеленным, ужаснулись, объяты были великим страхом (Лк. 8, 37). И все ужаснулись, так что друг друга спрашивали: что это? что это за новое учение, что Он и духам нечистым повелевает со властью, и они повинуются Ему? (Мк. 1, 27).

Неверующие в Него не могут поверить и в чудеса, которые Он творит: Иудеи не поверили, что он был слеп и прозрел ([Ин. 9, 18] исцеление слепорожденного). Соблазняются о Нем и жители отечества Его, жители Назарета: И не мог совершить там никакого чуда. И дивился неверию их (Мк. 6, 5, 6).

Неверие, как это следует из Евангелия, препятствует спасению человека: даже Сам Господь не совершает с ним никакого чуда. Но по причине своего маловерия и апостолы не могли исцелить бесноватого отрока (лунатика). Господь обличает их: о, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? (Мф. 17, 17; Мк. 9, 19). Уже здесь осуществляются слова Христа: Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает (Лк. 11, 23). Тот, кто не с Христом, неизменно гонит Его из своих пределов, как жители земли Гадаринской или как неверующие иудеи. Но ужасаются Ему и заклинают Его и бесы, вошедшие в людей: Христос несет им мучение и погибель [3].

Мир разделяется на две половины: в одной – Царство Божие, которое силою берется, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11, 12), в другой – мир погибели, мир, где нет места Христу, где человек обречен на рабство греху и сатане. Здесь решается судьба человека во времени и в вечности. Выбор его сводится к альтернативе – быть со Христом или изгнать Его из своих пределов.

Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру. Я есмь хлеб жизни. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира. Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем (Ин. 6, 27, 33, 35, 51, 53– 54, 56). ^
Кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф. 12, 30), если не уверуете, что это Я, то умрете во грехах ваших (Ин. 8, 24), верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден (Ин. 3, 18), верующий в Сына имеет жизнь вечную, а не верующий не увидит жизни (ср.: Ин. 3, 36). ^
Что Тебе до нас, Иисус, Сын Божий? пришел Ты сюда прежде времени мучить нас (Мф. 8, 29). Оставь; чтао Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел погубить нас; знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий (Лк. 4, 34). ^

Свобода и спасение