Введение
Имя блаженного старца иеросхимонаха Феофила настолько популярно среди чад православной Церкви, что, несмотря на вековую давность со дня его кончины, свято и благоговейно чтится память его.Правда, нет больше живых свидетелей его иноческих подвигов Христа ради юродства и духовной славы. Но и среди потомков этих людей сохраняется немало изустных преданий о Богоугодной жизни и даре прозорливости блаженного, слышанных ими из уст своих отцов и
матерей.30 с лишком лет служил старец ярким светильником правды и Евангельской истины для всех православных христиан, и целое десятилетие являлся он лучшим украшением иночества Киево-Печерской Лавры.
Как великий учитель благочестия, трудился он над улучшением нравов ближнего своего, вразумляя и научая премудрости всякого человека, чтобы представить совершенным во Христе (Колосс. 1:28).
Духовным оком проникая в тайники человеческого сердца, блаженный Феофил видел многое. Видел, как бушует во мраке нашего невежества гордость, самообольщение, ненависть и кровавое насилие. Видел, как, погружаясь в этот страшный хаос бушующих страстей, в который не проникает ни один луч божественного света, и пресыщаясь грехами, люди забывали Бога:
"Утробной пищей сыты мы
И без духовного питанья
Ослабли тощие умы,
Бесплодны скудные познанья." —
и только по имени нарицались христианами, делами же далеко отстояли от того.
Да, многое видел старец Феофил и втайне болел за всех душей. И чтобы поддержать в нас упавший дух веры и любви к ближнему, он воспринял на себя высший подвиг христианского благочестия — Христа ради юродство — и целую жизнь посвятил на врачевание нравственных недугов, грозно обличая своими притчами людей жестоких, несправедливых и забывающих Бога, и кротким внушением и ласкою утешая и поощряя людей верующих и богобоязненных. Так благоугодно Богу юродством проповеди спасти верующих (1 Кор. 1:21).
Во имя благочестия и любви к Богу отказавшись от временных благ, проводил он свою жизнь в смирении, простоте и уничижении. Многие поношения, оскорбления, зло и ненависть испытывал он от людей, но будучи смирен сердцем и кроток духом, даже Господу не жаловался на своих хулителей и врагов, ограничиваясь только крестною молитвою Великого Страдальца: "Господи, отпусти им, не ведают бо что творят..."
Не отойдет же память его, и имя его поживет в роды родов. Премудрость его поведают люди, и хвалу его да исповедует Церковь. Множество разных преданий о его дивной прозорливости и действенности молитв его на страждущих и обремененных недугами плоти и духа сохранилась в благоговейной памяти потомков людей, знавших блаженного старца.
Предлагаем здесь читателю только некоторые из них, записанные при расспросах старожилов-киевлян и переданных боголюбивыми старцами Киево-Печерской Лавры.
Не будем скрывать их под спудом, а сообщим всем, да явится сей светильник на свещнице и да светит он миру своими делами, которые в свое время не разумел мир, видевший в человеке Божием одно только юродство.
Глава 1
В городе Махнове Киевской губернии и уезда при Рожество-Богородицкой церкви проживал некогда священник Андрей Горенковский. В октябре 1788 года его жена Евфросинья1 родила близнецов. Старший при святом крещении был наречен Фомой, младший – Каллиником. Оба они отличались красотой, крепостью сил и здоровьем. Люди в те времена были глубоко верующие и богобоязненные, и матери сами кормили грудью своего ребенка. Так поступила и Евфросинья. И хотя трудно было кормить сразу двух младенцев, счастливая мать ни за что не согласилась поручить их посторонней женщине. Однако, к величайшему изумлению Евфросиньи, старший из ее близнецов, Фома, упорно не хотел брать грудь, и каждый раз отвращал свое лицо. Чтобы спасти ребенка от голодной смерти, изумленная мать вынуждена была изыскивать всевозможные средства его пропитанию: кормила Фому картофельной жижей и давала ему разваренную репу и морковь. Все это Фома принимал охотно. Но едва подносили к его губам сосуд с кипяченым молоком, ребенок тотчас с громким плачем вновь отвращал свое лицо, и не хотел принимать молочной пищи.
Это с первых дней вселило в сердце матери холодность к малютке Фоме. К тому же стали появляться еще разные суеверные соседки и знакомые попадьи, которые, истолковывая это явление по-своему и приплетая нелепые рассказы и суждения, стали считать Фому чуть ли не медвежонком. Евфросинья же по своей простоте и невежеству от души верила этим суеверным толкам и, приходя в ужас, ожесточалась все более и более.
– Это обменок,– так говорила она.– Не хотели крестить его с Каллиником в один день, вот его ведьма и подменяла…
Прошло более полугода. Испытав всевозможные способы сделать Фому похожим по воспитанию на других детей и ежедневно замечая в нем зародыши каких-то непонятных простой женщине наклонностей и стремлений, Евфросинья решилась навсегда избавиться от такого нравственного, по ее мнению, урода. Однажды вечером она позвала к себе служанку и, затворившись от мужа, начала с ней совещаться.
– Я не могу более смотреть на этого упыря2. Я не могу терпеть его в своем доме.
Завтра чуть свет возьми его с собой, отнеси к реке и брось в воду... Но поклянись мне в том, что об этом никто, кроме нас, не узнает…
Долго умоляла служанка пощадить неповинное дитя. И сколько ни просила ее, сколько ни рыдала, увещевая мать гневом Божиим, ожесточенная Евфросинья была неумолима. Пришлось покориться ее воле.
Утром чуть свет подкупленная служанка взяла Фому на руки, побежала к речке и, осенив малютку крестным знамением, бросила в воду... Но, хранимое Высшим Промыслом, дитя вынырнуло из реки и, мирно покоясь на поверхности, словно в мягкой колыбели, пристало к противоположному берегу. Там волны выбросили его на сушу.
Заметив это, служанка, уже совершившая в своей душе преступление и боясь ответственности перед хозяйкой, решила довести страшное дело до конца. Она перешла по гребле через реку и подняла Фому на руки. Ребенок спал безмятежным сном. Недолго думая, служанка снова бросила его в воду и тут же опять стала свидетельницей силы Божией: волны понесли младенца к островку, образовавшемуся вверху по течению реки, и бережно положили на сыпучий песок.
Пораженная таким чудом, женщина перешла вброд и взяла младенца на руки. Убедившись в том, что малютка жив и невредим, служанка залилась горькими слезами раскаяния, отнесла Фому к матери и задыхающимся от страха и волнения голосом объявила ей обо всем случившемся.
– Хоть убейте меня, но топить неповинное дитя не стану! Сам Бог незримым чудом спасает его жизнь, и горе нам будет за наше жестокое дело убийства!
Но молодая мать, в каком-то нечеловеческом ожесточении слушая рассказ испуганной служанки, нисколько не доверяла ее словам и стала упрекать ее в неуместной жалости.
- Стыдись! – говорила она.– Ты жалеешь этого упыря. Если мы оставим его в, живых, он принесет много зла на земле.… О нет! Пусть лучше я собственными руками утоплю его, чем стану глядеть на ненавистного мне урода.
С этими словами злобствующая Евфросинья выхватила Фому из рук испуганной женщины и быстрыми шагами направилась к реке. Невдалеке от их дома стояла водяная мельница, и кругом на этот раз никого не было. Евфросинья подошла к мельнице, высмотрела удобное место и со всего размаху бросила Фому под самое колесо. Сама же, думая, что дитя уже погибло, со спокойной совестью незаметно скрылась... И вдруг – новое чудо: мелящие жернова остановились, и от напора воды произошел необычайный шум. Мельник выбежал во двор, чтобы посмотреть, что случилось, и что же видит: колена, задержанные неведомой силой, дрожат от сильного напора стремящейся на них воды, которая рвется вперед, пенится и клокочет... Заглянув вниз, он услышал младенческие вопли и среди самого водоворота увидел плавающего ребенка. Тогда мельник проворно спустился вниз и. нагнувшись к воде, поспешил спасти неизвестное ему дитя. Но едва только он вытащил Фому из воды, как колеса в ту же минуту опять пришли в движение...
Сердобольная служанка, следившая издали за ожесточенной матерью, при виде этого нового чуда спасения дитяти с рыданиями и трепетом подошла к изумленному мельнику и откровенно рассказала ему все, что знала о дитяти и всех чудесных явлениях силы Божией, которую испытала на себе.
– Что же нам делать теперь? Как быть? – недоумевал мельник.– Если мы возвратим малютку матери, она не замедлит снова погубить его…
И. опасаясь ответственности за дальнейшую судьбу невинно преследуемого родною матерью младенца, они решили рассказать о случившемся чуде его отцу.
Однако ни просьбы, ни моления, ни даже угрозы и насилие не могли подействовать на ожесточившуюся мать. В постоянном спасении дитяти Евфросинья видела, чуть ли не дьявольское наваждение, и чем больше уговаривал ее муж, тем больше упрямства выказывала она.
– Я не оставлю его в живых! Это не младенец, это – обменок, урод... Его непременно надо лишить жизни! – твердила суеверная Евфросинья и несколько раз снова порывалась погубить Фому.3
Тогда огорченный отец, видя, как сильно ненавидит жена свое родимое детище, решил надолго удалить Фому от нее. Для этого он тайком от жены подыскал на стороне опытную кормилицу и, посвятив ее в семейную тайну, передал ей младенца на воспитание. Женщина, не имея других способов к поддержанию жизни Фомы, принялась питать его мягким хлебом, обмакиваемым в сыту4, и под величайшим секретом сообщала ежедневные сведения о своем вскормленнике доброму родителю...
Прошло несколько месяцев. Ребенок развивался нормально и даже окреп. Кормилица оказалась добросовестной женщиной: смотрела за Фомой как за своим сыном. Но вскоре Богу угодно было воззвать его попечителя – отца от временной жизни к вечной. Чувствуя приближение смерти, священник Горенковскнй, озабоченный предстоящею судьбою сына, призвал к себе доброго мельника и сказал:
– Ты был свидетелем чудесного спасения моего дитяти... Именем Бога поручаю тебе взять Фому к себе... Расти же, береги и не обижай его.
Мельник с радостью согласился на это предложение и, как благословение Божие, взял Фому к себе в дом. Между тем слух о происшествии этом разнесся в народе, и один из зажиточных обывателей ближайшего к Махновке селения упросил мельника отдать ему ребенка на воспитание.
– Я не имею детей,– говорил он,– и желаю усыновить этого малютку, а после смерти сделаю его наследником всего своего состояния... Отдай же мне Фому.
Мельник, видя добрые намерения крестьянина, уступил настойчивой просьбе богача и без малейшего колебания передал ему маленького Фому... Хорошо было жить мальчику под кровом гостеприимного богача. Нежные ласки и довольство были готовы для него от избытка чувств. Со временем Фома мог быть усыновлен и сделался бы богачом. Так оно и случилось бы, если бы предначертания человеческие всегда согласовались с путями Промысла Божия. Но Господь судил иначе. Вскоре после переселения Фомы в дом бездетного богача этот благодетель и второй отец юного пришельца, сверх всякого ожидания, скоропостижно скончался.
И вот, гонимый судьбой младенец, еще не достигший трехлетнего возраста, снова остался круглым сиротою.
Жена почившего богача-крестьянина сделалась полной обладательницей всего имущества своего покойного мужа. Имея намерение вторично выйти замуж, она поспешила расстаться со своим воспитанником Фомою и для этого уговорила священника своего селения взять ребенка к себе.
– Он связывает мне руки,– оправдывалась вдова, – а вы легко можете повести его той дорогой, которая более прилична его званию и происхождению.
Согласие было дано, и маленький Фома нашел для себя новое убежище. Таким образом, он с ранней поры нежного младенчества познакомился с духом скитальческой жизни. И сделавшись пришельцем мира сего, заблаговременно принял на себя крест Того, Кто Сам в течение земной Своей жизни не имел места где главу подклонити...
У нового благодетеля Фома прожил до семилетнего возраста. Особенного присмотра за ним не было, а потому Фома, предоставленный самому себе, поневоле должен был бы смешиваться с шумной толпой сверстников и разделить с ними детские игры. Но к удивлению всех, отрок вовсе не показывал охоты к обычным в его возрасте развлечениям. И когда сверстники его шумели, бегали, играли и резвились, Фома удалялся в сторону и, избрав уединенное место, угрюмо сосредоточивался, предаваясь тоскливому размышлению.
Свыкнувшись со скитальческой жизнью, испытав в душе сладость первой детской молитвы и рано приучившись к долговременному посту и воздержанию, маленький Фома стал крепнуть и преображаться духовно. Божий храм стал любимейшим приютом этого необыкновенного дитяти. Мальчик не пропускал ни единого богослужения и при первом ударе в колокол с великой радостью спешил туда, где так отрадно и так непонятно для него самого отдыхала его душа. Часто заставали Фому перед закрытыми дверями сельского храма, углубленным в молитву и как бы отрешившимся от всего, что окружало его в сем мире: Научи меня. Боже, любить
Всем умом Тебя, всем помышленьем.
Чтоб и душу Тебе посвятить
И всю жизнь с каждым сердца биеньем.
Научи Ты меня соблюдать
Лишь Твою милосердную волю.
Научи никогда не роптать
На свою многотрудную долю.
Всех, которых пришел искупить
Ты Своею Пречистою Кровью,
Бескорыстной глубокой любовью
Научи меня, Боже, любить...
Недовольные товарищи, видя замкнутую душу Фомы, глумились и потешались над ним и, подвергая его жестоким побоям, устраивали над мальчиком злые шутки. С громким воплем и слезами отчаяния уходил тогда Фома в лес, где через сутки, а иногда и через двое находим был пастухами, рассказывавшими о нем весьма чудные вещи, которые многих приводили в изумление. Я Богу слезило тогда око его, ибо только на небесах был Единственный свидетель его скорбен и заступник его в вышних. (Иов. 16, 19–20). И понял тогда юный страдалец, что не для радости и счастья рождаются люди на земле, а рождается человек на страдание.
Сам, на себе испытав всю горечь сиротства и убожества и убедившись в том, что
Страдальцам часто мир не внемлет.
На слезы очные не зрит, Фома с ранних дней узнал сладость вспомоществования бедствующим. Отказывая себе во всем необходимом, ребенок все, что мог, отдавал нищему. Однажды Фома увидал на улице мальчика, одетого вместо рубахи в какие-то лохмотья, и тут же, не задумываясь, снял свою и отдал ее бедняку, а сам возвратился домой в одном верхнем платье. Однако благодетель его посмотрел на это иначе, и Фома за такой подвиг милосердия был строго наказан им...
Когда Фоме исполнилось семь лет, священник принялся за обучение его грамоте, но вскоре заболел и скончался. И вот с кончиной доброго наставника юный скиталец снова подвергся бедственной участи. Горько и неутешно плакал Фома о своем покровителе. Плакал не потому, что у него было хорошо жить, а потому, что потерял в нем мудрого наставника, едва начавшего открывать перед ним свет учения и книжную мудрость. Только об одном этом сокрушался и печалился Фома, до всего другого ему не было ни малейшего дела.
По смерти священника пришлось искать нового приюта. Староста той церкви, полагая, что после семилетнего промежутка прежняя ненависть к родному сыну у Евфросиньи прошла и сменилась нежностью материнского чувства, решил отвести Фому домой. Но каков же был его ужас и удивление, когда он вместо любви и расположения встретил в лице матери одну прежнюю ненависть к своему ребенку и отвращение. Евфросинья в это время колола лучину и, завидя ненавистного сына, с яростью бросила в него топор, так что острое лезвие топора рассекло Фоме правое плечо.
Подхватив окровавленного ребенка, староста наскоро перевязал ему рану и увез обратно к себе домой. Пока у Фомы заживала рана, староста случайно узнал, что в Киеве, в Братском монастыре, живет с числе братии старец из овдовевших священников, приходившийся Фоме дядей. К этому-то монаху и последнему уже покровителю и отвез добрый староста еще не совсем выздоровевшего ребенка. Там он пересказал старцу все то, что было ему известно о его несчастном племяннике, и передал ему своего приемыша на воспитание.
При Братском монастыре существовала Духовная Академия, при которой были в то время низшие, или, так называемые, начальные классы. В эту-то Академию и был определен многострадальный сирота и под присмотром своего родственника стал проходить там книжную мудрость.
Пользуясь у дяди гостеприимным приютом и скудным куском насущного хлеба, Фома возрастал в примерном поведении и учился хорошо. Все свободное от занятий время он употреблял на чтение Божественных книг и уединенную детскую молитву. Хорошо разбирая Псалтирь, он извлекал из нее любимые псалмы и, заучивая их на память, повторял каждый день.
– Господи! – так взывал к Богу юный труженик-страдалец,– услыши молитву мою и вопль мой к Тебе да приидет. Окружили меня беды неисчислимые. Сердце мое поражено и иссохло, как трава. Всякий день поносят меня враги мои, злобствующие на меня клянут много. Я ем пепел как хлеб и питие мое растворяю слезами...
Вот эта-то чистая, детская и угодная Богу молитва смягчила, наконец, сердце жестокой матери и примирила Евфросинью со своим отвергнутым сыном.
Чудное это событие произошло так.
Пораженная от Господа неисцелимой болезнью, Евфросинья, видя над собой гнев Божий, со слезами стала каяться в жестокости, с которой всегда преследовала своего невинного сына. Где бы она ни находилась, нигде не чувствовала она покоя и облегчения: днем ее мучил недуг, а ночью посещали страшные, ужасающие видения. В них она видела себя как бы жертвою правосудия Божия, а кроткого своего Фому как бы плачущим и молящимся о ней. Наконец, сердце матери смягчилось и, поняв свое заблуждение, Евфросинья стала с воплями и рыданиями взывать к Богу, умоляя Его о прощении. И Господь сжалился над ней... Незадолго до ее смерти Фома пришел к матери в дом, имел утешение примириться с ней и получил от нее благословение.
– Прости меня, сын мой,– взывала к Фоме раскаявшаяся мать.– Прости меня жестокую, глупую, безумную! Я была в помрачении ума и не ведала тяжести творимого мной злодеяния... Да будет на тебе благословение Божие! Не проклинай меня, злую мать, и поминай меня, грешницу, в своих постоянных молитвах...
С этими словами Евфросинья крепко прижала своего сына к материнской груди и, осенив его широким крестом, тихо испустила дух. А добрый Фома собственными руками закрыл ее мертвые очи и предал тело матери погребению...
[1] Урожденная Гошковская. Внук ее Яков Гошковский был священником в селе Хальчи Киевской губернии и уезда.
[2] Упырь, или иначе – вампир, вий и т. п. По суеверному мнению, упырем называется существо, бродящее по ночам и высасывающее кровь из живых людей.
[3] Мать, не любящая детей, есть отверженица и Бога, и людей. Но да простит Господь безумную Евфросинью. Она была неученая и темная женщина, а где невежество, там и суеверие. К тому же и время тогда такое было больше знахарям да пошептухам верили.
[4] Сыта – мед, разведенным водой.
Передают, что она каждое воскресенье носила Фому в церковь для приобщения Святых Тайн и, конечно, зачастую встречалась там с Евфросньей, которая приносила для приобщения своего любимого сына Каллиника. «У-у! Чтоб тебе добра не было»,– кляла тогда Евфросинья ненавистного ей Фому и отворачивалась от того места, где его держала наемная женщина... Насколько она обожала Каллиника свидетельствует нижеследующий случай: когда мальчику было семь лет, он, по обыкновению того времени, вышел со старшими на полевые работы. Там нечаянно оступившись, он упал на стоившую борону и. ударившись о железный гвоздь, выбил себе правый глаз. Несколько дней болела Евфросинья от этого горя и постоянно повторяла: «Господи, почему ты не сделал этого с противным Фомой, а допустил покалечиться моему любимому сыну...»
Глава 2
Никто да не пренебрегает юностью твоею; но будь образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте.
(1 Тим. 4, 12).
В звании питомца училища Фома исполнял все, что требовалось школой, но не чувствуя в себе призвания продолжать высшие академические науки, смотрел на них как на не совсем верное средство к приобретению тех познаний, которые приводят человека к познанию истинного Бога и открывает для чистых сердцем тайны величия Божия. Поэтому высшим для себя училищем юный Фома избрал храм Божий, где, предаваясь чтению и пению, приучил ум свой к постоянному богомыслию и непрестанной молитве. С этой поры дума об иночестве не покидала его ни на минуту, и рано или поздно он решил осуществить ее...
Добрый дядя недолго оставался покровителем своего племянника. Вскоре он скончался и оставил Фому без всяких средств к жизни и без верного пристанища. О продолжении учения нечего уже было и думать. И вот, уволившись из Академии, Фома стал собственными трудами добывать себе пропитание. В 1810 году он был определен дьячком в город Чигирин, но по недостатку голоса был перемещен в том же году пономарем в местечко Обухов.
Однако недолго пробыл Фома и здесь. Мир, невзлюбивший его с самых пеленок, тяготил его своими правилами и законами и отвращал от себя его душу и сердце.
– Истомилась душа моя,– говорил Фома,– желая во дворы Господни. (Пс. 83. 3).
Дай стряхнуть земные узы
С прахом страннических ног,
Дай во мне угаснуть шуму
Битв житейских и тревог...
И возненавидев сборище злонамеренных и нечестивых, Фома в 1812 году, то есть в самый разгар Отечественной войны, определился в послушники Киево-Братского монастыря.
О, какой несказанной радостью возрадовался тогда юный подвижник! Ведь он снова вступил в святое место тихой обители, из которой вышел два года тому назад. Но теперь не для учения, а для молитвы, терпения, труда и поста... Мира уже как не было: он умер для мира и мир умер для него навсегда...
В Братском монастыре Фома исполнял разные послушания: был в хлебной, месил там тесто и пек хлебы, потом его перевели в кухню борщевым, а через малое время назначили помощником палатного и, наконец, пономаря1 и звонаря. Это послушание особенно нравилось Фоме. Взобравшись чуть свет на колокольню, он предавался там глубокомысленному созерцанию и тайной молитве. Никто не мешал ему здесь: суетный мир лежал под ногами, а перед взором его, красуясь, виднелось только голубое небо, в котором обитал Создатель всея видимыя и невидимыя твари...
Так прошло несколько лет... Усугубляя молитвенные подвиги, Фома являлся для всех образцом кротости и послушания, смирения и целомудрия и, всей душой жаждая равноангельного чина, постоянно повторял: «Жажду спасения Твоего и закон Твой - утешение мое», (Пс. 118, 174) Правда, хотя он и не спешил с исполнением сердечного желания, приучая себя к строгому выполнению устава монашеской жизни, однако настоятель монастыря, приметив в нем рвение к духовным подвигам, 11 декабря 1821 года сподобил Фому желаемого чина. Назван был Фома при пострижении Феодоритом.
Вскоре после этого Феодорит был назначен ризничим, а 30 сентября 1822 года за усердие по службе в означенном звании, а также за примерную строго-иноческую жизнь возведен был в сан иеродиакона.
Новая должность дала толчок его дальнейшим подвигам. Став, таким образом, ближе к рукотворенному престолу Царя Славы, Феодорит всеми силами старался уподобиться равноангельному житию угодивших Богу, которые во всей своей славе предстояли теперь на небеси престолу Всенепорочного Агнца, взявшего на себя грехи всего мира. Получая, по монастырскому положению небольшой кружечный доход. Феодорит по-прежнему оставался суровым постником и не имел у себя в келье никакой собственности. Наоборот, чуждый всякой любостяжательности, он даже нашел средство благотворить ближним, ибо, оставаясь без пищи по два и по три дня, отдавал свою трапезную и денежную долю странникам, нищим и убогим.
– Что мне в плоти и крови, когда она приходит в истление,– говорил Феодорит и усугублял свой пост.
Показывая всем Богоподражательную любовь к ближнему, он охотно исполнял послушания и низшей братии и, принимая на себя труды других, с неутомимым усердием, как купленный раб, служил братии во всех послушаниях монастырских, шествуя таким образом по стопам Самого Спасителя, Который сказал: «не приидох да послужат Мне, но послужити... » (Матф. 20, 28).
6 февраля 1827 года Феодорит был рукоположен во иеромонаха и назначен экономом Братского монастыря. Звание это в монастыре почетное и весьма желанное для многих, но, многозаботливое и кропотливое по существу, совсем не соответствовало задушевному влечению священноинока Феодорита. И вот он, чтобы избежать столкновения с людьми, и предпочитая остаться в совершенном уединении, немедленно подал прошение об увольнении его от экономских занятий и, отказываясь от всякого послушания, просил разрешить ему удалиться в пещеры, ископанные еще преподобным Феодосием в селении Лесники. Получив отказ, Феодорит пошел путем особого подвижничества и воспринял на себя великий подвиг Христа ради юродства. Скрывая в своем мнимом безумии высокие доблести своего характера и продолжая восходить втайне от силы в силу в трудном деле своего духовного усовершенствования, Феодорит следовал, таким образом, словам великого Апостола, который говорил: Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. (1 Кор. 3, 18).
Однако не много надлежало ему теперь стремиться к духовному усовершенствованию: Господь испытал уже сердце его и помышления его узнал. (Пс. 138, 23). От юности одаренный смирением и чистотой душевной и имен крепкую веру в помощь Божию. Который извлек его из страшного рва, из тинистого болота и поставил на камне ноги его и утвердил стопы его,– Феодорит смело мог уже теперь восклицать: «Готово сердце мое, Боже, готово!..» И, возымев, поэтому, стремление к наивысшим подвигам иноческого благочестного жития, Феодорит 9 декабря 1834 года принял схиму и был наречен новым именем – Феофил.
Схима и для обыкновенного монаха есть уже образ телесной смерти и воскрилие для следования в вечность, а для блаженного Феофила, с первых дней своей жизни приуготовившего себя служению Богу, она сделалась знаком совершенного отречения от земли и переселения духом на небо. «Смерть, Суд и Царство Небесное»,– вот что всецело занимало теперь его мысли и поглощало все часы его размышлений.
С веселием вступил блаженный Феофил на сей узкий и прискорбный путь; чтобы, шествуя по нему, достигнуть безмятежной страны плотского бесстрастия. Теперь он был истинный воин Христов, облеченный во все оружия Божии, против всех слабостей человеческих и искушений бесовских. Чуждый всему, что слывет под общим наименованием суеты мирской, и, пренебрегая всеми условиями житейского быта, Феофил ни с кем не входил в близкие отношения и совершенно закрыл храмину души своей от мира, который невзлюбил его с самого детства, и лишь только одна молитва «отверзала его уста, и язык его возвещал хвалу Сотворшему вся». Всегда с опущенными очами, спокойный и многодумный, ходил он обычным путем своим от кельи до церкви, от церкви до кельи, не пропуская ни одного богослужения. Останавливаясь или в притворе, или у церковных дверей, он стоял неподвижно до конца службы. Близ него всегда находилась корзина, переполненная кусками разной провизии, ведро, кувшин или миска, которую блаженный с собою постоянно носил, а в руках была маленькая Псалтирь.
Еще более увеличив подвиг юродства, блаженный поставил у себя в келье старый гроб, но не ложился в него на ночь, как это делали многие из древних подвижников благочестия, а сохранял в нем разную провизию и посуду. Мало того, в день пострижения в схиму Феофил обшил свой схимнический куколь разными лоскутами и так носил его до самой смерти. Когда же в день кончины блаженного эти лоскутья отпороли, то куколь оказался совершенно новым и годным для погребения. Каждый день утром старец направлялся к Днепру для того, чтобы набрать воды. Иногда он садился в одну из стоявших там лодок и переправлялся на другую сторону Днепра, где, углубившись в чащу кустарников, предавался богомысленному деланию. Перевозчиков он в этом случае не искал, а, увидев какую-нибудь лодку, садился в нее и отправлялся через реку. Хозяева знали обычай подвижника, никогда не беспокоились о своей лодке и не мешали ему поступать так, как он желает, а напротив, еще и радовались, если он садился в их лодку...
Как усердный носитель божественной благодати и даров Духа Святого, блаженный Феофил не укрылся и от людского внимания и благоговения. Народ с любопытством обступал его и всюду следовал за ним, жаждая услышать от него хоть одно слово. Так поставляет Господь униженных на высоту... Однако академическое начальство сильно недолюбливало «грязного, оборванного монаха Феофила» и ежедневно жаловалось на него Владыке, указывая на то, что толпа любопытных людей, разыскивая Феофила по монастырю, запружает академический двор и по неведению своему заходит даже в академические помещения, нарушая тишину и ход ученических занятий. После таких жалоб блаженному делалось строгое «внушение», и чтобы не вызывать нового негодования, блаженный вынужден был прятаться от своих почитателей в лесу, возвращаясь домой только после захода солнца. Но и тут толпа людей находила его и, поджидая подвижника на берегу Днепра, следовала за ним до самой его кельи.
За такую ревность, усердие и пламенную любовь к Распятому Бог просветил Феофила светом небесной мудрости, так что все таинственное, непостижимое в нравственно-физической природе было для старца естественно, доступно и удобопонятно. Не только все явления видимого мира, но и все, скрывающееся в глубине человеческого сердца, блаженный Феофил предсказывал с точностью. Передают, что еще в начале его подвигов, когда блаженный находился в звании послушника-пономаря, начинала проявляться в нем благодать Божия.
В то время сестры Флоровского монастыря каждодневно ходили за водой на Днепр, так как речная вода была здоровее и чище колодезной. При этом путь к реке избирался кратчайший – через Братский монастырь. Это было единственное развлечение, которое позволяли себе сестры в их будничной однообразной жизни. Но во избежание нарушения правил монастырского устава был отдан от лица игумений приказ, чтобы ни одна из послушниц не выходила за ворота без благословения своей старицы. Поэтому и каждая из отправляющихся на реку за водой обязана была предупреждать об этом свою ближайшую начальницу. Но вопреки этому распоряжению одна из молодых послушниц, пользуясь отсутствием в келье своей старицы, ушла за водой на Днепр без ее благословения. Придя на реку, она зачерпнула было воды, но, поскользнувшись, упала и уронила в воду ключ от своей кельи, который держала в руке. Бедная разрыдалась и в отчаянии ломала руки: «Как я покажусь теперь старице? – говорила она, стоя на берегу.– Чем открою запертую ключом келью?..» Вдруг, откуда ни возьмись, идет блаженный Феофил.
– Ты чего плачешь?
Девушка рассказала ему о своем горе.
– Так тебе и надо, глупая. Не будешь в другой раз без благословения ходить. Впрочем, давай ведро, я тебе помогу.
Послушница подала ему ведро. Блаженный нагнулся к реке и, осенив посуду крестным знамением, зачерпнул полное ведро.
– На, возьми, да ступай домой. Тут тебе и вода, тут тебе и потерянный ключ. Послушница заглянула в ведро и на дне его увидала... потерянный ею ключ.
С радостным плачем благодарности бросилась девушка за Феофилом, но его и след простыл...
Так, изумляя всех величием своего духа и жизни, блаженный Феофил живым примером свидетельствовал о том, какую чудесную силу являет природа человеческая, какая власть и могущество заключены в душе и теле человека, если только человек этот будет стремиться насквозь проникнуться силой и могуществом благодати Христовой.
Один наивный крестьянин-хохол, любопытствуя узнать, почему блаженный может предсказывать будущее и проникает в самые тайники человеческого сердца, приступил к нему и спросил:
– Батюшка! А чого вы все знаете и умиете предугадувать людям йих житые?
– Яке дыво! – отвечал блаженный.– У цим нычого трудного нема.
– Як же нема? Нывжели так легко, батюшка?
– А вжеж легко. А ты хочеш буть такым?
– Дуже хочу, батюшка. Навчить мене.
– Ну дак вырви из своих рысныц волосынку и завьяжи на ний два узлы... Як зробиш оце, та й будышь таким розумным, як я...
– Хиба й вы таким путем цего дойшлы?
– А.вжеж так...– отвечал старец Феофил.
Наивный хохол тут же постарался воспользоваться этим советом, но, сколько ни старался завязать на реснице хоть один узелок, конечно, сделать этого не мог.
– От так-то и мини трудно досталася моя тэпэришня доля,– сказал блаженный и пошел от крестьянина прочь...
Многие питомцы академии, чтобы искусить блаженного, старались застать его в келье и пробовали заговорить с ним о предметах духовного образования, но пораженные его простыми и мудрыми ответами, чрезвычайно удивлялись, что такой угрюмый с виду и «неряшливый» схимник обличал их мысли своими резкими выражениями. Когда же более наглые сворачивали разговор и начинали строить насмешки, то блаженный, чтобы не плодить лишних речей и не длить бесполезного посещения, резко обрывал их:
– Отойдите от меня прочь. Было время, когда я учился, но теперь умом помрачился. Стану продолжать с вами беседу, так, пожалуй, чего доброго и меня собьете с истинного пути. Идите, идите! Ибо сказано в писании: от глупых и невежественных состязаний уклоняйся. (2 Тимоф. 2, 23).
Но нельзя сказать, чтобы все глумились над блаженным. Были случаи, когда пример великого подвижника находил себе и подражание.
В самом начале его подвигов Христа ради юродства учился в академии студент Петр Гаврилович Крыжановский. Феофил был еще послушником, когда между ними завязалась братская дружба. Целыми часами проводили юные друзья в душеспасительной беседе, рассуждая о судьбе человеческой, о земной суете и загробной участи. Блаженный Феофил, видя в своем друге благие стремления и отзывчивое сердце, старался во что бы то ни стало укрепить и взрастить в душе его эти добрые семена слова Божия.
–«Сблизься с Ним,– так говорил Феофил своему другу,– сблизься и будешь спокоен. Через это придет к тебе добро... Прими из уст Его закон и положи слова Его в сердце твое. И если ты исполнишь обеты твои, над путями твоими воссияет свет...»2.
Эти постоянные беседы производили на молодого Петра благотворное влияние. Впечатлительный от природы, Петр стал задумываться и, зорко присматриваясь к своему другу, не мог уже жить без него ни минуты. Раз они встретились на берегу Днепра и, усевшись рядом на траве, разговорились.
– Брат мой! Помоги мне спасти мою душу,– воскликнул Петр, обращаясь к Феофилу.
– Ты можешь это сделать и сам,– отвечал блаженный.– Была бы охота да усердие.
– Как же я могу это сделать? Научи меня.
– Откажись от мира и всего, что в мире, затвори для всех храмину своей души, распни свою плоть со страстьми и похотьми и, находясь в беспрестанной молитве, избери себе узкий путь, вводящий в живот вечный...
– Клянусь Богом,– отвечал на это Петр,– я готов сделать так, как ты велишь мне. Но при неопытности и простоте моей трудно мне будет достигнуть желаемого успеха.
– Тогда иди вслед за мной, подражай моим подвигам и спасешься...
С этого времени юный Петр весь как бы преобразился. Стал молчалив и задумчив, перестал шутить и смеяться и резко изменил образ жизни. Бывало, целый день над книгами сидел, науками занимался, а то стал проводить время в храме Божием, начал усердно поститься. Академическое начальство, видя резкую перемену в своем ученике, стало наблюдать за Петром, пробовало делать ему строгие выговоры. Но ничего не помогало. Пренебрегая житейскими правилами и обычаями, Петр как бы ругался миру и, заметив, наконец, что начальство за ним наблюдает, избрал местом для своих уединенных подвигов Флоровский женский монастырь. Там он проводил целые часы и, уединяясь в пустынное место, весь погружался в молитву... Однажды случилось так, что просрочив то время, когда монастырские ворота запираются, и оставшись, таким образом, внутри обители, Петр, чтобы скрыть свою оплошность, забрался в монастырский погреб, зажег там восковую свечу и принялся читать св. Евангелие. Пришедшие туда за провизией сестры, увидев такое необычайное явление, перепугались и подняли крик... Сбежалась целая толпа, пришла к месту происшествия игумения Серафима, дело объяснилось, уладилось и кончилось тем, что Петр был из монастыря удален.
– Зачем ты так делаешь? – спрашивал на другой день у Петра священник Флоровского монастыря отец Андрей Стефановский, приходившийся ему родным дядей.– Сидел бы в Братском монастыре, учился бы, а то порочишь мое имя и вредишь самому себе.
Но Петр молчал. И только тогда, когда душой его овладевало уныние, прибегал он за советом к своему учителю и с рыданиями падал Феофилу на грудь.
– Крепись, крепись...– утешал блаженный своего малодушного друга.– Переноси страдания как добрый воин Христов. (2 Тим. 2, 3). Диавол, яко лев рыкая ходит, иский кого поглотити. (1 Петр. 5,8). Не устрашайся же своего подвига и доведи его до конца. Труден он, но через него избежишь геенского огня. Если руки твои сведены от трудов, ты их только простирай с мольбою к Богу, а ноги пускай стоят на молитве. Аще зерно пшенично, пад на землю, не умрет, то едино пребывает; аще же умрет, мног плод сотворит. (Иоан. 12, 24). Итак, если хочешь быть плодоносным, умри настоящим образом, чтобы и в сердце носить чувство, что ты уже умер...
– Но поверь, что трудно мне это. Силы мои истощились совсем. Родные не понимают меня и своим плачем терзают мне сердце, волнуют мой ум.
– А ты не слушай их и, как мертвый ни на что окружающее не отзывается, так поступай и ты: хвалят – молчи, бранят – молчи, убыток несешь – молчи, получаешь прибыль – молчи, сыт – молчи, голоден – также молчи. И не страшись того, что не будет плода, коли все замрет: будет! Не замрет все, а явится энергия, да еще какая!..
И, внимая наставлениям своего духовного руководителя, Петр снова оживлялся духом и усугублял свои подвиги. Вскоре этот добровольный подвижник был исключен из академии, и родные его, не уразумев тайны его возвышенного сердца, поместили Петра в кирилловскую больницу для умалишенных. Здесь он пробыл около восьми лет и, не оставляя подвига Христа ради юродства, достиг высокого духовного совершенства, так что предузнал даже свою кончину. Незадолго до своей смерти Петр сбежал из места своего заключения и в одном халате, без больничного колпака, прибежал во Флоровский монастырь.
– Прощайте! – говорил он встречавшимся по пути сестрам, горячо приветствуя их.– Прощайте, уневестившие себя Христу! Завтра... не увидимся более!
Но тут Петра схватили преследовавшие его по пятам больничные сторожа и возвратили беглеца обратно в кирилловскую больницу... На другой день Петр действительно скончался, оставшись неразрешимой загадкой для всех, кто близко знал его.
В день его смерти старца Феофила в Братском монастыре уже не было. Он находился тогда в Китаевской пустыне и, посылая одну из сестер Флоровского монастыря, чтобы отдать от его имени последний долг усопшему другу, сказал:
– Иди взгляни и поклонись терпеливому и крепкому духом. Так спасаются все истинно верующие и любящие Его... Ибо верно слово Господне, которое гласит: Если мы с Ним умерли, то с Ним и оживем. Если терпим, то с Ним и царствовать будем. (2 Тимоф. 2, 11 – 12).
Утомляясь зачастую шумной жизнью Братского монастыря, Феофил стал подумывать о более удобном месте для своих уединенных подвигов. Для этой цели он избрал большой тенистый сад на Глубочице, где ныне процветает Покровский женский монастырь. Содержатель этого сада Иосиф Никифорович Диковский чрезвычайно уважал старца и никогда не обходился без его советов и наставлений. Находясь под влиянием блаженного, Диковский вел истинно подвижнический образ жизни: мало спал, постился, не употреблял мясной пищи, постоянно молился и занимался чтением душеспасительных книг.
– Приедет, бывало, старец Феофил в наш сад (так рассказывал мне сын Иосифа Диковского, ныне разбитый параличом девяностолетний старик Назар) и сейчас к своим пчелкам спешит... Не много было их у него – три-четыре улья, но с какой отеческой заботливостью ухаживал он за ними. Да и сильные какие были! Ни одна болезнь не брала…
Меня старец очень любил. Увидит в саду и кричит: « Назар, Назар, иди сюда!» Я подойду: «Благословите, батюшка!» «Бог благословит... Ты все рыбку ловишь? Налови и мне – ухи с тобою наварим». А у нас, надо вам сказать, в саду пруд был; большие караси водились. Ну, вытащишь старцу добычу, а он ее сырую в корзиночку свою и положит... И когда бы ни приехал, все меня укоряет: «Ты почему, Назар, не женишься?» «Молод, батюшка». А мне тогда более двадцати семи лет было. «Смотри, женись,– не то под старость тебя под руку водить некому будет». «Да на ком жениться, батюшка? Я никого не люблю, никого не знаю». «На булочнице, на булочнице, Назар, она за тебя с охотой пойдет». Я, конечно, смеюсь: «На какой, мол, булочнице, я и хлебницы от роду никакой не видал». А тут, к несчастью, родитель мой разговор наш подслушал, стал и он в свою очередь жениться меня принуждать. Делать нечего – пришлось обвенчаться. И с кем вы думаете я судьбу свою свел?
– С булочницей?..
– И впрямь с булочницей. Евфросиньей Кагарлицкой звать. Ибо мать ее, бедная мещанка, бублики да булки пекла, на базаре их продавала. И поверьте – ведь я своей жены до свадьбы и в глаза не видал. Только перед венцом и узнал все. «Чем вы,– спрашиваю жену,– с матерью занимались?» «Бублики, говорит, пекли...» «Тем и кормились?» «Да, по молитвам отца Феофила хороший сбыт был». «Да разве он вас знал?» «Еще бы не знал... Бывало, каждый день к матери моей Устине келейника из Братского присылает. Скажи, говорит, вдове, чтобы бубликов прислала, а коли нет, пускай сырого теста даст. Бог его знает, зачем ему в тесте надобность была. Видно, посетителям с пророчествами раздавал... И уж какой доход в тот день бывает! Непременно все до единого бублика мать на базаре продаст».
– Давно ли параличом больны?
– Тринадцать лет маюсь. Ни ходить, ни одеваться без посторонней помощи не могу. Жена как за малом ребенком за мной ухаживает. И только теперь слова блаженного прозорливца Феофила на память мне приходят: «Женись, Назар, не то под старость водить тебя под руку некому будет...»
– На чем же приезжал к вам старец? На извозчике, что ли?
– Какое – на извозчике... На собственной лошадке приезжал. Купец в то время на Подоле жил. Иваном Катковым звали. Чрезвычайно блаженного почитал и боялся. И вздумалось ему лошадку свою блаженному подарить. Самому старцу в монастыре за ней ухаживать нельзя было, так Катков ее по надобности уже накормленною и напоенною отцу Феофилу присылал. Сядет, бывало, старец на повозочку и псалтирьку дорогою читает. Лошадка сама и идет. Правду сказать, уличные мальчишки по дороге ему здорово досаждали. Бывало, целою толпою за старцем бегут, да сзади, шалопаи, и кричат: «Феофил, Феофил, подсади нас!» А другой втихомолку и камешком, окаянство, швырнет. А старец только оглянется на дерзкого, погрозит ему сурово пальцем, да и опять очи свои в Псалтирь...
Но не один только Иосиф Диковский пользовался любовью старца Феофила – блаженный был расположен и ко всей его семье. Старшая дочь Диковского Евгения Осиповна была замужем за скотопромышленником Иваном Григорьевичем Рудкиным. Благоговейно почитая блаженного старца, Рудкин не предпринимал без его советов и благословения никаких дел. Даже собираясь на ярмарку, он отправлялся предварительно в Китаев и, только получив от старца благословение, трогался в путь... Пришла однажды Евгения Осиповна к отцу Феофилу по какому-то делу, а старец ее спрашивает:
– Ты почему, раба Божия, своих детей замуж не отдаешь?
– Женихов не подыщу, батюшка.
– Женихов не подыщешь? Ну смотри, плохо твоей душеньке придется, когда через огненную реку переходить будет.
– А вы мне палочку свою подадите, батюшка,– я и перейду,– отшучивалась Рудкина.
Старец вынес ей из кельи кусок белого хлеба, черной икрой намазанный, и подал.
– Вот тебе от меня. Не бойся, бери... А как придешь домой, дочери своей передай. Скоро она за знаменитого человека замуж выйдет.
Через некоторое время дочь Рудкиных действительно была сосватана, а вскоре и обвенчалась с профессором Константином Скворцовым.
В другой раз Рудкина снова приехала к старцу по какому-то делу. Отправляясь в обратный путь, она на прощанье и говорит:
– Батюшка, отчего это вы родителя моего совсем позабыли? Приезжайте навестить его. Посмотрите, какой теперь у нас сад хороший стал...
– Приеду, приеду,– ласково отвечал старец.
И в скором времени действительно приехал к ним на Глубочицу. Встреча блаженного со стариком Диковским была самая трогательная. Иосиф Никифорович не видал старца несколько лет и, радуясь ему как малолетнее дитя, принялся показывать старцу различные усовершенствования своего хозяйства... «Славно, славно»,– поощрял старика блаженный.
Затем, прогуливаясь с Диковским по саду, остановился под большим дубом и, подняв очи горе, вдохновенно сказал:
– Молись, раб Божий Иосиф. Место, на котором мы стоим с тобой, свято.
– Какое уж там «свято»,– возразил на это Диковский.– Сюда по праздничным дням городская молодежь оргии устраивать приезжает, а вы называете «свято»...
– Нет, нет,– с уверенностью сказал прозорливый старец.– Истинно говорю тебе: здесь воссияет благодать Божия, и на том месте, на котором мы стоим, будет воздвигнут храм Божий. Дуб же сей будет срублен и послужит местом построения церковного престола, а весь твой сад будет обращен в девичий монастырь, и царственная жена будет строительницею и правительницею его...
Предсказание страца исполнилось в точности.
В 1888 году супруга великого князя Николая Николаевича великая княгиня Александра Петровна, проживавшая в то время в предместье Киева – Липках и имевшая там небольшой, устроенный на ее средства скиток, стала подыскивать в окрестностях Киева подходящее место для построения целой обители. Услыхала о ее намерении дочь Диковского Феодосия Поныркина и предложила великой княгине приобрести для этой цели принадлежавший Диковским участок земли на Глубочице. Тогда Ее Императорское Высочество немедленно послала к Диковским жену своего дьякона и приказала ей осмотреть этот сад и привезти от Диковских план продающейся местности. План чрезвычайно понравился. Сад у Диковских был приобретен, и вскоре благочестивым усердием и на средства великой княгини был воздвигнут там Покровский женский монастырь.
Когда Феодосия Поныркина, вспомнив предречение старца Феофила, доложила о нем великой княгине, дарственная инокиня пришла в неописанное изумление:
– Боже Мой! Неужели это так?! – воскликнула она.– Отчего же вы мне раньше не сообщили?
– Совсем из памяти вышло, Ваше Высочество,– отвечала Поныркина.
И, чтобы искупить вину нерадения Поныркиной, великая княгиня тотчас послала в Китаевскую пустынь приближенную к себе монахиню с приказанием отслужить на могиле старца Феофила панихиду и с тех пор неизменно и благоговейно чтила память блаженного, в знак чего даже приказала написать для себя портрет Феофила...
[1] Просфор в Братском монастыре тогда не пекли, и Фома ходил за ними во Флоровский женский монастырь.
[2] Иов. 22, 21-22, 27-28.
Глава 3
Се удалихся бегая, и водворился в пустыни.
(Пс. 54, 8).
1 декабря 1844 года иеросхимонах Феофил, «по старости своих лет и ради крайнего ослабления сил» стал проситься о перемещении его из Киево-Братского монастыря в Киево-Печерскую Лавру с назначением его в Больничный монастырь. Но вместо того был определен Высокопреосвященным Филаретом в находящуюся близ Киева Голосеевскую пустынь и помещен в «ту келью, которую занимал покойный иеродьякон Евстафий». В том же году был послан в Духовную Консисторию запрос о доставлении в Лавру его послужного списка, а в следующем году просьба эта повторена, но не смотря на двукратное отношение, послужной список прислан из Консистории не был, почему иеросхимонах Феофил до самой смерти оставался из Киево-Братского монастыря в Киево-Печерскую Лавру как бы не переведен.
Минула зима, наступила весна и лето. Молва о подвижнике росла все более и стала привлекать в очаровательную по своему местоположению Голосеевскую пустынь множество усердствующих людей. Не может град укрытися верху горы стоя (Матф. 5. 14),– сказал Спаситель. Невозможно скрыть благоухающего цветка даже в дикой траве. Его найдут по благоуханию и запаху. Так не мог укрыться и блаженный Феофил в своем пустынном уединении. Далеко стало разноситься благоухание его святой жизни, и это благоухание ощутили все ищущие духовного совета и утешения. А потому всякий, кто приезжал в Киев для поклонения его святыням, стремился также и в Голосеевскую пустынь, чтобы видеть старца Феофила и беседовать с ним. Но чтобы избежать славы мирской и постоянного общения с народом, блаженный еще более увеличил юродство. Монастырское начальство с первых дней поступления Феофила в Лавру мало обращало внимания на его «причуды». По рекомендательным спискам начальника пустыни игумена Григория он отмечен за 1845 год так: «К послушанию способен и исправен, в поведении добропорядочен, кроток и смирен». За 1846 год: «Мало способен, неисправен, самомнительный и своевольный». За 1847 же год иеросхимонахом Моисеем так: «Мало способен, в церковь ходит, спокойно и тихо живет». А за 1848 год, когда воздвиглись на блаженного гонения и разные неудовольствия за его странную жизнь, отмечен так: « Вовсе ни к чему не способен, находится без всякого послушания, упрям и самочинен; от роду ему 59 лет...»
Чтобы проверить на деле подобные отзывы Голосеевских начальников, митрополит Филарет приказал начальнику пустыни иеросхимонаху Каллисту «испытать способности Феофила», вследствие чего и было представлено донесение от 20 октября 1848 года, что иеромонах Феофил «занимал седмицу очередного богослужения и по усмотрению оказалось, что он, Феофил, совершенно не может правильно и благочинно отправлять священнодействие», с чем митрополит и согласился, запретив блаженному принимать участие в богослужении, и дозволил ему только каждую субботу в священническом облачении приобщаться Святых Тайн «для спасения души».
Несть пророк во отечестве своем!..
После этого распоряжения Феофил был из пустыни удален, и его переместили в так называемый Новопасечный сад. Здесь старец чувствовал себя весьма хорошо, только в церковь было чрезвычайно далеко ходить. Но несмотря на такое препятствие, блаженный не пропускал ни единого богослужения и являлся в храм Божий всегда до звона.
– «Возлюбих, Господи, благолепие Дому Твоего и место селения славы Твоея... Едино просих от Господа, то взыщу: еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего, зрети ми красоту Господню и посещати храм святый Его...»
Войдя в церковь, он обыкновенно клал посреди нее три земных поклона. Затем познаменовавшись у аналойной иконы, становился на краткое время или в форму, или перебегал за полуденные двери. Если же тут его окружали женщины, уходил к западной двери и при этом осенял воздух крестным знамением, как бы изгоняя силою креста кого-то прочь.
– Куды вас столько набралось, нечистая сила!? Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...– гневно произносил старец вслух.
Затем, перед самым началом шестопсалмия, восходил на клирос и принимался читать псалмы. Чтец, увидя перед собой непрошенного пособника, старался Феофилу в этом воспрепятствовать. Но получив «на булочку», предлагал старцу книгу... Блаженный читал с большим вдохновением, но чрезвычайно глухим голосом и недовольные его чтением клирошане с досадой ему замечали:
– Читайте, батюшка, громче... Ничего не слышно.
Но старец, наоборот, понижал голос и читал еще тише. Затем, прочитав три псалма, поспешно закрывал книгу и уходил с клироса на середину церкви, оставляя и чтеца и всех в великом недоумении...
Иногда блаженный вбегал в храм во время «Великого славословия» или же в конце службы, во время пения «Под Твою милость», а если богослужение было литургийное, то в начале «Херувимской песни» и, растолкав народ, становился впереди на колена, поднимал руки вверх и, обращая взор свой к небу, громко произносил молитвенные слова. Затем поспешно выходил из церкви, увлекая за собой толпу богомольцев.
Сила молитвы блаженного на страждущих и обремененных недугами плоти, говорят, была необычайна. По ее действию выздоравливали больные и исцелялись искалеченные с детства. Одна вдова – чиновница Марья Григорьевна N – была одержима по временам беснованием. Когда она обратилась за помощью к блаженному, старец прочитал над нею св. Евангелие и, крепко ударив им больную по голове, так что та от боли даже присела, громко произнес:
– Именем Господа Иисуса Христа, аз повелеваю тебе – выйди!.. И больная тотчас почувствовала себя хорошо.
– Если хочешь быть здорова,– сказал старец, отпуская ее,– живи в Китаевской пустыни и не выезжай отсюда никуда...
И, действительно, исцеленная им Марья Григорьевна до самой смерти проживала вблизи Китаевской пустыни и ежедневно являлась туда в церковь на богослужение. Ныне ее нет уже в живых...
Митрополичий певчий Н. К-лов был одержим плотской страстью. Блудные помыслы не давали ему покоя и смущали его день и ночь. Весной, во время прогулки по лесу, встречает он старца Феофила, но чтобы уклониться от разговоров и неизбежного обличения, старается свернуть в сторону.
– Эй, Николай, погоди,– вдруг кричит ему блаженный,– куда ты? Ступай сюда, ко мне. Будем вместе с тобою блудными помыслами услаждаться...
К-лов, чувствуя себя обличенным, со слезами начинает перед старцем раскаиваться.
– Ну, ничего. Господь милосерд,– говорит ему в утешение старец.– Пойдем помолимся Ему.
И опустившись на колена, начинает творить молитву... Через полчаса подымается и, с ласковым лицом обращаясь к страждущему, говорит:
– Ну, теперь ступай. Блудные помыслы не будут больше смущать тебя.
Тотчас после этого юноша от недуга своего исцелился. И хотя страсти иногда и возвращались к нему потом, но едва начинал он поддаваться влиянию блудного беса, как всем телом его овладевала такая сильная лихорадка, что в ту же минуту всякие нечистые мысли исчезали вон из головы и обессиленное страданиями молодое тело огнем блудной страсти более не распалялось...
Свыше полугода прожил блаженный Феофил в Новопасечном саду и, наконец, по словесному приказанию Его Высокопреосвященства, 29 апреля 1849 года был перемещен в находящуюся близ Киева Китаевскую пустынь.
Здесь, не оставляя подвига юродства, а напротив еще более увеличив его, старец Феофил хотя и нашел для себя новый крест различных испытаний и гонений со стороны начальствующих лиц, но получил и утешение уединения. Благодаря пустынному местоположению Китаевской обители, окруженной высокими горами, поросшими густым лесом, старец Божий уходил в глубь его, и там, в богомысленном уединении, изливал душу свою в молитвах Тому, Чьи очи в десять тысяч крат светлее солнца и взирают на все пути человеческие и проникают в места сокровенные. (Сирах. 23, 27–28). Часто прогуливаясь по лесу, он отыскал себе там большое срубленное дерево и по целым суткам простаивал на этом пне коленопреклоненный, неустанно воздыхая о растлении века сего и молясь о прощении грешного мира, не ведающего, что творит.1
Постоянно и исключительно занимаясь богомыслием и молитвою, Феофил не обращал ни малейшего внимания на свою внешность. Заботясь о красоте души, он нисколько не заботился о чистоте тела. Одежда его была ветха, со многими заплатами, пришитыми белыми нитками, и вся была выпачкана тестом и маслом. На ногах его были изорванные туфли, а то на одной – истрепанный сапог, а на другой – валенок или лапоть, голова же была повязана грязным полотенцем.
Многие насмешники, заметив на голове старца замаранную повязку, с хохотом спрашивали его:
– Отец Феофил! Вы чем сегодня больны?
– А ты разве лекарь? – сурово отвечал на это блаженный и уходил от них прочь.
В другой раз, наоборот, желая показаться чересчур здоровым и как бы изобличая этим сытых, чревоугодливых людей, накладывал себе на живот пуховую подушку и в этаком виде с важностью расхаживал по двору. Затем, выходя через монастырские ворота в лес и встречаясь там с праздно беседующими послушниками, укоризненно качал головой:
– Зачем осудили мытаря и фарисея?
Но веселая молодежь, заметив на юродивом большой искуственный живот, в ответ заливалась неудержимым хохотом.
Но и это, постоянно видимое и всеми порицаемое неряшество, имело у Феофила своеобразное значение. Замечали, что чем неопрятнее он одет, тем неспокойнее внутреннее состояние его духа, тем усиленнее его пламенная молитва, тем многодумнее его старческое чело...
Молился блаженный всегда втайне. Приступая к исполнению келейного правила, он облекался в мантию, а когда читал Евангелие и акафисты, возлагал на себя фелонь и епитрахиль и зажигал три лампадки. Тело его было препоясано железным поясом со вделанной в него и никогда не снимаемой иконой Богоявления.2 Чтобы ни единой минуты не оставаться праздным, блаженный сучил шерсть, вязал чулки и ткал холст, который отдавал преимущественно иконописцам для их работы. Во время же рукоделия читал Псалтирь, которую знал наизусть, и разные молитвы. Ежедневно полагая перед образами бесчисленные поклоны, старец Феофил давал только самый краткий отдых своей утружденной плоти. Для этого он или прислонялся спиной к стене, или ложился на лежанку, поперек которой клал полено, или садился на короткую, чрезвычайно узкую скамью, которую ставил посреди комнаты, так что при малейшем дремании падал, немедленно вставая затем на молитву...
Однако начальник пустыни иеросхимонах Иов, не любивший блаженного за его подвиг юродства и неуклонно наблюдавший за его жизнью и поведением, никогда не мог застать блаженного в молитве и спасительном упражнении. Когда бы ни посещал он его в келье, прозорливый старец, всегда предугадывая приход начальника, разоблачался и, опрокинувшись на скамью, притворялся спящим. Таким образом, он как бы поступал по слову Самого Господа, Который говорит: Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. (Матф. 6, 6). Ибо тайными молитвенными трудами и подвигами он как бы готовил себе будущее блаженство и строил на небеси вечный дом, предпосылая туда провиант на всю вечность...
Келья блаженного старца вовсе не показывала, чтобы о ней заботилась хозяйская рука – вся была загромождена и засыпана слоем мусора и грязи. Когда его спрашивали, для чего он так делает, старец отвечал:
– Для того, чтобы все вокруг меня находящееся, непрестанно напоминало мне о беспорядке в моей душе.
Некоторые из лаврских старцев, еще доселе здравствующие и лично присутствовавшие некогда в келье сего человека Божия, передают, что она сплошь была заставлена целыми рядами различных горшков и черепков, в которых хранились заранее приготовляемые им для посетителей съестные припасы. Чего только не было тут! Крупа, чай, масло, мука, сахар, булки, пироги, мед, икра, фрукты, селедки, рыба, виноград, свечи и проч.
Понятно, что такое собрание различной провизии зачастую возбуждало завистливые очи монастырской молодежи, которая тайком и посягала на эти продукты. Но все это делалось ими с хитростью, по ранее обдуманному плану. Заметив, например, что начальник пустыни питает неприязнь к Феофилу, они подстрекали любимца его, пономаря Поликарпа, походатайствовать перед Иовом о перемещении старца в другую келью. Пономарь Поликарп и сам был рад это сделать, ибо не менее своего начальника не любил блаженного. Чем же досадил ему отец Феофил? А вот чем. Насобирает, бывало, в подстилку целую кучу червей, тараканов, жуков да прусаков, принесет их в церковь да всю этую движущуюся армию на пол там и разбросает. Живые твари по всем углам расползутся, а пономарю – беда: надобно их разыскивать да на двор выметать. Что делать? Накинется тогда Поликарп с бранью на блаженного и давай его бить... А старец остановится перед ним, скрестит на груди руки и молчит.
У коварного и действия гибельны: – говорит пророк Исайя,– он замышляет новы, чтобы погубить бедного словами лжи, хотя бы бедный был и прав. Так поступал в данном случае и пономарь Поликарп. Возведши на блаженного пред начальником клевету и получив от него приказание перевести виновного в другую келью, Поликарп с ядовитой улыбкой тотчас появлялся перед старцем.
– Отец Феофил! Начальник приказал вам перебираться в другую келью.
– Стопы моя направи по словеси Твоему,– смиренно отвечал на это старец. И взяв под мышку мантию, а в руки икону или Псалтирь, немедленно переходил в указанную ему келью. А послушники только и ждут того. И под видом перенесения «мебели»3 начинают истребление провизии. А старец Феофил, нисколько не мешая предаваться лакомству, в незлобии ангельского сердца восклицал:
– Дивны дела Твоя, Господи!..
[1] Цел ли в настоящее время пень и где находится этот безмолвный свидетель великих подвигов чудного старца – неизвестно.
[2] В память троекратного спасения своего от воды.
[3] Блаженный, кроме аналойчика, скамьи и простого стола, ничего в келье не имел.
Глава 4
Коль под моим началом хочешь быть,
Тебе согласен дать я наставленье,
Но должен ты отныне отложить
Ненужных дум бесплодное броженье...
(Гр. А. Толстой. «Св. Иоанн Дамаскин»).
Однако, чтобы на будущее пресечь подобные описанным выше явления и тем самым искоренить в людях зародыши зла, блаженный стал принимать к себе на жительство келейников. Поступали они к нему не из числа братии, так как это не дозволялось, а выбирались им прямо из светских людей. При этом старец вовсе не обращал внимания на то, был ли избранник человеком порочного поведения, лишь бы только он обладал чутким сердцем и открытой душой и подавал надежду на исправление.
Пришел однажды в Китаевскую пустынь оборванный бродяжка. Звали его Иваном. Это был дезертир, несколько лет тому назад сбежавший с военной службы и совершивший за все время целый ряд различных преступлений. Старец встретил его на монастырской кухне и, обличив его тайные грехи, возбудил сердце бродяги к покаянию. Увидя перед собой такого необыкновенного «монаха», Иван чрезвычайно удивился и, не отступая от блаженного, со слезами стал раскаиваться в своих злодеяниях.
– Да, было дело... Много зла сотворил я на земле...– сказал Иван и тяжело вздохнул.
Старец Феофил оглядел его с головы до ног, с сожалением покачал головой и, в свою очередь, тоже глубоко вздохнул.
– Притчу о талантах знаешь? – вдруг вопросил он его.
– Ничего, батюшка, не знаю... Дураком родился, дураком и помру,– с сокрушением отвечал Иван.
Старец рассказал ему Евангельскую притчу о талантах и, объяснив содержание, продолжал.
– Вот этак-то и жизнь наша есть время торга. Надо спешить воспользоваться ею, чтобы выторговать что можно. Если на базар привез кто хоть только лапти или лыко – и тот не сидит сложа руки, а ухищряется зазвать покупателей, чтобы, продав все, купить себе потом нужное.
– Батюшка мой! Но где же взять мне этих талантов? Я – безграмотный, глупый, простой. Их нет у меня.
– Врешь, врешь... Всякому получившему жизнь Господь даровал что-нибудь. Значит, есть чем торговать и делать прибыток...
– Но где же, где же они?
– А вот присмотрись к себе хорошенько и сразу найдешь, что в тебе есть и что можешь приобрести на то, что имеешь... На Страшном Суде обо всем спросят: у тебя были руки? Что приобрел ими? Была голова и язык? Что приобрел?.. И награда будет не за то, что ты приобрел кое-что, а за то, что ты именно такое приобрел в жизни...
Целый день после этой беседы стоял Иван в стороне, наблюдая издали за старцем и удивлялся его простоте, смирению и мудрости. И, наконец, под вечер, возгоревшись желанием жить под его духовным водительством, приступил к блаженному и с воплями упал ему в ноги.
– Батюшка! Прими меня к себе! Не дай погибнуть душе моей во грехах и пороках!
– Хорошо, хорошо,– отвечал старец.– «Грядущего ко Мне не изжену вон». Вижу, что душа твоя искренно расположена работати Господеви. Спасайся и живи у меня. Но помни, что так как я ничего не имею, то и тебя ожидает здесь голод, жажда, печаль и недостатки. А потому не жалуйся на судьбу, когда станешь претерпевать это.
– Отец родной! Хотя бы жизнь свою пришлось положить за тебя, Спасителя ради, я готов исполнить это без колебания...
С этой поры Иван стал служить у блаженного и был у него первым келейником. Но старец Феофил был строг и зорким оком следил за его духовным усовершенствованием, пресекая всякий порыв начинающегося зла. Однажды принесли блаженному большой кусок балыка. Прельстившись этим даром, Иван съел его. Но вдруг почувствовал в животе такую страшную боль, что принялся кричать благим матом, умоляя о помощи.
– Потерпи, потерпи брат... Это балычок в животе переваривается,– насмешливо сказал ему на это старец. И затем прибавил: – Зачем послушался врага? Зачем прельстился, вкусив яств, которых без благословения не надлежало и касаться тебе?..
Но увидев чистосердечное раскаяние виновного, сжалился над ним, сотворил молитву – и болезнь тотчас прошла.
Так, испытывая своего келейника разными трудами и юродственными приказаниями, хоть и странными по существу, но имевшими в себе большую пользу для развития его душевной чистоты, и перемешивая свою речь понятными для него духовными наставлениями, старец очень скоро успел очистить сердце Ивана от всякой скверны, пороков и соблазнов. И благодарный келейник, сознавая перед старцем свое ничтожество и видя неизменную его отеческую любовь и призрение, платил за это блаженному самой нежнейшей преданностью и истинно-детским послушанием.
– Иван! – говорит ему однажды старец.– Пойдем собирать грибы. Бери скорее корзину.
Взяли, что нужно. Отправились. Зашли в самую глубокую чащу леса. В воздухе стояла жара. Старец Феофил собирает грибы и все охает:
– Ах, какая надвигается гроза! Какая гроза!..
Иван взглянул вверх. Небо было голубое, прозрачное, чистое.
– Не будет, батюшка, грозы. Ни одного облачка не видать.
– Ох, будет, скоро будет... Уже на нас надвигается. Вот!
В это самое время выскакивают из-за кустов три здоровеннейших парня с дубинами и со злобою подбегают к старцу.
– Ага, попался монах!.. Давай деньги!
Старец перекрестился, спокойно порылся в корзине и подал им самый большой гриб.
– Кушайте на здоровье...
– Что?! – воскликнули тогда грабители.– Ты еще смеяться над нами? И принялись колотить старца по чем попало.
– Нет,– отвечал верный слуга,– идеже господин – там и раб его будет.
И заметив на старце кровь, с остервенением набросился на грабителей. Но те были вдвое сильнее и, связав келейника, избили также и его. Натешившись над беззащитными жертвами, грабители скрылись.
Понял тогда келейник Иван, какая это «гроза» надвигалась на них...
Вторым келейником был у старца некто Корнилий, из отставных солдат. Нрава он был чрезвычайно строптивого и упрямого, к тому же был еще и косноязычен. Посетители, навещавшие блаженного, терпели от Корнилия разные оскорбления и часто жаловались Феофилу на грубость келейника.
– Не умеешь пустынником жить,– строго сказал ему раз старец,– я тебя в Лавру пошлю. Там тебя, медведя, скоро вымуштруют.
И отослал его в лаврскую гостиницу, к начальнику ее. Впоследствии, когда начальником лаврской гостиницы был назначен игумен Агапит, Корнилий был взят им к себе в келейники. Агапит был великий старец, и имя его доселе еще памятно тем беднякам, которые пользовались его благотворениями. Покупая целыми штуками сукно, холст и прочую материю, он шил мужские и женские одежды, белье, и все это раздавал неимущим богомольцам. Богаделенки, жившие при странноприимной больнице, не успевали шить белье и одежды для нищих. Кроме постоянной помощи деньгами, одеждой и хлебом, отец Агапит имел еще немало пенсионеров в городе, которым раздавал ежемесячное пособие, то есть людей истинно бедных и обремененных семьей; одиноких же принимал в лаврскую богадельню при гостинице, кормил, одевал, лечил и напутствовал их в Вечность... Вот к этому-то старцу и попал Корнилий. Правда, нелегко было отцу Агапиту уживаться с Корнилием. Однако, впоследствии он постриг его в мантию, назвал Нестором, потом похоронил и поминал с любовью. Но нужно отдать честь и Корнилию. В тайных благотворениях отца Агапита он был незаменим, умел хранить его тайны и вообще душою был ему предан. Отец Агапит не ограничивался в своих благотворениях лаврской гостиницей. Он любил посещать также в городе тюремный замок, приюты крайней нищеты и вообще истинно бедных людей. Вот в этих-то поездках его и сопровождал Корнилий. Навьючат на извозчика узлы с одеждой, возьмут корзины белого хлеба, денег и поедут в город, как бы за покупками в лавки, а сами совершат духовный торг и посетят нуждающихся: кого приоденут, кому дадут хлеба и денег. Затем, наполнив опустошенные свои корзины для вида каким-либо товаром, едут себе веселые и довольные домой... Из всего этого мы можем вывести заключение, что по переходе Корнилия в Лавру, он действительно из невежественного «медведя» сделался достойным учеником своего великого старца-наставника.1
Третьим келейником был у блаженного Феофила некто Пантелеймон. После смерти своего благодетеля он до глубокой старости прожил в лаврской странноприимнице на послушании и многим из доселе здравствующих старцев рассказывал о разных чудесах блаженного и его дивной прозорливости, свидетелем которой неоднократно был сам.
Однажды Пантелеймон по приказанию старца нес из трапезной обед, но около порога поскользнулся, упал и уронил пищу на землю. Чтобы избежать замечания, сконфуженный келейник принялся заметать след, надеясь вернуться и снова наполнить судки, но прозорливый старец вышел к нему навстречу и сказал:
– Не умеешь, Пантелеймон, послушание нести,– не будешь до самой смерти монахом.
И действительно, прожив до глубокой старости, Пантелеймон все время считался простым послушником и только перед смертью был пострижен в рясофор с именем Феодосия. Но и об этом получил предречение от старца Феофила, который ему сказал: «Постригут тогда, когда умирать будешь...»
Насколько и Пантелеймон был послушлив своему старцу, свидетельствует нижеследующий факт.
Ко дню празднования двадцатилетия со дня открытия мощей святого Митрофана, епископа Воронежского, старец Феофил возымел желание идти на поклонение новоявленному чудотворцу. Испросив благословение у начальника пустыни, он взял с собой послушника Пантелеймона и отправился в путь. В первые годы после открытия мощей св. Митрофана стечение богомольцев в Воронеже было необычайное, и наши путешественники, достигнувшие места своего путешествия, не находя себе там свободного помещения, проводили время своего богомолья так: днем – в церкви, а ночью в ограде, близ колокольни. Окончив свой подвиг благочестного поклонения святителю, они отправились в обратный путь. Долго шли они и, наконец, добрались до Киева.
– Хорошо бы сделать последний привал,– сказал блаженный Феофил и уселся в поле, чтобы отдохнуть на открытом воздухе.
Подкрепившись пищей, старец хотел напиться воды и потянулся к сумке, чтобы достать оттуда кружку, сделанную из особого рода тыквы, растущей на юге России. Но кружки не было.
– Пантелеймон, та де ж наша кружка? – воскликнул старец в разочаровании. Келейник сначала призадумался, но, потом, сообразив, вспомнил.
– Та вона у Воронежи, батюшка, осталася, де мы вечерялы. Тамынька у колокольни на стовпах...
– Та якый же ты дурень! Иди назад, щоб вона там не заховалась.
И Пантелеймон, не задумываясь ни на минуту, отправился в обратный путь, не позволив себе даже и переночевать в своей обители, находившейся в полуверсте от места их расположения, как будто кружка составляла какую-нибудь редкость, или как будто от Киева до Воронежа были не сотни верст, а всего несколько шагов... Достигнув благополучно Воронежа, он, к радости своей, нашел кружку на том же самом месте у колокольни, где и оставил ее. Возвратившись затем к старцу в обитель, простодушный Пантелеймон не придал своему подвигу ни малейшего значения, не обнаружил ни капли кичливости и ни малейшего ропота. Он знал, что пустынные отцы Востока заставляли послушников даже вбивать в землю дубовые колья и ежедневно поливать их водой, дабы только юные подвижники не проводили время в праздности...
Однажды, в Великий пост, когда блаженный ничего по целым суткам не ел и втайне молился Богу, посылает он Пантелеймона на базар и велит купить ему побольше старых голенищ. Когда послушание было выполнено и голенища были принесены, старец разложил их на скамье и приказал Пантелеймону сшить из них несколько кож. Затем принес со двора банку с колесным дегтем и стал усердно эти шкуры замазывать.
– Нащо вы, батюшка, так робыте? – спросил с любопытством Пантелеймон.
– Бог велит... Бог велит...– быстро отвечал старец.
– Що ж воно таке значит?
. – А то значит, друг мой, что лукавые записывают на них дела грешных людей. А ныне все это замазано и грехов уже нет...
– Этим поступком,– так пояснял потом келейник Пантелеймон,–старец хотел показать, что грехи близких ему духовных чад, за которых он так горячо и неустанно молился в те дни, Богом уже прощены и совесть их пред лицом суда Божия очищена.
– Бывало, летом,– рассказывал Пантелеймон,– позовет меня старец к себе и говорит: «Нарви завтра в саду свеженьких яблок. (И при этом скажет, сколько нарвать надо). Утром же, чуть свет, ступай в лес на дорогу. Там встретишь партию богомольцев, всем по два яблочка и раздай».
Чтобы не ослушаться старца, так на другой день, бывало, и сделаешь. Пойдешь в лес богомольцев искать,– глядь, они и на самом деле по дороге идут. И вот диво. Станешь это каждому по два яблочка раздавать,– как раз на всех и хватит. Сколько старец приказывает накануне сорвать, столько для этой партии богомольцев и раздать нужно... И часто такие приказания старец мне отдавал, а я только его прозорливости дивился...
Четвертым келейником у блаженного был некто Козьма. Это был чрезвычайно религиозный и начитанный слуга, так что даже сам старец Феофил называл его в шутку «богословом». По целым дням Козьма занимался исключительно только чтением Священного Писания и святоотечестких книг и при этом забывал подчас не только о пище и питии, но даже и о прямых обязанностях своего келейного послушания. Рассеянность его доходила до такой степени, что когда ему пришлось однажды подписаться на бумаге по поводу получения им какого-то документа, то Козьма не только позабыл фамилию, но даже свое имя, так что посторонние лица вынуждены были напомнить ему его прозвище... Из всех неодушевленных предметов видимого мира Козьма обожал одни только книги, а пуще всего свою старую, истрепанную Библию, которую постоянно носил при себе на ремне, и которую клал себе ночью под голову вместо подушки. К своему старцу Козьма относился с рабской почтительностью и готов был ринуться, по его слову, хоть в огонь, хоть в воду. Но самыми нелюбимыми существами на земле считались у Козьмы... женщины. Упаси Бог, если ему случалось встретиться поутру, в то время, когда он отправлялся на Днепр за водой, с какой-либо из проходящих навстречу женщин; Козьма считал себя тогда осквернившимся на весь день и по возвращении домой непременно окроплялся крещенской водой... Все его мысли, желания и планы были направлены единственно к тому, чтобы на склоне дней своих удалиться куда-нибудь в лесную чащу, ископать там небольшую пещеру и, поселившись в ней, начать подвиг душевного спасения. И вот, когда он однажды размышлял о таком недостижимом блаженстве и строил в уме воздушные замки, сзади к нему подошел старец Феофил и неожиданно спросил:
– Козьма! Ты где будешь жить, когда я на тот свет переселюсь?
– Где Бог велит,– с удивлением отвечал Козьма.– Пристроюсь куда-нибудь в обитель, буду в монастыре жить...
– Нет,– тебе не быть монастыряком, а будешь ты жить с бабами в своем родном городе.
Козьма даже вздрогнул от такой неожиданности. Это предречение было для него равносильно смертной казни и привело его в сильное смущение и беспокойство. «Жить вне монастыря, да еще и с бабами... Нет! Избави Господь от этакой напасти»,– так размышлял про себя Козьма. Но вскоре пророческие слова блаженного старца сбылись.
Спустя год после описанного разговора, старец Феофил скончался, а келейник его Козьма отправился на родину в город Богодухов и поселился там на окраине города, где у него была хатка и огород. Там он проводил жизнь чисто подвижническую и пользовался на всю окрестность громкой славой опытного в духовных наставлениях и советах «батюшки». Вскоре, однако, случилось так, что усердием какой-то приезжей барыни и на средства боголюбивых щедродателей рядом с границей местопребывания Козьмы была выстроена общественная богадельня, послужившая впоследствии началом к построению там целой женской обители. Самому Козьме не пришлось быть очевидцем расцвета этой обители, так как вскоре после того он заболел водянкой и скончался, но проживая долгое время по соседству с некоторыми из первоначально поселившихся в богадельне сестер, жил, таким образом, как бы с «бабами». По смерти Козьмы, вся принадлежавшая ему земля была передана в ведение этой новоустроенной обители, и память об этом выдающемся старце благоговейно чтится там даже доселе...
Жили у старца Феофила на послушании и другие келейники, но за краткостью места в настоящей книге считаю лишним сообщать о них...
[1] Передают, что о поступлении Корнилня под кров отца Агапита блаженный Феофил предсказал еще тогда, когда отец Агапит (в миру Тимофей Милованов) в первый раз посетил блаженного в Китаевской пустыни, задолго до назначения начальником Лаврской гостиницы.
— Когда ты будешь в Лавре начальником гостиницы,— сказал старец Феофил отцу Агапиту.— этот чудак Корнилий будет служить тебе. Со всеми он ссорится и бранится,—с тобою же уживется...
Предречение это сбылось...
Глава 5
Блажен, иже и скоты милует.
Печка у блаженного Феофила топилась и зимой, и летом, или, правильнее, не топилась, а курилась: положив в нее толстое, нерубленное бревно, он сам поджигал его несколько раз. Само собой разумеется, что от такой топки в келье, особенно зимой, не могло быть тепло, ибо зачастую в ней даже замерзала вода. Но старец Феофил не обращал на это ни малейшего внимания. Надевая тулуп и валенки, он становился на молитву и уносился духом выше всех нужд и потребностей измождаемой им плоти.
Однажды летом, когда старец находился в Китаевской пустыни и проживал в занимаемом им деревянном корпусе, начальник прислал к нему печников, чтобы исправить в его келье ветхую печь. Но Феофил, тайно подкупив печников деньгами, не допустил их к ремонту печи, за что подвергся негодованию со стороны начальника пустыни иеросхимонаха Иова, который, собственноручно отобрав у старца печные вьюшки, перевел его для ближайшего за ним присмотра, вниз каменного корпуса. Тогда блаженный, не оставляя юродства, немедленно пригласил к себе вольнонаемных рабочих и приказал им ломать целую печь для перестройки по его прихотям, но был остановлен. И вот, в сентябре того же года, во время окончания вечерни, несмотря на строжайшее запрещение, старец вздумал было затопить печь и, наставив туда горшков, сам ушел в лес. В отсутствие его, все это повалилось на деревянный пол, который загорелся и наделал множество дыма. Сбежалась братия, и общими усилиями пожар был потушен. Сам же виновник бедствия, будучи не скоро отыскан, принялся утешать всех:
– Бог не попустит – свинья не съест,– говорил он.– Не горюйте о том, чего не было, а лучше славьте Господа за милость Его, ибо чудные дела творит Он для сынов человеческих...
Получая пищу из братской трапезной, старец обыкновенно смешивал ее в одной посуде, не взирая на то, что было в ней и горькое, и сладкое – и борщ, и каша, и редька, и хрен, и квас.
– Ведь и в жизни так,– говаривал он всякому, кто удивлялся его странности,– и горькое, и кислое, и соленое перемешано со сладким и приходится все это переваривать.
Но ту пищу, которую блаженный предлагал странным и бедным, он оставлял в том же виде, в каком получал из трапезной. Для себя же приготовлял иногда галушки (клецки), или кашицу из манной крупы, или же лапшу. Все это было без соли и масла, а потому имело крайне отвратительный вкус.
В общем Феофил употреблял мало пищи. В среду же и пятницу никогда ничего не вкушал, кроме половины маленькой чашки меду, разведенного холодной водой со льдом. Это составляло его пищу в субботу и воскресенье первой седмицы Великого поста и в субботу Страстной недели. В прочие же дни этой недели он не вкушал даже и воды. Чаю старец не употреблял, а вместо него отваривал мяту, которой выпивал после захода солнца до двух чашек, но всегда до половины, ибо другую половину сливал в горшочек и угощал странных. Черного хлеба блаженный не ел, а употреблял белый или ситный и только один мякиш, который выбирал щепотью...
Но кроме всех этих привычек и странностей, была у блаженного еще одна оригинальная черта – это любовь и сострадание к животным и птицам. От ограды Китаевской пустыни до самого берега монастырского пруда тянулась небольшая площадка. Увидев ее без всякого применения, Феофил призвал одного крестьянина и, оделив его деньгами, сказал:
– Привези с собою завтра соху: распаши здесь землю и посей конопель.
– Нащо вам конопли, батюшка?
– Птицы небесные будут летать и питаться.
Крестьянин так и сделал, конопля выросла, и птицы целыми стаями прилетали сюда кормиться и плодиться...
Когда же от находившейся в келье старца разной провизии и съедобных припасов завелось множество мышей, Феофил, выведенный из терпения их тайными ночными грабежами, задумал было их усмирить.
– Поймай мне... начальника,– сказал он молодому клирошанину, подзывая его к себе.– Поймай – я тебе на булочку дам.
– Как же его поймаешь, когда он в келье постоянно сидит... Попробуй, приступи, так палкою отдубасит – до самой смерти не забудешь, – с улыбкой отвечал старцу юноша, предполагая, что Феофил намекает на нелюбимого им начальника Иова.
– Да не того начальника, дурачок...
– Какого же, батюшка?
Того, что мышей ловит... Только самого несчастного бродягу выбери, чтобы исправно послушание нес, а то заважничает, будет на печи лежать.
Вскоре кот был водворен, мыши усмирели. Но утихла мышиная свора, донимать стали тараканы. Тогда блаженный призывает келейника и говорит:
– На, возьми денег, купи мне курочку.
Келейник пошел в село и купил взамен курочки молодого петушка. Петушок по келья похаживает, красным гребешком потряхивает, насекомых по углам поклевывает, а под утро, когда утружденный ночными молитвенными подвигами старец вздремнул, вдруг как закричит: «кукареку-у!..»
– О, це не монастырской жизни,– спохватился старец и принялся тормошить своего келейника Ивана.– Уноси его отсюда! Уноси! Чтоб и духу петушиного тут не было!..
– Куда ж я его понесу,– отвечает спросонья келейник.
– Неси к послушнику Никифору; отдай ему от меня.
Келейник беспрекословно повинуется и уносит петушка к Никифору.
Послушник Никифор, до поступления своего в монастырь, был крепостным и состоял лакеем у своего барина. Склонный к иноческой жизни, он попросил у помещика отпускную, пришел в Киев и поступил в число братии Китаевской пустыни. Там он живет третий год, но нечистые помыслы смущают его выйти из монастыря. Получив от келейника петушка, Никифор стоит и думает: «Зачем это старец петушка прислал?.. Кажись, мясной пищи не употребляю, обличать, стало быть, не в чем». Но по смирению принимает петушка в келью.
Итак, петушок удален, взамен его появилась у старца курочка. По истечении месяца приходит послушник Никифор к старцу за советом. Блаженный, ни слова не говоря, отдает ему и курочку.
– Помилуйте! На что это, батюшка? Мне и с петушком деваться некуда...
– Бери, бери, кажу. Это тоби до пары.
Прошло несколько дней. Вдруг Никифор случайно знакомится с одной красивой девушкой и, увлекаемый блудной страстью, уходит тайно из монастыря и вскоре женится на ней... Вот только когда понял он, что означал петушок и для чего ему была дана курочка «до пары»...
Не имея возможности, по причине далекого расстояния, часто посещать Лавру и бывать в городе, старец обзавелся черной масти бычком, на котором и ездил во святую обитель и заезжал через город в Братский монастырь. Но прежде чем говорить об этом бычке, надо вам рассказать, откуда он появился.
Когда блаженного приехал навестить Иван Катков (тот самый мясник с Подола, который доставлял ему в Братском монастыре лошадку), то, поисповедавшись и рассказывая старцу о своих делах, упомянул и о приобретенном им молодом бычке весьма строптивого нрава.
– Купил я, батюшка, бычка. Думал для себя оставить, да не знаю, что с ним и делать: одурел, скотина, совсем, на всех с рогами лезет. Хочу зарезать, да жалко.
– А ты мне его подари.
– Помилуй Бог, да к нему и приступить нельзя! Сколько людей уже искалечил.
– Ничего... Мы его смирению научим.
– Да как же я того...
– Очень просто. Подойди к нему и скажи: «Эй, бычок! Отныне ты не мой, а отца Феофила. Собирайся в гости к нему...»
Мясник так и сделал. Подошел, по возвращении домой, к бычку, повторил сказанные старцем слова, и доселе фыркающий и озверевший бычок сделался кроток, как ягненок: смиренно стал ласкаться и лизать хозяину руки. Тогда работник накинул ему на рога веревку, и к вечеру бычок был водворен в Китаев к отцу Феофилу.
Получив бычка, блаженный смастерил себе небольшую удобную телегу, сзади которой устроил на обручах крытую парусиной будочку, и стал путешествовать на «бойкуне» по городу. При этом старец никогда не садился спереди, а всегда сзади, спиной к быку и, укрепив на возу маленький аналойчик, опускался на колени и читал дорогой Псалтирь. Но вот что удивительно. Бычок не имел никакой упряжи, ни возжей, одно только ярмо, и точно мысленно предугадывая намерения своего хозяина, без всяких с его стороны возгласов и понуканий доставлял старца именно туда, куда ему была надобность: либо на Подол, в Братский монастырь, либо в святую Лавру. И такой, говорят, умница был – ни за что на камень не наедет, а увидит бугорок, рытвину или канаву, непременно стороной обминет, чтобы угодника не потрясти...
Но не будем удивляться тому, что неразумная тварь так повиновалась ему без кнута и доселе свирепый зверь сделался ручным и стал кроток пред ним как овца. Ведь отчего дикие звери стали ныне свирепы на земле? От жестокости людских нравов. Вспомните жизнь наших прародителей в раю. Все одушевленные твари видели в лице их светлый образ Божий и самые лютые звери, ощущая дивное благоухание этого образа, смиренно склоняли главу пред Адамом. Согрешил человек, не послушался заповеди Божией - тотчас помрачился в нем и образ Божий, и неразумные твари перестали узнавать и повиноваться ему. Благоухание образа Божия заменилось зловонием страстей, и сам человек уподобился никому иному, как скотам несмысленным. Его непослушание Богу наказано непослушанием ему тварей земных, и сам человек стал страшиться уже тех зверей, которые некогда были покорны ему... Но святые Божии своим послушанием заповедям Божиим восстановили в себе образ Божий и, восприняв на себя дары благодати Господней, просияли первозданной чистотой и светлостью. Поэтому и звери лютые, вновь ощущая в человеке благоухание этой чистоты, становятся послушными им как кроткие агнцы. Эти доказательства видны из жизни многих святых, это может быть подтверждено и вышесказанным примером. Ибо чего только не сделает любовь и добродетель?.. Но вернемся к нашему рассказу.
В городе блаженного старца знали все жители. Чуть, бывало, на одной из главных улиц покажется, купцы из лавок так и бегут: «Феофил едет!.. Феофил!» И каждый спешит что-нибудь в телегу ему бросить: кто кусок ситца, кто булку, кто носовой платок или моток ниток. И при этом замечали, что тот, кто старался уделить старцу что-нибудь из своего товара, непременно весь день получал большие в торговле барыши. Но старец ничего себе не брал, а все то, что лежало в телеге, раздавал по пути встречным беднякам. А таковых немало было – толпой бежали они сзади за блаженным...
Рассказывают множество курьезов, которыми сопровождались иногда эти путешествия. Так, например, сознавая нелюбовь к себе митрополита Филарета, доверявшего доносам и клевете на блаженного старца, Феофил еще более старался досадить маститому архипастырю своими юродствами. Однажды летом, когда Владыка проводил время в Голосееве, на даче, Феофил приехал туда на быке и, не останавливаясь возле мптрополитского дома, пробрался с телегой незаметно в сад. Находившийся там садовник пришел в изумление:
– Бог с вами, отец Феофил!.. Куда вы?!.
Блаженный, не обращая внимания на вопрос, вместо того чтобы возвратиться, повернул бычка вправо и направил его по дорожке, которая находилась под самыми окнами митрополитской дачи и была засажена с двух сторон виноградными кустами. Дорожка эта была настолько узка, что не только проехать – даже пройти по ней едва было возможно.
Садовник пришел в неописуемый ужас: ему грозило увольнение. Как раз на беду увидал Феофила и сам Владыка и, разгневанный его поступком, вышел на крыльцо.
– Это что за безобразие? Кто смел пустить в сад Феофила? Зачем он приехал сюда? Уберите его сейчас же! Он мне виноград поломает!..
Блаженный, который проехал почти в самый конец аллеи и встретился с Владыкой лицом к лицу, услышав гнев архипастыря, хладнокровно повернул бычка назад.
– Коли не угодно, так и не надо...
И вместо того, чтобы выехать из сада более широким путем, повернул бычка обратно и снова пустился в путь по той же самой аллее, между виноградных кустов, по которой проезжал раньше...
«Но не то диво (рассказывал после напуганный садовник), что старец проехал между виноградных кустов, а то диво, как ухитрился он повернуть телегу в таком узком пространстве, где и одному человеку пройти едва было возможно... Чудо! Право, чудо!..»
С этих пор Феофил впал в немилость. У него отобрали бычка и препроводили в экономию, присовокупив к Лаврскому стаду, а самому блаженному запретили появляться в Голосеевской пустыни, а вместе с тем и «бродяжничать». Но с того дня, как бычок был помещен в монастырское стадо, появился такой необычайный падеж скота, что лаврский эконом потерял всякое самообладание и положительно не знал, что ему делать. Стали приглашать ветеринарных врачей, предполагая, что в стаде появилась эпидемическая болезнь, но врачи, осмотрев животных, нашли их без всяких существенных повреждений. Между тем скот продолжал падать. Тогда более глубокомысленные решили доложить об этом митрополиту Филарету. Владыка позвал эконома и поинтересовался, с которого дня начался падеж скота. Эконом отвечал, что с того самого дня, как отобрали быка у Феофила и присоединили его к общему стаду. «Вот как!» – воскликнул Владыка и приказал немедленно удалить из стойла быка. Когда это было сделано, то, к общему удивлению, падеж скота тотчас прекратился. Бычок же был отведен в Китаев и возвращен своему обладателю. Получив обратно своего «бойкуна», блаженный в тот же день вызолотил ему рога и преспокойно стал продолжать свои ежедневные путешествия...
Да, поистине: Позна вол владельца своего. (Ис. 1, 3).
Однажды митрополит Филарет спешил по делам в Китаевскую пустынь. Рядом с ним в экипаже сидел наместник Лавры архимандрит Лаврентий. Но надо вам сказать, что по этому пути, который ведет из Голосеева в Китаев, как раз в начале Китаевского леса, где дорога подымается на крутую гору, тянется на целую четверть версты узкое ущелье, или же овраг, через который каждому путешественнику и надлежало проезжать. И вот, в то самое время, когда экипаж Владыки проехал чуть ли не до середины пути, наверху, из-за поворота этого ущелья, показался отец Феофил на своем «бойкуне». Митрополичий кучер, предполагая, что это встречный крестьянин, грозно закричал:
– Эй, ты! Свороти назад! Назад, говорю, свороти!..
Митрополит, услыхав грозные окрики кучера, высунул из кареты голову и спрашивает.
– Что там такое?
Но увидав подъезжающего к ним Феофила, сразу догадался, в чем дело.
– Иван, остановись...
Кучер остановил лошадей, и Владыка с отцом наместником вылезли из кареты. Феофил сидел на возу и, облокотившись на перила телеги, притворился спящим.
– Феофил, вставай! Несчастье случилось! – громко сказал митрополит Филарет и принялся будить блаженного.
– Что такое? А!.. Это вы, Владыка святый?..
– Я, я... Чего ты дремлешь, проказник? Посмотри, какой беды нам наделал.
А беда действительно случилась большая: встреча произошла на самом узком месте, так что ни бычка, ни кареты повернуть было нельзя.
– Ну... Что мы теперь будем делать?
– А что-нибудь будем делать,– спокойно отвечал Феофил.
Пришлось распрягать бычка. Распрягли. Владыка погнал его палкой вверх, то есть назад, на гору, а отец наместник с отцом Феофилом повезли за ним телегу. Кучер в этом «подвиге» не участвовал: он удерживал разгоряченных ездой лошадей. После некоторых усилий путь был освобожден, и архипастырь свободно мог продолжать езду. Усаживаясь в карету, Владыка был в хорошем расположении духа и на прощанье громко смеялся:
– Посмотри, проказник, сколько ты из нас, постников, телесного пару выкатил,– говорил он, обтирая со лба крупные капли пота...
Вскоре после этого дорогу расширили. Но расширили ее на такое незначительное пространство, что снова стали случаться подобные казусы. Так, например, в другой раз, блаженный опять встретился с Владыкой на том же самом месте, и хотя ему возможно было теперь повернуться назад, он воспротивился и как бы умышленно стал задерживать проезд высокого ездока. Поднялся с кучером спор. Отец Феофил стал доказывать, что у него только один бычок, а у Владыки целая четверка и что ему трудно будет наверстать потерянное время, кучер же настаивал на своем и требовал очистить дорогу.
– Феофил прав,– сказал наблюдавший эту картину Владыка.– Нам следовало бы ему уступить. Но поелику невозможно повернуться здесь четвериком, то поверни-ка уж ты, Феофил, со своим бычком.
Но блаженный упрямился и не хотел исполнить приказания. Архипастырь же стал волноваться и досадовать.
– Ну что же ты?.. Кончишь меня из терпения выводить?
– Нет, не кончу... Потому что вам, а не мне поворачивать назад надо.
– Как так?!
– Да так...
В этот самый момент подъезжает к Владыке верховой из Лавры и докладывает, что с лесов Софийской соборной колокольни, которую в то время перестраивали, свалился на землю чернорабочий мастеровой и убился насмерть. «Долго висел он на воздухе, ухватившись руками за перила, но не выдержал и грохнулся с высоты на землю»,– так закончил посланец печальное известие и стал просить у Владыки, от имени Лаврских властей, немедленного распоряжения.
Расстроенный архипастырь не сказал на это ни слова, а только перекрестился и отдал кучеру приказание выехать на гору, чтобы оттуда, поворотив лошадей, отправиться назад в Лавру. Феофила здесь не было. При первых словах верхового он незаметно скрылся, считая свою миссию законченной...
В третий раз, когда блаженный возвращался из города в Китаев, нагоняет его сзади митрополичий экипаж, и, поровнявшись с ним на Демиевском мостике, Владыка говорит:
– Феофил! Ты откуда это, куда?
– Куда заведет Бог да нужда... Только вот беда – бычок перестал меня слушать, хочу наложить епитимию и заказать длинный кнут.
– И что за охота тебе черепашьим шагом на нем ездить?
– Тише едешь, дальше в Царство небесное попадешь.
– Садись ко мне в экипаж. Быстрее сокола довезу.
– Спаси Господи... Не хочу. Все равно быстрее вашего доеду...
Как предсказал, так и случилось. От быстрой езды в экипаже Владыки соскочило колесо, и пока кучер провозился над исправлением, прошел целый час. Феофил был в это время в Китаеве и, встречая Владыку около святых ворот, низко поклонился ему и говорит:
– Здравия желаю, Владыко святый... Я давно уже вас здесь жду.
– Твоя правда, Феофил,– отвечал на это митрополит Филарет.– Рогатый бычок перегнал мою сытую четверку. Придется и самому, на будущее время, таким манером путешествовать...
Многим памятен этот бычок, стоявший обыкновенно не на привязи, а свободно разгуливавший по задворку. Говорят, он обладал почти сверхъестественным инстинктом и безошибочно мог угадывать характер приходящих к старцу за благословением людей, почему одних встречал недружелюбно и воинственно, с другими же обходился ласково, пропуская их беспрепятственно в келью старца.
Помимо любви и сострадания к животным и птицам, были у старца Феофила и другие обычаи и привычки. Во-первых, он крайне не любил курильщиков табаку, да и сам не мог выносить табачного дыма.
– Вишь, «чертова зелья» нанюхались,– строго укорял он своих накурившихся посетителей.– Пришли сюда в обитель табачную заразу распространять... Чего доброго завтра и ко Святым Тайнам Христовым с табачищем на языке приступите? Уходите от меня прочь! Нет вам моего благословения.
Шел однажды Феофил но аллее монастырского двора с кем-то из преданных ему боголюбивых горожан и нес в горшке тертую редьку с квасом. Навстречу ему попался редактор – издатель журнала «Домашняя беседа» Виктор Игнатьевич Аскоченский. Он курил сигару и, втянув в себя табачный дым, пахнул им прямо на кушанье Феофила. Блаженный ничего на это не сказал и только пальцем брызнул на него из горшочка. Возвратившись домой, Аскоченский сел обедать, но поданное блюдо оказалось пропитано запахом... редьки. Ничего не подозревая необыкновенного, Аскоченский выплеснул из тарелки содержимое и попросил переменить блюдо. Подали, но опять тот же запах. В раздражении Аскоченский накинулся на кухарку и домашних, но никто не мог объяснить ему, отчего происходит запах. Подали второе блюдо – повторилось то же самое. Подали третье - опять непонятный запах редьки. Выведенный из терпения, Аскоченскнй отправился к знакомым, но те, приветствуя его, замечают ему, что от него сильно пахнет редькой. Он попросил знакомых дать ему что-нибудь поесть, досадуя при этом на неряшливое приготовление домашнего обеда, но каково же было его удивление, когда и у знакомых кушанье было пропитано запахом редьки. Тогда он идет в булочную, покупает там печенье, возвращается домой и начинает пить чай. Но и чай, и купленное печенье оказываются пропитанными тем же запахом тертой редьки. Проходит день, два, три. Аскоченский доходит до отчаянии, так как все встречающиеся с ним знакомые лица замечают исходящий от него неприятный запах редьки. Долго доискивался Аскоченский причины этого странного явления и, наконец, вспомнил свою встречу со старцем Феофилом. Сознавая неприличие совершенного им тогда поступка, он отправился к блаженному в Китаев, испросил у него прощение и с тех пор неприятный запах редьки совершенно исчез...
В другой раз было дело так.
Приехал однажды из Москвы богатый купец со своей семьей и остановился у нас, во Флоровском монастыре (так повествовала мне ныне здравствующая монахиня сего монастыря старица Магдалина). Услыхав наши рассказы про старца Феофила, купец возгорелся желанием непременно побывать у него и стал упрашивать меня быть ему и его семье спутницей, так как дорога в Китаевскую пустынь была купцу незнакома. Я согласился, и мы все отправились. Когда проезжали но Голосеевскому лесу, купцу захотелось покурить. Пошарил в кармане – спичек нет. Что делать? Увидал, на счастье, что недалеко от дороги люди сидят и в таганке кашу варят, подошел к ним и стал закуривать. Но едва только дотронулся до огня - таганок возьми и перевернись кверху дном. Каша вылилась, и огонь потух. «Что за притча? думает купец.– Кажись, и пальцем не дотрагивался, а кашу перевернул». Поехали дальше... Увидал купец снова, что незнакомые люди в таганке кашицу варят – побежал и к этим огня себе добывать. Но только что нагнулся, чтобы прикурить, таганок и туг перекинулся. Бежит купец и смеется: «Вот, говорит, случай! Уж не наваждение ли это?» «Нет,– говорю я ему,– это отец Феофил вам так устраивает... До страсти не любит тех, которые табак курят...» Приехали мы, наконец, в Китаев, явились к старцу Феофилу, а он встречает нас, да прямо к купцу: «Ты что это, касатик, покурить захотел?.. Ради прихоти своей голодных без каши оставил? – И вынес ему из кельи большую луковицу.– На,–говорит,– луком закуси, а то всю обитель табаком опоганил». Вот такой-то прозорливец он был!
Но кроме этих, вышеперечисленных правил и привычек блаженного, было замечательно еще то, что старец Феофил никогда не плевал на землю и другим не советовал делать этого. В особенности он негодовал на тех, которые плевали в храме Божием на церковный пол.
- Зачем плюешь в церкви?–так говаривал он всем, кто так делал.– Здесь невидимо присутствует Бог, и люди коленопреклоняются Ему для молитвы... Зачем плюешь на землю? Ведь ты сам земля и пепел, как же смеешь плевать на мать свою? Не она ли примет тебя в недра свои после смерти? Не она ли будет хранить твое тело до общего воскресения?..
Но несмотря, однако, на такой строгий взгляд, с каким относился старец Феофил к каждому плевку, случилось однажды так, что и сам блаженный вздумал было употребить эту достойную порицания человеческую привычку. Был в то время начальником Дальних пещер игумен Иннокентий. Встречаясь зачастую со старцем Феофилом, он каждый раз старался с ним заговорить, но блаженный не подпускал его к себе и, проходя мимо Иннокентия, всегда плевал на него. Он делал это не только при встрече с ним, но появлялся часто и перед дверями его игуменской кельи и оплевывал ее всю. Вскоре загадка разъяснилась. Иннокентий был подвергнут тяжелому испытанию – долгое время оставаясь в подозрении у начальства, претерпевал со стороны некоторых лиц различные нападки и притеснения...
Глава 6
Блаженны алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся.
(Матф. 5, 6).
Редко кому из людей удавалось подойти к старцу Феофилу за благословением: целые сутки проводил он в лесу, на молитве, и только к вечерне возвращался в пустыню, домой, чтобы поспеть к началу Богослужения. Но если и удавалось кому подойти, то старец осенял его благословением на ходу, как бы с некоторой поспешностью. В общем же блаженный крайне не любил, чтобы на него обращали большое внимание или отвлекали от молитвы. А потому, заметив, что его поджидают на дороге богомольцы, сворачивал куда-нибудь в сторону, в кусты, а если это было в самой обители, то взлезал на большой растущий у гостиницы дуб, на ветвях которого были положены четыре доски, или же прятался в монастырский сад (где ныне находится Китаевская богадельня для престарелой братии) и там становился в глубоко вырытую яму. Заведовал этим садом «ученый садовник» Иоаким Панфилыч, из послушников Лавры, знаток своего дела и любимец митрополита Филарета. Раздражаясь тем, что блаженный скрывался в саду без его позволения, а поклонники, разыскивая его, заходили туда и топтали траву, Панфилыч не раз принимался бранить старца и, наконец, раздраженный его постоянным незлобием, вышел однажды из терпения и ударил Феофила по лицу. Блаженный не смутился этим, а как бы отвечая благодарностью, поклонился обидчику до земли.
– Суди, Господи, обидящие мя, побори борющие мя,– тихо прошептал он и громко добавил: – Смотри, Иоаким, не мечтай, что тебя митрополит любит! Монахом все равно не будешь...
Вскоре Иоакима действительно постигло отмщение: его перевели в Лавру, на Дальние пещеры, а оттуда за какой-то проступок вскоре совсем уволили из монастыря...
В особенности не любил Феофил встречаться с особами интеллигентными и выходившими из ряда простых людей, а пуще всего – с так называемыми «каретниками», с особами, приезжавшими в каретах, иногда только для того, чтобы посмотреть на Феофила как на чудака.
– Чего вам нужно от меня смердящего? – говорил он неотступным своими почитателям.– Чего вы ищете от меня убогого, немощного старца и великого грешника?
– Ласкового слова, батюшка. Совета, наставления, утешения...– отвечали обыкновенно посетители.
– Идите к схимнику Парфению. Он вас наставит и научит, а мне нечего вам сказать... Обращайтесь с чистою верою к Пресвятой Богородице и Угодникам Печерским – они вам все дадут, что нужно, а у меня ничего нет...
При этом старец иногда отталкивал от себя тех, которые стояли поближе и уходил от них шибче обыкновенного. Да и в самом деле, какие ответы мог давать старец на чисто житейские вопросы таких странных господ? Одни спрашивали его совета о благополучном исходе своего тяжебного дела, в котором должен был пострадать бедняк, другие старались узнать, получит ли сын их видное место при известной особе, третьи советовались о женитьбе сына на богатой невесте, четвертые – о выдаче дочерей за знатных женихов, пятые – просили помолиться о получении ими большой награды, ордена или усиленной пенсии. А о едином на потребу, о том, что необходимо человеку для спасения его души, никто и не думал советоваться. Поэтому и блаженный, чтобы устранить подобные бесполезные приемы и заранее отделаться от нежеланных, докучливых гостей, избрал для сего весьма оригинальное средство: намазывал порог своей кельи дегтем или смолой и тем самым часто избавлялся от пустословия таких непрошенных гостей.
Но если являлся к нему человек действительно простой, богобоязненный и жаждавший полезного слова, такого старец охотно принимал, хотя также не длил своих речей, а отпускал с резким укором, разоблачавшим тайные прегрешения просителя.
«Странно было смотреть,– рассказывают очевидцы,– как исповедывал блаженный приходящих к нему людей. Он не выпытывал грехов, как обыкновенно делают духовники, а положив преподобнические руки на главу кающегося и взирая очами на небо, сам перечислял за него все тайные и явные прегрешения. Тут уж, как говорится, не только слезы умиления у грешника потекут, но даже волосы от страха и стыда дыбом станут...»
Жил в городе Василькове барышник. Целый век свой прожил он развратно, бесчестно, неправдой и темными делами накопил себе состояние, но под старость, почувствовав угрызения совести, решил принести Господу покаяние. Наслышавшись от людей про великого подвижника иеросхимонаха Феофила, он отправился в Киев, в надежде побывать и у него. Прозорливый старец, предугадывая прибытие жаждущего спасения души 12 грешника, решил предварить его приезд встречей. Для сего он отправился в лес и целые сутки поджидал купца на дороге, где находился Красный Трактир. Вскоре показался экипаж, и важно восседавший в нем купец, заметив идущего навстречу монаха, обратился к нему с вопросом:
– Здравствуйте, батюшка.
– Здравствуйте, господин купец...
– До пустыни далеко ли отсюда?
– А вам до какой?
– До Китаевской.
– До Бога высоко, до Царя далеко, а до пустыни ближе всего... Вы по какому же делу? Богу помолиться?
– Вроде как так... А пуще всего схимника повидать охота. Феофилом его звать... Не можете ли сообщить, где прожинают они?
– Зачем он понадобился вам?
– Да говорят, будто прозорливый, святой...
– Кто? Феофил??
– Да, иеросхимонах.
– Какое там святой! Поверили бабьему вздору...
– Да как же так, все говорят...
– Ну, что вы! Да это такой сквернодеец, такой блудник, на целом свете этакого мерзавца не сыщешь... Он чужих жен насиловал, девушек растлевал, лошадей у соседей по ночам воровал, беднякам деньги под большие проценты давал, скольких сирот по миру без белья выпустил, сколько людей темными делами да обманами разорил!.. На чужом добре себе брюхо вырастил, а теперь к Богу приступить захотелось, к старцу Феофилу с кучею смертных грехов на краденой лошади прикатил! .. Ну. кайся, кайся. Молись Богу.
Господь милосерд. Он не хочет смерти грешника, но еже обратится и живу быти ему...
Но изумленный барышник, почуяв сердцем, с кем имеет дело, уже валялся у ног старца и обливал их слезами раскаяния.
Простите меня, батюшка! Разрешите меня окаянного... Душегубец я, мошенник, злодей...
– Бог простит... Бог простит... Иди к угодникам Божиим. Поклонись им. Помолись им. Они загладят... Они все простят. Твой отец был праведник. За его молитвы Бог помилует и тебя...
– Нет, он не помилует меня. Уж слишком прогневил я Его бесконечную благость.
– Простит, простит... Только не засоряй снова падением и нерадением благодатных источников в душе, очищенных ныне покаянием. Не прекращай молитв, не давай воли чувствам, храни пощение, любовь и поддерживай страх Божий... Иди!..
Купец немедленно сел в экипаж и отправился в Лавру, и долгое время всем инокам на пещерах об этом обличении рассказывал...
В другой раз встречает блаженный в Китаевском лесу проезжего помещика и говорит ему:
– Куда вы?
– Домой, батюшка!
– А с Богом расплатился? 1
Помещик недоумевает и едет вперед без ответа.
– Не расплатился? – произносит ему вслед старец,– Так помни: сюда ты хорошо приехал, а домой здоров не вернешься.
И что же? На обратном пути, как раз возле городской заставы, лошади помещика понесли, перевернули экипаж, а сам хозяин ударился о камень и разбился насмерть...
А вот и другой случай.
Жившая близ города Керчи, на Тамани, вдова-полковница Александра Соколова была со своей сестрой в Китаеве и просила у блаженного Феофила благословения.
– Поучай ее, глупую,– обратился старец к сестре ее, указывая на Соколову,– поучай лучше, а то она до самой смерти будет на конях ездить...
Но Соколова не придала этим словам никакого значения. Вернувшись домой, в имение, она велела запрячь коляску и отправилась в Керчь по делам. Лошади по дороге чего-то испугались, понесли, выбросили полковницу из экипажа; Соколова крепко ударилась об землю и в тот же день скончалась...
А то было дело вот еще как. Пришел однажды старец Феофил в Великую Лаврскую церковь, примостившись в одну из расположенных по стенам церкви форм, начал молиться. Затем, желая во время чтения кафизмы поклониться гробам почивающих в церкви угодников, оставил свою Псалтирь на том же месте, где стоял, а сам отправился ко гробу преподобного Феодосия. Это подметили клирошане, и помощник уставщика N ., желая подшутить над старцем, спрятал принадлежавшую ему Псалтирь к себе в карман. Блаженный, возвращаясь на место и уже издали провидя злую шутку помощника уставщика, даже и не заглянул в ту форму, в которой оставил Псалтирь, а с угрозой обращаясь к виновнику преступления, сурово ему сказал:
- Эх, старче, старче... Тебе завтра помирать надо, а ты сегодня злыми шутками поиграть захотел. Горе тебе!
Предсказание это сбылось во всей точности: на следующее утро упомянутый инок скоропостижно скончался...
У старца Феофила, в смысле благотворительности, было такое правило. Увидит оборванного бедняка, сейчас к себе позовет, клецками его накормит, новенькую рубашечку даст. А если бедняк совсем износился, то поснимает с него истрепанные лохмотья, да в печке их сожжет, а взамен того с ног до головы в новое платье его приоденет. Для этого у него целый запас разного добра, от благотворителей присланного, хранился... Пришел к нему однажды мастеровой Лаврского кирпичного завода Иван Большаков. Получив от Лавры месячную плату за труды, он, по слабости человеческой, пропил ее всю до копейки и, износившись донельзя, явился к блаженному за подаянием.
– Зачем тебе милостыня? – говорит ему старец. – Все равно пропьешь. А вот, изволь новую рубаху... Сегодня тебе помирать придется, так неприлично будет с лохмотьями в гробу лежать.
Иван Большаков получил новую рубаху и думает: «Жди себе, когда я помру-то... Вот махну сейчас в трактирное заведение, продам рубашонку да выпью за здоровье твое хорошенько». Как сказал, так и сделал. Напился пьян, пришел вечером на кирпичный завод – пляшет, песни поет, хохочет. Потом о блаженном вспомнил. Стал о рубахе и смерти рассказывать. В конце концов попросился на заводе переночевать. Пустили. Залез мастеровой на верхние полати, под самую крышу, и заснул Вдруг ночью – стук...
Засветили огонь, смотрят..... - Иван Большаков на полу лежит, лице все в крови, a сам не дышит... Пощупали сердце – не бьется. Насмерть разбился, бедняга. Что делать? Обрядили на другой день мертвеца кто во что мог, отпели по-христиански, да и на кладбище отвезли. И долго после того о рубахе и предречении старца Феофила вспоминали...
Дворянка Мария Козьминишна Шепелева, часто бывая в Китаевской пустыни со своим четырехлетним сыном А., всегда заходила к старцу Феофилу для принятии благословения. Блаженный очень любил ее и каждый раз, встречая ее в монастырском дворе и указывая глазами на ее малолетнего сына, говорил: «Ага! Монашонок идет, монашонок!» А то призвал однажды мальчика к себе в келью и дал ему груду пряников: «Держи руки!.. Ешь пряники!» Мальчик принялся уписывать лакомства «за обе щеки», а старец только подбадривал его: «Ешь, ешь. Вырастешь – не пряники, а Христа принимать будешь». Предсказание старца сбылось: мальчик подрос, был отдан на обучение в Лаврскую типографию, затем определился послушником и ныне состоит в Лавре всеми почитаемым духовником – иеромонахом А-ем.2
Главный подрядчик по постройке Киево-Владимирского собора Кондрат Козьмич Ховалкин, желая остаток дней своей жизни провести в тишине и спокойствии, начал строить в Киеве для себя дом, но его внезапно постигло горе: скончалась родная, любимая дочь – единственная отрада и утешение его одинокой жизни. Со скорбью в сердце Ховалкин отправился к старцу Феофилу за утешением.
– Чего скорбишь? – отвечал ему на это блаженный.– Сиди в келье да молитву Иисусову твори: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Все пройдет...
– Едва ли пройдет, батюшка. В лице умершей погиб для меня свет моей жизни...
– Свет твоей жизни – Незаходимое Солнце Иисус Христос... Купи себе на мантию – скоро монахом будешь. Вот что...
Через несколько лет Кондрат Козьмич действительно поступил в число братии Голосеевской пустыни на послушание, выстроил там монастырскую гостиницу и начал подвиг спасения. Вскоре он ослеп, был пострижен в монашество с именем Еразма и, прожив несколько лет уединенно в келейке возле церкви, 15 августа 1880 года скончался.3
Мещанин города Киева Ферапонт Добровольский возымел страстное желание поступить в Лавру на послушание, Три дня ходил он со своей матерью к старцу Феофилу за благословением, но блаженный все уклонялся от разговоров, посылая его то на гостиницу, то в церковь. На третий день, когда Ферапонт с матерью изрядно проголодались, а конца их путешествию не предвиделось, юноша обратился за помощью к келейнику Ивану. Тот сжалился над ними и отправил Ферапонта в келью к старцу.
– Ты чего лезешь? - Гневно вопросил старец юношу.– Разве я святой?..
Через минуту он выслал с Иваном кусочек булочки и моченой капусты с приказанием отдать все это Ферапонту с матерью, ибо они «проголодались». Юноша поделился присланным с Матерью и, отведав «угощения», тотчас почувствовал, что голод его пропал. Через полчаса старец снова вышел из кельи, и Ферапонт, увидав его, упал ему в ноги.
– Благословите в Лавру, батюшка!
– Какое тебе благословение?! Иеромонахом все равно не будешь... Впрочем, иди. Только живи хорошо: в среду и пятницу рыбы не ешь и утрени не оставляй.
Ферапонт Добровольский был принят в Лавру и пострижен в монашество с именем Спиридона. 51 год живет он во святой обители в звании простого монаха и, свято исполняя завещание старца, не пропустил за все время ни одной заутрени.
Житель города Керчи Андрей Гапченко, по профессии мореходец, приехал в 1851 году в Киев на богомолье. С ним была его жена Евдокия Трифонова с сестрой Варварой Голубевой и малолетняя дочь. Прожив несколько дней в Киеве и осмотрев достопримечательности, паломники отправились в Китаев к старцу Феофилу.
Блаженный вышел к ним из кельи и прямо обратился к жене Гапченко:
– Ты живешь у моря?
– У моря, батюшка...
– А глубокий у вас лиман?
– Не знаю, батюшка, не мерила...– с изумлением отвечала Евдокия Трифонова и испуганно переглянулась с родными.
– Покупай в среду и пятницу ладан и свечи да в церковь ради спасения души жертвуй, а то торговлей занялась, все только рыбу продаешь...
С этими словами благословил всех и ушел.
Паломники побывали на поклонении в Почаеве, затем снова приехали в Киев и, оставив дочь во Флоровском монастыре на попечении монахини Ангелины, отправились в Керчь.
Летом, 28 июня, накануне праздника святых апостолов Петра и Павла, Андрею Гапченко срочно понадобилось выехать из дому по торговым делам. Чувствуя недомогание, он остался дома, на Митродате, а вместо себя послал свою жену. Пароходы в тот день были все переполнены, и молодой женщине пришлось отправляться на баркасе, нагруженном известью. Взяв с собой годовалую дочь Параскеву, Евдокия Трифонова отправилась в путь. Вскоре баркас распустил паруса и выехал в открытое море. Вдруг ночью раздался отчаянный крик:
– Спасайтесь – тонем!!!
Оказалось, что на дне баркаса образовалась большая течь и судно стало погружаться в воду. Многие в ужасе побросались в море, другие попрыгали в спасательную лодку, прочие же остались на произвол судьбы. Евдокия Трифонова не потерялась и с горячей мольбой обратилась к Богу о помощи... Прошло полчаса. Судно погружалось все глубже и глубже... Вот и палуба его сплошь залита водой, вот и ноги Евдокии по колени в воде, а неумолимая смерть все ближе и ближе...
– Господи, благослови!..
С этими словами Евдокия перекрестилась, привязала малютку к себе на спину и отважно пустилась вплавь. Отчаянно борется молодая женщина с течением воды, с удесятерившейся силой рассекают ее руки быстрые волны глубокого моря, а кругом мрак, сплошная вода, и неоткуда ждать помощи и спасения... Руки ее начинают коченеть, Евдокия выбивается из сил. Опрокинувшись на спину, она перекладывает младенца себе на грудь и, придерживая его зубами, плывет все дальше и дальше, не зная куда. А берег далеко-далеко... И чудится ей родная семья, с тревогой ожидающая ее возвращения. «Прощайте, милые, прощайте!» Силы ее слабеют, руки уже не двигаются, она чувствует, что опускается куда-то в прохладу и очи ее покрывает ужасный мрак...
Долго искал удрученный горем Андрей свою утопленницу-жену, и Бог сжалился над ним: на третий день волны выбросили ее труп на берег около Тамани. С отпечатком застывшего ужаса на лице лежала на берегу злосчастная спутница его жизни и в закоченевших руках держала свою мертвую малютку-дочь, судорожно прижимая ее к груди... Похоронив жену близ того места, где она была выброшена на берег, Андрей Гапченко отправился в Киево-Печерскую Лавру и там постригся в монашество с именем Малахии. Скончался он 82 лет от роду...
Выходя куда-либо из дому, блаженный Феофил кельи своей никогда не запирал. Не делал этого, даже если посылал своих келейников в город. Ибо несмотря на его отсутствие, возле кельи всегда толпился народ. В особенности много было женщин. От них, как говорится, положительно отбою не было. Даже не побывав в церкви, они стремились прежде к нему и, завидя блаженного издали, бежали за ним толпой. Старец принимал всех зачастую в одном полугрубом исподнем белье. Когда он отворял дверь, то каждая из женщин наперебой старалась принести ему что-либо в дар: одна совала кувшин с молоком, другая – сыр, масло, яйца, третья – бутылку с квасом, пироги. И какой происходил тогда отчаянный торг! Каждая стремилась передать ему в руки свое добро, каждая желала обратить на себя его внимание...
В благодарность за приношения и старец Феофил поручал им какие-либо услуги: кому принести воды и дров, кому выбелить печку или заполоть грядки... Бывали среди них и напыщенные барыни, или так называемые тогда «пущеницы».4
С такими блаженный тоже не церемонился: заставлял их выносить помои и мусор, месить тесто и чистить картофель.
Приехала к нему однажды замужняя барыня. Как раз перед кельей старца стояла густая толпа. Не желая возвращаться домой не повидав блаженного, барыня протиснулась сквозь толпу вперед и стала взывать:
– Батюшка, благословите!.. Батюшка, благословите!
– И ты ко мне за благословением приехала?
– К вам, батюшка, к вам... Желаю побеседовать с вами.
– Хорошо, сейчас...
Старец пошел в келью и вынес оттуда большую миску щей.
– Держи приполу... Бог благословит.
И вылил щи в приподнятый подол... Барыня ужаснулась: на ней было новое шелковое платье! Но блаженный не дал ей заговорить и перебил ее гневные мысли:
– Мужу ежедневно изменяешь! А ко мне в шелковом платье за благословением приехала? Я тебе задам молодых людей красотой соблазнять! Я тебе задам!..
А то приехала к блаженному одна важная помещица. Окруженная целой свитой дворовых людей, она остановилась в экипаже как раз перед жилищем блаженного и с улыбкой стала рассматривать все вокруг в лорнет.
– Скажите, пожалуйста, а где здесь живет Феофил? – надменно спросила она вышедшего к ней келейника.
– А вот он, на огороде грядки копает.
Самолюбивая барыни оглянулась назад и, заметив блаженного на огороде, который стоял там в одном исподнем белье и лопатой перекапывал грядки, с презрением плюнула в сторону.
– Фи, какое невежество! В одной сорочке по монастырю расхаживают...
– «В одной сорочке...» – передразнил ее блаженный, подходя ближе.– Эх ты, княгиня белорукая! А ты зачем своих крепостных до последней рубахи раздела?! А ты зачем их без куска хлеба по миру пустила?! Людей губить – так и совести нет, а пред смиренным иноком и стыд явился?.. Покайся, гордость непомерная! Люби ближнего своего. Не то – горько тебе придется, когда грешная душ а твоя в наготе срамных дел пред лицем суда Божия станет...
Урок этот так ошеломил помещицу, что она со слезами раскаяния тотчас выскочила из экипажа и целый час провела у старца в келье, умоляя его о прощении и молитве...
В другой раз было дело несколько иначе. Предстала пред ним не менее той щепетильная и знатная барыня. Старца не было в обители в то время, когда эта поклонница явилась к нему за благословением. Он по обыкновению бродил в лесу, окружающем обитель. Но вот люди, наблюдавшие с высокого порога Китаевской колокольни, увидели старца возвращающимся домой. Он шел потупив голову и был весь увешан грязными тряпками и полотенцами. Откуда он их только взял! Одно из этих полотенец было замарано калом донельзя. Подойдя к поклоннице, Феофил остановился и сказал обычным малороссийским наречием.
– О, це велыка пани! Треба рукы обтерты... И обтер их загаженным полотенцем.
– На, цилуй! – сказал он, протягивая ей руку. Та, разумеется, отступила с изумлением.
– От таки твои и добродители пред Господом Богом,– заметил блаженный,– воняют, пани, воняют!..
Даже известная благотворительница и глубоко верующая женщина графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская не всегда была любезно принимаема старцем. Приехала как-то раз графиня к отцу Феофилу по совету митрополита Филарета и стала просить у него благословения на начало какого-то важного дела, но старец ни слова не отвечал ей, а собрав в углу комнаты кучу мелкого сора, высыпал его в подол ее платья. Орлова настолько была религиозна и так почитала блаженного старца, что со смирением уехала с этим сором домой и всю дорогу размышляла о значении сделанного старцем поступка...
В другой раз она приехала к нему накануне Успеньева дня. Старец имел обыкновение наводить в этот день в келье чистоту, так что графиня Орлова застала его за мытьем горшков и посуды. Увидев ее, блаженный обрадовался:
– А, девица приехала, девица! Кстати, очень кстати... Изволь, родимая, на Днепр сходить, парочку горшочков там мне помоешь...
И дал ей в руки самую что ни на есть загаженную посуду.
Анна Алексеевна только улыбнулась и без всяких возражений отправилась на Днепр, где, ничтоже сумняшеся, усердно принялась своими руками, украшенными драгоценными перстнями, отмывать загаженные от времени горшки. А лакей ее почтительно стоял в отдалении и диву давался, видя графиню за такой грязной и смешной работой.
Однако не всем старец говорил откровенно. Со многими он объяснялся многознаменательными притчами. При этом он имел обыкновение давать посетителю какую-либо вещь, незначительную саму по себе, но пророчески намекавшую ему на участь, ожидающую его.
Черепок, щепка, гнилое яблоко, груша, кусок пирога, огурец, тряпка, просфора, огарок свечи, даже горсточка навоза, часто находившегося в его корзине,– все это имело у старца символическое значение... Посылает он раз келейника к уставщику Лавры иеромонаху Модесту и велит отнести ему грязные портянки.
– Отдай ему, пускай стирает,– говорит блаженный келейнику. Через некоторое время тряпки возвращаются назад чистыми.
– Эге... не так! – замечает старец.– Неси еще – пускай белее выстирает.
И отослал их Модесту во второй раз... Что же означали эти грязные портянки? Они означали нечистые помыслы, которые смущали в то время уставщика, и посылались ему для мытья до тех пор, пока голова инока не освежилась притоком новых, более чистых по существу, мыслей...
Иеродиакон Агапит (впоследствии игумен) был назначен записчиком Великой Лаврской церкви. Послушание это, очень хлопотливое и ответственное, было ему совсем не по духу, ибо приходилось вести постоянные разговоры со многими богомольцами, посещающими Лавру, удовлетворять их любопытство и вообще отвлекаться, что нарушало его богомысленное и сосредоточенное настроение духа. Когда напало на него однажды уныние по этому поводу, явился к нему посланный от Феофила и передал отцу Агапиту святую просфору с приказанием съесть, после чего уныние его пройдет. Он просфору съел – и уныние тотчас прошло.
Пришла раз к старцу бедная вдова псаломщика. Плачет, жалуется на судьбу: родные-де отказались, помогать не хотят, а семья большая, просто хоть с голоду помирай. Старец посмотрел на нее внимательно, отер своей рукой катившиеся по лицу вдовы слезы и, пройдя в келью, вынес оттуда большущую миску щей.
– На тебе. Изволь, утешайся. Только коли получила – смотри никому не давай. Они тебе не помогли – и ты им не давай...
– Да мне и давать-то нечего, батюшка.
– Ну, ну, смотри, не давай... Все для себя спрячь.
Возвратилась вдова домой со щами и застает в деревне извещение, что после смерти ее двоюродного и бездетного брата, протоирея, осталось большое состояние и что она с детьми своими, по завещанию покойного, является единственной наследницей. С этой поры вдова разбогатела, а недоброжелательная родня смотрела на нее с большой завистью...
А то приходит однажды к блаженному крестьянин со своей дочерью.
– Ты чего пришел?
– Благословите, батюшка, дочери в монастырь уйти... Она у меня такая добренькая, ласковая да послушная. Мы с матерью давно обещали посвятить ее Богу. Благословите...
– Хорошо, сейчас.
Крестьянин ожидает, что будет далее. Старец выносит им стеариновую свечу и вынимает оттуда фитиль.
– На тебе...
– Это зачем, батюшка?
– Благословение дочери, благословение... Ступайте, идите...
Через полгода «добрая, ласковая да послушная» дочь родила младенца, и вопрос о девстве и монастыре, конечно, отпал.
Крестьяне Саратовской губернии Иона Кириллов и Демьян N собрались на святую гору Афон. По пути они побывали в Киеве, поклонились его святыням и отправились к старцу Феофилу, чтобы испросить благословения.
– Нельзя вам на Афон, оставайтесь здесь,– отвечал им старец.– Вас все равно не пропустят.
Молодые люди не послушались и ушли в Одессу, но ввиду политических слухов о предстоящем разрыве России с Турцией русский консул заграничных паспортов им не выдал.
Друзья возвратились обратно в Киев и были приняты в Лавру на послушание. Через неделю они навестили блаженного. Старец Феофил вынес им трехкопеечную булку и, разрезав ее пополам, дал каждому по равной части.
Вскоре друзья разъединились: Демьян поступил в Саровскую обитель, а Иона остался жительствовать в Киево-Печерской Лавре.
Проживала в городе Херсоне вдова-помещица Мария Матвеевна Гензо. Несколько лет судилась она со своими деверями из-за земельных угодий, но по своему малодушию совсем просудила дело. В будущем ей грозило разорение, нищета, позор, но, желая испытать последнее средство, Геизо подала прошение в Сенат. Услыхав от добрых людей о прозорливости старца Феофила, Гензо немедленно приехала в Киев и обратилась к блаженному за советом. Старец проживал тогда в Китаевской пустыни и, встречая посетительницу, вынес ей громадную белую горячую булку. Булка эта была разделена на две части, и на нижней половине ее, в сделанном в мякише углублении, было густо налито конопляное масло, которое от избытка переливалось через край и текло на пол.
– На, на, бери, не стесняйся. Это тебе от меня, за твое великое терпение.
Гензо смутилась, но булку взяла. По возвращении домой вдруг получает известие, что дело ее выиграно, и Сенат, решая в ее пользу, присудил выплатить вдове не только всю причитающуюся ей сумму, но даже судебные издержки за ведение дела. Счастливая Гензо, в знак благодарности, прислала старцу через знакомых пятьдесят рублей, которые тот немедленно и раздал нуждающимся беднякам...
Игумен одного из монастырей Киевской епархии N.. рассказывал о себе так: « В 1852 году я окончил курс Курской духовной семинарии и возымел желание постричься в монахи, для чего и отправился на поклонение в Киево-Печерскую Лавру. Услыхав, что старец Феофил не ко всем одинаково благоволит, я, прежде чем подойти к его келье, послал товарища принять благословение, а сам спрятался за дерево и наблюдал, как его старец примет. Феофил принял моего товарища приветливо, благословил и сказал ему несколько ласковых слов. Ободренный таким приемом, я немедленно вышел из-за дерева и, кланяясь, сложил руки для получения благословения.
– Пошел прочь! – отвечал мне старец.– Я не архиерей тебя благословлять. Иди к архиерею – он тебя благословит...
Признаться, я чрезвычайно опечалился, меня душили слезы, и я едва держался на ногах. Товарищ, заметив мое замешательство, взял меня за руку и повел из пустыни. Как я шел до Лавры – не помню. Помню только, что товарищ утешал меня, объясняя дурной прием Феофила к благополучному исходу. Да и сам я как бы сознавал, что эта не обида, а испытание, которое надо было безропотно перенести и потому крепко верил в заступничество Царицы Небесной. По возвращении в Лавру мы направились в Великую церковь, помолились там и приложились к святым мощам. Затем вышли наружу. Смотрим, у одного из подъездов стоит карета и толпятся несколько богомольцев. «Кого ждут?» «Владыку. Сейчас выйдет...» Действительно, минут через пять вышел митрополит, и я поспешил подойти к нему за благословением. Объяснив цель своего прибытия, я высказал желание навсегда остаться в обители, и велико же было мое удивление и радость, когда я в ту же минуту получил от старца Владыки благословение и согласие его на поступление мое в число Лаврской братии. Вскоре я был пострижен в иноческий чин, и только тогда стало мне очевидным предсказание старца Феофила: «Я не архиерей, иди к нему, он тебя благословит!»
Крестьянин П. Н. пришел в Киев на богомолье и обратился к блаженному за советом, прося благословения на поступление в монастырь. Старец Феофил выслушал его и спрашивает:
– Ты йисты хочешь?
П. утвердительно кивнул головой.
– На ж тоби, йиж...
И дал юноше супу, в котором плавало что-то твердое, чего П. никак не мог разжевать. Старец же весьма любопытствовал узнать, сумеет ли молодой человек справиться с находившимся на дне миски предметом и поэтому часто выглядывал из своей кельи наружу. Но удостоверившись в том, что подвиг сей молодому человеку не по силам, вышел к нему и сказал:
– Ну, буде. Довольно. Иди в Свято-Михайловский монастырь и живи там. Юноша П. в монастырь поступил и, отличаясь кротостью, простотой и умственными способностями, был даже назначен помощником келаря. Но вскоре случилась большая напасть. Келарем сего монастыря был иеромонах Михаил (из Орловских священников). Сильно вознегодовав на своего смиренного помощника, он стал гнать его из монастыря. Со слезами на глазах собрал послушник П. свои вещи и, оставив их у кого-то на попечении, поспешил к старцу Феофилу за советом. Подойдя к дверям его кельи, П. стал читать молитву:
– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас... Но старец не дал ему докончить и, отворив дверь, грозно накинулся на него.
– Ты чего это Павел пришел? Ступай сейчас домой!.. Ах, ты Павел! Ах, ты, инок Михайловский!.. Ступай, ступай!..
Юноша возвратился неудовлетворенный и дорогой подумал: «Вот тебе и на-а! Говорят – прозорливый, а он меня Павлом зовет. Какой же я Павел, когда я – П...»
Был в то время викарием в Киеве епископ Аполлинарий, человек весьма простой и справедливый. Каждого монаха он знал по имени, каждого послушника знал в лицо. Услыхав о печальной участи, постигшей послушника П., Владыка призвал к себе иеромонаха Михаила и строго-настрого приказал ему отыскать и вернуть уволенного. Поднялась суматоха. Во все стороны были разосланы гонцы... Вдруг, к радости встревожившегося начальства, уволенный П., возвращаясь от Феофила, опять является в Михайловский монастырь. Доложили Владыке, и ни в чем неповинный П. снова был водворен на прежнее место. Но каково же было его удивление, когда, вскоре после этого, его постригли в мантию и нарекли именем, предсказанным Феофилом: Павлом...
Жена маклера Мария Дударева долгое время собиралась в Киев. Да по причине холерного времени выполнить предприятия не могла, слишком мнительная была, боялась как бы не заразиться. Наконец, отважилась и приехала. Будучи в Китаевской пустыни, решила побывать и у старца Феофила. И едва только подошла к дверям его кельи, как навстречу ей и старец идет, а в руке у него маленький ящичек с крышкой, наподобие такого, в каких нынче продают сигары. Встречает ее и говорит:
– Здравствуй, здравствуй маклерша! А я тебе ящичек приготовил... Что – нравится?
– Нравится, батюшка...
– А ежели мы крышечку вот так закроем. Хорошо ли тогда будет?
– Очень хорошо, батюшка...
– Ну так на тебе его. Да смотри – скорее домой поезжай... Слышишь? Скорее спеши. Нигде по дороге не останавливайся, а то плохо будет...
– Да я, батюшка, на богомолье в Киев приехала. Хочу повременить денька два...
– Не смей и думать об этом! Как можно скорей поезжай.
Собралась Мария в обратный путь. Приехала домой в страхе... Но только что успела с родными поздороваться, как схватят ее, бедную, корчи да рвота – посинела вся, в постель слегла. Всего только три часа промучилась от холеры и Богу душу отдала...
А вот не менее того любопытный случай. Проживала в городе Туле одна странница Катерина С. Их только двое на свете было: брат Иван да она. Зиму они дома вдвоем проводили, а весной по святым местам на богомолье отправлялись. Он – на север, она – на юг. С приближением же холодов опять на зиму домой возвращались. Так вот, пришла однажды Катерина в Киев и зашла, по обыкновению, к старцу Феофилу. Блаженный благословил ее и вынес на память маленький, новый, обвязанный бумагой горшочек.
– На, прими... Да смотри, не развязывай, покуда домой не придешь.
Ушла Катерина и дорогой радуется: «Видно, что-то хорошее старец предвещает, что коровьего масла в горшочек наклал». Да проходя лесом, не выдержала: «Давай,– думает,– открою. Подивлюсь, что лежит...» Остановилась Катерина в лесу, развязала горшочек, смотрит – лежит на дне дохлый воробей.
– Ах, ты, шутник этакий! Вишь, что старик выдумал – здохлого воробья положил. И тут же с досады плюнула, а горшок с воробьем об дерево раздробила. Прошел месяц. Возвращается Катерина с богомолья домой.
– Что, братейника моего не было еще?
– Нет, не было,– отвечают соседи,– а только пакет на ваше имя тут есть.
– Вот тебе и на-а! А ну-ка, прочитайте, что пишут такое...
Оказалось, ничто иное, как извещение о том, что на брата ее Ивана напали по дороге злые люди, ограбили его и по своей жестокости убили молодца. Поняла тогда Катерина, что означал мертвый воробей, и залилась бедная горючими слезами...
Жил в Киеве скотопромышленник А. Д-ов, человек состоятельный, богатый. Жена его была женщина кроткая, богобоязненная, но сам Д-ов был человек грубый, жестокий и маловерующий. Жена его аккуратно посещала храм Божий и монастыри, любила подавать милостыню, принимать убогих и странных и, почитая подвижников благочестия, от души обожала старца Феофила, часто приглашая его к себе в дом. Но муж, как человек развратный и жестокосердый, не мог выносить присутствия в своем доме старца Феофила и каждый раз бранил за это жену и смеялся над ней.
– Как не стыдно тебе возиться с разными юродивыми да ханжами и принимать их у себя! – говорил он.
В одно прекрасное утро, когда мужа Д-овой не было дома, приезжает к ней старец Феофил и, вооружившись углем, начинает выводить на обоях, по стене, какие-то цифры в десятках и сотнях тысяч... Д-ова не посмела противоречить ему и стояла в стороне, с удивлением посматривая на работу блаженного. Вскоре вернулся супруг. Заметив стоящего во дворе бычка Феофила, он решил посмеяться над старцем, но когда вошел в комнату и взглянул на стену, ужаснулся: дорогие обои сплошь были испачканы разными цифрами.
– Кто это осмелился сделать?! Феофил?.. Да?..
И пошел разыскивать блаженного по комнатам. Увидав его в своей спальне, он набросился на него с укорами и бранью, но Феофил принялся в ответ снимать перед ним все свое платье... Д-ов плюнул и с досады уехал из дому. Тогда жена его, придя в себя от внезапной грубости мужа, стала перед старцем извиняться и предложила ему отведать немного моченой капусты, которую Феофил очень любил, но услыхала вместо согласия грозный и двусмысленный ответ:
– Нет, все кончено! Бог справедлив. Меня обидели, разорили и оставили нищим... «Господь даде, Господь отъят» (Иов. 1, 21).
И тотчас уехал домой.
В 1853 году.
Через некоторое время семью Д-вых постигло ужасное горе: дела их стали умаляться, капитал начал таять и уменьшаться, появились крупные долги, вскоре имущество их было продано с аукциона, и надменный богач Д-ов сделался нищим, влача свое существование в каком-то захолустье, которое Киевское городское управление отвело ему из жалости и сострадания...
[1] То есть принес ли жертву Богу, находясь проездом в обители? Загладил ли молитвословием свои грехи?
[2] Когда отец А-ий явился однажды к старцу, будучи еще мальчиком, блаженный призвал к себе келейника Пантелеймона и говорит: «Кланяйся ему (А-сию) в ноги... Целуй в руки своего духовника!» Впоследствии так и случилось. Отец А-сий постриг Пантелеймона перед смертью, напутствовал его в Вечность и совершил по нем отпевание...
[3] Погребен в ограде Голосеевской пустыни в нескольких шагах от могилы подвижника старца Парфения.
[4] «Пущеница» - слово славянские. Значит жена, получившая развод.
Глава 7
Многи скорби праведным и от всех их избавит я Господь.
(Пс. 33, 20).
Помянув здесь о правилах и обычаях блаженного Феофила и о способах обращения его со своими поклонниками, не лишним считаю сказать, что подобные сношения с людьми и громкая слава, которой пользовался блаженный, вызывала зачастую озлобление завистливых лиц, превратными толкованиями стремящихся заклеймить достохвальное и непорочное имя блаженного старца.
Особенно ожесточался против него начальник пустыни иеросхимонах Иов. Предполагая во всех действиях и поступках блаженного одно только «ханжество и суеверие»" он преследовал старца на каждом шагу и, причиняя ему различные досаждения и скорби, надоедал Владыке постоянными на него жалобами и доносами. Видя, что блаженного постоянно окружает толпа богомольцев, Иов выбегал во двор и, укоряя толпу в суеверии, заставлял ее разойтись. Когда же и это не помогало, приказывал запирать после обеда монастырские ворота, чтобы любопытная толпа не окружала блаженного и не подходила к его келье. Но это не все. Зачастую Иов врывался к блаженному в жилище и, гневно обличая его за женщин, забирал принадлежащее старцу белье, вынуждая его не отдавать белья женщинам-прачкам. Старец же отговаривался только кротостью, молчанием, выставляя притчами различные Евангельские доводы. Когда же начальник не унимался и продолжал досаждать ему, то, стараясь оградить его от напрасного гнева и бесовского искушения, зачастую не отворял ему дверей.
– Пантелеймон,– говорил в таких случаях блаженный своему келейнику,– затвори дверь. Сейчас наш враг придет...
Пантелеймон ведал уже, что это за «враг» такой, и спешил задвинуть клямку в дверях как можно прочнее. Тогда Иов, чтобы еще более досадить блаженному и доказать свои права и власть, переместил старца вниз большого корпуса, поближе к своему дому, и хотя здесь было четыре вместительных комнаты, блаженный был этим крайне недоволен, так как подобная перемена в жилье и местности препятствовала старцу творить все то, к чему призвал его Господь. Когда же, на беду, был прислан из Лавры иеродиакон Феодосии Тупицын, требовавший особого присмотра по болезненному состоянию своих умственных способностей, и был помещен со старцем во вторую переднюю комнату, то блаженный не выдержал и немедленно удалил его от себя. Раздраженный таким своеволием начальник пустыни Иов вторично привел присланного и, входя в дверь к Феофилу, тихо произнес:
– Отец Феодосий! С преподобным преподобен будеши и со избранным избран будеши... Благословись у отца Феофила, он тебя наставит, и живите в мире...
Но блаженный, выскочив из внутренней комнаты, снова удалил Феодосия, а Иову кричал:
– Ты грамоте знаешь, знаешь?..
– Кабы не знал, начальником не поставили бы,– с улыбкой отвечал Иов.
– И библейские книги читал? А?
– Не только читал, а и на память многое знаю.
– За что Каин убил своего брата Авеля? Скажи! Отвечай! За что?
И проводив Иова из комнаты, захлопнул за ним дверь. Оскорбленный до глубины души начальник немедленно рапортовал о том митрополиту Филарету и, перечисляя все неблаговидные юродственные выходки Феофила, просил удалить его из мирной и уединенной Китаевской пустыни.
Из этой жалобы1 видно, как мало понимали тогда Феофила окружающие его люди. Да и не мудрено: тот, кто не познал собственной души, едва ли может познать душу ближнего своего. Ибо когда мир своею мудростию не познал и Бога в премудрости Его (1 Корин. 1, 21), то едва ли возможно людям этого мира познать и верного слугу Господня. Да еще такого великого избранника и слугу, как блаженный старец Феофил, которому еще от чрева матери своей суждено было стать светильником веры Христовой и вся жизнь которого, начиная с раннего детства, была сплетена из разных чудес и необычайностей и своим течением напоминает нам детство одного их величайших угодников земли Русской – святителя и чудотворца Николая.
Не будем удивляться тому. Мир во зле лежит. Не видя в подвижниках благочестия деятельных сынов Отечества и государственных мужей, он презирает и ненавидит их. Но справедлив ли мир, когда ненавидит людей, которые, отрекаясь от мира, всю свою жизнь посвящают молитвам за него?.. Среди нас – беды неисчислимые! Среди нас – скорби неистощимые! Среди нас – горе безысходное!.. Враг нашего рода дьявол всеми силами воздвигает против нас свои полчища и окружил нас своими легионами. Обыдоша нас пси мнози, сонм лукавых одержаша нас. Отверзоша на нас уста своя, яко лев восхищаяй и рыкаяй. (Пс. 21, 14–17). Молитвы же праведников суть для нас стрелы сильных, прогоняющие от нас всякого врага и супостата.
Ибо они своими молитвами и заслугами покрывают перед Богом постыдную наготу нашей жизни, украшая ее драгоценными одеждами и благодатью, и, восполнив ею нашу душевную скудость, делают ее чистою и благоугодною пред очами Господними. Когда же за грехи и беззакония наши постигает нас кара Господня, они своими чистыми молитвами и тайными подвигами отводят от мира громы и гнев раздраженного неба. Много бо может молитва праведного поспешествуема. (Иак. 5, 16). А мир, не зная собственных выгод, отвергает, презирает и гонит своих благодетелей!
Да, многие скорби претерпевают тогда от нас эти рабы Божии! Положив себе задачей жизни быть искренними последователями учения Христова, они с молчанием на устах мужественно переносят от руки врагов всякого рода обиды и притеснения, твердо памятуя Евангельские слова: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, потому ненавидит вас мир.» (Иоан. 15, 19). Но терпение это продолжается до тех пор, пока гонение на людей Божиих совершается без вреда для самого пути Божия, по которому они идут. Когда же дело выходит наоборот, они возвышают свой голос и, как бы от лица Божия, начинают проявлять самостоятельность своей воли. Ибо кому только неизвестно из нас, каким подавляющим гнетом ложатся эти притеснения на душу людей. Они отнимают энергию не только у мужественных натур, но расслабляют даже самые многодельные руки и ноги...
Тоже случилось и со старцем Феофилом. И как задавленный чем-либо тяжелым ищет простора и свободы, так и угнетаемая постоянными нападками начальника Иова боголюбивая душа блаженного немолчно стала вопиять к Богу; «Отыми от мене понос и уничижение, Господи!» И стараясь вразумить строптивого и неразумного начальника, он ограждался от него различными юродствами и даже позволял себе иногда обращаться небрежное достоинством его сана. Но что же из того? Разве не святитель Николай ударил некогда по лицу злочестивого Ария на одном из Вселенских Соборов?..
И вот начальник Иов, сознавая, что поношениями и уничижениями ничего старцу не сделаешь, придумал иной план: он стал собирать различные клеветы на него, надеясь хоть этим удалить старца из пустыни. Премудрый Соломон, указывая на такие совещании недобрых людей, говорит: «Устроим ковы праведнику, ибо он в тягость нам и противится делам нашим, укоряет нас в грехах против закона и поносит нас за грехи нашего воспитания. Он пред нами обличение помыслов наших. Тяжело нам смотреть на него, ибо жизнь его не похожа на жизнь других и отличны пути его. Он считает нас мерзостью и удаляется от путей наших как от нечистот.» (Прем. 2, 12, 14– 16). Не знаю, сознавал ли Иов напраслину гнева своего на праведника, но по донесению его видно только одно, что из желания придать клевете вид настоящей правды юродственная жизнь блаженного старца Феофила истолковывалась совершенно превратно. Он писал митрополиту, что иеросхимонах Феофил «наносит поношение монашеству и своим небрежением о сане совершенно отвергает себя от оного, распространяет суеверие и ханжество, а сокрытием внутреннего быта своей жизни, дерзостью и буйством подает сомнение в самом его веровании и здравом состоянии умственных способностей...» Что же может быть ниже подобного ослеплении человеческого ума? Не таким ли точно образом, как поступали враги Феофила, собирали лжесвидетельства и на Иисуса Христа? Но души праведных в руке Божией. Сколько ни старались недоброжелатели блаженного старца, они не могли достигнуть желаемого успеха.
Как же смотрел на подобную клевету сам блаженный? Видя, что на него клевещут напрасно, он нисколько не скорбел духом, а наоборот – веселился и вспоминал апостольские слова: «Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны, ибо Дух славы, Дух Божий почивает на вас: теми (то есть нашими врагами) он хулится, а вами прославляется. Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если как христианин, то не стыдись, а прославляй Бога за такую участь. » (1 Петр. 4, 14–16). «Ибо блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах.» (Матф. 5, 10–11).
Когда же подошел к нему келейник Иван и, сочувствуя старцу в беде, пожелал узнать о причине такого его равнодушия к скорбям, старец отвечал:
– Эх, Иване, Иване... Лучше потерпеть несправедливость, нежели совершить ее самому. Слушай, что говорит о том слово Божие: « Горе богатым, насыщенным, хвалимым; но благо тем, которые терпят всякую напраслину, побои, ограбления, насильственные утруждения, ибо мзда их многа на небеси».
– А если терпят напрасно, за ничто, батюшка?
– Так что же из того? Нельзя противиться злому. Грешно предаваться грусти. Мы изгнанники на земле. А изгнанникам не дивны оскорбления и обиды... Мы у Бога под епитимиею, а епитимия заключается в лишениях и трудах. Мы больны душой и телом, а больным полезны горькие лекарства...
И вот, чтобы угасить в сердце своем всякую неприязнь к обидчикам и дабы выполнить на деле Евангельский совет, выраженный словами: Солнце да не зайдет в гневи вашем,– блаженный старец тотчас после начальнических угроз, притеснений и вспышек, составлял Иову письменные ответы и, выставляя себя в них единственным виновником происходящего «зла» и тем самым как бы сознаваясь в своих «бесчиниях», давал ему обязательство изменить образ своей жизни, но еще более после того увеличивал подвиг юродства, объясняясь с ним при встрече, что «Бог так велит».
Правда, не одного только начальника Иова, но и многих соблазняла несколько странная манера старца стоять в церкви. Блаженный обыкновенно отворачивался от людей к стене и ни в каком случае не поднимал опущенных очей. При личном же участии в Богослужении он поступал еще более странно. Не будем распространяться о том, а передадим это словами самого начальника Китаевской пустыни Иова, которыми он описывает поступки блаженного в своем донесении на него митрополиту Филарету. «Приготовляясь к соборному священнослужению, пишет Иов,– Феофил нарушает правило и порядок: никогда, при начатии великой вечерни или утрени, несмотря на мои подтверждения, не стает в алтаре, и где светильничные молитвы читает – неизвестно. Едва участвуя в бытии на Литургии или величании, во время кафизм уходит или стает за полуденные двери, вне, и при помянутом сослужении не стоит прямо, но отворачивается на восток. Лица и рук своих Феофил, по-видимому, никогда не умывает. Даже стоя пред престолом в Литургии, как бы изумленный, требует непрестанных указаний, облачаясь часто с заплетенною косою. Держа книгу пред собою – не показывает, чтобы вычитывал должные молитвы, и весьма редко творит поклонения, а утерши нос рукою наклоняется и утирает его одеждою со святого престола. При произношении же: «Христос посреде нас» – все делает не сообразуясь с прочею братиею. Причащается Святых Тайн Феофил весьма торопливо. По причащении же, став пред престолом, но обратясь в отворенную пономарскую дверь и смотря на народ (как бы напоказ), читает благодарственные молитвы. В высокоторжественные же дни, хотя и участвует в Богослужении, но не выходит на молебны, а разоблачаясь, уходит из церкви, за что неоднократно был лишаем и трапезы... Даже в проскомидии он полагает святой хлеб не на середину, а на левый край, отчего все может легко опрокинуться, а прочие места занимает частицами и в них не наблюдает порядка. В Литургии, обратясь к аналою, не смотрит в служебник и как бы отвращается от святого престола и при выходах из алтаря требует напоминания. При великом же выходе, по перенесении Святых Даров, не держит служебника пред собою и не обращает очей и сердца к святому престолу, совершая подобающее поклонение, а все смотрит в книгу, лежащую на аналое, и трудно бывает возбудить его в ту минуту, чтобы положил хотя три поклонения, благоговейно благословил приносимые Дары и, раздробляя оные, не спешил, а тщательно губкою отер свои руки от прилипших крупиц... Поспешность его в Богослужении ни с чем несогласна. При возглашении же диаконом: «Исполни, владыко, святый потир» - он, даже не смотря на потир, отделенную часть Святого Агнца как бы бросает в него, что не позволяет ему и отправления чреды...»
И митрополит Филарет верил этому. Верил потому, что неоднократно сам убеждался в том при совместном служении с Феофилом.
– Поверни его на место,– говорил он в таких случаях своему архидиакону, когда блаженный оборачивался по обыкновению на восток, в то время, когда другие стояли на запад. И не подразумевая в поступках блаженного сокровенно-загадочного смысла, делал мысленное предположение, что Феофил поступает так не по каким-либо другим, ему одному ведомым тайнам, а по своему «малограмотству».
Не лишним будет сказать здесь, что господствующей чертой в управлении Лаврой у Высокопреосвященного Владыки Филарета было то, что он во всех своих распоряжениях являл себя не как власть имеющий, но как неуклонный и ревностный последователь и смиренный послушник всем уставам, правилам и обычаям, переданным инокам от святых преподобных Печерских. Поэтому образ жизни лаврской братии Владыка сводил в своих распоряжениях как бы к тому, что «первоначальницы святые чудотворные Киево-Печерские Лавры, Духом Святым просвещенные, установили и заповедали», и был для братии не как митрополит и даже как бы не настоятель, а как отец или старший собрат, словом – авва, как назывались отцы древне-иноческого подвижничества. Его всегдашнее обращение, беседы, наставления, даже замечания и предостережения – все было исполнено кротости, терпеливости и снисхождения. Он никому не внушал боязни или недоверчивости к себе, наоборот - все стремились к нему с радостью и откровенностью.2
Точно так же и здесь, понимая, что хотя жалоба начальника Иова и носила по внутреннему содержанию дух стремления к ненарушимости правил монастырского устава, но могла быть составлена и с примесью личной вражды к досадителю-блаженному, миролюбивый и кроткий Владыка, чтобы не выйти из границ начальственного жестокосердия, призывал блаженного к себе и подвергал его тайному допросу:
– Феофил! – так говорил ему кроткий Архипастырь,– там на тебя опять пошли жалобы.
– Сильный возсташа на мя и крепцыи взыскаша душу мою,– тихо отвечал на это блаженный, потупив глаза.
– Однако что же мне прикажешь делать с тобой?
– Дивны дела Твоя, Господи! – снова отвечал Феофил.
– Пишут, что ты разводишь суеверие, соблазняешь братию.
– Избави мя от клеветы человеческия...
– Да ты не «избавляйся», а рассуди, брат... Начальство пристает, требует наказать тебя...
– Господь прибежище мое и Спаситель мой, кого убоюся?
– Ну, смотри у меня, – заключал митрополит Филарет.– Я с тобой рассчитаюсь, проказник.
– В Господе мзда моя и утешение мое у Вышнего...
На этом разговор обрывался и, поклонившись митрополиту в ноги, блаженный поспешно выходил из покоев, оставляя маститого Архипастыря в таком же неведении относительно своей невинности, в каком Владыка находился и прежде...
Но насколько не любил первоначально святитель Филарет блаженного старца Феофила, настолько уважал старца Парфения. Каждое лето, отправляясь с ним в Голосеевскую пустынь, он возвращался в Лавру только на праздники и но окончании их уезжал назад. Там в самом уединенном углу пустыни, среди глубокой чащи тенистого сада, стояла келья Парфения. Тотчас по совершении ранней Литургии в домовой церкви Архипастыря, он удалялся в лес, где и совершал свое молитвенное правило, прочитывая дорогой всю Псалтирь. Составитель жизнеописания старца иеросхимонаха Парфения кратко, но глубоко и верно изобразил духовные отношении его со святителем Филаретом, выразив их в следующих назидательнейших чертах: «Велика была любовь Святителя к старцу, но беспредельна и преданность старца к Святителю. И этот духовный союз составлял для обоих утешение в их подвижническом странствии в житии сем. Душа-Архипастыря, утомлявшаяся нередко многотрудными занятиями своего сана, отдыхала в беседе просвещенного духом старца. А душа старца с безусловным доверием опиралась о мудрость Архипастыря».
Отчего же, спросите вы, при таком «монахолюбии» Высокопреосвященного Владыки Филарета и при истинно братском духе общения его с иноками Киево-Печерской Лавры он оставался так хладнокровен к выдающейся личности блаженного Феофила? Отчего он, питая великую любовь к иеросхимонаху Парфению, к подвигам старца Феофила оставался вначале почти равнодушным?
На это мы ответим так.
Иеросхимонах Парфений явил в лице своем образ жития, подобного древним великим подвижникам. Весь путь своего духовного усовершенствования проходил он почти на глазах Владыки – Архипастыря, который, уразумев в нем истинно-пламенного ревнителя святоподвижничества, собственными руками облек его в схиму в пещерах преподобного Антония и наименовал Парфением. Впоследствии оба эти лица настолько скрепили своп духовный союз, что маститый Архипастырь решил избрать себе Парфения даже в духовного отца... Старец же Феофил как переведенный в Лавру уже в звании иеросхимонаха, хотя и мог показать в своем лице назидательный образец возвышенного духовного настроения, но, скрывая в подвиге Христа ради юродства безукоризненную чистоту невинной детской души и всеми способами уклоняясь от духовного общения со Святителем, не давал ему возможности заглянуть в недра своего странного характера и тем самым препятствовал Владыке уразуметь духом благодать, сущую в нем, ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем?
И вот, разочарованный Архипастырь, чтобы хоть немного приподнять таинственную завесу, скрывавшую истинный смысл речей и поступков блаженного, призывал к себе начальников и советчиков и уже при содействии посторонних лиц тайно расспрашивал обо всем, что только могло послужить поводом к оправданию или обвинению старца.
И дело объяснилось очень скоро. Когда один брат, с которым Фёофил был более других откровенен, приступил к нему и спросил о причине его странного поведения во время церковных богослужений, старец отвечал:
– Бог видит мою простоту. Я литургисаю по порядку, вычитываю все определенные молитвы, предстоятеля уважаю как моего приставника, но когда углубляюсь мыслию в совершаемое таинство, то забываю самого себя и все, что вокруг меня. Я вижу во время божественной Литургии луч, крестообразно сходящий с высоты и осеняющий предстоятеля и служащих с ним, но иногда не всех. Вижу некую росу, сходящую на Священные Дары и пресветлых Ангелов, парящих тогда над престолом и глаголющих: «Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея». И тогда все существо мое восторгается неизреченно, и я не в состоянии бываю оторваться от сладостного видения... Брате! Я не оправдываю себя, а говорю истинную правду. Только молю тебя, не открывай до времени сказанного мною, да не блазнятся о мне грешнике смердящем.
О таком ответе блаженного старца тотчас донесли митрополиту Филарету. И заинтересованный Архипастырь, уже намеревавшийся перевести Феофила «как не состоящего в числе Лаврской братии» в Мошногорский Вознесенский монастырь, немедленно пригласил к себе наместника Лавры архимандрита Иоанна и экклесиарха Лавры иеромонаха Мелетия и стал с ними совещаться.
– Зачем тревожить праведника,– отвечал на вопрос Владыки экклесиарх Мелетий, особенно ратовавший в защиту Феофила.– Пускай просвещает нас. Ведь никто не знает, кому осталось на свете больше жить: вам или ему...3
Владыка строго посмотрел на дерзкого советчика, но немного поразмыслив, сказал:
– Да! Твоя правда. Все мы под Богом ходим...
И тотчас отдал предписание Духовному Собору Лавры остановиться с исполнением положенной им ранее резолюции о Феофиле впредь до особого на то приказания. Таким образом, блаженный старец Феофил остался жительствовать на прежнем месте.
[1] Архив К.-П. Лавры. Дело № 565/344.
[2] Красноречивым свидетельством тому может служить рассказ Лескова «Владычный Суд».
[3] На другой день после описанного случаи блаженный Феофил прислал Мелетию через своего келейника большой арбуз. Что же предвещал он? А вот что: в следующее воскресенье, на литургийном служении митрополит Филарет без всякого предварительного извещения и без разрешения Святейшего Синода собственною властью возложил на иеромонаха Мелетия митру и возвел в сан архимандрита.
Глава 8
Всякий унижающий себя возвысится.
(Лук. 14, 11).
Вскоре однако случилось так, что доселе сомневавшийся в святости жизни и прозорливости блаженного старца митрополит совершенно изменил свой ошибочный взгляд в противоположную сторону.
Как известно, молитвенное правило Высокопреосвященнейшего Владыки Филарета было чрезвычайно продолжительно1 и на выполнение его требовалось шесть–семь часов в сутки. «Не понимаю,– так говорил он в личных беседах с Лаврскими старцами,– как старики вообще, а монахи особенно проводят жизнь свою, если не приобрели навыка и вкуса к молитве! Это должно быть для них чрезвычайно тяжело и скучно. Поэтому, ах, как необходимо заранее всем, желающим в старости проводить жизнь не безотрадную, привыкать к молитве», И следуя такому совету, сам первый неукоснительно соблюдал все это на деле... Как-то раз понадобилось Владыке побывать экстренно в Китаеве. Утружденный накануне различными делами, митрополит встал на полчаса позднее обыкновенного и чрезвычайно торопился, чтобы поспеть к назначенному времени. Когда он прочитывал утреннее правило, в молельную комнату его вошел келейник иеромонах отец Назарий и доложил Владыке, что лошади поданы. Не желая медлить и не имея возможности дочитать молитвенное правило, митрополит приказал подать рясу и, усевшись в карету, уехал. Через полчаса он был уже в Китаевском лесу и, опустив каретное окно, с жадностью вдыхал в себя чудный аромат свежего утреннего воздуха. Вдруг взгляд его упал на одно большое, близко стоящее дерево. Там. взобравшись на самую верхушку его, преспокойно сидел Феофил, с молитвословом в руках.
– Ты что здесь делаешь? – крикнул изумленный Владыка.
– Келейное правило дочитываю, спокойно отвечал сверху Феофил.
– Что, что ты сказал? Говори громче! Не слышу!
– Келейное правило, говорю, дочитываю!! – во весь голос закричал тогда блаженный.– Дома некогда было, поездка помешала, так вот хоть по дороге дочитаю!..
– Да... Да... Это ты про меня говоришь, значит? – догадался Владыка.– Ну, спасибо тебе, проказник, что меня, старика, надоумил. Слезай назад поскорей. Теперь я уже сам дочитаю...
После описанного случая Владыка чрезвычайно заинтересовался личностью блаженного и стал к нему присматриваться. Имея намерение посетить старца в его келье, чтобы лично убедиться в справедливости возводимой на него клеветы, он нередко отправлялся к его жилищу, по всякий раз Феофил старался не допустить Владыку до такого праздного любопытства и однажды, перед приходом его, даже заделал двери хворостом и стал замазывать глиной, так что митрополит волей-неволей должен был возвратиться назад.
Но однажды случилось так, что Владыка, внезапно явившись к старцу со своим келейником, застал Феофила дома. Блаженный принял высокого гостя весьма радушно и, как бы желая выразить свою глубокую радость, посадил его на скамью, а сам принялся ставить самовар. Когда вода начала закипать, он перенес самовар на середину комнаты, на пол и подставил под кран глиняную миску. Затем взял у Архипастыря его деревянную клюшку и внимательно осмотрел ее со всех сторон.
– А что стоит эта палка? – спросил блаженный, не глядя на Владыку.
– Ничего не стоит,– отвечал на это митрополит.
– Нет,– сказал тогда старец,– она стоит целых двадцать пять рублей.
И с этими словами положил клюшку на стоявшую под самоваром миску, а из самовара вынул кран и забросил его в угол. Вода полилась на палку, переполнила крап миски и полилась ручьем на пол. Владыка поднялся со своего места и в крайнем смущении проходя по мокрому полу, поспешил из кельи во двор...
С тех пор прошло несколько дней. На дворе стоял июнь. Погода была тихая, ясная, приятная. Владыке вздумалось прогуляться по лесу, и, не взяв с собою никого из келейников, митрополит отправился в путь2.
В конце Голосеевского леса (где ныне Ореховатский сад) был пригород и возле ограды из частокола стояла простая садовая скамейка, на которой Владыка всегда отдыхал. Это место было самым излюбленным местом Высокопреосвященного Владыки, ибо отсюда открывался великолепный вид – и город, и святая Лавра были видны как на ладони. Пользуясь уединением, митрополит просиживал здесь по целым часам и, воздевая к небу свои святительские руки, возносил к Богу тайную молитву о благоденствии живущих во святем граде и обители Печерской. Желая и на этот раз сотворить свою обычную молитву, Владыка опустился на колени, но из-за кустов вышел человек с палкой и, подходя к старцу и указывая на свою дубину, спросил:
– А что стоит эта палка?..
Владыка хотел осенить его благословением, но незнакомец сказал:
– Не надо. Давай что у тебя есть...
Митрополит преспокойно вынул кошелек, в котором находилось двадцать пять рублей, и отдавая его, сказал:
– Ну, брат, жалко мне тебя. Тут, должно быть, мало.
Но когда он распахивал полу, чтобы вынуть из кармана кошелек, незнакомец заметил на нем золотые часы с цепочкой и дерзновенно сказал:
– Коли говоришь мало, так давай вдобавок и часы. Владыка преспокойно исполнил требование.
– Эге! – сказал незнакомец,– да они, кажись, золотые...
– Так что же? Для тебя, брат, выгоднее.
– Как же так: ты – монах, а у тебя часы золотые... Или ты не из простых? Может быть, ты казначей или еще кто-нибудь?..
– Нет, не казначей.
– Так кто же ты?
– По правде сказать меня зовут митрополитом.
– Митрополитом?! – остолбенел незнакомец.
– Ну, да. Что же ты, любезный, так переполошился? Господь с тобой... Незнакомец повалился ему в ноги.
– Ну, брат. Встань-ка, встань, да проводи меня домой и не бойся, пожалуйста, ничего.
Когда они подходили к пустыни, Владыка снова обратился к несчастному с речью:
– Вот что, брат... Отдай-ка мне часы. Они ведь именные. Неровен час, попадешь в беду, когда продавать станешь... А лучше ты постой здесь немного, а я позову тебя к себе как странника и прибавлю еще несколько денег.
Незнакомец отдал часы. А Владыка приказал на крыльце келейному отцу Сергию идти скорее к воротам и позвать стоящего там странника, который был настолько добр, что проводил его. Келейный пошел за ворота, но незнакомца уже не было: его и след простыл.
– Экой недобрый! – сказал на это митрополит.– Ну да Господь с ним! Отсидевшись на стуле и немного успокоившись. Владыка приказал привести к нему Феофила и, когда тот явился, то, указывая рукой на свою клюшку, с улыбкой сказал:
– Твое предречение, Феофил, сбылось. Палка стоит не менее двадцати пяти рублей... Но это ещё не беда, друг мой, а в том заключается страх, что злоумышленник мог бы выпустить из меня столько крови, сколько ты выпустил тогда кипятку из своего самовара.
– Дивны дела твои, Господи! – отвечал на это блаженный своей любимой поговоркой...
В заключение расскажу вам еще один случай, который окончательно убедил митрополита Филарета в том, что старец Феофил был необыкновенный человек и что свойства душ 11 его были преисполнены благодати и даров Духа Святого...
Проезжая как-то раз в экипаже по лесу. Владыка приказал кучеру повернуть в Китаев и, остановившись здесь на часок, направился в келью начальника пустыни, чтобы поговорить с ним о каком-то деле. На пути встретил его старец Феофил и вместо того чтобы принять от митрополита благословение, вынул из-под полы обгоревшую головню и бросил ее Архипастырю под ноги. Окружающие лица пришли в изумление и думали, что Владыка разгневается, а Феофилу не сдобровать; но митрополит не обратил на это ни малейшего внимания и как ни в чем не бывало поспешил своею дорогой. Вскоре после этого Владыка вторично был в Китаеве и, встретив Феофила в монастырском дворе, остановил его и сказал:
– Ну, проказник, давно я не бывал у тебя в келье. Сегодня после обедни зайду к тебе на чай. Только гляди, не угости меня таким чаем, каким угостил в прошлый раз...
– Милости просим, Ваше Высокопреосвященство,– отвечал на это Феофил, кланяясь Архипастырю до земли.
Неизвестно, было ли у митрополита действительное намерение побеседовать с блаженным или же, вспомнив брошенную тогда под ноги головню, он пожелал узнать у него значение этого поступка, только, выйдя из церкви после обедни, Владыка направился прямо к Феофилу... Что же сделал блаженный? По возвращении своем в келью, он тотчас приказал келейнику наполнить бочку водой и набросать туда песку. Когда получилась изрядная «каша», блаженный обляпал грязью стены своего жилища, вымазал двери и косяки, густо налил грязи на пол, сам выпачкался, как арап, и уселся посреди комнаты на скамью в торжественном ожидании высокого гостя... Через полчаса дверь в келью отворилась, и вошедший в нее митрополит остановился на пороге в изумлении: повсюду грязь и беспорядок, а сам хозяин кельи был похож не на монаха, а на человека, вылезшего из дымовой трубы.
– Это что такое? – гневно вопросил Архипастырь.
– Не сомневайтесь, Ваше Высокопреосвященство. Пожалуйте! Это я после пожара так. У меня пожар случился, так я его поливал, поливал, да и перепачкался...
Разгневанный Владыка бросил на юродивого презрительный взгляд и поспешно удалился. Но перед тем как ему садиться в карету, подбегает к митрополиту келейник Феофила Иван и подает ему три бутылки воды.
– От кого? Зачем это? – спрашивает митрополит.
– От старца Феофила, Ваше Высокопреосвященство. Гостинец вам передать велел.
Скажи, говорит, что головню заливать пригодится.
– Головню заливать? Это еще что такое?
– Истинно так, Ваше Высокопреосвященство.
– А в бутылки чего налил? Испробуй!
Вода,– отвечал келейник.– Простая вода, Владыко святый. Простая вода?
– Истинно так, Ваше Высокопреосвященство.
– Ну так положи ее кучеру, на передок. Видно напророчить, проказник, что-то захотел...
Прошло несколько недель. На дворе стояла глухая осень. В двенадцать часов ночи с 18 на 19 ноября 1844 года, послушник Лавры Роман Баранов затопил в просфорне печь и вместе с остальными послушниками стал заготовлять тесто для печения просфор. Смотритель же просфорни рясофорный монах Василий Титов и смотритель хлебни рясофорный монах Леонид Затворный, приготовляясь к принятию Святых Тайн, отправились к заутрени и по выходе из церкви прошли в кельи для прочтения установленных молитв. Вдруг, в три часа ночи, суточный сторож послушник хлебни Иосиф Алферов, проходя по коридору, отделявшему просфорню от хлебной, услыхал запах едкого дыма. Встревоженный Алферов побежал осматривать заднюю часть двора, где был дровяной склад и стояли деревянные пристройки, но не найдя там ничего подозрительного, заглянул в замочную скважину дверей, которые вели по лестнице на чердак, и увидел там сильный огонь. В ту же минуту он бросился за ключем, и когда отворил дверь, дым с такой силой ударил в лицо, что Алферов в испуге отшатнулся. При тщательном осмотре тотчас обнаружилось, что это загорелся деревянный помост возле борова, проведенного из просфорной печки в дымовую трубу... Сбежалась братия с ведрами, и дружными усилиями все принялись за тушение огня, но по неудобству хода и устройства железной крыши труды их оставались тщетными. Огонь разгорался все сильнее и сильнее и охватил всю просфорню и хлебню. К довершению несчастья в ту ночь была такая сильная буря, что горящие головни летали даже на Подол и доносились до Флоровского монастыря. Утром 19 ноября пожар распространился еще далее и проник под железной крышей в Лаврскую типографию. Испуганный Владыка митрополит, видя, что огонь принимает все большие и большие размеры и угрожает не только остальным строениям Лавры, но даже и самому зданию Великой Лаврской церкви, и не надеясь более на слабые силы человеческие, приказал отворить Великоцерковную дверь и вошел туда для молитвы... Долго и слезами молился Владыка, стоя на коленях пред святым чудотворным образом Успении Богоматери и громким гласом взывая к Ней о помощи и заступлении. Через некоторое время он, утомленный, встал.
– Ну, что? – с дрожью в голосе спросил митрополит у стоявшего в стороне пономаря.
– Слава Богу! – отвечал пономарь.– Вашими святыми молитвами Лавра спасена.
Митрополит перекрестился и облегченно вздохнул. Затем вышел из церкви и направился к месту несчастья. Собравшиеся во множестве нижние чины полицейско-пожарных крепостных, арсенальных и гарнизонных команд работали дружно, и пожар понемногу стал утихать. Через несколько часов Лаврская типография и другие здания были затушены совсем...3
После этого события Владыка настолько привязался к блаженному душой, что в доказательство своего почитания и любви поместил Феофмла вместе с иеросхимонахом Парфением у себя на покоях, в Голосеевской даче.
Вас только двое у меня: ты – схимник, Парфений-схимник и я – схимник4.
Будем жить во имя Пресвятой Троицы,– с отеческой нежностью говорил блаженному митрополит, поселяя его у себя.
Но блаженный, чтобы уклониться от такого «триипостасного» общения, при первом же удобном случае развел в комнате такую сырость и грязь, что испортил обои и крашеный пол и расплодил массу клопов. И не проходило ни одного дня, чтобы он не выкинул какую-нибудь «штуку». Так, например, когда они садились втроем за трапезу, Феофил старался разлить как можно больше на скатерть, для чего, иногда как бы нечаянно, опрокидывал спою посуду на стол и заставлял этим Владыку и отца Парфения преждевременно вставать из-за стола. Если же и этого было недостаточно, притворялся больным и начинал громко и часто «икать», стараясь испортить этим Владыке аппетит. Старцу же Парфению досаждал тем, что во время ночного покоя надевал на себя его сапоги и взамен того незаметно подставлял ему лапоть или валенок, сам же скрывался на целый день и лес. Или же среди ночной тишины, когда все обитатели дачи были погружены в глубокий сон, вскакивал с постели и начинал во вес голос петь:
– «Се жених грядет в полунощи!.. И блажен раб его же обрящет бдяща... Кроме того, с первых же дней своего переселения на дачу, несмотря на летнее время, принимался топить в комнате печь и всегда в такое время, когда митрополит был занят молитвой или письменными делами, и при этом напускал столько едкого дыма, что келейники вынуждены были отворять и двери, и окна и душники, чтобы хоть чуть проветрить комнаты; сам же Владыка просиживал все это время в саду, находясь в томительном ожидании... Раннюю обедню в домовой церкви митрополитской дачи отправлял обыкновенно старец Парфений. Феофил же являлся туда на четверть часа раньше его прихода и, облачившись в священнические одежды, начинал с пономарем служение, так что когда появлялся в церкви Парфений, то ему оставалось быть только свидетелем церковного Богослужения, но отнюдь не участником его... И многое другое творил Христа ради юродивый Феофил и тем привлекал к себе большую толпу народа.
Тогда митрополит, видя, с одной стороны, что богомольцы неизменно толпятся около крыльца его дачи и с нетерпением ожидают выхода и общения с любимым старцем Феофилом, и не желая, с другой стороны, причинять себе и окружающим лицам ежедневного беспокойства поступками его, не стал более удерживать старца у себя и, призвав его однажды после утреннего чая, сказал:
– Ну, брат Феофил, Бог тебя благословит. Собирайся, старый воробей, на прежнее гнездышко, в Китаев. Там тебе вольготнее будет...
– Стопы мои направи по словеси Твоему,– отвечал на это Феофил, как говаривал в таких случаях и прежде, когда его переводили с места на место и, усердно помолившись на образа, собирался в указанный путь.
С этих пор блаженный переселился на долгое время в Китаев и жил там очень спокойно. Никто не обращал внимания на его образ жизни. Никто не стремился прекратить его юродственные выходки. Находившийся под спудом светильник снова был поставлен на свещнице и стал светить всем...
[1] Вот это правило. Вечернее: I ) Повечерие и вслед за ним 2) Поклонение св. Троице 3) Поклонении Иисусу Христу (из творений св. Димитрия Ростовского) и 4) Молитва пр. Евстратия из полуношницы субботней: потом 5) Акафист Иисусу Сладчайшему (одни икосы и кондаки), 7) Поклонение Пр. Богородице (св. Димитрия Ростовского) 8) Акафист Пр. Богородице (Благовещенский). Затем - 9) Благодарственные страстей Христовых воспоминания (из св. Дм. Ростовского). Его же: богомысленное размышление; далее 11) Молитвы на сон грядущий и 12) в заключение всего целование ран Господа нашего Иисуса Христа. Утреннее: 1) Молитвы утренние, вслед за тем 2) Поклонение св. Троице и 3) Поклонение Иисусу Христу. Потом — 4) Акафист Сладчайшему Иисусу, 5) Поклонение Пр. Богородице и 6) Акафист Ей же. Далее благодарственные страстей Христовых воспоминания. 7) Канон ко св. Причащению. 8) Акафист ко св. Причащению. 9) Молитвы ко св. Причащению. После того: 10) Богомысленное размышление. 11)В заключение — целование ран Христовых и 12) Слушание Литургии, которой никогда не опускал.
[2] Высокопреосвященный Филарет по внешнему своему одеянию почти ничем не отличался в Голосееве от прочих собратий. Всегда в обычной шапочке, простой рясе, со старческим костыльком в одной руке, а в другой с Евангелием или Апостолом. Владыка был скорее похож на простого скитского старца.
[3] Убытки, понесенные Лаврой от пожара в зданиях, были незначительны, так как на них сгорели только кровли, а стены остались целыми. Но когда были подсчитаны убытки от уничтоженного пожаром громадного запаса типографских книг и порчи типографских машин, то сумма получилась довольно значительная: около 80 000 рублей (Архив К.-П. Лавры. Дело № 2520).
[4] За семнадцать лет до кончины своей в Бозе-почивший Архипастырь Филарет принял великий ангельский образ —схиму с имением Феодосия и хранил это втайне до последних дней своей жизни.
Глава 9
Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно.
(Лук. 10, 41-42).
Нестяжательность блаженного, говорят, была изумительна. Старец ни к чему не имел привязанности: денег никогда не брал, а если и принимал их по усиленной просьбе усердствующих,– тут же раздавал все бедным и убогим... Одна щедродательная барыня предложила ему порядочную сумму для раздачи бедным. Не желая оскорблять ее отказом, блаженный принял от нее дар, но тотчас, по уходе ее, бросил деньги за порог своей кельи и успокоился. Это подсмотрели любители даровой наживы и воспользовавшись простотой блаженного, подобрали золото в карман...
Повстречалась однажды с Феофилом в святых воротах Лавры графиня Орлова-Чесменская и спрашивает:
– Отец Феофил! Я сегодня уезжаю. Скажите, пожалуйста, что вам купить на память? Старец взглянул на нее, улыбнулся и сказал:
– Купи мне того, что шапка набекрень...
Орлова не поняла его слов, но когда стала расспрашивать о том у других, разъяснилось, что старец просил купить для него штоф водки и этим ответом дал понять ей, что, всякие земные вещи и подарки для него так же презренны, как и штоф водки...
А то услыхала раз сердобольная игумения Киево-Флоровского монастыря Агния, что старец в лесу во время молитвы часто стоит на сырой земле, и пожалела его:
– Боже мой! Как это он на сырой земле целые дни проводит, за нас, грешных, там молится? Надо ему, праведнику, коверчик подарить...
И приказала келейницам вышить дорогой ковер. Сделали. Переслали подарок через родную сестру Феофила послушницу Анну Новичкову. Старец, чтобы не обидеть Агнию, коверчик принял. Отправляясь на другой день в лес, взял ковер с собой, разостлал его на земле, посидел на нем минуту–две и, оставив его на траве, совсем ушел с того места. Разумеется, на такую хорошую вещь скоро нашлись охотники, тем более, что старец перестал и думать о ковре...
Еженедельно, по воскресным и праздничным дням, приезжали к старцу два его почитателя. Первый из них – штаб-офицер Управления киевского генерал-губернатора Михаил Димитриевич Поздняк, другой, его товарищ, тоже не менее блестящий офицер. Они до того почитали блаженного, что тут же в келье у него и обедали и проводили в душеспасительной беседе целые дни. Однажды эти два друга сговорились между собой сыграть над старцем невинную шутку: забрали тайно его изношенное схимническое одеяние и заказали в городе новое. Старец крайне тосковал и сожалел о пропаже, и когда виновники похищения лично привезли ему и старую и новую схиму, с улыбкой сказал:
– Шутники! На что вы так сделали? Ведь вы до греха меня довели. Стал я к Царю на молитву собираться – нет моей схимы. Хотел в церкви службочку отправить – нет моей схимы. Слава Богу, что хоть старую-то опять привезли...
– Да вы новую наденьте! Ваша никуда не годится.
– Насмешники! Кто ж без орденов и регалий к Царю на смотр предстанет? В новой-то я схиме я еще ничего не заслужил, а на старой кое-что и красуется...
И не надев ее ни разу, отослал новую схиму в ризницу Дальних пещер...
А вот нечто и о тайной благотворительности блаженного.
Жил в Лавре послушник N и проходил послушание в Новопасечном саду. Достигнув совершеннолетия, был призван на военную службу рекрутом, оказался годным и ему «забрили лоб». Сильно затосковал юный подвижник благочестия, предчувствуя близкую разлуку со святой обителью, но откупиться от службы не мог, так как не имел на это денег.1 Встречается он вскоре после того со старцем Феофилом, и блаженный пристально посмотрев на него, говорит:
– Ты чего, солдат, запечалился? Не хочешь царю земному служить, хочешь Царю Небесному на службу наняться?
– Ох, недостоин я милости этой от Бога. Нет мне грешному места во святой обители Печерской,– грустно промолвил на это послушник N , и из очей его градом полились слезы.
– Ну, ну, не плачь, не тоскуй, брат! Останешься в Лавре жить,– сказал ему в ответ блаженный и пошел своей дорогой.
Прошло три дня. Приехала в Киев на богомолье графиня Орлова-Чесменская и, окончив подвиг поклонения, явилась к старцу Феофилу, чтобы поисповедываться у него. В келье она его не застала, но увидев Феофила в монастырском дворе, направилась к нему. Угадав намерение Орловой, блаженный захотел испытать ее смирение и, как бы не замечая графини, быстро направился в лес. Орлова, не желая упускать из виду редко появляющегося перед людьми старца, пошла за ним следом. Старец прибавил шагу. Орлова за ним...
Делая крутые повороты, либо уклоняясь в сторону, так, что графиня Орлова то теряла его из виду, то снова находила старца идущим в отдалении, блаженный Феофил направился в Новопасечный сад и, войдя в калитку, мгновенно скрылся из виду. Взволнованная графиня, потеряв его след, остановилась в нерешимости, но на счастье ее, у ворот сада сидел тот самый послушник-рекрут, и она подошла к нему с вопросом:
– Скажите, пожалуйста, отец Феофил не проходил сюда?
– Вот только что в сад вошел,– почтительно кланяясь, ответил послушник N и отворил перед графиней калитку: – Пожалуйте...
Не помня себя от радости, Орлова вынула из ридикюля горсть золота и с благодарностью передала его N.
Золота хватило не только на приобретение рекрутской квитанции, но осталось еще и на прочие нужды откупившегося солдата...
Имя блаженного старца Феофила настолько славилось в окрестностях Киева, что ни один ил благочестивых и богобоязненных людей (а их в ту пору, как видите, было много) не начинал своего дела без его советов и указаний. Даже ни одна свадьба никогда не начиналась без его благословения. И каждое слово или совет блаженного, как бы он ни был суров, или неудобен, принимался поклонниками без всякого раздумья, как вещий глас с небеси, и был выполняем ими в неприкосновенной точности.
Проживал в Киеве маклер Иван N. Во времена молодости своей, когда он служил приказчиком в каком-то магазине, задумал маклер жениться. Долго избирал он себе девушку по сердцу, и вот случайно повстречавшись в купеческом собрании с Любочкой 3., остановил свой выбор на ней. Участь маклера была решена, и он надумал сделать Любочке предложение. Нарядился, приехал к ее родителям в дом и высказался о своем намерении, но получил от матери ответ:
– Любочка наша уже сосватана. Жених ее – молодой человек Генрих М. Он, хотя и лютеранского вероисповедения, но мы не можем взять обратно данное ему слово.
– Ах, Боже мой! Но я без ума люблю вашу дочь!
– Что делать! Жаль, что вы не сказали об этом раньше.
Правда, маклер был человек деловитый и умный, а немчик хотя и ветреный, зато богатый. Родители Любочки, услыхав предложение маклера, собрали дом родственников и стали совещаться, но большинством голосов решили отдать свою дочь все-таки за немца. Но прежде чем устроить свадьбу, надумали посетить старца Феофила. Накупили булок, хлеба, ладану, свечей и приехали. Старец отворяет им дверь, приветствует всех, но, не давая посетителям вымолвить ни единого слова, говорит:
– За Ивана, за Ивана ... Не смейте отдавать - за Генриха болвана!.. Родители послушались, Любочка обвенчалась с маклером и целый век была счастлива.
А вот и другой случай. У вдовы мещанки Феклы Тарасовой была молодая, красивая дочь Анна. К ней сватались два жениха: один красивый, статный, веселого нрава и любивший выпить и погулять, другой – с лицом изрытым оспой и угрюмый, но нрава кроткого и солидного. Первый проживал в предместье Киева – Димиевке, второй – в местечке Мышеловке. Первого Анна любила до безумия, ко второму была равнодушна и наотрез отказалась выйти за него замуж. Мать же, наоборот, настаивала на том, чтобы дочь выходила замуж на Мышеловку. Отправились в Китаев, на совет к старцу. Блаженный, не говоря ни слова, дает Анне коромысло с ведрами и приказывает принести из Димиевки воды. Девушка исполнила приказание. Вылив принесенную воду в стоящую под водосточной трубой бочку, блаженный снова дает Анне ведра и приказывает принести воды уже не из Димиевки, а из Мышеловки. Вода через полчаса была принесена.
– Откуда труднее было нести? – спрашивает девушку старец.
– Из Димиевки,– отвечает Анна,– оттуда далеко, а из Мышеловки близко.
– Ну так помни же... Ведра на плечах – означают твою жизнь. Если послушаешь совета матери и выйдешь замуж на Мышеловку, то и жизнь твоя будет легка. А если не послушаешь и обвенчаешься на Димиевке, весь свой век проклинать от горя и нужды будешь...
Вразумленная такими словами Анна послушалась совета своей матери и, выйдя замуж на Мышеловку, во всю свою жизнь никогда в этом не раскаивалась...
Но было однажды наоборот. Старец на исповеди дал совет парню обвенчаться со вдовой, а молодой человек женился на той, которую сам себе пожелал взять.
Чего там старика слушать! – так говорил он своим товарищам.– Все равно монах не узнает.
Когда же через неделю, молодые были в Киеве и зашли к старцу в келью для получения благословения, блаженный Феофил, встречая их на пороге дома, дал новобрачным старую, истрепанную корзину, на дне которой была куча мусору, а сверху лежало два яблочка. Не имея возможности разгадать сию притчу, молодые отправились за объяснением к Китаевскому духовнику. Духовник выслушал их и сказал:
– Два свежие яблочка – это вы. Куча мусора под ними – это несчастная под вами жизнь.
И действительно, не прошло и одного года, как молодые начали браниться и ссориться и наконец друг с другом разошлись...
[1] Рекрутские квитанции продавались по соглашению и стоили в отдельности до 1000 рублей.
Глава 10
Над нами те ж, как древле, небеса
И так же льют нам благ свои потоки,
И в наши дни творятся чудеса,
И в наши дни являются пророки...
(В. Бенедиктов).
Кроме перечисленных в предыдущих главах случаев и примеров, утверждающих нас в несомненной прозорливости1 блаженного старца Феофила и указывающих еще на то, сколь мудро и точно применялся им каждый совет и меткое слово к пользе и исправлению души суетного и грешного человечества, предлагаю читателю еще некоторые случаи прозорливости блаженного старца. Вот они:
14 августа 1852 года, утром, блаженный направлялся на бычке из Китаева в Лавру. Это было накануне праздника Успения, и Феофил намеревался провести там ночь и день. Когда он проезжал по лесу возле того места, где ныне устроена Преображенская пустынь бычок его сбился с дороги и свернул направо, по старец, занятый чтением Псалтири, как бы не замечая этого, продолжал свой путь. Шедшие из ближайшей деревни в лес мужики с топорами заметили эту ошибку и стали старца окликать:
– Батюшка! Ваш бычок заблудывся. Дывицься - вин не туда йде...
Блаженный, отрываясь от чтения Псалтири, повернул к мужикам голову и говорит:
– Нёхай соби иде. Вин лучше нас знае, чого ему там треба. Се для того, щоб я тут Богу помолывся...
С этими словами старец слез с повозки, взял у мужика топор, срубил маленькое деревце и вытесал из него небольшой крест. В 50-х годах прошлого столетия на месте существующей там ныне Преображенской пустыни2 был густой лес, и мысль о построении ее никому даже и в голову не приходила, но блаженный Феофил, провидя духом будущую благодать здесь, помолился Богу, и как некогда Первозванный Андрей водрузил крест на высотах Киевских, так и блаженный старец укрепил свой крест на этом месте и сказал:
– Памятуйте, друзья! На сим мисти буде выстроен монастырь. И багацько живих и мертвих буде поселяться у ним.
Что было предсказано, то исполнилось.
В 1872 году, на том месте, где был поставлен Феофилом крест, было положено начало нынешней Преображенской пустыни, и кроме живых людей, ищущих спокойствия для души, стали поселяться туда и мертвые телом для вечного покоя своего, в ожидании наступления дня Страшного Суда Божия.
Об основании Свято-Троицкого Ионовского монастыря блаженный предсказал так:
Жила в Китаевской пустыни (на Самбургском хуторе) послушница Пелагия. Питая к старцу искреннее благоговение и почтительную любовь, она беспрекословно исполняв все то, что блаженный ей приказывал: велит вымыть рубаху – вымоет, велит запрячь быка – идет запрягать, пошлет на Днепр вымыть «чоботы» (сапоги) – исполняет и это. За такие постоянные услуги и безотчетное послушание любил Пелагию и старец и не раз ограждал ее от разных искушений и бед. Пришел однажды в Лавру из Афона некий старец-иеросхимонах и предложил Пелагии и трем другим послушницам хутора постричься тайно в монашество. Не желая принимать заманчивое предложение без благословения старца Феофила, послушницы отправились к нему на совет. Блаженный ни слова ни говоря, вынес им булку без мякиша и сказал: «Ваши мысли также пусты, как этот хлеб»,– и запретил Пелагии смущаться тщеславными помыслами... В другой раз призывает ее старец к себе и дает бутылку: «Иди купи себе меду, ладану да свечей3, говорит он,–да помни 12 число». Пелагия купила и принесла. Старец встретил ее на гребле, окруженный множеством народа, и спрашивает: «Ну что, купила?» «Купила, батюшка, - отвечает Пелагия. «Ну так начинай молиться за моего отца, а я буду сейчас молиться за твоего батьку». И стал посреди улицы поклоны выбивать. Пелагии стыдно кругом народ стоит, словно на диво смотрит. Но поборов смущение, стала выбивать поклоны и она... Прошло несколько дней. Вдруг получает Пелагия с родины письмо, что 12 числа того же месяца от болезни скончался ее отец...
Но возвратимся к цели нашего рассказа. Встречает однажды старец Феофил Пелагию на дороге и приказывает ей взять бычка на веревку и вести к Лавре, а сам повернулся на телеге к востоку и принялся за обычное чтение Псалтири. Когда они проезжали за Зверинцем, по той местности, где ныне находится Свято-Троицкий Ионовский монастырь, блаженный остановил бычка и велел своей спутнице дать ему сена, затем подозвал ее к себе и говорит:
– Пелагия! Если бы ты забросила на глубину Днепра большой невод, то что вытащила бы им?
– Да все, батюшка,– отвечала, подумав, Пелагия,– и больших рыб, и манюсеньких. Были бы в нем и щуки, и караси, и плотва. Были бы в нем и ракушки, и лягушки...
– Ну так вот, знай. На сем месте скоро воссияет благодать Божия и на нем выстроят большой монастырь. И как в сети ловителя-рыбака попадается всякая всячина, так и в сей юной обители не все будут одинаковы по своему духовному росту. Будут появляться в ней и «щуки» высокой подвижнической жизни, станут прокрадываться в нее и ничтожные «раковины», мало пекущиеся о чистоте души.
И воззрев глазами на небо, старец благословил сие место на все четыре стороны и, помолившись здесь с полчаса, продолжал свой путь в Лавру.
И вот ныне, когда предреченне блаженного старца сбылось во всей точности, и, вместо сыпучих песков, перед нашими глазами красуется цветущий, благоустроенный монастырь, невольно приходят на память пророческие слова: Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая и расцветет, как нарцисс. Великолепно будет цвести и радоваться... и увидит славу Господа, величие Бога нашего...
Восстань же, светись, ибо пришел свет твой и слава Господня взошла над тобой...
Шел однажды блаженный по берегу Днепра в Лавру. С ним был его келейник Пантелеймон. Было около четырех часов пополудни, и до звона в церковь оставалось часа два. Поровнявшись с тем местом, где возвышаются на горе Лаврские Пещеры, старец увидел на берегу Днепра привязанную лодку и говорит:
– Чуеш, Пантелеймон, що я придумав?
– А що таке, батюшка?
– Перейдем с тобою на ту сторону Днипра. Там нема кому Богу молытыся, то мы помолымся за всих и почитаем святую Псалтирь.
– Як знаете, батюшка.
Путешественники подошли к самому берегу, и блаженный, отвязав стоящую лодку, которая была без весла, предложил Пантелеймону садиться:
– Сидай.
– Да як же мы пойдем,– в недоумении отвечал на это келейник,– высла нема, батюшка. Треба за выслом сбигать: вон каравулка стоить...
– Не треба. Сидай, кажу.
– А высло ж як? Руками чи що?
– Да нащо тоби, дурень, высло?
– По води пидпырацея, лодочкою правыть...
– Сидай, сидай! Господь цилым мыром правыть, та Вин и нашею шкорлупою управыть...
Пантелеймон сел и смотрит, что будет дальше. Блаженный оттолкнул лодочку от берега, а сам поместился на корме и раскрыл Псалтирь.
– Господи, благослови! – сказал он и углубился в чтение.
И – о чудо! – лодочка спокойно пошла сама вперед... Пантелеймон сидел изумленный и, затаив дыхание, не мог вымолвить ни единого слова. Речная зыбь колыхала утлое судно; солнце приветливо грело с высоты: легкий ветерок носился по воздуху, нежно ласкаясь по лицу ездоков. Пространство к берегу все уменьшалось и уменьшалось... Вдруг перед изумленным взором келейника что-то блеснуло. Из воды повыскакивало множество золотых рыбок и, опустившись на дно лодки, стали играть там, ярко сверкая на солнце блестящей чешуей. Пантелеймон остолбенел и вопросительно взглянул на блаженного старца. Но Феофил сидел, не шевелясь, и, скрестив па груди руки, сделал ему знак молчать.
- Тише... мовчи...– сказал он, – Это ангелы Божии . Их посыла Господь для нашего утешения.
Пантелеймон пришел в неописуемое восхищение и любовался рыбками. И только тогда, когда лодка стала приближаться к берегу, рыбки выпрыгнули через борт и скрылись под водой.
На обратном пути повторилось то же самое.
– Положи хранение устом твоим,– сказал старец келейнику, когда они покидали берег Днепра,– и дверь ограждения во устнах твоих, и не рассказывай никому о виденном тобою до тех пор, пока я не умру.
Пантелеймон до самой кончины блаженного старца хранил все это в великой тайне и только по смерти его стал рассказывать о сем чуде4 многим из Лаврской братии.
Дивен Господь, Который творит все, что хочет, на небесах и на земле, на морях и во всех безднах. В Его руке глубины земли и вершины гор. Его-море, и Он создал его...
Не менее этого достоин изумления и другой рассказ келейного.
Это было в мае 1853 года, то есть за полгода до кончины блаженного. Старец жил тогда в Голосеевской пустыни.
– Пантелеймон! – сказал он ему как-то раз после обеда.– Идем в лес, Богу помолимся.
Пошли. Странствовали по лесу до усталости. Блаженный читал дорогой Евангелие, пел псалмы и вязал чулок, а келейник нажинал серпом траву и упаковывал ее в круглую веревочную сетку, чтобы попотчевать, по возвращении домой, бычка. Когда наступил вечер и солнце стало садиться, путешественники повернули домой. Проходя мимо того места, где ныне Преображенская пустынь, старец остановился и говорит:
– А що, Пантелеймон, давай на горци посыдым, на святу Лаврию полюбуимся. Усталый келейник только того и ждал и, с удовольствием развалившись на траве, принялся дремать, а старец Феофил вынул кусок льда, развел его с водой и, прибавив туда немного меду, стал этим подкреплять свои истощенные силы. Прошло полчаса. Вдруг блаженный кричит:
– Пантелеймон! Геть странники идут – бижи позовы их...
Вздремнувший келейник поднял голову и, увидев идущую но дороге партию богомольцев, подозвал их к старцу.
– Боже поможи вам! – приветствовал их блаженный.
– Спасыби, батюшка,– отвечали мужички.
– Вы, мабуть, ничого ще не йилы? –спросил блаженный.
– Та де ж там, батюшка... Водычки с сухарями пожевалы, а горячои стравы вже цила недиля на языци не було.
– Та ничого... Посыдить, побалакайте тут. Матерь Божа усих за раз накормить. Затем, рассадив странников по местам, блаженный вынул из корзины чугунный таганок, ножичком вырыл в земле небольшую ямочку и послал келейника насобирать щепок.
– Щепок? Та на що ж воны вам, батюшка,– изумился келейник, так как знал, что варить все равно нечего.
– Дурень! Кашу варыть будем. Бачиш, богомольцив накормить треба. Щепки были принесены, но недоставало огня.
– От яка бида,– с досадой заметил Пантелеймон.– Нема огню, батюшка.
– А Бог!? – внушительно сказал на это старец.
И подняв очи горе, начал молиться: «Господи! Пред Тобою идет огонь и молни освещают вселенную. Услышь же Господи голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему. Услышь, да едят бедные и насыщаются и восхвалят имя Твое Всеблагое!» С этими словами он положил на восток земной поклон и осенил таганок благословением:
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
Но едва только произнес он эти слова, как из-под таганка показался сизый дымок, щепки задымились и вскоре разгорелись ярким пламенем. Увидав такое чудо, Пантелеймон хотел бежать, но старец остановил его и, незаметно погрозив пальцем, приказал набросать в горшок мелкой травы, а сам положил туда несколько взятых из корзины камешков и кусок льда. Когда все это стало закипать, блаженный, не прерывая умной молитвы, благословил таганок еще раз и размешал.
– Ну, теперь покуштуй,– сказал он, обращаясь к келейнику.
Пантелеймон зачерпнул содержимое в горшке на кончик ложки и осторожно лизнул языком: затем зачерпнул еще раз и попробовал уже целую ложку.
– Батюшка! – в изумлении воскликнул он,– Ей-же, ей, манна каша.
– Та налывай же, дурень, скорийше гостям, бо скоро захолоне.
Келейник и радостью и страхом ухватил горшок в руки и стал разливать кашу богомольцам в их дорожные мисочки, но – о, чудо! – сколько ни наливает, каша в горшке нисколько не убывает. Всех уже накормил, всех наделил, а горшок все еще как будто полный. И как некогда умножились в пустыне малые хлебы для множества народа, так, и теперь умножилась эта пища по молитвам старца Феофила.
– Ну, теперь с Богом,– ласково проговорил блаженный, обращаясь к странникам, когда те окончили свою трапезую– Идить во святую Лаврию и молитесь за всих.
Пораженные небывалым чудом, мужички отправились своей дорогой и, придя в Лавру, с радостью и страхом стали оповещать всех о совершившемся на их глазах чуде.
Велик же Бог земли Русской, Который отверз двери неба, одождил манну и послал пищу до сытости и они ели и пресытились... Ибо все, чего ни попросите в молитве с верою, – получите...
5 июля 1853 года, в восемь часов утра, приехала в Лавру игумения Киево-Флоровского монастыря Серафима вместе с казначеей своей монахиней Агнией5 чтобы попросить митрополита Филарета отслужить в обители в день храмового праздника Казанской иконы Божией Матери обедню. Владыка встретил просительниц ласково и с удовольствием согласился на приглашение.
– Хорошо, хорошо – сказал он.– Буду, непременно буду. Только приготовьте все, что требуется для священнослужения.
Игумения стала прощаться, но митрополит начал удерживать ее.
– Ты это куда же изволишь, мать честная? Домой, что ли?
– Думаю, домой, Ваше Высокопреосвященство.
– А не угодно ли со мной в Китаевскую пустынь? Там у нас придел во имя преподобного Сергия. Я собираюсь сегодня отслужить Литургию, ну вот, кстати, и ты помолишься с нами.
– Благословите, Владыко святый! С большим удовольствием...
Митрополит засуетился и стал собираться в путь, но к великому своему огорчению, никак не мог отыскать своих четок6.
– Ах, ты, горе какое,– заволновался старец.– Неужели я четочки в Голосееве забыл?
И стал звать келейника, отца Назария.
– Не угодно ли мои,– предложила догадливая Серафима.
– Твои? А как же ты без четок останешься? Нехорошо! Говорят – плохая примета... Ну, да куды ни шло, давай твои.
Игумения передала Владыке четки и, не медля ни минуты, откланялась и уехала с Агнией в Китаев.
В Китаевской пустыни происходила в тот день невообразимая суета. Все выметалось, чистилось, прибиралось. Митрополит сообщил о предстоящем своем приезде довольно поздно, и застигнутые врасплох пономари суетились и бегали по церкви, приготовляя облачения, а ризничий и начальник пустыни совсем уморились. Чтобы не прозевать приезда Владыки, еще с самого рассвета был послан на колокольню дозор, внимательно наблюдавший за всеми проезжающими экипажами. И вот, один из дозорных, заметив приближающуюся издали четверку7 Флоровской игуменьи и, принимая это за экипаж митрополита, со свойственной молодым послушникам услужливостью, крикнул:
– Едет!..
Звонарь только этого и ждал и «нимчтоже сумняшеся» твердой искусной рукой ударил «во вся».
Немедленно вышла из церкви братия с хоругвями, крестом, святой водой и во главе с начальником пустыни выстроилась попарно за воротами.
Четверка подъехала, кучер остановил лошадей, но вместо ожидаемого Владыки, из кареты вышла... Флоровская игумения Серафима. Произошло маленькое замешательство, но быстро было улажено.
Вскоре приехал митрополит, и обедня была отслужена с подобающей торжественностью. Церковь и монастырский двор были переполнены молящимися дачниками и толпою богомольцев из Лавры. В Литургии и молебне принимал также участие и блаженный Феофил и, по обыкновению своему, во время богослужения, конечно, стоял от всех в полоборота. По окончании обедни митрополит стал благословлять народ, а игумения Серафима с казначеей Агнией направились к воротам, чтобы уехать домой. Когда они проходили по церковному помосту, на пути их встретил Феофил и, не отвечая на приветствие Серафимы, вынул из кармана бутылку с песком и обсыпал ее с головы до ног. Серафима испуганно вскрикнула и, расстроенная, поспешила со своей спутницей к воротам; но когда они усаживались в карету, к ним подбежал келейник Феофила Иван и подал Агнии длинную женскую рубаху, внутри которой был завязан целый сноп ржи.
– Ах, Боже мой, что это? – отшатнулась Агния.
– Не бойтесь,– отвечал келейник.– Это батюшка Феофил прислал. Скажи,– говорит,– Агнии, пускай колосики поснимает и себе возьмет, а мне чтоб соломку назад отослала.
Агния в великом смущении приняла дар и положила его внутри кареты, а кучер, взмахнув кнутом, погнал вперед лошадей.
Что же предвещал этим поступком блаженный? А вот что. Тотчас по приезде домой Серафима почувствовала себя дурно, а к вечеру занемогла и слегла в постель, так что на праздник Казанской, когда митрополит приехал во Флоровский служить Литургию. Серафима не могла уже встать с постели. Узнав от сестер о ее внезапной болезни, Владыка чрезвычайно опечалился:
– Сохрани ее Бог,– с нескрываемой грустью произнес он.– Такая молодая, цветущая, полная жизненных сил и занемогла... Молитесь о ней, сестры о Христе, молитесь усердно да сохранит ее здраву и невредиму Господь... Пойдемте, утешим ее,– обратился он к стоявшему тут же генерал-губернатору князю Васильчикову, истинному и Боголюбивому сыну Церкви.
Когда они вошли в спальню, больная лежала без движения. Заметив присутствие высоких посетителей, она зашевелилась и хотела приподняться с постели, но Владыка запретил ей беспокоиться.
– Четочки-то, четочки помнишь? – расстроенным голосом вопросил он больную Серафиму, умильно приглядываясь к ней.– Приметочка-то моя, видишь, оправдалась. Да! Оправдалась...
И осенив болящую святительским благословением, пожелал ей скорого выздоровления и вышел.
К вечеру Серафиме стало гораздо хуже, а 10 июля, в день преподобного Антония Печерского она почувствовала себя на исходе жизни и приказала послать в Лавру карету, чтобы пригласить своего духовника, иеросхимонаха Парфения. Когда же старец приехал к ней со Святыми Дарами и вошел в комнату, было уже поздно: игумения Серафима скончалась.
На место усопшей игумений была избрана казначея Агния и 12 июля того же года, на третий день после кончины Серафимы, приступила к исполнению своих новых обязанностей...8
13 сентября 1851 года, в четверг, в семь часов вечера, Государь Император Николай Павлович с великими князьями Николаем и Михаилом Николаевичами приехал в Киев.9 Так как было уже темно и притом Государь в этот день следовал по житомирскому тракту (из Луцка), то заезжать в Лавру ему было поздно и не по дороге, и он проехал прямо на квартиру в дом военного губернатора. На следующий день, 14 сентября, по случаю праздника Воздвижения высокие путешественники слушали в Лавре Литургию, совершенную митрополитом Филаретом. Затем в десять и три четверти часа был смотр войск на Эспланадной площади, откуда Государь проследовал в Софийский собор, а оттуда в Михайловский монастырь, затем осматривал город, вновь возводимые крепостные и другие постройки и арсенал.
15 сентября Государь с великими князьями выехал в двенадцать часов дня на смотр войск в Елисаветград.
19 числа в двенадцать часов дня Николай Павлович вернулся в Киев один, без великих князей. В два с половиной часа пополудни в сопровождении генерал-губернатора и военных инженеров он осматривал крепостные работы и от новых, ныне Никольских, ворот прошел пешком через двор инженерной команды и мимо лаврских конюшен, помещавшихся подле Никольского монастыря (так называемого малого Николая) в военный собор (большого Николая). Осмотрев собор, Государь сказал встречавшему его настоятелю:
– Хороший собор! Надобно его возобновить.
Затем, указав на почерневший от времени иконостас, спросил, кто его строил, на что протоирей отвечал:
– Гетман Мазепа, Ваше Величество, в 1690 году. Государь сказал:
– Здесь его проклинают, здесь же за него и молятся, дабы Бог простил его.
Потом, заметив протоирею, что в соборе на стенах находятся иконы и народ стоит к ним тылом, велел снять их оттуда и поставить ближе к иконостасу и в алтаре.
Из военного собора Государь направился к Аскольдовой могиле, которая, по предположениям местного начальства, предназначалась к срытию, так как через это место должны были проводить шоссейный спуск к мосту. Государь приказал провести шоссе мимо Аскольдовой могилы, сохранив существующее кладбище, из которого начали было уже вывозить покойников. Затем Николай Павлович продолжал осмотр крепости и цитадели до половины четвертого. В половине четвертого Государь сел в экипаж и в сопровождении свиты, инженеров и городских властей, отправился на квартиру. При этом случился весьма знаменательный казус.
Когда экипаж проезжал по Печерску и сворачивал на одну из прилегающих улиц, навстречу, из-за угла, попался Государю отец Феофил на своем бычке, и едва только царские лошади поравнялись с телегой старца, как остановились против быка, точно вкопанные. Все усилия кучера направить их вперед были напрасны: лошади рвались то вправо, то влево, но сдвинуть экипажа с места не могли.
Заинтересованный Государь, увидев близ себя монаха в оборванном полукафтане, пожелал узнать, кто он такой. Свитские Государя и городские власти немедленно бросились к Феофилу и подвели его к Царскому экипажу.
– Ты что за человек? – сурово вопросил Феофила Николай Павлович, окидывая его проницательным взглядом.
– Божий я человек, – с детским простодушием отвечал блаженный.
– Знаю, что Божий, но откуда ты и куда едешь?
– Видкиля я – там мене вже нема. Де нахожусь теперь – там мене всяк бачыть. Де буду посля – один Бог знае...
Николай Павлович оглянулся и вопросительно посмотрел на свитских. Те, крайне смущенные таким ответом старца, поспешили дать пояснение, что этот встречный простец – юродивый монах Киево-Печерской Лавры Феофил.
– Юродивый монах? – переспросил Николай Павлович с удивлением. – Странно.
И желая затем прекратить смущение сопровождавших его лиц, добродушно обратился к Феофилу и сказал:
– Ну, поезжай с Богом. Пожелай и мне счастливого пути.
– Ни, Государь... Тоби треба пройты через терние, – отвечал на это блаженный, спокойно взбираясь на свою повозку.
В эту минуту лошади рванулись в сторону, и царский экипаж помчался вперед. Государь слышал эти пророчески-знаменательные слова старца Феофила и с любопытством еще раз пристально оглянулся на странного монаха...
20 сентября, утром, Государь неожиданно посетил Лавру и без всякой встречи вошел в соборную церковь, где шла Литургия и пели «Достойно есть». После обычных напутственных молитв Государь, устранив торжественные проводы от церкви до святых врат, принял благословение от митрополита и отправился в дальнейший путь в Петербург.
В 1852 году Император Николай Павлович в последний раз посетил дорогой его сердцу Киев незадолго до начала войны с Турцией, приведшей к несчастной Крымской кампании, уложившей Государя в безвременную могилу. Николай Павлович прибыл в Киев с великими князьями Николаем и Михаилом Николаевичами 5 октября, в воскресенье, в одиннадцать часов утра, по тракту из Николаева. В час пополудни Государь был в Лавре. Там он посетил митрополита и, беседуя с ним наедине, в его покоях, был крайне угрюм и невесел. Чело и взор его были омрачены неотвязной думой. Николай Павлович вспомнил о покровительствуемых им христианах на Востоке, которых снова угнетали теперь жестокие турки, и размягченное молитвой в храме сердце русского Царя проникнулось жалостью к несчастным страдальцам. Вспомнил он также о том, как турки и прежде угнетали славян и греков и как русские Государи старались облегчить их печальную участь, и даже он, Император Николай Павлович, вынужден был объявить им кровопролитную войну. Турки были тогда разбиты и просили мира, а Греция была признана независимым государством. Теперь они снова начинают притеснять подвластных им христиан и опять вынуждают его объявить им войну. Но теперь силы турецкие увеличатся втрое: англичане и французы, желая ослабить могущество России, готовятся помогать им. В конце разговора Государь, как бы намекая Владыке на тревожное состояние политических дел, открыто выразился, что над Отечеством расстилается грозная туча, но он употребит все возможные усилия, чтобы не допустить опятнаться дорогой Родине и суметь достойно проучить дерзких врагов.
Я не желаю проливать напрасной крови верных сынов моего Отечества, но тщеславные враги заставляют меня обнажить мой меч. Планы мои не решены пока, нет! Но сердце чувствует, что время приближается и они скоро будут приведены в исполнение. После этих слов Государь грустно опустил голову и задумался.
– Ах, как бы я желал знать, что ожидает Россию в будущем, – после некоторого молчания продолжал он.
– Но сего никто же весть, токмо Един Бог, – со вздохом заметил ему митрополит.
– Знаю, знаю, что так... – отвечал Государь–Но знаю и то, что святая Киево - Печерская Лавра, искони служащая рассадником веры и благочестия, всегда была богата благочестивыми иноками, носящими в себе дух истинно подвижнической жизни. Нет ли и теперь у вас одухотворенных благодатью старцев, у которых я мог бы испросить совета на мои предстоящие политические проекты?
– Есть, Государь, – отвечал на это митрополит. – Есть такой... И хотя образ жизни его нисколько не походит на образ жизни остальных иноков вверенной мне Богом обители, однако, со смелостью могу уверить Ваше Императорское Величество, что под покровом его простоты и юродства скрывается благодать Святого Духа и несомненный дар прозорливости.
– Уж не тот ли это высокий монах, которого я встречал некогда по пути в город? Насколько мне помнится, он проезжал тогда на телеге, запряженной быком...
– Ты не ошибся, Государь, – отвечал Владыка митрополит. – Это он, схимонах Феофил. Если угодно будет Вашему императорскому Величеству, я не замедлю представить его пред Ваши светлые очи. Он живет в Китаевской пустыни, и через час мой экипаж доставит его сюда.
– Нет, не надо. Мы лично отправимся к нему. Это будет гораздо лучше.
После вышеприведенного разговора Государь посетил Софиевский собор и Михайловский монастырь, а затем, отобедав у себя на квартире, дождался приезда митрополита Филарета и, усевшись рядом с ним в его экипаж, отправился в Китаевскую пустыни к старцу Феофилу.
Что же сделал блаженный? Несмотря на то, что от имени митрополита был послан из Лавры в Китаев верховой с приказанием удержать старца Феофила на весь день в монастыре, блаженный незаметно пробрался через ворота и ушел в лес. Провидя духом приближение Царского экипажа, он вышел ему навстречу, в Голосеев, но не показался пред лицо Государя, а пропустил экипаж мимо себя, спрятавшись за большое дерево. Затем, дождавшись того момента, когда Царский экипаж стал подыматься шагом на гору, он обежал его стороной через кусты вперед, исцарапал себе до крови руки и лицо и, отыскав находившийся на некотором расстоянии от дороги большой муравейник, разгреб его руками и улегся в середину его на спину.
Погода в тот день была солнечная, теплая, но Государь все время был молчалив и в глубоком раздумьи рассматривал окружающую местность. Вдруг зоркий взгляд его увидел в стороне черное пятно.
– Что там такое? – быстро вопросил Государь митрополита, указывая рукой на заинтересовавший его предмет. – Мертвое тело, что ли?
Владыка взглянул по направлению поднятой руки, но сколько ни силился, не мог рассмотреть старческими очами, что там такое лежит.
– Гавриил! – обратился он к сидевшему на козлах камердинеру. – Ну-тко, брат, разгляди.
– Это лежит человек, Ваше Высокопреосвященство, – отвечал, обернувшись, Гаврилка. – Но только не мертвый, а живой. Вон у него и ноги шевелятся.
– На чем же он лежит? – вопросил в свою очередь и Государь.
– Да видать, на муравейнике, Ваше Императорское Величество, – отвечал Гаврилка.
– Странно... – сказал на это Государь и приказал кучеру свернуть в сторону. Когда высокие путешественники вышли из экипажа и подошли к муравейнику,
Феофил лежал не шевелясь. Руки его были сложены на груди крестообразно, как на смерть, а глаза закрыты совсем. По всему телу и лицу его копошились целыми массами муравьи, но он. точно не чувствуя ничего, притворился мертвым.
– Это схимонах Феофил, – тихо прошептал митрополит Государю, подходя ближе. – Это тот самый старец, к которому мы едем, чтобы навестить его.
– Чего же он лежит тут? – с удивлением спросил Николай Павлович. – Ну-ка, узнайте...
– Феофил! - нагнулся к блаженному Владыка. – Зачем ты лежишь здесь? Молчание.
– Подымись, говорю, проказник! Государь хочет говорить с тобой. Ни звука, ни движения.
– Странно! – с досадой сказал Государь и, сердито махнув рукой, повернулся назад и пошел к экипажу.
– Нет, это неспроста, Ваше Императорское Величество, – заметил Монарху митрополит, когда они садились в карету. – Чует мое сердце, что эта проделка его имеет своеобразное значение.
Но сколько ни силился Владыка митрополит разгадать Государю поступок блаженного старца, не мог дать на то ясного утвердительного ответа.
Прошло несколько времени. Война туркам была объявлена. 2 сентября 1854 года союзный флот пристал к берегам Крыма и высадил многочисленную армию англичан, французов и турок числом до 70000. Наши войска сравнительно с неприятельскими были малочисленны, однако решили защищаться. Русские моряки затопили часть своих кораблей при входе в Севастопольскую бухту, чтобы преградить путь неприятельскому флоту, перетащили с кораблей пушки на берег и вооружили ими батареи. Морское войско обратилось в сухопутное и стало готовиться к отчаянной обороне под начальством храбрых адмиралов Корнилова, Нахимова, Истомина и других. Неприятель подступил. Севастополь как приморский город не был укреплен с суши. Но русские не падали духом и в несколько дней возвели земляные укрепления на протяжении семи верст. День и ночь работали они. Войскам помогали и жители, не исключая и женщин и детей, которые носили землю для насыпей. Одна батарея была возведена исключительно женщинами, почему и названа была «Девичьей»... Война началась. Градом посыпались с обеих сторон бомбы, пули, ядра. С раннего утра до поздней ночи не прекращалась неприятельская стрельба. Весь свет дивился стойкости и необычайному мужеству русских воинов. Но истощились русские силы, редели ряды славных воинов. Росло и кладбище. Удрученный горем Император Николай Павлович заметно похудел. От дум и тревог здоровье его расстроилось. К тому же он простудился и слег в постель. И вот – сначала Синопская битва, затем нерадостные известия с театра военных действий, невероятная гибель наших войск, потеря таких героев, как Нахимов и Корнилов, – совсем обескуражили Государя. Наступило 18 февраля 1855 года, и весь измученный заботами, истерзанный печалями Государь Николай Павлович мирно скончался...
Со слезами на глазах принял маститый Архипастырь это поражающее известие10 о смерти возлюбленного Монарха. Ибо никто другой не чувствовал такой привязанности и горячей любви, какую питал митрополит Филарет к покойному Государю и всему Царствующему Дому.
– Не стало в России нашего отца родного,– прерывающимся от скорби голосом сказал митрополит своему келейнику отцу Сергию.– Не увидим его более в стенах небес и подобной обители нашей. Не будем более любоваться его богатырской поступью. Не услышим его царственного голоса, не увидим его орлиного взгляда... «Царь великий, незабвенный,
Батюшка ты наш родной,
Перед целою вселенной
Охранял ты наш покой.
Что ж, родной наш, не дождался
Благодарности от нас?
Что же рано так собрался
В путь далекий в этот час?
Погляди – мы все рыдаем
И тоскуем за тобой,
Царский гроб твой обливаем
Неподкупною слезой».11
После этих слов митрополит призвал к себе своего камердинера Гавриила Феодоровича Галушку и сказал:
– Помнишь ли, Гавриил, нашу поездку с Государем в Китаев? А помнишь ли муравьиную кучу и Феофила в ней?
– Как не помнить, Владыко святый. Это было три года тому назад.
– Так вот знай же, что я до сего времени не мог разгадать его странного поступка. Теперь же пророчество старца мне ясно как Божий день... Муравьи – это злобствующие враги нашего Отечества, стремящиеся истерзать великое тело России; крестообразно сложенные руки и смеженные очи Феофила – это внезапная, скорая смерть нашего возлюбленного Царя-батюшки...
[1] Все помещеные в настоящей книге примеры и случаи записаны мною со слов а) почтенных старожилов - обывателей Киева, б) из рассказов покойных келейников блаженного старца, в) из сведений, переданных бывшим камердинером митрополита Филарета Гавриилом Феодоровичем Галушкою (в монашестве Платон) и многочисленных рассказов благополучно здравствующих старцев Кнево-Печерской Лавры, Свято-Михайловского и Флоровского монастырей, заверенных их иерейскою и монашескою совестью. (Автор).
[2] Подобно Китаевскон и Голосеевской, пустынь принадлежит ведомству Киево-Печерской Лавры.
[3] Да не смущается читающий тем, что здесь восписуется такая честь и я называю это чудом и как бы ставлю подвижника в ряду святых. Ведь святые не на небе делаются святыми, они там только прославляются уже за святость, стяжанную ими здесь, на земле. Быв в настоящей жизни в малом верны, они в будущей над многими поставляются.
[4] Матф. 14. 19–20.
[5] Урожденная Анна Грнндлинг. Перешла из лютеранского вероисповедания в православие и в 1829 году поступила послушницей но Флоровский монастырь.
[6] У Высокопреосвещеннейшего Филарета очень часто исчезали из его комода разные вещи, например, пояса, платки, четки и прочее, которые он раздавал в благословение, а иногда, за неимением в руках денег, даже в милостыню.
[7] В 50-х годах прошлого столетия настоятели и настоятельницы монастырей, так же, как и митрополит, выезжали на четверках.
[8] Кстати, заметим здесь, что игуменья Агния отличалась чрезвычайной кротостью нрава и любвеобильным сердцем, за что особенно была любима блаженным. В 1850 году она удостоилась принять от руки его пострижение в схиму и, нареченная Варварой, скрывала это до самой своей смерти, последовавшей 30 сентября 1865 года.
[9] Государь Николай Павлович был в Киеве пятнадцать раз, а в святой Лавре около тридцати раз. (Лаврский Архив. Дела о Высочайших посещениях).
В первый раз он посетил Киев в 1816 году, будучи еще великим князем.
Во второй раз посетил по воцарении с 23–26 июня 1829 года.
В третий раз – с 31 мая по (?)июня 1830 года.
В четвертый раз– в сентябре 1832 года.
В пятый раз – с 10–11 сентября 1835 года.
В шестой раз–14 августа 1837 года. 15 августа, в день храмового Лаврского праздника Успения Богоматери, согласно данному митрополиту Филарету обещанию, Государь слушал в Лавре торжественную Литургию. По окончании богослужения митрополит просил удостоить его Высочайшего посещения. Государь вышел из храма в 11 часов и, проходя по Лаврскому двору в митрополичьи покои, обратил внимание на обычный обед для нищих и богомольцев, устраиваемый Лаврой ежегодно в этот день еще со времен преподобных основателей Лавры Антонин и Феодосия Печерских, по их завещанию. Осведомившись об этом, Государь пожелал попробовать той же пищи, которая была предложена пароду. Ему принесли хлеба на деревянной тарелке, деревянную ложку, кислых щей и пшенной каши с молоком. Отведав принесенной трапезы, Государь похвалил вкус ее и сказал: «Очень рад, что соблюдается древность. Желаю, дабы и впредь святые предания святых отец наших были сохраняемы нерушимо в наставление современникам и в поучение потомства...» Царский прибор, в память этого посещения, сохраняется и теперь в Лаврской ризнице. 16 августа Государь выехал из Киева.
В седьмой – с 10 –12 августа 1840 года.
В восьмой– 19 сентября 184(?,)года.
В девятый – в 1845 году. Прибыв 22 мая вместе с великим князем Константином Константиновичем, он следующий день посвятил осмотру некоторых учреждений. 24 мая, в день праздника Вознесения, был в Софийском соборе на Литургии, оттуда заехал на квартиру, а затем – в Лавру. Так как Государь никого не предупредил о своем посещении, то неожиданный приезд его всполошил всю братию, которая в то время трапезовала. Заметив прибытие Государя, все засуетились: кто застилает ковры, кто облачается, кто зажигает свечи. Но вот Государь вошел в церковь. Посмотрел кругом, видит – никого нет, один только старик-монах зажигает паникадило. Государь взял старика за локоть и сказал: «Оставь, не надо». Монах, не оборачиваясь и полагай, что ему говорит кто-нибудь из послушников, не знающих еще о приезде Государя, толкнул Николая Павловича локтем и сердито проговорил: «Тебе никто не пытае, иди прочь! Сам знаю, що треба». Государь улыбнулся и пошел далее. Старик пришел потом в ужас, когда ему сказали, что ответ его был обращен к Царю. Приложившись к святым иконам и мощам. Государь взял благословение у митрополита и отбыл в Петербург.
В десятый раз Государь посетил Киев проездом и пробыл в Киеве и Лавре около семи часов.
В одиннадцатый раз – 8 сентября 1847 года. Он предполагал приехать в шесть часов вечера, а неожиданно приехал в шесть часов утра. Подъехав к святым лаврским вратам, Государь Николай Павлович вышел из экипажа и направился с сопровождавшим, его генерал-адъютантом Орловым к Великой церкви. Двери последней по случаю раннего времени оказались запертыми. Обширный лаврский двор и особенно преддверие церкви были переполнены спящими богомольцами, собравшимися сюда к предстоящему празднованию Успения Богоматери. Государь остановился перед церковью, рассматривал некоторое время изображения святых при входе в храм и читал начертанные золотыми буквами по обеим сторонам церковных дверей тропарь и кондак лаврскому храмовому празднику Успения Богоматери. Вскоре во дворе показался монах. Государь окликнул его. Оказалось, что это был иеродиакон, шедший служить раннюю обедню при митрополичьих покоях. Государь спросил его о времени служения в Лавре ранних и поздних Литургий и потребовал отворить церковные двери. Войдя в церковь, Государь приложился по обычаю ко святым мощам и иконам и уже собрался выходить, когда явился извещенный о Царском прибытии наместник Лавры, архимандрит Лаврентий, который и проводил Государя до святых ворот. По случаю раннего времени приезда Государя не заметил почти никто, ни из монастырской братии, ни из кителей Печерска.
В двенадцатый раз – 21 сентября 1850 года. 24 сентября был воскресный день. Утром в этот день Николай Павлович слушал в Лавре Литургию, которую служил митрополит. По окончании обедни Государь милостиво беседовал с митрополитом и между прочим в разговоре сказал: «Служение ваше прекрасное: только прикажите диаконам не горланить». Нужно заметить, что в ту пору в Лавре перводиаконом был Антоний и до сих пор, вероятно, памятный многим киевлянам-старожилам. Голос у Антония был громовой, но несколько резкий. Про этого Антония острили, что провозглашенное им в Лавре многолетне было слышно однажды на высочайшем смотре войск в Белой Церкви. Конечно, в Царском присутствии Антоний особенно постарался отличиться своим голосом, но резкий тембр его, как мы видели, не понравился Государю. Чтобы предупредить повторение подобного случая на будущее, митрополит сделал Духовному Собору Лавры предписание следующего содержания: «Государь Император, в высочайшем присутствии при совершении Божественной Литургии 24 сентября изволил изъявить всемилостивейшее одобрение соборного служения. Вместе с тем Его Величество, заметив весьма неприличный крик перводиакона Антония, изволил приказать мне удерживать вообще диаконов от неумеренного возвышения голоса при священнодействии. Духовный Собор Лавры имеет объявить иеродиаконам сию Высочайшую волю к должному и непременному исполнению». Вследствие такого предписания митрополита со всех иеродиаконов Лавры взята подписка не возвышать при священнослужении голоса.
25 сентября в половине одиннадцатого утра Государь отбыл из Киева.
[10] Известие это принесено было в пятницу племянником митрополита Филарета ректором Киевской Духовной Академии архимандритом Антонием (впоследствии архиепископ Казанский).
[11] Отрывок из «Плача», ходившего в то время по рукам в литографированных оттисках.
Глава 11
Блаженны умирающие в Господе...
Они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними.
(Апок. 14, 13).
Незадолго до своей кончины, а именно 23 апреля 1853 года, блаженным Феофил перешел из Китаевской пустыни в Голосеевскую. Сделал это он не по принуждению начальства и не по своей воле, а по желанию начальника этой пустыни, питавшего к старцу искреннюю любовь и уважение.
– Будь по-твоему,– сказал старец начальнику, отвечая на его любезное приглашение,– я переселюсь к тебе, но помни – умирать я пойду опять на старое место.
Эти слова оказались пророческими: 15 июля того же года, за три месяца до своей кончины, старец Феофил, по распоряжению митрополита Филарета, снова возвратился в Китаев...
В последнее время своей земной жизни блаженный Феофил стал изнемогать силами, но не желая потакать восхотениям плоти, чуждался всякого утешения телесного, довольствуясь только утешением духовным: богомыслием и молитвой. В ней он находил для себя отраду и утешение. В ней чувствовал для себя единственный источник крепости и сил. Ибо едва только начинали угнетать его телесные страдания, он приступал к молитвословию и тотчас обновлялся душой и укреплялся телом яко орля юностию. Так, не изменяя своего настроения, образа жизни и привычек, блаженный Феофил продолжал жить по-прежнему: нрав кроток, уста молчаливы, сердце смиренно, дух умилен, девство непорочно, труд усерден, пища грубая, постель жесткая, одежда рубищная, келья душная, болезни тела – источник радостей для души, скорби, лишения и нужда – ради возлюбленного Христа Господа.
О, какое великое море бескорыстной любви! Какой великий подвиг смиренномудрия и превышающего силы человеческие терпения!..
Глядя на него со стороны, каждый мог вынести глубоко поучительный пример. Просветленное чистотой души лицо его обрисовывало в себе Евангельскую кротость, смирение и простоту. Поникнутый взор и полное глубокой думы чело ясно свидетельствовали о том, что ум его постоянно был занят совершенно иным, невидимым. Пребывая видимо с людьми, старец внутренно пребывал с Богом, мысленно уносясь к небу. Но только имеющие понятие об умном делании могли видеть, что он постоянно и беспрерывно совершает молитву в своем уме и сердце. Первое состояние духовной жизни – страдный и многоскорбный путь креста, борьба с самим собой, с миром и дьяволом – была окончена; наступило второе состояние – глубокий мир и спокойствие утомленной души, которая, победив, при посредстве благодати Христовой, человеческие страсти, была уже очищена, просветлена и в таинственном общении с Богом обрела еще здесь, на земле, залог будущего блаженства небесного. Нам, грешным людям, не очистившим сердце от страстей, невозможно постигнуть умом этой дивной тайны облагодатствованного состояния души праведника, ибо в этом сокровенном для нас мире действуют совсем иные законы, не подходящие под нашу земную мерку. Нам доступно лишь с благоговением созерцать некоторые лучи этой светлой, Богоподобной чистоты, да и то самые слабые, которые против воли самих носителей этой благодати как бы прорываются наружу в их необычных поступках, словах и движениях. Ударяя благодатной теплотой в наши сердца, они поражают и смиряют наш ум необычайным сиянием совершенно иного, высшего порядка вещей и влекут наши души к этим дивным избранникам Божиим...
Образ жизни Китаевской и Голосеевской пустынь, тех пустынь, в которых обитал старец Феофил, отличался патриархальностью в духе иноческо-преподобническом. После вечерни нельзя уже было здесь встретить никого из мирян. Это было как бы условным временем их ухода из обители. А потому и вся братия этих пустынь могла располагаться здесь свободно, так сказать, по-патриархальному, кийждо находясь, если не под смоковницею своею, то в своем спокойном уголке, в палисаднике перед кельями или же в саду. Вот свидетельство известного подвижника старца Парфения, не менее других любившего прогуливаться по лесу в то время, когда он бывал в Голосееве: «Здесь носится дух преподобных стен наших Печерских. И если есть на земле утешение и радость, то это в пустынном безмолвии. Люди отлучают нас от Бога, а пустыня приближает нас к Нему...»
Такого же духовного единомыслия придерживался и старец Феофил и по целым дням безотлучно находился в лесу. Там, кроме большого пня, на котором он молился коленопреклоненный, было у него еще и громадное дупло срубленного ветхого дуба (дупло это находилось над обрывом лесного оврага, близ того места, где ныне стоит дом Голосеевской гостиницы), в котором висело Распятие и горела лампада. В нем он проводил целые дни и ночи, подражая этим подвигу столпничества и пребывая в тишине един с Единым, ибо общение наше со Отцем и Сыном Его Иисусом Христом. (1 Иоан. 1,3). Иногда же, в летние знойные дни, видели Феофила в лесу совершенно нагим, что делал он для того, чтобы предать свою плоть, и без того истомленную необычайным воздержанием и подвигами, на искусание комаров и других ядовитых насекомых. И как первозданный Адам, прежде своего преступления, ходил наг и не стыдился, так и старец Феофил, свыше украшенный душевной красотой, не стыдился своей наготы, бесстрастия одеждею одеявся. Нередко видели отца Феофила, в предсмертные дни его жизни и в Лавре, куда он приезжал каждую субботу служить акафист Богоматери, перед чудотворной иконой Ее «Ченстоховской», находящейся и поныне в братской хлебне.1 Совершал он это чрезвычайно оригинально: ухватит у пономарей Великой церкви первую попавшуюся под руку ризу, облачится в нее и ну по братским кельям поспешно бегать да клирошан на акафист собирать; кто же противился из них, тех беспощадно подгонял палкой. Поэтому и служение отца Феофила бывало всегда торжественным, и множество народа присутствовало в хлебной на этих акафистах.
В последние месяцы своей жизни старец уже охотнее беседовал с людьми и не скупился на советы и наставления, завещая каждому не забывать в молитвах своих «смердящего» Феофила. Речь его обнаруживала глубокое знание Священного Писания, дух и смысл которого он постигал не только умом, но и сердцем, просвещаемый благодатью Божию и руководимый опытом духовной жизни.
– Любите,– повторял он часто,– любите друг друга любовию святою и не держите гнева друг на друга. Не прельщайтесь ничем; не прилагайте сердца своего ни к чему земному: все это оставим здесь, только одни добрые дела пойдут с нами на тот свет. Хорошо будет жить в раю с Богом: но не приведи Бог быть в аду с демонами!.. Надо больше пещись о душе, нежели о теле, чаще молиться и оплакивать свои согрешения, да не только свои, но и ближнего своего; без этого ни одна плоть человеческая не спасется... Неверов ныне много стало, и многие отстали от стада Христова. Горе им... Ведь Пастырь у нас – Господь. Все его овцы по Нем идут, следуя Его учению и исполняя Его святые заповеди. Правда, есть больные и слабые овцы, то есть грешники, но все же они плетутся за стадом. Но веру потерявшие – это те, которые совсем отстали и брошены на съедение зверям. Они ушли из стада Христова и гласа Его не слушают, ибо (овцы Мои гласа Моего слушают и Аз знаю их и по Мне грядут... Не вем вас; отыдите! – скажет и Он им в день Страшного Суда Своего...
Скончавшийся в 1897 году известный странник Иван Иванович Троицкий2 видевший старца Феофила незадолго до его смерти и гостивший у него в Китаеве почти целое лето, с трогательным умилением вспоминает о любвеобильном сердце блаженного.
– Мало мы пребывали с ним в келье,– так рассказывал странник Троицкий иноку Киево-Печерской Лавры Вл. Бобкову,– все больше в лесу. Там старец заставлял меня читать вслух Псалтирь и по временам останавливал и делал пояснения ее; когда же я утомлялся, посылал на Голосеевский двор за молоком, которого коровницы давали с большим усердием и которое мы со старцем понемногу в лесу и выпивали. По возвращении же домой старец принимал странников, а я занимался варкою галушек (клецок), которые тут же и предлагались в пищу всем приходящим к нему...
Вот эти впечатления странника Троицкого, вынесенные им после пребывания у Феофила и найденные в письмах его к подвижнику Югской Дорофеевой пустыни старцу Адриану:
«... Старцу Феофилу Господь удостоил меня хоть небрежно послужить. Один взор на этого изнуренного Боголюбца, его странная, непостижимая умом внешним жизнь, по которой нет ему друзей в человечестве, его изгнание из высокого и блестящего мира, его рубище, в котором он и в церкви и в пустыне, невольно заставляют мои спящий ум пробуждаться и благоговеть. Жизнь его, мои отношения к нему в продолжении короткого времени, назидательные его притчи, замечания и уроки мне, если будет угодно Господу, рассказаны будут мною при личном свидании с вами... Расставаться ему со мною было жалконько, оставлял меня сперва только до Покрова, а потом – и зимовать в Киеве, с этою целью заставлял подавать прошение Владыке Тверскому о выдаче паспорта еще на год. Но расположение мое к вам запрещало мне согласиться на его просьбу, и я много колебался в помыслах. Когда же получил я ваше письмо, положительно отзывающее меня в ваш край, старец Феофил, провидя такое положение моих дел при встрече с ним, по получении вашего письма, благословив, сказал мне: «Теперь мне тебя не треба: иди, куда зовут», – и я был очень поражен его чудною прозорливостью»...
– Как сейчас помню,– рассказывала пишущему эти строки одна почтенная дама3, – приехали мы в Голосеев целой компанией. Мать моя отлично знала Феофила, была близка к нему и велела непременно в сей раз благословиться у него. Старца не было в обители в то время, когда мы явились к нему, и мы отправились искать его по лесу. Мне тогда было шесть лет, а братишке моему Шуре – пять. И вот, когда мы резвились и играли, увидала я над обрывом глубокого яра громадный срубленный дуб. «Смотри-ка, Шура,– кричу я ему,– вон дерево с дуплом!» Заглянули мы туда, а там стоит и молится худощавый высокий монах. На голове у него скуфейка, такая как сейчас преподобного Серафима рисуют, а в руках раскрытая книга. Я не испугалась, а побежала к своим и зову: «Идите, идите сюда! Отец Феофил в дупле стоит!» Увидал старец, что мы к нему направляемся, вышел к нам навстречу, лицо такое светлое, ясное, а на губах мелькает блаженная улыбка. Прежде всех благословил нас, детей. Подошел к Шуре и говорит:
– Хорошее ты дитя, кроткое, милое, послушное. Пусть тебя Господь благословит...
Но – хорошие и Богу нужны...
Потом стал передо мною, положил на голову руки, погладил и глубоко вздохнул.
– Бедное, бедное дитя! Горька твоя доля. Целый век будешь трудиться на земле, а дяки4 ни от кого...
– И что же случилось?
– Да что случилось... Шурка после этого заболел и через три месяца скончался, а я целый век в одиночестве страдаю, на чужих людей силы положила, а «дяки ни от кого».
Но это не все. Подошла сестра моя Пелагея Григорьевна Яновская, а старец как накинется на нее.
– Вишь, глупая, сколько людей понаводила! Пришли бы двое, а то c емнадцать душ под благословение привела. Старца от молитвы вздумала отбивать... Проведи-ка их теперь назад, коли такая умная, о через цю яму...
И при этом указал рукой на большой яр.
Мы остановились в недоумении. «Если перейдем через яр (так рассуждали старшие), там болото, грязь,– обувь перепачкаем, да и дети могут простудиться». И выбрав удобную минуту, когда старец снова вошел в дупло для молитвы и стоял уже обернувшись к нам спиной, мы, недолго думая, пустились сухим путем в обратный путь...
Вскоре после этого отправилась к блаженному старцу мать моя Агафия Ивановна Черникова вместе со вдовой, киевской купчихой Ксенией Ивановной Мизерниковой. Старец на этот раз оказался дома. Уважая мою мать, он посадил ее на скамью, обращаясь же к купчихе, сказал.
– Ну, Ксения Ивановна... Как придешь домой – свари мне вареников с капустой.
Только, чтобы вкусные были. Я пришлю за ними келейника Ивана, ему и отдай. Возвратившись домой. Мизерникова маме и говорит:
– Ради Бога, сделайте заказ отцу Феофилу.
– А вы-то что? Ведь он вас просил.
– Право, мне некогда... Я и муки и масла пришлю, ваш только один труд будет. Мама согласилась. Приготовила. В назначенный день приходит келейник Иван и приносит с собой громадную, прелестную, мягкую «бабку» и две просфоры: большую и маленькую.
– Начто вы, Иван, просфоры принесли? –спрашивает мать.
– Батюшка Феофил прислал,– отвечает Иван.– Отдай, говорит, вдове (маме) пасху и большую просфору, а купчихе маленькую. Вдова потрудилась и вареники для меня варила, а купчиха не хотела старания приложить, вздумала меня старика обмануть. Так вот ей маленькую просфору и отдай...
Так и угадал, прозорливец, кто больше для него труда приложил»...
«Мне было двенадцать лет, когда я впервые надумала обратиться за советом к старцу Феофилу,–так рассказывает киевская мещанка Евфросиния Михайловна Цыбульская.– Оставшись круглой сиротой, я жила все время у чужих людей, терпела нужду, горе, обиды и притеснения. Но услыхав от добрых людей, что в Китаеве живет «святой батюшка» решила но чтобы то ни стало идти к нему, чтобы поведать свое горе. Пошла я не одна, со мной были две женщины. Когда мы проходили через лес, навстречу нам попался высокий, оборванный монах.
– Tы кого ищешь? - спросил он, подходя ко мне.
– Отца Феофила,– отвечала я ему.
Он тебе нужен? Нужен, говоришь?.. Ну, если нужен, иди к нему в келейку.
И иду и горько дорогой плачу, а спутницы мои во всю глотку хохочут нее над старцем смеются, больно он им смешной показался. Досада меня взяла, что они над человеком Божиим смеются: «Глупые вы,– говорю,– не раз еще горькими слезами за праведника заплачете».
Но только что подошли мы к келейке Феофила, смотрим – за нами и старец идет. Ни слова не сказал нам, только сурово на моих спутниц посмотрел и в келью ушел. Через минуту выносит мне просфору, а моим спутникам картофельных лупин и здохлого красного рака, что означало большой стыд за их срамные, беспутные дела.
– Батюшка! Я в Ржищевский монастырь хочу,– сказала я старцу, принимая просфору и заливаясь слезами.
– Вишь ты, куда надумала... А ну-ка, посмотри мне в глаза... Я подошла ближе и стала смотреть ему в глаза, как солдат.
– Нет! – решительно сказал старец,– ты не будешь жить в монастыре.
– А где же, батюшка?
– Около монастыря, около... Там проживешь по гроб своей жизни. А в самый монастырь тебе нельзя.
– Почему так, батюшка?
– Почему? А вот почему: до шестьдесят шестого года ты будешь кричать, а через сорок восемь лет Бог пришлет к тебе священника, который и спасет тебя...
Я не поняла тогда значения его слов, но и на самом деле надо мной стряслась ужасная беда. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, на меня вознегодовали злые люди и наслали на меня черную болезнь: я стала кричать.
– Какую это черную болезнь?
– Ох, лучше и не вспоминать про нее. Страшная, мучительная болезнь. Сначала как бы ничего, целую неделю здоровехонька живу, работаю, тружусь, а как настанет воскресенье или праздничный день – ну и беда! С самого утра начинает что-то к горлу подпирать, того и гляди задушит, а в животе печет, печет, как огонь. Нечистый дух там, словно в своей квартире, распоряжается, а я что есть мочи от боли кричу... Чего я только ни делала, чем ни лечилась,– ничего не помогает. Только и спасения, бывало, что в Лаврскую церковь прибежишь, да пред чудотворной иконой станешь. Сначала как бы полегчает, но едва только благословение хлебов или Херувимскую песнь начнут, тут тебя и схватит! Да так запечет – моченьки нет, кажись, острым ножом себя от боли зарезала бы... Ну где уж тут в церкви-то устоять? Выбежишь на двор и давай по Лавре бегать, да во всю глотку от боли кричать...
– И долго так продолжалось?
– Долго, сорок восемь лет. Столько же, сколько и старец Феофил предсказал.
– Как же вы излечились-то?
– А вот как. Иду я однажды по Лавре, на обедню спешу. Иду и слезами заливаюсь... Вдруг навстречу мне седой священник – старик.
– Ты о чем, горемычная, плачешь?
Я остановилась и рассказала ему свое страшное горе.
– Ну, ну, ничего. Успокойся, не плачь... Господь милосерд. Подойди ко мне ближе, расстегни свою грудь.
Я расстегнула, а он обвязал мою шею крепко-накрепко крестовым шнурком, потом снял со своей груди образ святителя Димитрия Ростовского, повесил его мне, жалостливо поглядел, благословил и ушел.
– Молись Богу, раба Божия. Крепко молись!
Прошла неделя, подошел праздник. «Ну,– думаю,–схватит...» Нет, ничего. Отправилась в церковь, достояла до Херувимской – ничего. Прочитали «Верую», пропели «Отче наш» – ничего. Кончилась обедня, вернулась я домой – ничего. Болезнь как в воду канула, точно ее и не бывало совсем. С радостным сердцем прибежала я тогда в Великую церковь, припала на колени к образу святителя Димитрия Ростовского и со слезами стала благодарить его за ниспосланное исцеление.
– Отчего же вы к отцу Феофилу за помощью не обращались?
– Обращалась. Святых молитв просила. Ну, он утешит, бывало, просфорочку даст, да так домой и отправит: «Иди, говорит, иди, да терпи, тебе так суждено. За эти страдания тебе Ангелы на небе венец сплетут» - Жила я тогда с сестрой на Печерске. Мойкой белья вдвоем занимались, скудость страшная была. К тому же, сестра еще и глазами больна была, ослепать начинала, ну какая помощь от нее? Кабы не старец Феофил, поверьте, еще в молодости руки бы на себя наложила. Одни только он, как Ангел-хранитель, наставлял и утешал нас. Бывало, пришлет к нам на квартиру свою родную сестру, что во Флоровском монастыре послушницей жила да и просфорочку в утешение передаст. «Ты их,– говорит,– не днем, а ночью навещай. Хорошенько подгони, чтобы на утреню вставали». Та и приедет, бывало: «Вставайте, ленивые,– говорит.– Брат приказал, чтобы вы на утреню каждодневно ходили!» А раз и сам блаженный наше усердие проверить приехал. Собрался, значит, в Лавру, на утреню, да по дороге и навестил нас. А мы, на ту пору, вставши уже были, в церковь тоже собрались. Ну, похвалил нас за усердие:
– Так, так,– говорит,– трудитесь, деточки, молитесь, не ленитесь... А сестре Дуне привез мешочек гороху, да и говорит:
– Иди-ка ты, Дуняша, в монастырь просфоры печь: если послушаешь меня, то и глаза там пропечешь, навсегда здорова будешь, а если не послушаешь –будут твои очи, как этот горох.
– Ох, батюшка, куда уж мне в монастырь-то. Благословите лучше при сестре жить.
– При сестре жить? Значит, в монастырь не желаешь? Ну так вот тебе мое благословение: будешь до самой смерти темной ходить.
Так и случилось. Дуня после того ослепла совсем, а я, горемычная, пятьдесят пятый год близ самой Лавры живу, сорок восемь лет одержима беснованием была, да двенадцатый годок ныне пошел, как исцеление от недуга своего получила...»
Наступил октябрь 1853 года. Время сотворити Господеви уже приближалось для блаженного старца. Провидя это, Феофил ровно за месяц до своей кончины совсем перестал принимать пищу и довольствовался кусочком антидора, омокаемым в разведенное водой вино. От долгого молитвенного стояния у него стали пухнуть ноги, но он не обращал на это ни малейшего внимания и еще более усугублял свой молитвенный подвиг.
Особенное же его усердие к молитве было заметно в годину тяжелых для России испытаний – в начале Крымской войны. Перед каждым печальным известием с театра военных действий старец ходил уныло опустив голову и безутешно плакал по целым дням. Желая однажды известить братию о весьма неудачном для нас кровопролитном сражении, он изранил терновником свое лицо и руки и лег под навесом сарая, истекая кровью.
– Боже мой! Что с вами случилось, батюшка? – испуганно вопросила Феофила случайно прибывшая в ту пору в Китаев Флоровская игумения Агния.
– Ничего, ничего, родная... Это я сто пьявок на свое грешное тело поставил. Иди! Иди!..
– Ах, страсти какие! Зачем это, батюшка?
– Так треба, так треба... Это моя жертва. Жертва за русских воинов, сегодня ночью за веру, царя и отечество на поле брани живот свой положивших...
Но несмотря на такие причиняемые своему телу пытки и сильное истощение сил, старец по-прежнему ходил к обедне, утрене и вечерне, почти ежедневно приобщался Святых Христовых Тайн, вычитывал правила святых отец, клал бесчисленные поклоны, читал Псалтирь и Евангелие и поучал богомольцев. В конец зимы блаженный удостоился откровения о времени своего отшествия к Богу и, напоминая о своей скорой кончине, подозвал однажды келейника Ивана и говорит.
– Иван, что ты думаешь в эту минуту?
– Ничего не думаю,– отвечал тот.
– А я так думаю подавать к Царю небесному прошение о том, чтобы перезимовать эту зиму на земле, потому что Прасковья (так называл он святую мученицу Параскеву, к которой питал особенное уважение) не хочет рыть для меня зимою могилы.
Иван не обратил внимания на эти слова, но после они оправдались. Во второй раз старец подозвал другого келейника, Пантелеймона, к окну своей кельи и, указывая на монастырский двор, говорит:
– Смотри, Пантелеймон,– вон над могилою крест стоит. Видишь?
– Нет, не вижу,– отвечал келейник, потому что, действительно, на том месте, куда показывал отец Феофил, не было ни креста, ни могилы. И только по кончине блаженного старца, когда отпущенный им для посещения святых мест келейник возвратился в Китаев, он припомнил слова его, ибо точно увидел на показанном им месте могилу Феофила и крест, поставленный над ней одним из усердных его почитателей.5
За неделю до своей кончины старец упросил Китаевских послушников навозить от Днепра земли и ссыпать ее возле кельи в виде могилы. Затем вымерил ее длину и ширину палкой и с этой палкой потом уже не расставался.
– Давно бы,– повторял он,– треба мне умереть, да Прасковья молится обо мне Богу. Келейник же Иван, видя что старец не на шутку предрекает скорое отшествне свое из
земного мира, стал скорбеть и печалиться о своей будущей судьбе.
– Батюшка,– плакался он,– на кого вы нас оставляете?.. Попросите, ради Бога, наместника Лавры, чтобы меня в число братии вписали...
– Впишут, впишут... Не только впишут, но и монахом сделают.
– Кого? Меня? Непотребного слугу? Бывшего беглеца и бродяжку? О, нет! Этого не будет. Не будет!
– В мале верен был еси мне, над многим тя Господь поставит...– отвечал ему на это блаженный.
И действительно, в тот же самый день старец отправился к наместнику Лавры архимандриту Иоанну, сообщил ему какую-то необыкновенную об Иване тайну, после чего наместник с радостью согласился на пострижение келейника в монашество и нарек имя ему Димитрий.
Когда же, после совершившегося факта, Лаврская братия стала спрашивать у Димитрия о причине такого скорого пострижения его во иноческий чин, келейник таинственно отвечал:
– Не могу сказать – это тайна. О ней знает только старец Феофил, отец наместник да я. Если же я сообщу о ней кому-либо, то, по слову старца Феофила, мы с отцом наместником тотчас помрем.
Но не на одного только келейника Димитрия простирал старец свои попечения и заботы. Была у него в Киево-Флоровском монастыре родная сестра, послушница Анна6, о пострижении которой в монашество незадолго до своей кончины он лично хлопотал перед игуменией Агнией. Кроме того, старец имел в городе множество духовных сынов и дочерей, которых каждодневно навещал и, являясь дли всех скорым помощником в скорбях и болезнях, давал им предсмертные наставления и делал благотворения, утешая всех лаской и укрепляя своими молитвами.
Один очевидец рассказывал мне нижеследующий поразительный случай: «Жила на окраине города Шулявка бедная вдова с дочерью по фамилии Рудничиха. При жизни покойного мужа жили они безбедно и хорошо: держали почтовых лошадей и занимались торговлей, но сделавшись вдовою, Рудннчиха осталась без всяких средств и впала в крайнюю нищету. С большими усилиями и трудом, часто без куска насущного хлеба проводила она свою одинокую жизнь, но к довершению несчастья, дочь ее слегла в постель и заболела смертельной лихорадкой. Был поздний час вечера. Больная лежала без памяти. Сердце матери надрывалось в отчаянии: наступали последние минуты умирающей, но помочь было невозможно, ибо пригласить врача не было денег, и оставалось только последнее средство – это обратиться к Врачу Небесному. «Боже мой, какая я несчастная, – рыдала отчаявшаяся мать.– Все отшатнулись от меня убогой и нищей. Хоть бы к батюшке Феофилу за советом пойти. Хоть бы ему, печальнику нашему, о своем горюшке поведать. Хоть бы у него святых молитв о здравии болящей испросить...» Но а это было для нее невозможно. Китаевская пустынь находилась за несколько верст и оставить умирающую без присмотра было рискованно. И вот, когда испуганная мать изнывала в тоске и ломала в отчаянии руки, ей показалось, что кто-то прошел мимо ее окна и вошел в сени. «Кто бы это в такой поздний час? – подумала Рудничиха и подошла к двери, но, отворив ее, остановилась в изумлении: у порога стоял старец Феофил и ласково глядел на нее. «Мир тебе! Не бойся, это я... Ведь ты желала меня видеть, и я пришел к тебе». Затем он подошел к постели умирающей и благословил ее. Рудничиха упала ему в ноги и огласила комнату воплями. «Тише, тише, не плачь,– утешал ее старец.– Дочь твоя не умирает. Ей только холодно.» И, снявши с себя свой верхний теплый кафтан, накрыл им болящую, а сам стал молиться. Через полчаса он оделся и молча вышел из избы. Взволнованная мать подошла к постели умирающей дочери, но та с радостной улыбкой глядела ей в глаза. «Мама! Как мне легко, как хорошо теперь... А кто это был сейчас у нас?» «Отец Феофил, родная моя, отвечала ликующая мать. « Отец Феофил?.. Ах. почему же ты не разбудила меня?» « Но ведь ты лежала при смерти, дитя мое». «При смерти?.. Ну так подыми же меня теперь». Больная встала с постели и прошлась по комнате. Через час молодая девушка, к радости отчаявшейся матери и к великому изумлению соседей, сделалась совершенно здоровой.
Оставалось три дня земной жизни старца Божия. В Феофиле обнаружилась какая-то особенная деятельность: он делал разные распоряжения, смысл которых понятен был только ему одному. Так, например, он сам поставил через порог занимаемой им кельи скамью и возлегши на нее, говорил келейному, что в первый раз в течение тридцати восьми лет ложится так покойно и что удивляется, как это прежде не догадался об этом.
Затем он подозвал к себе Димитрия и, вручая ему немного ладану и смирны, велел немедленно отнести наместнику Иоанну. Это было в понедельник вечером, 26 октября, и пока келейник добрался до Лавры, там уже начиналась утреня. Наместник стоял в это время в алтаре Великой церкви и, когда Димитрий передал ему ладан и смирну, чрезвычайно изумился. Томимый любопытством, он тотчас по окончании утрени отправился в Китаев, чтобы навестить блаженного старца.
– Отец Феофил, ты зачем мне ладану и смирны прислал? – вопросил наместник Иоанн, поспешно входя к блаженному в келью.
– В среду будем ховаты...
– Кого же это?
– Кому Бог присудил. Може, и мене...
– Тебя? Господь с тобой, что ты?!
– Объяли меня волны смерти и сети смерти опутали меня.
– Если и в самом деле навеки покинуть нас собираешься, я для тебя гроб закажу... Какой прикажешь – сосновый или дубовый?
– Ниякого не треба... Вин давно готов.
– Где же он?
– Геть, на колокольни стоить.
Послали на колокольню и там действительно нашли длинный, наподобие гроба, ящик, в котором хранились некогда церковные свечи, с крышкой на шарнирах, как у сундука.
– Неужели в нем и хоронить тебя? – с удивлением спросил наместник.
– В ним, в ним, наставниче мой. Таке мое завещание. Аминь...
По отъезде наместника старец послал к начальнику обители иеромонаху Анатолию и велел попросить его, чтобы в среду, 28 октября, ему были бы принесены в келью Святые Дары. Об этом он и после напоминал несколько раз, прибавляя, что это уже в последний раз и что больше он никого не будет беспокоить. Желание старца было исполнено. Приняв Святые Тайны рано утром, старец совершенно успокоился и перед вечерней послал одного из келейных на базар купить три булки, ладану и меду, а Димитрию сказал:
– Не выходи сегодня из кельи – и ты увидишь нечто необычайное.
Затем он приказал очистить келью от мусора и хорошенько прибрать ее, говоря, что сегодня явится за ним Ангел смерти и надобно его принять по-христиански. Потом велел келейнику затопить печку, положить на жаровню с угольями ладану и смирны и засветить перед иконами лампадку. Когда Димитрий возразил, что рано и что к вечерне еще не благовестили, Феофил сказал:
– На сей раз так нужно. Исполняй до конца послушание. Лампадка была зажжена.
– Ну, вот так... Теперь хорошо. Гляди же, чтоб не потухла.
Затем он лег на скамью, которую сам поставил через порог кельи, головой в прихожую, велел зажечь и прилепить к косякам дверей две восковые свечки, подать себе крест, которым благословлял приходящих к нему и, осенив этим крестом келейников, послал одного из них к начальнику пустыни иеромонаху Анатолию с приказанием сообщить ему, что «Феофил-де скончался, и чтобы ударили в колокол». Келейник послушался и передал начальнику просьбу старца, а отец Анатолий сгоряча не разобрал в чем дело и поспешил послать звонаря на колокольню, чтобы известить братию о кончине праведника, но потом одумался и спросил:
– Да кто же тебя прислал ко мне?
– Батюшка Феофил...
– Значит он своими устами вымолвил эту просьбу?
– Своими...
– Так почем же ты знаешь, что он умер уже?
И поспешил к блаженному в келью, чтобы узнать, что случилось с ним.
Между тем, Димитрий, оставшись в келье один и, не зная, что ему делать, стал поправлять свечи, чтобы они не подожгли притолоки и, не отходя от изголовья умирающего старца, тихо заплакал. Тяжело ему было навеки расставаться со своим духовным отцом, под молитвенным кровом которого ему так тепло и уютно жилось. Безмолвный и с поникшею главою стоял он у смертного одра угасающего старца, с сердечным сокрушением внимая последним наставлениям своего любимого учителя, громкими всхлипываниями нарушая царившую тишину и бесконечно лобызая его руки. Вдруг перед взором его что-то промелькнуло, и в лицо пахнула струя прохладного воздуха... С изумлением взглянул Димитрий вверх и остолбенел: в келье медленно стал подниматься покров, и голубое небо, точно распростирая свои объятия, приготовилось принять святую душу умирающего праведника.
– Господи, в руце Твои предаю дух мой,– едва слышно прошептал умирающий старец, через минуту неумолимая смерть навеки сомкнула его богоглаголивые уста.
Димитрий не выдержал, затрепетал и с громким криком отчаянного изумления выбежал в страхе во двор. Пробегая через монастырские ворота, он столкнулся с начальником пустыни отцом Анатолием, который, как мы видели из предыдущего, направлялся в это время с келейником к блаженному, чтобы посмотреть, что там такое.
Когда все трое вошли в келью, в ней было все по-прежнему: покров опустился с высоты и держался уже на своем месте, а старец Феофил лежал на скамье без движения, скрестив на груди свои исхудалые руки. Лицо усопшего праведника сияло небесным блаженством, и смерть не посмела наложить свою мрачную печать на святолепный лик праведного старца. Едва он испустил последний вздох, как несказанное благоухание разлилось по его келье...
Так тихо и безмятежно испустил он дыхание свое и предал праведную свою душу в руце Божии 28 октября 1853 года, в день святой преподобномученицы Параскевы, в пятом часу пополудни.
Весть о кончине блаженного Феофила привлекла в Китаевскую обитель множество народа не только из окрестных селений, но даже из ближайших городов. Тесным кольцом обступила толпа гроб почившего старца, и стены Китаевского храма огласились беспрерывным пением панихид за упокой его праведной, многострадальной души. Каждый хотел отдать последний долг усопшему, каждому хотелось прикоснуться, если не к самому телу богоносного старца, то, по крайней мере, ко гробу его, или же взять себе на память и благословение что-либо из его одежды и келейных вещей7. А гроб почившего старца буквально был уставлен восковыми свечами, прилепленными по бокам усердием многочисленных его почитателей.
Много ли было плачущих? Нет, мало было здесь плачущих: все стояли со спокойными лицами, изредка нарушая благоговейную тишину глубокими вздохами сокрушения о своих бесконечных грехах. «Не плачем сопровождаем смерть святых (говорит святой Василий Великий), но в восторженных ликованиях веселимся при гробах их, потому что смерть для праведных – сон, вернее же сказать – отшествие их к лучшей жизни». Так было и здесь. Каждый сознательно чувствовал, что хоть старец и умер, хотя он и отошел ко Отцу Небесному, но не унес с собой любви к живым; хоть он и преставился телом, но духом остался на земле с присными ему.
«Стой, смотри и поучайся!» – безмолвно вещало окружающим бездыханное тело блаженного старца Феофила. «Оставь суету мирскую и кладенцы мира сокрушенные, не могущие содержать в себе спасительные воды. Вчера очи мои видели, уши мои слышали, уста говорили и тело было в движении. Но дух жизни отошел – и что теперь перед тобою?..» Еще вчера я видел вас,
Еще вчера вел с вами речи,
И вдруг настал мой смертный час
И прекратил былые встречи!
Придите ж, добрые мои,
Меня почтите пред прощаньем
Последним знаменьем любви –
Последним братским целованьем.
Уже я с вами не сойдусь
Не перемолвлю больше слова,
На суд ко Господу стремлюсь,
Где нет пристрастия земного.
Там и слуга и властелин,
Богач и нищий, царь и воин –
Там все равны, там суд один,
И каждый ждет, чего достоин.
Дела, дела одни тогда
Нам участь вечную устроют:
Или прославят навсегда
Или стыдом навек покроют...8
Итак, памятуй, друг мой, и живи в страхе, ибо вся земная жизнь наша ничто иное, как повседневная смерть. Вчера мы были не те, какие сегодня, завтра будем не то, что ныне. «На всяк день отъемлется часть нашего жития и в то время, когда мы растем – жизнь убывает и умаляется». Ныне умер брат твой, завтра умрешь ты – путь один. Вся земля усеяна костями, как поле пшеницей, и живые не находят места, чтобы ступить, не потревожив ногой праха почивших. Не ищи же услад зрению и слуху – завтра око смежится и ухо перестанет слышать. Не давай воли рукам и ногам – завтра свяжет их рука смерти и тебя самого прикует к одру, с которого уже не встанешь. Не желай пышных нарядов и светлых жилищ – завтра вот в какую облекут тебя одежду и вот какой уготовят тебе дом. Не желай наград и отличий – они поместятся на время лишь около гроба твоего, как бы посмеиваясь твоему тщеславию. Не привязывайся к земле и ко всему земному – завтра коса смерти порешит все эти узы и против воли и желания твоего пойдешь в дальнюю страну иного мира, где все иное и не напомнит тебе ничем твоих земных богатств и сокровищ. Бодрствуй и спеши переселиться туда заблаговременно мыслью и сердцем, чтобы в тот час, в который введут тебя в эту область, не очутиться тебе там словно в чужом месте, незнакомым с тамошними порядками».
Согласно завещанию покойного старца, многотрудное тело его было облечено в схимонашеские одежды и положено в том же странном гробе, в котором он завещал погрести себя. Погребение было обставлено торжественно. Совершал его наместник Лавры архимандрит Иоанн (впоследствии епископ Полтавский) совместное начальником пустыни иеромонахом Анатолием и многими старцами при участии Лаврского хора клирошан под управлением уставщика иеромонаха Модеста. Свято-Троицкий храм и весь монастырский двор буквально был полон молящимися. Пред начатием последнего целования наместником Лавры было сказано трогательное, глубоко назидательное надгробное слово, и по окончании его гроб с дорогими останками почившего праведника и всеми любимого духовника был вынесен из церкви на монастырский двор. Погода в тот день стояла чудная – теплая, тихая, солнечная, ясная. В воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, и находившиеся в руках богомольцев восковые свечи ярко горели тихим пламенем, точно свидетельствуя о том, что душа почившего старца, как яркая, немеркнущая свеча, предстояла теперь пред лицом Самого Владыки и Господа. Погребальное шествие было совершено вокруг Святой Троицкой церкви, и через несколько минут гроб почившего старца, в предшествии хоругвеносцев, святого Евангелия, окруженный толпой теснившегося народа, при пении «Святый Боже» и при печальном перезвоне Китаевских колоколов, был опущен в недра земли...
Могила Христа ради юродивого иеросхимонаха Феофила находится в Китаевской пустыни, близ Свято-Троицкой церкви, с северной стороны, рядом с могилой Киево-Лаврского затворника Досифея9, и на чугунной плите ее начертаны нижеследующие слова: «Здесь покоится прах иеросхимонаха Феофила, который был пострижен в монашество в Киево-Братском Богоявленском монастыре 1821 года, декабря 11, рукоположен во иеродиакона–1822 г. сентября 30, хиротонисан во иеромонаха – 1827 г., января 6, пострижен в схиму – 1824 г. декабря 9, там же. А скончался в Св.-Троицкой Китаевской пустыни 1853 года, октября 28 числа, на 65 году от рождения. Господи! Упокой душу его в селениях праведных и да будет ему вечная память».
Иеросхимонах Феофил был довольно высокого роста. Светлое лицо его и ясные голубые глаза отнюдь не гармонировали с той угрюмостью, какую он принимал на себя иногда в обращении с людьми. Бороду носил он короткую и узкую, не подрезывая, а выщипывая из нее волосы. Говорил глухо и довольно быстро, употребляя по большей части малороссийское наречие. Никто никогда не видел его смеющимся, а часто плачущим, и постоянные слезы эти, как драгоценный бисер, служили пред очами Господа искуплением множества наших грехов.
С кончиной блаженного Феофила не окончилась память богоугодной его жизни и славных дел. По его преставлении, так же как и при его жизни, подается не менее скорая и беспрестанная помощь в болезнях и скорбях всем с верою призывающим имя его. Об этом красноречиво свидетельствуют многочисленные панихиды, совершавшиеся доселе над гробом почившего праведника разными лицами, приходящими из самых отдаленнейших уголков России. Ибо многие недужные и болящие, для которых бессильна была помощь человеческая, вразумляемы были в сновидениях прибегнуть к молитвам блаженного Феофила и по своей вере удостаивались получить исцеление: а) Доктор-грек из Иерусалима долгое время страдал подагрой и не имел надежды на выздоровление. Однажды во сне явился ему старец Феофил и сказал: «Поезжай в Киев, поклонись там Угодникам и, когда зайдешь в Китаевскую пустынь, отслужи на моей могиле панихиду и будешь здоров... Я иеросхимонах Феофил». Грек не обратил на сновидение ни малейшего внимания, но на следующую ночь повторилось то же самое. На третью же ночь явившийся грозно и настойчиво требовал исполнить приказание, и когда пробудившийся в страхе доктор-грек дал клятвенное обещание совершить поездку, тотчас почувствовал в себе некоторое облегчение, так что мог уже ходить, опираясь на костыли, до того же времени его возили на повозочке. Прибыв в 1882 году в Киев, в сопровождении жены, доктор-грек, не зная русского языка, обратился за советом к митрополиту Платону и по его указаниям отслужил на могиле старца Феофила панихиду, поклонился с верою мощам святых преподобных Печерских и уехал домой совершенно здоровым и бодрым. б) Уроженец Каменец-Подольской губернии Матфей Васильевич Кочержинский10 о явлении во сне блаженного Феофила рассказывал так: «В 1886 году я поступил в М-ский монастырь. В то время я был еще молодым юношей и в сердце таил сильное рвение к иноческим подвигам и трудам, но без влияния опытного руководителя-старца трудно мне было достигнуть желаемого совершенства. Сильно скорбел я об этом духом, уносясь мыслью к временам древнего пустынножительства, где у каждого новоначального инока был свой опытный старец-наставник и, усердно помолясь Богу, решил предаться на волю Божию, и Господь вразумил меня. В одну прекрасную ночь, когда я спал в келье безмятежно-глубоким сном, является ко мне старый высокий схимонах, с клюшкой в руках и, подойдя к постели, говорит: «Это так, Матфей, ты свои блудные страсти побеждаешь? Это ты так Христовым воином собираешься быть? Так свое спасение начинаешь? Нет, не так надо, не так!.. А вот как!» И с этими словами ухватил с меня одеяло – да на пол, потом подушку из-под головы, простыню и т. д. Я проснулся в страхе и волнении. По лбу струились капли горячего пота. Ноги и руки дрожали. Сердце трепетало и билось. «Боже мой, кто это? Где я?» – думал я, ограждаясь крестным знамением. И дождавшись утра, раздал свою постель нуждающимся, а сам решил от сего дня спать на голых досках, подкладывая под голову маленький войлочный треугольник. Прошло некоторое время. Грозный старец не выходил из моей памяти. Хожу ли, работаю ли – обличение его тяготит мою душу. Полюбил меня один из наших иноков, монах-свечарь Павел и раз встречает да и говорит: «Приходи ко мне чай пить». Я пришел. Уселся, разговариваю. Вдруг взгляд мой, блуждая по стене, остановился на портрете одного старца и, присмотревшись к нему, я остолбенел: «Это он! – зашептали мои уста.– Да, он! Это тот самый старец, что являлся ко мне во сне... Кто же он, кто такой?» Хозяин кельи, видя мое нескрываемое любопытство, поспешил разъяснить мое недоумение, и через минуту я жадными, благодарными устами целовал дорогой для меня портрет. Там был изображен блаженный Феофил. Вскоре я заказал переснять с портрета копию, которая и висит у меня в моей спальне, над постелью, и будет висеть до скончания моей жизни как явный, наглядный обличитель человеческих прихотей и страстей и постоянный свидетель того, что немногое нужно человеку на земле, едино бо есть на потребу».
Блажен тот странник жизни скоротечной,
Чья жизнь, как сердце детское, чиста,
Кто до границ загробной жизни вечной
Не возроптал под тяжестью креста.
Кто ближнему слуга был неизменный,
Чьи теплые мольбы, как фимиам,
Как дым от жертвы Авеля смиренной,
Неслись струей душистой к небесам...
Ничтожный сын земли непостоянной,
Не осквернив души своей грехом,
На брачном пиршестве, как гость желанный,
Воссядет он с Предвечным Женихом....
[1] Обретение этой иконы случилось в 40-х годах прошлого столетия при следующих обстоятельствах: прибыла в Лавру больная крестьянка Воронежской губернии N и заявила, чти во сне явилась ей Божия Матерь и приказала идти в Лавру и отыскать - Ченстоховскую» икону Е e , находящуюся в забвении, в братской хлебне. «Если отслужишь молебен перед Ней — то будешь здорова»,— сказала Царица Небесная и стала невидима. По настоятельной просьбе женщины лаврскими иноками был произведен тщательный розыск, и действительно, в числе старых вещей, хранившихся в кладовой, найдено было свернутое в трубку полотно с изображением Ченстоховской иконы Божией Матери. Больная тотчас отслужила перед иконой молебен и ушла домой совершенно здоровой. С тех пор икона с честью была водружена на стене, и многие исцеления от недугов стали получать с верою притекающие к ней. Отрок слободы Котельвы, Харьковской губернии, Георгий Кривуша, пять лет страдал мучительным ревматизмом. Отец его Григорий дал клятвенное обещание устроить на икону дорогу ризу, если дитя его выздоровеет. Дитя выздоровело, и благодарный отец заказал в Москве в 1887 году для икона дорогую серебряную ризу, которая и поныне служит для всех наглядным свидетельством совершившегося чуда. Дорогой же вызолоченный резной киот, в котором красуется эта икона, сооружен усердием покойного келаря архимандрита Левкия и монаха Амфилохия.
[2] Окончил курс Тверской духовной Семинарии. Странствовал более пятидесяти лет. Перед смертью приобщался в городе Рыбинске, в любимом им Софийском женском монастыре. Затем, больной, в сопровождении духовника уехал в Москву. Там остановился у незнакомых людей. Хозяйка этого дома, обеспокоенная его болезненным состоянием, боялась, чтобы не случилось с ним несчастья, но Иван Иванович ей сказал: «Не смущайся, матушка, за то у тебя Ангелы будут пребывать шесть недель в доме, а за мною приедет из Бежецка Феодор Феодорович (знакомый купец)». После этого больной, несмотря на крайнюю слабость, пошел ко всенощной, откуда его привели в бесчувствии. Проснувшись в семь часов утра на постели, больной спросил: «К какой обедне благовестят?» Ему ответили: «К ранней: полежите до поздней, мы вас разбудим». Больной вторично заснул, побольше уже не просыпался. Извещенный о смерти старца купец Феодор Феодорович приехал в Москву и перевез тело в Бежецк, где и похоронил его на городском кладбище.
[3] Заслуженная сестра милосердия и участница Турецкой кампании 1877-1878 гг. Александра Григорьевна Черникова, любезно сообщившая мне некоторую часть помещенных в этой книге рассказов.
[4] Благодарности.
[5] Крест над могилой старца был поставлен тотчас после кончины его усердием киевского купца N , а надгробная плита с надписью положена в 1886 году начальником Китаевской пустыни Виталием на средства, пожертвованные для этого игуменьей Нежинского монастыря N
[6] По мужу - Новичкова.
[7] После смерти блаженного старца осталось деньгами двадцать пять рублей, которые были найдены завернутыми в пакете с надписью: «Сестре Аннушке на мантейку». Из числа же икон - образ св. великомученицы Параскевы был передан старцем незадолго до своей кончины монахине Киево-Флоровского монастыря Вере Голубевой. Украсив эту икону дорогим киотом и ризою, Вера Голубева принесла ее в дар церкви скита пустынного Николая. Там ли в настоящее время хранится эта икона, не знаю.
[8] Переложение с надгробной песни: «Зряще мя безгласна», которую любил петь покойный митрополит Филарет.
[9] См. кн. того же автора: Рясофорный монах Досифей, затворник К.-П. Лавры и первый руководитель — наставник преподобного Серафима Саровского, 1906. Изд. К.-П. Лавры.
[10] Архимандрит, настоятель одного из первоклассных монастырей Киевской епархии.
© Онлайн библиотека сайта Православие и мир, 2011–2024
