Предисловие
ОТКРОВЕНИЕ о Боге говорит: «Бог есть любовь», «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Иоан. 4, 8; 1, 5).
Как трудно нам, людям, согласиться с этим. Трудно потому, что и наша личная жизнь, и окружающая нас жизнь всего мира свидетельствуют, скорее, об обратном.
На самом деле, где же этот СВЕТ ЛЮБВИ ОТЧЕЙ, если все мы, подходя к концу своей жизни, вместе с Иовом в горечи сердца осознаем: «Лучшие думы мои, достояние сердца моего, разбиты. Дни мои прошли; преисподняя станет домом моим… где же после этого надежда моя?», и то, что от юности тайно, но сильно искало сердце мое, «кто увидит?» (Иов. 17, 11-15).
Сам Христос свидетельствует, что Бог внимательно промышляет о всей своей твари, что ни одна малая птица не забыта Им, что Он заботится даже об убранстве травы, и что о людях его забота еще и несравненно большая, что «у нас и волосы на голове все сочтены» (Мф. 10, 30).
Но где же этот внимательный до последней мелочи промысл? Все мы подавлены зрелищем неудержимого разгула зла в мире. Миллионы жизней, часто едва начавшихся, прежде, чем достигнуто самое осознание жизни, с невероятной жестокостью вырываются. Итак, зачем же дана эта нелепая жизнь? И вот, жадно ищет душа встречи с Богом, чтобы сказать ему: Зачем Ты дал мне жизнь?… Я пресыщен страданиями: тьма вокруг меня; зачем Ты скрываешься от меня?… Я знаю, что Ты благ, но почему Ты так безразличен к страданию моему?
Почему Ты так… жесток и беспощаден ко мне?
Я не могу Тебя понять!
* * *
ЖИЛ НА ЗЕМЛЕ человек, муж гигантской силы духа, имя его Симеон. Он долго молился с неудержимым плачем: «помилуй меня»; но не слушал его Бог.
Прошло много месяцев такой молитвы, и силы души его истощились; он дошел до отчаяния и воскликнул: «Ты неумолим!» И когда с этими словами в его изнемогшей от отчаяния душе еще что-то надорвалось, он вдруг на мгновение увидел живого Христа: огонь исполнил сердце его и все тело с такой силой, что если бы видение продлилось еще мгновение, он умер бы. После он уже никогда не мог забыть невыразимо кроткий, беспредельно любящий, радостный, непостижимого мира исполненный взгляд Христа, и последующие долгие годы своей жизни неустанно свидетельствовал, что Бог есть любовь, любовь безмерная, непостижимая.
О нем, этом свидетеле Божественной любви, предстоит нам слово.
Со времени Иоанна Богослова, за истекшие девятнадцать веков, прошли целые сонмы таких свидетелей, но сей последний особенно нам дорог потому, что он был нашим современником. Частое явление среди христиан - желание, вполне естественное желание видимых знамений нашей веры, иначе изнемогают они в своем уповании, а повествования о чудесах давно минувших дней в их сознании становятся мифом. Вот почему так важно повторение подобных свидетельств, вот почему нам так дорог этот новый свидетель, в лице которого было возможно видеть самые драгоценные проявления нашей веры. Мы знаем, что и ему поверят лишь немногие, как немногие поверили в свидетельство прежних Отцов: и это не потому, что свидетельство ложно, а потому, что вера обязывает к подвигу.
Мы говорим, что за девятнадцать веков христианской истории прошли целые сонмы свидетелей любви Христовой, и все же в необъятном океане человечества их так мало, они так редки.
Редки подобные свидетели потому, что нет подвига более трудного, более болезненного, чем подвиг и борьба за любовь: потому, что нет свидетельства более страшного, чем свидетельство о любви: и нет проповеди более возвышающей, чем проповедь любви.
Взгляните на жизнь Христа. Он пришел в мир, чтобы сообщить людям благовестие о вечной Божественной жизни, которое Он предподал нам в простых человеческих словах, в своих двух заповедях о любви к Богу и ближнему, и из евангельского повествования мы видим, каким искушениям подвергся Он от диавола, который сделал все, что мог, чтобы вынудить Христа хотя бы в чем-нибудь нарушить эти заповеди, и тем отнять у Него «право» давать их человеку. Посмотрите, что было в пустыне (Мф. 4; Лк. 4). По ответам Христа мы видим, что там была борьба за первую заповедь, т.е. о любви к Богу. Победителя в этой борьбе - Христа, исшедшего на проповедь, диавол окружает атмосферой непримиримой убийственной вражды, преследуя Его на всех путях, но и тут не достигает он своей цели. Последние удары, нанесенные Христу: предательство ученика-апостола, общее отступление и неистовые крики облагодетельствованной толпы: «Распни, распни Его»; но и здесь побеждает любовь Христа, о чем Сам Он категорически свидетельствует: «Дерзайте, Я победил мир» и еще: «Идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего».
Итак, диавол не смог отнять у Него право дать миру новую заповедь. Господь победил, и победа Его вечно пребывает, и уже никогда, и никто, и ничто не умалит этой победы.
* * *
Иисус Христос безмерно возлюбил мир: и эту любовь дано было действенно пережить старцу Силуану, который и сам в ответ полюбил Христа и долгие годы провел в чрезвычайном подвиге за то, чтобы никто и ничто не отнял у него этого дара, и под конец жизни он мог бы, подобно великому Павлу, сказать: «Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч?… Я уверился, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь, не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 8, 35-39).
Остановившись на словах апостола Павла, мы поймем, что так говорить он мог лишь пройдя через все эти испытания. И всякий, идущий вслед Христу, как показал опыт веков, проходит чрез множество испытаний. Прошел чрез них и старец Силуан.
* * *
Блаженный старец схимонах Силуан в течение сорока шести лет подвизался на Афонской горе в Русском монастыре Святого Великомученика Пантелеймона. В этом монастыре нам пришлось прожить около четырнадцати лет. В последние годы жизни Старца, с 1931 г. по день кончины его - 11/24 сентября 1938 г., просьбы вынудили нас написать его житие. Задача для человека, не имеющего ни дара, ни опыта «писать»,- нелегкая: но мы все же решаемся, потому что глубоко и искренно убеждены в том, что на нас лежит долг поведать людям об этом воистину великом человеке.
Настоящая книга по своему содержанию предназначается для узкого круга людей, интересы которых сосредоточены на христианском подвижничестве, и потому главной заботой нашей является не литературное искусство, а возможно более точный «духовный портрет» Старца.
Все наше внимание при общении с ним было поглощено его духовным обликом с единственной целью личной «пользы». Мы никогда не имели идеи писать его биографию, и потому многое, что, естественно, должно было бы интересовать биографа, нам осталось неизвестным. О многом мы обязаны умолчать потому, что это связано с людьми еще живыми. Мы приводим здесь лишь небольшое количество фактов из жизни старца, рассказанных им по разным случайным поводам во время наших частых бесед или же услышанных нами от других подвижников Святой Горы, друзей старца. Мы полагаем, что складность сведений о его внешней жизни не составит существенного недостатка нашего труда. Мы были бы вполне удовлетворены, если бы нам удалось хотя бы отчасти выполнить более важную задачу, а именно - нарисовать духовный образ старца тем, которые не имели счастья непосредственного живого общения с ним. Насколько мы имеем возможность судить и поскольку нам приходилось соприкасаться с людьми, это был единственный бесстрастный человек, которого нам было дано встретить на нашем жизненном пути. Теперь, когда его нет с нами, он представляется нам каким-то исключительным гигантом духа.
Когда Господь жил на земле, то смиренное явление во плоти закрывало от взоров людей Его подлинное Божественное величие, и лишь по Вознесении Господнем и по сошествии Святого Духа открылось умному взору учеников и апостолов - Божество Христа. Нечто подобное произошло с нами в отношении к старцу Силуану. При жизни он был так прост и доступен, что при всем благоговении к нему, при всем сознании высокой святости этого мужа, мы все же не могли в полноте ощутить его величия, и лишь теперь, когда в течение целого ряда лет мы не встречаем на своем пути ничего равного, мы с опозданием начинаем понимать подлинное величие того, кого по непостижимому Промыслу Божию нам довелось так близко знать.
Иеромонах Софроний
Глава I
ОТКРОВЕНИЕ о Боге говорит: «Бог есть любовь», «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Иоан. 4, 8; 1, 5).
Как трудно нам, людям, согласиться с этим. Трудно потому, что и наша личная жизнь, и окружающая нас жизнь всего мира свидетельствуют, скорее, об обратном.
На самом деле, где же этот СВЕТ ЛЮБВИ ОТЧЕЙ, если все мы, подходя к концу своей жизни, вместе с Иовом в горечи сердца осознаем: «Лучшие думы мои, достояние сердца моего, разбиты. Дни мои прошли; преисподняя станет домом моим… где же после этого надежда моя?», и то, что от юности тайно, но сильно искало сердце мое, «кто увидит?» (Иов. 17, 11-15).
Сам Христос свидетельствует, что Бог внимательно промышляет о всей своей твари, что ни одна малая птица не забыта Им, что Он заботится даже об убранстве травы, и что о людях его забота еще и несравненно большая, что «у нас и волосы на голове все сочтены» (Мф. 10, 30).
Но где же этот внимательный до последней мелочи промысл? Все мы подавлены зрелищем неудержимого разгула зла в мире. Миллионы жизней, часто едва начавшихся, прежде, чем достигнуто самое осознание жизни, с невероятной жестокостью вырываются. Итак, зачем же дана эта нелепая жизнь? И вот, жадно ищет душа встречи с Богом, чтобы сказать ему: Зачем Ты дал мне жизнь?… Я пресыщен страданиями: тьма вокруг меня; зачем Ты скрываешься от меня?… Я знаю, что Ты благ, но почему Ты так безразличен к страданию моему?
Почему Ты так… жесток и беспощаден ко мне?
Я не могу Тебя понять!
* * *
ЖИЛ НА ЗЕМЛЕ человек, муж гигантской силы духа, имя его Симеон. Он долго молился с неудержимым плачем: «помилуй меня»; но не слушал его Бог.
Прошло много месяцев такой молитвы, и силы души его истощились; он дошел до отчаяния и воскликнул: «Ты неумолим!» И когда с этими словами в его изнемогшей от отчаяния душе еще что-то надорвалось, он вдруг на мгновение увидел живого Христа: огонь исполнил сердце его и все тело с такой силой, что если бы видение продлилось еще мгновение, он умер бы. После он уже никогда не мог забыть невыразимо кроткий, беспредельно любящий, радостный, непостижимого мира исполненный взгляд Христа, и последующие долгие годы своей жизни неустанно свидетельствовал, что Бог есть любовь, любовь безмерная, непостижимая.
О нем, этом свидетеле Божественной любви, предстоит нам слово.
Со времени Иоанна Богослова, за истекшие девятнадцать веков, прошли целые сонмы таких свидетелей, но сей последний особенно нам дорог потому, что он был нашим современником. Частое явление среди христиан - желание, вполне естественное желание видимых знамений нашей веры, иначе изнемогают они в своем уповании, а повествования о чудесах давно минувших дней в их сознании становятся мифом. Вот почему так важно повторение подобных свидетельств, вот почему нам так дорог этот новый свидетель, в лице которого было возможно видеть самые драгоценные проявления нашей веры. Мы знаем, что и ему поверят лишь немногие, как немногие поверили в свидетельство прежних Отцов: и это не потому, что свидетельство ложно, а потому, что вера обязывает к подвигу.
Мы говорим, что за девятнадцать веков христианской истории прошли целые сонмы свидетелей любви Христовой, и все же в необъятном океане человечества их так мало, они так редки.
Редки подобные свидетели потому, что нет подвига более трудного, более болезненного, чем подвиг и борьба за любовь: потому, что нет свидетельства более страшного, чем свидетельство о любви: и нет проповеди более возвышающей, чем проповедь любви.
Взгляните на жизнь Христа. Он пришел в мир, чтобы сообщить людям благовестие о вечной Божественной жизни, которое Он предподал нам в простых человеческих словах, в своих двух заповедях о любви к Богу и ближнему, и из евангельского повествования мы видим, каким искушениям подвергся Он от диавола, который сделал все, что мог, чтобы вынудить Христа хотя бы в чем-нибудь нарушить эти заповеди, и тем отнять у Него «право» давать их человеку. Посмотрите, что было в пустыне (Мф. 4; Лк. 4). По ответам Христа мы видим, что там была борьба за первую заповедь, т.е. о любви к Богу. Победителя в этой борьбе - Христа, исшедшего на проповедь, диавол окружает атмосферой непримиримой убийственной вражды, преследуя Его на всех путях, но и тут не достигает он своей цели. Последние удары, нанесенные Христу: предательство ученика-апостола, общее отступление и неистовые крики облагодетельствованной толпы: «Распни, распни Его»; но и здесь побеждает любовь Христа, о чем Сам Он категорически свидетельствует: «Дерзайте, Я победил мир» и еще: «Идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего».
Итак, диавол не смог отнять у Него право дать миру новую заповедь. Господь победил, и победа Его вечно пребывает, и уже никогда, и никто, и ничто не умалит этой победы.
* * *
Иисус Христос безмерно возлюбил мир: и эту любовь дано было действенно пережить старцу Силуану, который и сам в ответ полюбил Христа и долгие годы провел в чрезвычайном подвиге за то, чтобы никто и ничто не отнял у него этого дара, и под конец жизни он мог бы, подобно великому Павлу, сказать: «Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч?… Я уверился, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь, не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 8, 35-39).
Остановившись на словах апостола Павла, мы поймем, что так говорить он мог лишь пройдя через все эти испытания. И всякий, идущий вслед Христу, как показал опыт веков, проходит чрез множество испытаний. Прошел чрез них и старец Силуан.
* * *
Блаженный старец схимонах Силуан в течение сорока шести лет подвизался на Афонской горе в Русском монастыре Святого Великомученика Пантелеймона. В этом монастыре нам пришлось прожить около четырнадцати лет. В последние годы жизни Старца, с 1931 г. по день кончины его - 11/24 сентября 1938 г., просьбы вынудили нас написать его житие. Задача для человека, не имеющего ни дара, ни опыта «писать»,- нелегкая: но мы все же решаемся, потому что глубоко и искренно убеждены в том, что на нас лежит долг поведать людям об этом воистину великом человеке.
Настоящая книга по своему содержанию предназначается для узкого круга людей, интересы которых сосредоточены на христианском подвижничестве, и потому главной заботой нашей является не литературное искусство, а возможно более точный «духовный портрет» Старца.
Все наше внимание при общении с ним было поглощено его духовным обликом с единственной целью личной «пользы». Мы никогда не имели идеи писать его биографию, и потому многое, что, естественно, должно было бы интересовать биографа, нам осталось неизвестным. О многом мы обязаны умолчать потому, что это связано с людьми еще живыми. Мы приводим здесь лишь небольшое количество фактов из жизни старца, рассказанных им по разным случайным поводам во время наших частых бесед или же услышанных нами от других подвижников Святой Горы, друзей старца. Мы полагаем, что складность сведений о его внешней жизни не составит существенного недостатка нашего труда. Мы были бы вполне удовлетворены, если бы нам удалось хотя бы отчасти выполнить более важную задачу, а именно - нарисовать духовный образ старца тем, которые не имели счастья непосредственного живого общения с ним. Насколько мы имеем возможность судить и поскольку нам приходилось соприкасаться с людьми, это был единственный бесстрастный человек, которого нам было дано встретить на нашем жизненном пути. Теперь, когда его нет с нами, он представляется нам каким-то исключительным гигантом духа.
Когда Господь жил на земле, то смиренное явление во плоти закрывало от взоров людей Его подлинное Божественное величие, и лишь по Вознесении Господнем и по сошествии Святого Духа открылось умному взору учеников и апостолов - Божество Христа. Нечто подобное произошло с нами в отношении к старцу Силуану. При жизни он был так прост и доступен, что при всем благоговении к нему, при всем сознании высокой святости этого мужа, мы все же не могли в полноте ощутить его величия, и лишь теперь, когда в течение целого ряда лет мы не встречаем на своем пути ничего равного, мы с опозданием начинаем понимать подлинное величие того, кого по непостижимому Промыслу Божию нам довелось так близко знать.
Иеромонах Софроний
Детство и молодые годы
«Призови Меня в день скорби твоей;
и Я избавлю тебя, и ты прославишь Меня»
(Пс. 49, 15)
ЖИЗНЬ блаженного Старца Силуана внешне протекала мало интересно. До призывного возраста это была жизнь бедного русского крестьянина, потом обычная военная служба в нижних чинах, и затем долгие годы, 46 лет, монотонной монастырской жизни простого монаха.
Формуляр Монастыря говорит о нем следующее: схимонах отец Силуан, мирское имя - Семен Иванович Антонов, крестьянин Тамбовской губернии, Лебединского уезда, Шовской волости и села. Родился в 1866 г., на Афон приехал в 1892 г., в мантию пострижен в 1896 г.; в схиму - в 1911. Послушания проходил: на мельнице, на Каламарейском метохе (владение Монастыря вне Афона), в Старом Нагорном Русике, в Экономии. Скончался 11/24 сентября 1938 года.
От «родился» до «скончался» - все бедно, не о чем рассказать: касаться же внутренней жизни человека пред Богом - дело нескромное, дерзновенное. Среди площади мира открывать «глубокое» сердце христианина - почти святотатство; но уверенные в том, что ныне старцу, ушедшему из мира победителем мира, уже ничто не страшно, уже ничто не нарушит его вечного покоя в Боге, позволим себе попытку хоть что-нибудь рассказать о его чрезвычайно богатом, царственно высоком житии, имея в виду тех немногих, которые и сами влекутся к той же божественной жизни.
Полем духовной борьбы для всякого человека, прежде всего, является его собственное сердце; и тот, кто любит входить в свое сердце, оценит выражение пророка Давида: «приступит человек и сердце глубоко» (Пс. 63, 7). Подлинная христианская жизнь течет там, в глубоком сердце, сокрытом не только от посторонних взоров, но в полноте и от самого носителя этого сердца. Кто входил в этот таинственный чертог, тот несомненно испытал невыявляемое изумление перед тайной бытия. Кто чистым умом погружался в напряженное созерцание своего внутреннего человека, тот понимает невозможность проследить в полноте течение своей жизни даже за короткий отрезок времени, тот сознает невозможность уловить процессы духовной жизни сердца, которое своей глубиной касается того бытия, где уже нет процессов. А ведь перед нами, в данном житии, стоит как будто именно эта задача: изобразить внутренний процесс роста великого подвижника.
Нет, мы не поставим перед собой невыполнимой задачи. Мы лишь отчасти коснемся тех этапов его жизни, которые нам лучше известны. Еще в большей степени мы считаем неуместною попытку научного психоанализа, ибо там, где действует Бог, наука не приложима.
Из долгой жизни старца наиболее ясно мы удержали в памяти несколько фактов, являющихся показательными для его внутренней жизни и в то же время его «историей». Первый из них по времени относится к его раннему детству, когда ему было не более 4-х лет. Отец его, подобно многим русским крестьянам, любил оказывать гостеприимство странникам. Однажды, в праздничный день, с особенным удовольствием он пригласил к себе некоего книгоношу, надеясь от него, как человека «книжного», узнать что-либо новое и интересное, ибо томился он своей «темнотой» и жадно тянулся к знанию и просвещению. В доме гостю был предложен чай и еда. Маленький Семен с любопытством ребенка смотрел на него и внимательно прислушивался к беседе. Книгоноша доказывал отцу, что Христос не Бог, и что вообще Бога нет. Мальчика Семена особенно поразили слова: «Где Он, Бог-то?»; и он подумал: «Когда вырасту большой, то по всей земле пойду искать Бога». Когда гость ушел, маленький Семен рассказал отцу: «Ты меня учишь молиться, а он говорит, что Бога нет». На это отец ответил: «Я думал, что он умный человек, а он оказался дурак. Не слушай его». Но ответ отца не изгладил из души мальчика сомнения.
Много лет прошло с тех пор. Семен вырос, стал большим здоровым парнем и работал неподалеку от их села, в имении князя Трубецкого, где старший брат его взял подряд на постройку. Работали они артелью; Семен - в качестве столяра. У артельщиков была кухарка, деревенская баба. Однажды она ходила на богомолье и посетила, между прочим, могилу замечательного подвижника - затворника Иоанна Сезеновского (1791-1839). По возвращении она рассказывала о святой жизни затворника и о том, что на его могиле бывают чудеса. Некоторые из присутствовавших стариков подтвердили рассказы о чудесах, и все говорили, что Иоанн был святой человек. Слыша эту беседу, Семен подумал: «Если он святой, то значит Бог с нами, и незачем мне ходить по всей земле - искать Его», и при этой мысли юное сердце загорелось любовью к Богу.
Удивительное явление: с четырехлетнего до двенадцатилетнего возраста продержалась мысль, запавшая в душу ребенка при слышании книгоноши; мысль, которая, видимо, тяготила его, оставаясь где-то в глубине неразрешенной, и которая разрешилась таким странным, и, казалось бы, наивным образом.
После того, как Семен почувствовал себя обретшим веру, ум его прилепился к памяти Божией, и он много молился с плачем. Тогда же он ощутил в себе внутреннее изменение и влечение к монашеству, и, как говорил сам старец, на молодых красивых дочерей князя он стал смотреть с любовью, но без пожелания, как на сестер, тогда как раньше вид их беспокоил его. В то время он даже просил отца отпустить его в Киево-Печерскую Лавру, но отец категорически ответил: «Сначала кончи военную службу, а потом будешь свободен пойти».
В таком необычном состоянии Семен пробыл три месяца, затем оно отступило от него, и он снова стал водить дружбу со своими сверстниками, гулять с девками за селом, пить водку, играть на гармонике, и вообще жить подобно прочим деревенским парням.
Молодой, красивый, сильный, а к тому времени уже и зажиточный, Семен наслаждался жизнью. В селе его любили за хороший миролюбивый и веселый характер, а девки смотрели на него, как на завидного жениха. Сам он увлекся одною из них, и прежде чем был поставлен вопрос о свадьбе, в поздний вечерний час с ними произошло «обычное».
Замечательно при этом, что на следующий день утром, когда он работал с отцом, тот тихо сказал ему: «Сынок, где ты был вчера, болело сердце мое». Эти кроткие слова отца запали в душу Семена, и позднее, вспоминая его, старец говорил:
«Я в меру отца моего не пришел. Он был совсем неграмотный, и даже «Отче наш» читал с ошибкой, говорил «днесть» вместо «днесь», заучил в церкви по слуху, но был кроткий и мудрый человек».
У них была большая семья: отец, мать, пять братьев-сыновей и две дочери. Жили они вместе и дружно. Взрослые братья работали с отцом. Однажды, во время жатвы, Семену пришлось готовить в поле обед, была пятница, забыв об этом, он наварил свинины, и все ели. Прошло полгода с того дня, уже зимою, в какой-то праздник, отец говорит Семену с мягкой улыбкой:
- Сынок, помнишь, как ты в поле накормил меня свининой? А ведь была пятница; ты знаешь, я ел ее тогда как стерву.- Что же ты мне не сказал тогда? - Я, сынок, не хотел тебя смутить.
Рассказывая подобные случаи из своей жизни в доме отца, старец добавлял:
«Вот такого старца я хотел бы иметь: он никогда не раздражался, всегда был ровный и кроткий. Подумайте, полгода терпел, ждал удобной минуты, чтобы и поправить меня и не смутить».
* * *
Старец Силуан был весьма большой физической силы. Свидетельствуют об этом, между прочим, и следующие факты из его жизни.
Он был еще совсем молодой, до военной службы, однажды на Пасху, после обильного мясного обеда, когда братья его разошлись по гостям, а он остался дома, мать предложила ему «яичницу»: он не отказался: мать сварила ему целый чугун, до полусотни яиц, и он все съел.
В те годы он работал со своими братьями в имении князя Трубецкого, и в праздники иногда ходил в трактир, были случаи, что он выпивал за один вечер «четверть» (3 литра) водки, но пьяным не бывал.
Однажды в сильный мороз, ударивший после оттепели, сидел он на постоялом дворе. Один из постояльцев, переночевавший там, хотел возвращаться домой: пошел он запрячь свою лошадь, однако, скоро вернулся, говоря:
- Беда! Нужно ехать, и не могу: лед обложил копыта лошади толстым слоем, и она от боли не дается отбить его.
Семен говорит:
- Пойдем, я тебе помогу.
На конюшне он взял шею лошади около головы подмышку и говорит мужику: «Отбивай». Лошадь все время стояла не шелохнувшись; мужик отбил лед с копыт, запряг и уехал.
Голыми руками Семен мог брать горячий чугун со щами и перенести его с плиты на стол, за которым обедала их артель. Ударом кулака он мог перебить довольно толстую доску. Он подымал большие тяжести и обладал редкою выносливостью и в жару, и в холод: он мог есть очень помногу и много работать.
Но эта сила, которая позднее послужила ему для совершения многих исключительных подвигов, в то время была причиной его самого большого греха, за который он принес чрезвычайное покаяние.
Однажды, в престольный праздник села, днем, когда почти все жители весело беседовали около своих изб, Семен с товарищем гулял по улице, играя на гармонике. Навстречу им шли два брата - сапожники села. Старший - человек огромного роста и силы, большой скандалист, был «навеселе». Когда они поравнялись, сапожник насмешливо стал отнимать гармошку у Семена; но он успел передать ее своему товарищу. Стоя против сапожника, Семен уговаривал его «проходить своей дорогой», но тот, намереваясь, по-видимому, показать свое превосходство над всеми парнями села в такой день, когда все девки были на улице и со смехом наблюдали сцену, попер на Семена. И вот, как рассказывал об этом сам Старец:
- Сначала я подумал уступить, но вдруг стало мне стыдно, что девки будут смеяться, и я сильно ударил его в грудь: он далеко отлетел от меня и грузно повалился навзничь посреди дороги; изо рта его потекла пена и кровь. Все испугались; испугался и я; думаю: убил. И так стою. В это время младший брат сапожника взял с земли большой булыжник и бросил в меня; я успел отвернуться; камень попал мне в спину, тогда я сказал ему: «Что же, ты хочешь, чтоб и тебе тоже было?», и двинулся на него, но он убежал. Долго пролежал сапожник на дороге; люди сбежались и помогали ему, омывали холодной водой. Прошло не меньше получаса прежде, чем он смог подняться, и его с трудом отвели домой. Месяца два он проболел, но, к счастью, остался жив, мне же потом долго пришлось быть осторожным: братья сапожника со своими товарищами по вечерам с дубинами и ножами подстерегали меня в закоулках, но Бог сохранил меня.
Так в шуме молодой жизни начал уже заглушаться в душе Семена первый зов Божий к монашескому подвигу, но избравший его Бог снова воззвал его уже некоторым видением.
Однажды, после нецеломудренно проведенного времени, он задремал и в состоянии легкого сна увидел, что змия через рот проникла внутрь его. Он ощутил сильнейшее омерзение и проснулся. В это время он слышит слова: «Ты проглотил змию во сне, и тебе противно: так Мне нехорошо смотреть, что ты делаешь».
Семен никого не видел; он слышал лишь произнесший эти слова голос, который по своей сладости и красоте был совершенно необычный. Действие, им произведенное, при всей своей тихости и сладости было потрясающим. По глубокому и несомненному убеждению старца - то был голос Самой Богородицы. До конца своих дней он благодарил Божию Матерь, что Она не возгнушалась им, но Сама благоволила посетить его и восставить от падения. Он говорил: «Теперь я вижу, как Господу и Божией Матери жалко народ. Подумайте, Божия Матерь пришла с небес вразумить меня - юношу во грехах».
То, что он не удостоился видеть Владычицу, он приписывал нечистоте, в которой пребывал в тот момент.
Этот вторичный зов, совершившийся незадолго до военной службы, имел уже решающее значение на выбор дальнейшего пути. Его первым следствием было коренное изменение жизни, принявшей недобрый уклон. Семен ощутил глубокий стыд за свое прошлое и начал горячо каяться перед Богом. Решение по окончании военной службы уйти в монастырь вернулось с умноженной силой. В нем проснулось острое чувство греха, и в силу этого изменилось отношение ко всему, что он видел в жизни. Это изменение сказалось не только в его личных действиях и поведении, но и в его чрезвычайно интересных беседах с людьми, из которых мы, к сожалению, можем рассказать лишь немногие, наиболее отчетливо сохранившиеся в нашей памяти.
В какой-то праздник, когда водили в селе хороводы, Семен смотрел, как один мужик, средних лет, его односельчанин, играл на гармонике и плясал. Отозвав этого мужика немного в сторону, он спросил его:
- Как же, Степан, ты можешь играть и плясать, ведь ты же убил человека?
Он убил его в пьяной драке. Тогда тот отводит Семена еще немного далее и говорит ему:
- Знаешь ли, когда я был в остроге, то много молился Богу, чтобы простил меня, и Бог мне простил; потому я теперь спокойно играю.
Семен, который незадолго перед тем и сам чуть не убил человека, понял, что у Бога можно испросить прощение грехов, понял и спокойствие своего односельчанина - прощенного убийцы. Случай этот ярко рисует и ясное сознание греха, и сильное покаянное чувство, и глубокую религиозную интуицию русских крестьян.
Другой односельчанин Семена имел знакомство с одной девушкой из соседнего села, и девушка та забеременела от него. Семен, видя, что парень очень невнимательно относится к этому обстоятельству, убеждал его жениться на ней, говоря: - «иначе будет грех». Парень долго не соглашался с тем, что это грех, и не хотел жениться, но Семен все же убедил его, и он послушался.
Услышав из уст старца эту историю, мы спросили его, почему же сам он не женился на той девушке, которую знал. На это старец сказал:
- Когда мне захотелось пойти в монахи, то я много просил Бога устроить так, чтобы я мог спокойно это сделать, и Бог все так хорошо устроил. Я ушел в солдаты, а за это время один купец-хлеботорговец приехал в наше село для закупки хлеба; увидав ту девушку в хороводе, что она красивая, стройная, хорошо поет и очень веселая, он полюбил и взял ее. Они были счастливы и имели много детей.
Старец горячо благодарил Бога, послушавшего его молитвы, но преступления своего не забыл.
Время военной службы
ВОЕННУЮ службу Семен отбывал в Петербурге, в лейб-гвардии, в Саперном батальоне. Уйдя на службу с живой верой и глубоким покаянным чувством, он не переставал помнить о Боге.
В армии его очень любили, как солдата всегда исполнительного, спокойного, хорошего поведения, а товарищи, как верного и приятного друга: впрочем это было нередким явлением в России, где солдаты жили очень по-братски.
Однажды под праздник, с тремя гвардейцами того же батальона он отправился в город. Зашли они в большой столичный трактир, где было много света и громко играла музыка: заказали ужин с водкой и весело беседовали. Семен больше молчал. Один из них спросил его:
- Семен, ты все молчишь; о чем ты думаешь?
- Я думаю: сидим мы сейчас в трактире, едим, пьем водку, слушаем музыку и веселимся, а на Афоне теперь творят бдение и всю ночь будут молиться, так вот - кто же из нас на Страшном Суде даст лучший ответ, они или мы?
Тогда другой сказал:
- Какой человек Семен! Мы слушаем музыку и веселимся, а он умом на Афоне и на Страшном Суде.
Слова гвардейца о Семене: - «а он умом на Афоне и на Страшном Суде» - могут быть отнесены не только к тому моменту, когда они сидели в трактире, но и ко всему времени пребывания его на военной службе. Мысль его об Афоне, между прочим, выражалась и в том, что он несколько раз посылал туда деньги. Однажды ходил он из Устижорского лагеря, где летом стоял их батальон, на почту в село Колпино, чтобы сделать перевод денег на Афон. На обратном пути, еще недалеко от Колпина, по дороге, прямо навстречу ему бежала большая бешеная собака; когда она совсем уже приблизилась и готова была броситься на него, он со страхом проговорил: «Господи, помилуй!» Лишь только произнес он эту короткую молитву, как какая-то сила сразу отбросила собаку в сторону, словно наткнулась она на что-то; обогнув Семена, она побежала в село, где причинила много вреда и людям, и скоту.
Этот случай произвел на Семена глубокое впечатление. Он живо почувствовал близость хранящего нас Бога и еще сильнее прилепился к памяти Божией.
* * *
На военной службе снова проявилась сила его совета и доброго влияния. Увидел он в помещении роты одного солдата, окончившего свой срок, сидящим печально, с опушенной головой, на своей койке. Семен подошел к нему и говорит:
- Что ты печальный сидишь, а не радуешься, как другие, что окончил службу и теперь поедешь домой?
- Я получил письмо от своих,- сказал солдат,- пишут, что жена моя родила за это время.
Помолчав немного, качая головой, тихим голосом, в котором слышалась и скорбь, и обида, и озлобление, он проговорил:
- Не знаю, что я с ней сделаю… Ох, боюсь!… Так что ехать домой не хочется.
Семен спокойно спросил:
- А ты за это время сколько раз ходил в заведения?
- Да, бывали случаи,- словно что-то вспоминая, ответил солдат.- Ты вот не мог утерпеть,- говорит ему Семен,- а ей, ты думаешь, легко было?… Тебе хорошо: ты мужчина, а она от одного раза родить может… Подумай, куда ты ходил!… Ты перед ней больше виноват, чем она перед тобой… Ты прости ее… Приедешь домой, прими ребенка, как своего, и увидишь, что все будет хорошо…
Прошло несколько месяцев. Семен получил благодарное письмо от того солдата, который описывал, что когда подъезжал он к дому, то отец и мать вышли ему навстречу «скучные», а жена робкая и смущенная стояла около самого дома с ребенком на руках. У него же на душе, с того момента, как поговорил с ним Семен в казарме, было легко; весело он поздоровался с родителями, весело подошел к жене, поцеловал ее, ребенка взял на руки, тоже поцеловал. Все повеселели, вошли в дом, а потом пошли по селу навещать родных и знакомых; и всюду он с ребенком на руках; у всех было хорошо на душе. И после они жили в мире.
Солдат в письме много благодарил своего друга Семена за добрый совет. И нельзя не согласиться, что совет был действительно не только добрый, но и мудрый. Так уже в молодые годы старец Силуан прекрасно понимал, что необходимым условием мира между людьми является сознание каждым своей вины.
Окончив свою службу в гвардии, Семен, незадолго до разъезда солдат его возраста по домам, вместе с ротным писарем поехал к отцу Иоанну Кронштадтскому просить его молитв и благословения. Отца Иоанна в Кронштадте они не застали и решили оставить письма. Писарь стал выводить красивым почерком какое-то мудреное письмо, а Семен написал лишь несколько слов:
«Батюшка, хочу пойти в монахи; помолитесь, чтобы мир меня не задержал».
Возвратились они в Петербург в казармы, и, по словам старца, уже на следующий день он почувствовал, что кругом него «гудит адское пламя».
Покинув Петербург, Семен приехал домой и пробыл там всего одну неделю. Быстро собрали ему холсты и другие подарки для монастыря. Он попрощался во всеми и уехал на Афон. Но с того дня, как помолился о нем отец Иоанн Кронштадтский, «адское пламя гудело» вокруг него не переставая, где бы он ни был: в поезде, в Одессе, на пароходе, и даже на Афоне в монастыре, в храме, повсюду.
Приезд на Святую Гору
ПРИЕХАЛ Семен на Святую Гору осенью 1892 г. и поступил в Русский монастырь Святого Великомученика Пантелеймона. Началась новая подвижническая жизнь.
По афонским обычаям новоначальный послушник «брат Симеон» должен был провести несколько дней в полном покое, чтобы, вспомнив свои грехи за всю жизнь и изложив их письменно, исповедать духовнику. Испытываемое адское мучение породило в нем неудержимое горячее раскаяние. В таинстве покаяния он хотел освободить свою душу от всего, что тяготило ее, и потому с готовностью и великим страхом, ни в чем себя не оправдывая, исповедал все деяния своей жизни. Духовник сказал брату Симеону:
«Ты исповедал грехи свои перед Богом, и знай, что они тебе все прощены… Отныне положим начало новой жизни… Иди с миром и радуйся, что Господь привел тебя в эту пристань спасения».
Простая и верная душа брата Симеона, услышав от старца-духовника, что грехи ему все прощены, по слову его - «иди с миром и радуйся»,- отдалась радости. Неопытный и наивный - он не знал еще, что подвижнику нужно воздержание и в радости, и потому сразу потерял то напряжение, в котором пребывала душа его после посещения Кронштадта. В последовавшем расслаблении он подвергся нападению блудной похоти и остановился на соблазнительных образах, которые рисовала ему страсть. Помысл говорил ему: «Иди в мир и женись».
Что потерпел молодой послушник, оставаясь наедине,- мы не знаем. Когда он пошел исповедываться, то духовник сказал ему:
«Помыслов никогда не принимай, а как только придет, сразу отгоняй».
От неожиданного срыва, который постиг брата Симеона, душа его пришла в великий трепет. Ощутив страшную силу греха, он снова почувствовал себя в адском пламени и решил неотступно молиться, доколе Бог не помилует его.
После пережитых им адских мучений, после той радости, которую испытал он, получив прощение в таинстве исповеди, преткновение с помыслом, при сознании, что он снова опечалил Божию Матерь, было для него событием, потрясшим его душу; он думал, что прибыл в пристань спасения, и вдруг увидел возможность гибели и здесь.
«Падение» в помысле - отрезвило брата Симеона на всю жизнь. О степени этого отрезвления можно судить по тому, что с того дня, как сказал ему духовник: «помыслов никогда не принимай»,- он за 46 лет своего монашества не принял ни одного блудного помысла. То, чему многие годами не могут научиться, он усвоил после первого же урока, показав тем свою подлинную культуру и мудрость, по слову древних эллинов: мудрому мужу дважды согрешать не свойственно.
Сильная горечь раскаяния послужила поводом к новой брани. Помысл внушал ему: «Иди в пустыню, надень вретище, и там спасайся». «Хорошо,- ответил Симеон,- я пойду к игумену просить на это благословение».
«Не ходи,- игумен не благословит»,- говорит помысл.
«Ты только что гнал меня из монастыря в мир,- ответил Симеон,- а теперь гонишь в пустыню… Если игумен не благословит, значит не на добро ты толкаешь меня»,- и с решимостью в глубине души сказал: «Умру здесь за грехи мои».
Вводился брат Симеон в духовный подвиг вековым укладом Афонской монастырской жизни, насыщенной непрестанной памятью о Боге: молитва в келлии наедине; длительные богослужения в храме; посты и бдения; частая исповедь и причащение; чтение, труд, послушание. Простой, неискушенный множеством вопросов, как это наблюдается с современными интеллигентными людьми, он, подобно другим монахам, усваивал новую жизнь скорее органическим слиянием с окружающей его средой, чем устными уроками. Устные наставления игумена, духовников и старцев в большинстве случаев бывают кратки и обычно носят форму положительных указаний - что и как должно делать.
Одним из таких уроков для новоначального послушника является наставление, что келлейная молитва должна совершаться преимущественно по четкам с молитвой «Иисусовой». Многократное призывание святейшего Имени Иисуса усладило душу брата Симеона. Радовался он, узнав, что этой молитвою удобно молиться всегда и везде, при всякой работе и обстановке, что и во время церковных служб хорошо «держать» ее, а когда нет возможности пойти в храм, то ею заменяются богослужения.- Молился он горячо и много, так как душа его пребывала в тяжелом томлении и потому сильно стремилась к Могущему спасти.
Так прошло немного времени, всего около трех недель, и однажды вечером, при молении пред образом Богородицы, молитва вошла в сердце его и стала сама совершаться там день и ночь, но тогда он еще не разумевал величия и редкости дара, полученного им от Божией Матери.
* * *
Брат Симеон был терпеливый, незлобивый, послушливый: в монастыре его любили и хвалили за исправную работу и хороший характер: и ему это было приятно. Стали тогда приходить к нему помыслы: «Ты живешь свято; покаялся; грехи тебе прощены; молишься непрестанно; послушание исполняешь хорошо». От многой и усердной молитвы душа его по временам испытывала некоторый покой: тогда помыслы говорили ему: «Ты молишься и, может быть, спасешься: но если в раю ты не найдешь ни отца, ни матери, ни тех, кого ты любишь, то и там не будет тебе никакой радости».
Ум послушника колебался при этих помыслах, и тревога проникала в сердце, но по неопытности своей он не понимал, что же, собственно, с ним происходит.
Однажды ночью келлия его наполнилась странным светом, который пронизал даже и тело его так, что он увидел свои внутренности. Помысл говорил ему: «Прими,- это благодать», однако, душа послушника смутилась при этом, и он остался в большом недоумении. Молитва и после этого продолжала в нем действовать, но дух сокрушения отступил настолько, что смех пришел к нему во время молитвы; он сильно ударил себя по лбу кулаком: смех пропал, но дух покаяния все же не возвратился, и молитва проходила без сокрушения. Тогда он понял, что с ним произошло нечто недолжное.
После видения странного света, стали ему являться бесы, а он, наивный, с ними разговаривал, «как с людьми». Постепенно их нападения усиливались; иногда они говорили ему: «Ты теперь святой», а иногда - «Ты не спасешься». Брат Симеон спросил однажды беса: «Почему вы мне говорите по-разному: то говорите, что я свят, то - что я не спасусь?» Бес насмешливо ответил: «Мы никогда правды не говорим».
Смена демонических внушений, то возносящих на «небо» в гордости, то низвергающих в вечную гибель, угнетала душу молодого послушника, доводя его до отчаяния, и он молился с чрезвычайным напряжением. Спал он мало и урывками. Крепкий физически, подлинный богатырь, он в постель не ложился, но все ночи проводил в молитве или стоя, или сидя на табурете (без спинки); изнемогая, он сидя засыпал на 15-20 минут, и затем снова вставал на молитву. И так несколько раз. В общей сложности спал он за сутки от полутора до двух часов.
Его первым «послушанием» была работа на мельнице. Это было время расцвета русского монашества на Афоне. Монастырь расширился и стал словно город среди пустыни. Число братии достигало почти двух тысяч, а посетители и поклонники сотнями приезжали из России и часто подолгу жили в больших гостиницах монастыря. Так что работа на мельнице была не малая. И вот, брат Симеон при столь коротком сне, при крайнем воздержании в пище, при непрестанной горячей молитве, при многом, глубоком, по временам отчаянном плаче, исправно выполнял свое тяжелое трудовое послушание, где за день приходилось ему ворочать и таскать множество больших мешков с мукой.
* * *
Проходили месяц за месяцем, а мучительность демонических нападений все возрастала. Душевные силы молодого послушника стали падать, и мужество его изнемогало, страх гибели и отчаяние - росли: ужас безнадежности все чаще и чаще овладевал всем его существом. Кто переживал что-либо подобное, тот знает, что никакое человеческое мужество, никакая человеческая сила не может устоять в этой духовной борьбе. Надорвался и брат Симеон; он дошел до последнего отчаяния и, сидя у себя в келлии, в предвечернее время, подумал: «Бога умолить невозможно». С этой мыслью он почувствовал полную оставленность, и душа его погрузилась во мрак адского томления и тоски. В этом состоянии он пребывал около часа.
В тот же день, во время вечерни, в церкви святого пророка Илии, что на мельнице, направо от царских врат, где находится местная икона Спасителя, он увидел живого Христа.
«Господь непостижимо явился» молодому послушнику, и все существо, и самое тело его исполнилось огнем благодати Святого Духа, тем огнем, который Господь низвел на землю Своим пришествием (Лк. 12, 49).
От видения Симеон пришел в изнеможение, и Господь скрылся.
* * *
Невозможно описывать то состояние, в котором находился он в тот час. Мы знаем из уст и писаний блаженного старца, что его осиял тогда великий Божественный свет, что он был изъят из этого мира и духом возведен на небо, где слышал неизрекаемые глаголы; что в тот момент он получил как бы новое рождение свыше (Иов. 1, 13; 3, 3). Кроткий взор всепрощающего, безмерно любящего, радостного Христа привлек к Себе всего человека и затем, скрывшись, сладостью любви Божией восхитил дух его в созерцание Божества уже вне образов мира.
В явлении Господа послушнику Симеону, человеку простому, глубоко непосредственному, замечательно еще и то, что он «сразу узнал» и явившегося ему Христа, и Духа Святого, действовавшего в нем. В своих писаниях он без конца повторяет, что Господа познал он Духом Святым, что Бога узрел он в Духе Святом. Он утверждал также, что когда Сам Господь является душе, то она не может не узнать в Нем своего Творца и Бога.
Можно с уверенностью сказать, что и адское пламя, и адские муки, предварившие явление Христа послушнику Симеону, и осиявший его Божественный свет - для большинства суть вещи неведомые, непонятные. То, что видит духовный человек, его переживания и весь его опыт - недуховному часто может показаться безумием, плодом патологического душевного состояния. Лишенный опыта реальностей духовного мира, он отрицает то, чего не познал. Потенциально всякий человек призван к полноте духовной жизни, но постоянная обращенность воли к миру вещественному, к плотским и душевным переживаниям приводит к тому, что многие одебелевают, доходя до состояния неспособности к духовным восприятиям. В нашей обыденной жизни это можно уподобить тому, что имеющий радиоприемник ловит волны, наполняющие атмосферу, в то время, как не имеющий такового не ощущает их присутствия.
Странна и непонятна духовная жизнь христианского подвижника; мы видим в ней сплетение поражающих противоположностей: демонические нападения, богооставленность, мрак смерти и муки ада с одной стороны, и богоявление и свет безначального бытия - с другой. И невозможно словом выразить этого.
* * *
Каждый человек - явление неповторимое и своеобразное; путь каждого подвижника тоже своеобразен и неповторим, но все же люди в своем стремлении классифицировать явления по тем или другим признакам, проводят классификацию и в данном случае.
За истекшие века христианства опыт отцов отмечает три рода или типа в отношении последовательности христианской духовной жизни.
К первому роду принадлежит подавляющее большинство людей. Привлекаются они к вере малою благодатью и жизнь свою проводят в умеренном подвиге хранения заповедей, и лишь при конце жизни своей, в силу переживаемых страданий, познают благодать в несколько большей мере. Некоторая часть из них, впрочем, подвизается усиленнее, тогда перед кончиной своей получают они большую благодать. Так бывает со многими монахами.
Второй род - когда кто-либо, привлеченный сначала сравнительно малой благодатью, все же ревностно подвизается в молитве и борьбе со страстями, и в этом приболезненном подвиге, в средине пути своего познает большую благодать: проводя последующую жизнь в еще большем подвиге, они достигают высокой меры совершенства.
Третий, наиболее редкий род,- когда человек в начале своего подвижнического пути, за свою горячность, или, вернее, предузнанный Богом, получает великую благодать, благодать совершенных.
Этот последний род является не только самым редким, но и самым трудным, потому что никто, насколько возможно судить о том из житий и творений святых отцов, из устного предания подвижников последних веков, и на основании опыта современников, не может удержать в полноте полученный дар божественной любви и после, в течение долгого времени, переживает отнятие благодати и богооставленность. Объективно это не есть полное отнятие благодати, но субъективно душа и самое умаление благодатного действия переживает, как богооставленность.
Этот последний род подвижников страдает больше всех, потому что у них после познания благодати, после созерцания Божественного света, мрак богооставленности и приражения страстей переживается, в силу контраста, несравненно глубже и острее: знают они, ЧТО потеряли. Кроме того, пережитая благодать своим действием изменяет всего человека и делает его несравненно более чутким ко всякому духовному явлению.
Этот последний род страдает более всех потому, что любовь Христова в мире сем подвергается исключительно тяжким «огненным испытаниям» (1 Петр. 4, 12), потому, что любовь Христова в мире сем неизбежно страдающая.
Блаженный старец Силуан принадлежал к этому последнему роду, и тем объясняются его слова: «вы не можете понять моей скорби», или: «кто не познал Господа, тот не может с плачем искать Его».
Когда он описывает неутолимую скорбь и плач Адама по изгнании из рая, он, в сущности, описывает свой плач и скорбь своей души после потери благодати.
* * *
Исключительно глубокое покаянное чувство Симеона вызывает вопрос: почему одни люди каются в своих грехах так глубоко и сильно, другие менее глубоко, а третьи - совсем слабо или вовсе не каются? Чем объясняется различие интенсивности сознания греха у людей?
Мы не в состоянии ответить на этот вопрос: нам представляется невозможным проникнуть в тайну духовной жизни человека. Доступно нам лишь наблюдение за некоторыми явлениями во внутренней жизни религиозно живущего человека, когда они принимают форму психологического переживания, доступны нашему наблюдению некоторые характерные черты этих переживаний, но без возможности, однако, определить что-либо по существу, так как основою христианских религиозно-психических фактов является не подлежащее никакому определению абсолютно свободное действие Духа Божия.
«Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, но не знаешь, откуда приходит, и куда уходит; так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Иоан. 3, 8).
Второй фактор, также не поддающийся определению,- свобода человека. Из этих двух факторов: проявления свободы человеческой и действия Божией благодати - слагается христианская духовная жизнь.
И вера наша, и покаяние в какой-то неопределимой мере зависят от нашей свободы, и, в то же время, являются даром Божией благодати. Бог по любви Своей ищет человека, чтобы дать ему не только жизнь, но и более, какой-то преизбыток жизни, как говорит Христос (Иоан. 10, 10), но дается эта жизнь свободному человеку не без согласия самого человека. Принимая во внимание это обстоятельство, мы можем сказать, что от свободы человека зависит и мера дара Божия. Дары Божии сопряжены с известным подвигом, и когда Бог предведает, что человек к Его дару отнесется так, как должно отнестись, то этот дар изливает «независтно». Можно сказать, что причиной большего или меньшего дара является предуведанный Богом ответ человека на действие благодати. Апостол Павел говорит: «Кого Бог предузнал, тех и предопределил быть подобными образу Сына Своего» (Рим. 8, 29). И еще: «Когда Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатию Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего… я не стал тогда советоваться с плотью и кровью» (Гал. 1, 15-16).
Предузнал Бог, что Симеон, впоследствии схимонах Силуан, не станет советоваться с плотью и кровью, но жизнь свою проведет в подвиге, достойном великого дара, и потому вызвал его на ту необычную жизнь, которую мы в нем видим.
Мы вовсе не помышляем выразить здесь тайну сочетания абсолютно свободного творчества Великого Строителя мира - Бога с тварною свободою человека; но общение наше со Старцем, жизнь которого прошла в исключительно напряженном подвиге любви, в которой по преимуществу проявляется свобода, остановило нашу мысль на предуведении Богом свободного ответа человека на вызов Его любви.
Мы полагаем, что избрание для свидетельства любви чрезвычайно редко потому, что это свидетельство сопряжено с неизбежным отданием всего себя в жертву.
Нам приходит мысль, что в лице старца Силуана промысл Божий дает миру новый пример и новое свидетельство о безмерности любви Божией, чтобы и чрез него, Силуана, воспрянули люди, парализованные отчаянием, подобно тому, как говорит Ап. Павел: «но для того я и помилован, чтобы Иисус Христос во мне первом показал все долготерпение в пример тем, которые будут веровать в Него к жизни вечной» (1 Тим. 1, 16).
Заповедь Христа для старца Силуана не была этической нормой. Он не низводил христианства до уровня моралистического учения, как это делают лишенные подлинного религиозного опыта представители гуманистической культуры, доходящие в конце до сознания ненужности «для них» религии, в которой они видят лишь «сдерживающее начало» для невежд. Нет, слово Христа он воспринял, подобно ап. Петру, как «Глаголы вечной жизни» (Иоан. 6, 68), как дух и жизнь, по слову Самого Господа: «Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» (Иоан. 6, 63).
Для старца Силуана слово Христа было - Животворящий Дух, сама вечная жизнь, Бог в Своем действии.
Вера его, по возрождении своем после тех фактов, о которых рассказано выше, сразу получила характер глубины. Он верил, что Бог будет судить людей, что те, которые творили грех и не покаялись, пойдут в муку вечную; те же, которые творили благое по заповеди Христа, унаследуют вечное Небесное Царство. Согласно с совершенно правильным замечанием преп Максима Исповедника: «Вера рождает страх» (а не страх веру) - (О любви 1 сотня, 2), горячая вера Симеона породила в его душе великий страх осуждения за те многие и немалые грехи, которые он сознавал за собой.
И все же не можем мы не удивляться исключительной глубине чувства греха у Симеона. Несомненно, это было даром благодати.
* * *
Что есть грех в понимании христианина?
Грех, прежде всего, явление духовное, метафизическое. Корни греха в мистической глубине духовной природы человека. Сущность греха - не в нарушении этической нормы, а в отступлении от вечной Божественной жизни, для которой сотворен человек и к которой он естественно, т. е. по природе своей, призван.
Совершается грех, прежде всего, в таинственной глубине человеческого духа, но последствия его поражают всего человека. Грех совершенный - отразится на душевном и физическом состоянии человека; он отразится на внешности его: он отразится на судьбе самого творящего грех; он выйдет неизбежно за пределы его индивидуальной жизни и отяготит злом жизнь всего человечества, а следовательно отразится на судьбе всего мира.
Не только грех праотца Адама имел последствия космического значения, но и всякий грех, явный ли, тайный ли, каждого из нас отражается на судьбах всего мира.
Плотской человек, совершая грех, не ощущает в себе его последствий, как ощущает то духовный. Плотской человек не замечает в себе перемены состояния после совершения греха, потому что он всегда пребывает в смерти духовной, потому что он не познал вечной жизни духа. Духовный человек, наоборот, при всяком склонении воли своей на грех видит в себе изменение состояния в силу умаления благодати.
* * *
В старце Силуане нас удивляет его исключительная чуткость и поразительная духовная интуиция. И до явления ему Господа, и тем более после явления, во всю свою последующую жизнь, грех он переживал чрезвычайно глубоко и сильно: сердце его болело от греха невыносимо, и потому покаяние бывало неудержимо-устремленным, с плачем, неотступное, доколе не почувствует душа, что Бог простил. Многим это покажется странным, а некоторым, может быть, преувеличенным, но пример старца не для всех.
Каясь в грехе, он искал не извинения только, которое дается Богом легко, быть может, за один вздох сожаления, он искал полного прощения, так, чтобы душа ощутимо чувствовала в себе благодать. Он искал от Бога силы не повторить греха, если возможно, никогда; он молил Бога об избавлении от действующего в нас «закона греховного» (Рим. 7, 23). Следствие греха,- потерю благодати,- он переживал столь сильно и болезненно, что повторения чего-либо подобного он боялся. Отступление от души любви Божией и мира Христова для него было страшнее всего. Сознание, что он оскорбляет Бога, такого Бога, кроткого, смиренного, было для него нестерпимым. Он испытывал самые глубокие страдания совести, погрешившей против святой любви Христа. Кто в плане человеческом, сам имея любовь, совершил грех против любви, например, по отношению к родителям, тот знает, какая это несносимая мука совести: но все, что совершается в мире душевных отношений, есть лишь слабая тень духовных отношений с Богом.
Итак, от века предузнал Бог Семена-Силуана и неведомым для нас образом дал ему познать сущность греха с такой глубиной и силой, что он подлинно переживал муки ада, и молился из этого «ада преисподнего», доколе не склонился к нему Господь и не явил ему Себя, дав ему познать воскресение души и увидеть Сына Человеческого во царствии Своем, прежде, чем познал он смерть по телу (Мф. 16, 28).
Глава II
ПРИЕХАЛ Семен на Святую Гору осенью 1892 г. и поступил в Русский монастырь Святого Великомученика Пантелеймона. Началась новая подвижническая жизнь.
По афонским обычаям новоначальный послушник «брат Симеон» должен был провести несколько дней в полном покое, чтобы, вспомнив свои грехи за всю жизнь и изложив их письменно, исповедать духовнику. Испытываемое адское мучение породило в нем неудержимое горячее раскаяние. В таинстве покаяния он хотел освободить свою душу от всего, что тяготило ее, и потому с готовностью и великим страхом, ни в чем себя не оправдывая, исповедал все деяния своей жизни. Духовник сказал брату Симеону:
«Ты исповедал грехи свои перед Богом, и знай, что они тебе все прощены… Отныне положим начало новой жизни… Иди с миром и радуйся, что Господь привел тебя в эту пристань спасения».
Простая и верная душа брата Симеона, услышав от старца-духовника, что грехи ему все прощены, по слову его - «иди с миром и радуйся»,- отдалась радости. Неопытный и наивный - он не знал еще, что подвижнику нужно воздержание и в радости, и потому сразу потерял то напряжение, в котором пребывала душа его после посещения Кронштадта. В последовавшем расслаблении он подвергся нападению блудной похоти и остановился на соблазнительных образах, которые рисовала ему страсть. Помысл говорил ему: «Иди в мир и женись».
Что потерпел молодой послушник, оставаясь наедине,- мы не знаем. Когда он пошел исповедываться, то духовник сказал ему:
«Помыслов никогда не принимай, а как только придет, сразу отгоняй».
От неожиданного срыва, который постиг брата Симеона, душа его пришла в великий трепет. Ощутив страшную силу греха, он снова почувствовал себя в адском пламени и решил неотступно молиться, доколе Бог не помилует его.
После пережитых им адских мучений, после той радости, которую испытал он, получив прощение в таинстве исповеди, преткновение с помыслом, при сознании, что он снова опечалил Божию Матерь, было для него событием, потрясшим его душу; он думал, что прибыл в пристань спасения, и вдруг увидел возможность гибели и здесь.
«Падение» в помысле - отрезвило брата Симеона на всю жизнь. О степени этого отрезвления можно судить по тому, что с того дня, как сказал ему духовник: «помыслов никогда не принимай»,- он за 46 лет своего монашества не принял ни одного блудного помысла. То, чему многие годами не могут научиться, он усвоил после первого же урока, показав тем свою подлинную культуру и мудрость, по слову древних эллинов: мудрому мужу дважды согрешать не свойственно.
Сильная горечь раскаяния послужила поводом к новой брани. Помысл внушал ему: «Иди в пустыню, надень вретище, и там спасайся». «Хорошо,- ответил Симеон,- я пойду к игумену просить на это благословение».
«Не ходи,- игумен не благословит»,- говорит помысл.
«Ты только что гнал меня из монастыря в мир,- ответил Симеон,- а теперь гонишь в пустыню… Если игумен не благословит, значит не на добро ты толкаешь меня»,- и с решимостью в глубине души сказал: «Умру здесь за грехи мои».
Вводился брат Симеон в духовный подвиг вековым укладом Афонской монастырской жизни, насыщенной непрестанной памятью о Боге: молитва в келлии наедине; длительные богослужения в храме; посты и бдения; частая исповедь и причащение; чтение, труд, послушание. Простой, неискушенный множеством вопросов, как это наблюдается с современными интеллигентными людьми, он, подобно другим монахам, усваивал новую жизнь скорее органическим слиянием с окружающей его средой, чем устными уроками. Устные наставления игумена, духовников и старцев в большинстве случаев бывают кратки и обычно носят форму положительных указаний - что и как должно делать.
Одним из таких уроков для новоначального послушника является наставление, что келлейная молитва должна совершаться преимущественно по четкам с молитвой «Иисусовой». Многократное призывание святейшего Имени Иисуса усладило душу брата Симеона. Радовался он, узнав, что этой молитвою удобно молиться всегда и везде, при всякой работе и обстановке, что и во время церковных служб хорошо «держать» ее, а когда нет возможности пойти в храм, то ею заменяются богослужения.- Молился он горячо и много, так как душа его пребывала в тяжелом томлении и потому сильно стремилась к Могущему спасти.
Так прошло немного времени, всего около трех недель, и однажды вечером, при молении пред образом Богородицы, молитва вошла в сердце его и стала сама совершаться там день и ночь, но тогда он еще не разумевал величия и редкости дара, полученного им от Божией Матери.
* * *
Брат Симеон был терпеливый, незлобивый, послушливый: в монастыре его любили и хвалили за исправную работу и хороший характер: и ему это было приятно. Стали тогда приходить к нему помыслы: «Ты живешь свято; покаялся; грехи тебе прощены; молишься непрестанно; послушание исполняешь хорошо». От многой и усердной молитвы душа его по временам испытывала некоторый покой: тогда помыслы говорили ему: «Ты молишься и, может быть, спасешься: но если в раю ты не найдешь ни отца, ни матери, ни тех, кого ты любишь, то и там не будет тебе никакой радости».
Ум послушника колебался при этих помыслах, и тревога проникала в сердце, но по неопытности своей он не понимал, что же, собственно, с ним происходит.
Однажды ночью келлия его наполнилась странным светом, который пронизал даже и тело его так, что он увидел свои внутренности. Помысл говорил ему: «Прими,- это благодать», однако, душа послушника смутилась при этом, и он остался в большом недоумении. Молитва и после этого продолжала в нем действовать, но дух сокрушения отступил настолько, что смех пришел к нему во время молитвы; он сильно ударил себя по лбу кулаком: смех пропал, но дух покаяния все же не возвратился, и молитва проходила без сокрушения. Тогда он понял, что с ним произошло нечто недолжное.
После видения странного света, стали ему являться бесы, а он, наивный, с ними разговаривал, «как с людьми». Постепенно их нападения усиливались; иногда они говорили ему: «Ты теперь святой», а иногда - «Ты не спасешься». Брат Симеон спросил однажды беса: «Почему вы мне говорите по-разному: то говорите, что я свят, то - что я не спасусь?» Бес насмешливо ответил: «Мы никогда правды не говорим».
Смена демонических внушений, то возносящих на «небо» в гордости, то низвергающих в вечную гибель, угнетала душу молодого послушника, доводя его до отчаяния, и он молился с чрезвычайным напряжением. Спал он мало и урывками. Крепкий физически, подлинный богатырь, он в постель не ложился, но все ночи проводил в молитве или стоя, или сидя на табурете (без спинки); изнемогая, он сидя засыпал на 15-20 минут, и затем снова вставал на молитву. И так несколько раз. В общей сложности спал он за сутки от полутора до двух часов.
Его первым «послушанием» была работа на мельнице. Это было время расцвета русского монашества на Афоне. Монастырь расширился и стал словно город среди пустыни. Число братии достигало почти двух тысяч, а посетители и поклонники сотнями приезжали из России и часто подолгу жили в больших гостиницах монастыря. Так что работа на мельнице была не малая. И вот, брат Симеон при столь коротком сне, при крайнем воздержании в пище, при непрестанной горячей молитве, при многом, глубоком, по временам отчаянном плаче, исправно выполнял свое тяжелое трудовое послушание, где за день приходилось ему ворочать и таскать множество больших мешков с мукой.
* * *
Проходили месяц за месяцем, а мучительность демонических нападений все возрастала. Душевные силы молодого послушника стали падать, и мужество его изнемогало, страх гибели и отчаяние - росли: ужас безнадежности все чаще и чаще овладевал всем его существом. Кто переживал что-либо подобное, тот знает, что никакое человеческое мужество, никакая человеческая сила не может устоять в этой духовной борьбе. Надорвался и брат Симеон; он дошел до последнего отчаяния и, сидя у себя в келлии, в предвечернее время, подумал: «Бога умолить невозможно». С этой мыслью он почувствовал полную оставленность, и душа его погрузилась во мрак адского томления и тоски. В этом состоянии он пребывал около часа.
В тот же день, во время вечерни, в церкви святого пророка Илии, что на мельнице, направо от царских врат, где находится местная икона Спасителя, он увидел живого Христа.
«Господь непостижимо явился» молодому послушнику, и все существо, и самое тело его исполнилось огнем благодати Святого Духа, тем огнем, который Господь низвел на землю Своим пришествием (Лк. 12, 49).
От видения Симеон пришел в изнеможение, и Господь скрылся.
* * *
Невозможно описывать то состояние, в котором находился он в тот час. Мы знаем из уст и писаний блаженного старца, что его осиял тогда великий Божественный свет, что он был изъят из этого мира и духом возведен на небо, где слышал неизрекаемые глаголы; что в тот момент он получил как бы новое рождение свыше (Иов. 1, 13; 3, 3). Кроткий взор всепрощающего, безмерно любящего, радостного Христа привлек к Себе всего человека и затем, скрывшись, сладостью любви Божией восхитил дух его в созерцание Божества уже вне образов мира.
В явлении Господа послушнику Симеону, человеку простому, глубоко непосредственному, замечательно еще и то, что он «сразу узнал» и явившегося ему Христа, и Духа Святого, действовавшего в нем. В своих писаниях он без конца повторяет, что Господа познал он Духом Святым, что Бога узрел он в Духе Святом. Он утверждал также, что когда Сам Господь является душе, то она не может не узнать в Нем своего Творца и Бога.
Можно с уверенностью сказать, что и адское пламя, и адские муки, предварившие явление Христа послушнику Симеону, и осиявший его Божественный свет - для большинства суть вещи неведомые, непонятные. То, что видит духовный человек, его переживания и весь его опыт - недуховному часто может показаться безумием, плодом патологического душевного состояния. Лишенный опыта реальностей духовного мира, он отрицает то, чего не познал. Потенциально всякий человек призван к полноте духовной жизни, но постоянная обращенность воли к миру вещественному, к плотским и душевным переживаниям приводит к тому, что многие одебелевают, доходя до состояния неспособности к духовным восприятиям. В нашей обыденной жизни это можно уподобить тому, что имеющий радиоприемник ловит волны, наполняющие атмосферу, в то время, как не имеющий такового не ощущает их присутствия.
Странна и непонятна духовная жизнь христианского подвижника; мы видим в ней сплетение поражающих противоположностей: демонические нападения, богооставленность, мрак смерти и муки ада с одной стороны, и богоявление и свет безначального бытия - с другой. И невозможно словом выразить этого.
* * *
Каждый человек - явление неповторимое и своеобразное; путь каждого подвижника тоже своеобразен и неповторим, но все же люди в своем стремлении классифицировать явления по тем или другим признакам, проводят классификацию и в данном случае.
За истекшие века христианства опыт отцов отмечает три рода или типа в отношении последовательности христианской духовной жизни.
К первому роду принадлежит подавляющее большинство людей. Привлекаются они к вере малою благодатью и жизнь свою проводят в умеренном подвиге хранения заповедей, и лишь при конце жизни своей, в силу переживаемых страданий, познают благодать в несколько большей мере. Некоторая часть из них, впрочем, подвизается усиленнее, тогда перед кончиной своей получают они большую благодать. Так бывает со многими монахами.
Второй род - когда кто-либо, привлеченный сначала сравнительно малой благодатью, все же ревностно подвизается в молитве и борьбе со страстями, и в этом приболезненном подвиге, в средине пути своего познает большую благодать: проводя последующую жизнь в еще большем подвиге, они достигают высокой меры совершенства.
Третий, наиболее редкий род,- когда человек в начале своего подвижнического пути, за свою горячность, или, вернее, предузнанный Богом, получает великую благодать, благодать совершенных.
Этот последний род является не только самым редким, но и самым трудным, потому что никто, насколько возможно судить о том из житий и творений святых отцов, из устного предания подвижников последних веков, и на основании опыта современников, не может удержать в полноте полученный дар божественной любви и после, в течение долгого времени, переживает отнятие благодати и богооставленность. Объективно это не есть полное отнятие благодати, но субъективно душа и самое умаление благодатного действия переживает, как богооставленность.
Этот последний род подвижников страдает больше всех, потому что у них после познания благодати, после созерцания Божественного света, мрак богооставленности и приражения страстей переживается, в силу контраста, несравненно глубже и острее: знают они, ЧТО потеряли. Кроме того, пережитая благодать своим действием изменяет всего человека и делает его несравненно более чутким ко всякому духовному явлению.
Этот последний род страдает более всех потому, что любовь Христова в мире сем подвергается исключительно тяжким «огненным испытаниям» (1 Петр. 4, 12), потому, что любовь Христова в мире сем неизбежно страдающая.
Блаженный старец Силуан принадлежал к этому последнему роду, и тем объясняются его слова: «вы не можете понять моей скорби», или: «кто не познал Господа, тот не может с плачем искать Его».
Когда он описывает неутолимую скорбь и плач Адама по изгнании из рая, он, в сущности, описывает свой плач и скорбь своей души после потери благодати.
* * *
Исключительно глубокое покаянное чувство Симеона вызывает вопрос: почему одни люди каются в своих грехах так глубоко и сильно, другие менее глубоко, а третьи - совсем слабо или вовсе не каются? Чем объясняется различие интенсивности сознания греха у людей?
Мы не в состоянии ответить на этот вопрос: нам представляется невозможным проникнуть в тайну духовной жизни человека. Доступно нам лишь наблюдение за некоторыми явлениями во внутренней жизни религиозно живущего человека, когда они принимают форму психологического переживания, доступны нашему наблюдению некоторые характерные черты этих переживаний, но без возможности, однако, определить что-либо по существу, так как основою христианских религиозно-психических фактов является не подлежащее никакому определению абсолютно свободное действие Духа Божия.
«Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, но не знаешь, откуда приходит, и куда уходит; так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Иоан. 3, 8).
Второй фактор, также не поддающийся определению,- свобода человека. Из этих двух факторов: проявления свободы человеческой и действия Божией благодати - слагается христианская духовная жизнь.
И вера наша, и покаяние в какой-то неопределимой мере зависят от нашей свободы, и, в то же время, являются даром Божией благодати. Бог по любви Своей ищет человека, чтобы дать ему не только жизнь, но и более, какой-то преизбыток жизни, как говорит Христос (Иоан. 10, 10), но дается эта жизнь свободному человеку не без согласия самого человека. Принимая во внимание это обстоятельство, мы можем сказать, что от свободы человека зависит и мера дара Божия. Дары Божии сопряжены с известным подвигом, и когда Бог предведает, что человек к Его дару отнесется так, как должно отнестись, то этот дар изливает «независтно». Можно сказать, что причиной большего или меньшего дара является предуведанный Богом ответ человека на действие благодати. Апостол Павел говорит: «Кого Бог предузнал, тех и предопределил быть подобными образу Сына Своего» (Рим. 8, 29). И еще: «Когда Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатию Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего… я не стал тогда советоваться с плотью и кровью» (Гал. 1, 15-16).
Предузнал Бог, что Симеон, впоследствии схимонах Силуан, не станет советоваться с плотью и кровью, но жизнь свою проведет в подвиге, достойном великого дара, и потому вызвал его на ту необычную жизнь, которую мы в нем видим.
Мы вовсе не помышляем выразить здесь тайну сочетания абсолютно свободного творчества Великого Строителя мира - Бога с тварною свободою человека; но общение наше со Старцем, жизнь которого прошла в исключительно напряженном подвиге любви, в которой по преимуществу проявляется свобода, остановило нашу мысль на предуведении Богом свободного ответа человека на вызов Его любви.
Мы полагаем, что избрание для свидетельства любви чрезвычайно редко потому, что это свидетельство сопряжено с неизбежным отданием всего себя в жертву.
Нам приходит мысль, что в лице старца Силуана промысл Божий дает миру новый пример и новое свидетельство о безмерности любви Божией, чтобы и чрез него, Силуана, воспрянули люди, парализованные отчаянием, подобно тому, как говорит Ап. Павел: «но для того я и помилован, чтобы Иисус Христос во мне первом показал все долготерпение в пример тем, которые будут веровать в Него к жизни вечной» (1 Тим. 1, 16).
Заповедь Христа для старца Силуана не была этической нормой. Он не низводил христианства до уровня моралистического учения, как это делают лишенные подлинного религиозного опыта представители гуманистической культуры, доходящие в конце до сознания ненужности «для них» религии, в которой они видят лишь «сдерживающее начало» для невежд. Нет, слово Христа он воспринял, подобно ап. Петру, как «Глаголы вечной жизни» (Иоан. 6, 68), как дух и жизнь, по слову Самого Господа: «Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» (Иоан. 6, 63).
Для старца Силуана слово Христа было - Животворящий Дух, сама вечная жизнь, Бог в Своем действии.
Вера его, по возрождении своем после тех фактов, о которых рассказано выше, сразу получила характер глубины. Он верил, что Бог будет судить людей, что те, которые творили грех и не покаялись, пойдут в муку вечную; те же, которые творили благое по заповеди Христа, унаследуют вечное Небесное Царство. Согласно с совершенно правильным замечанием преп Максима Исповедника: «Вера рождает страх» (а не страх веру) - (О любви 1 сотня, 2), горячая вера Симеона породила в его душе великий страх осуждения за те многие и немалые грехи, которые он сознавал за собой.
И все же не можем мы не удивляться исключительной глубине чувства греха у Симеона. Несомненно, это было даром благодати.
* * *
Что есть грех в понимании христианина?
Грех, прежде всего, явление духовное, метафизическое. Корни греха в мистической глубине духовной природы человека. Сущность греха - не в нарушении этической нормы, а в отступлении от вечной Божественной жизни, для которой сотворен человек и к которой он естественно, т. е. по природе своей, призван.
Совершается грех, прежде всего, в таинственной глубине человеческого духа, но последствия его поражают всего человека. Грех совершенный - отразится на душевном и физическом состоянии человека; он отразится на внешности его: он отразится на судьбе самого творящего грех; он выйдет неизбежно за пределы его индивидуальной жизни и отяготит злом жизнь всего человечества, а следовательно отразится на судьбе всего мира.
Не только грех праотца Адама имел последствия космического значения, но и всякий грех, явный ли, тайный ли, каждого из нас отражается на судьбах всего мира.
Плотской человек, совершая грех, не ощущает в себе его последствий, как ощущает то духовный. Плотской человек не замечает в себе перемены состояния после совершения греха, потому что он всегда пребывает в смерти духовной, потому что он не познал вечной жизни духа. Духовный человек, наоборот, при всяком склонении воли своей на грех видит в себе изменение состояния в силу умаления благодати.
* * *
В старце Силуане нас удивляет его исключительная чуткость и поразительная духовная интуиция. И до явления ему Господа, и тем более после явления, во всю свою последующую жизнь, грех он переживал чрезвычайно глубоко и сильно: сердце его болело от греха невыносимо, и потому покаяние бывало неудержимо-устремленным, с плачем, неотступное, доколе не почувствует душа, что Бог простил. Многим это покажется странным, а некоторым, может быть, преувеличенным, но пример старца не для всех.
Каясь в грехе, он искал не извинения только, которое дается Богом легко, быть может, за один вздох сожаления, он искал полного прощения, так, чтобы душа ощутимо чувствовала в себе благодать. Он искал от Бога силы не повторить греха, если возможно, никогда; он молил Бога об избавлении от действующего в нас «закона греховного» (Рим. 7, 23). Следствие греха,- потерю благодати,- он переживал столь сильно и болезненно, что повторения чего-либо подобного он боялся. Отступление от души любви Божией и мира Христова для него было страшнее всего. Сознание, что он оскорбляет Бога, такого Бога, кроткого, смиренного, было для него нестерпимым. Он испытывал самые глубокие страдания совести, погрешившей против святой любви Христа. Кто в плане человеческом, сам имея любовь, совершил грех против любви, например, по отношению к родителям, тот знает, какая это несносимая мука совести: но все, что совершается в мире душевных отношений, есть лишь слабая тень духовных отношений с Богом.
Итак, от века предузнал Бог Семена-Силуана и неведомым для нас образом дал ему познать сущность греха с такой глубиной и силой, что он подлинно переживал муки ада, и молился из этого «ада преисподнего», доколе не склонился к нему Господь и не явил ему Себя, дав ему познать воскресение души и увидеть Сына Человеческого во царствии Своем, прежде, чем познал он смерть по телу (Мф. 16, 28).
Монашеские подвиги
ЯВЛЕНИЕ Христа брату Симеону, несомненно, наиважнейшее событие его жизни. Оно не могло не отразиться самым существенным образом на всем ее дальнейшем развитии, не могло не произвести самых глубоких изменений в его душе и сознании. Внешне, однако, течение жизни мало изменяется: он остается на том же «послушании» - на мельнице, и распределение времени продолжает быть тем же, что и прежде - это общий порядок монастыря; келлейное правило, многочасовые богослужения в храме, трудовой день с обычными человеческими нуждами - питанием, отдыхом, сном. Порядок общий для всех, но жизнь у каждого разная, «своя». И если у каждого есть своя личная жизнь, то тем более была она у Симеона.
В момент явления ему Бога он всем своим существом был «извещен», что грехи ему прощены. Исчезло адское пламя, что гудело вокруг него, прекратилась адская мука, которую он испытывал в течение полугода. Теперь ему было дано переживать особую радость и великий покой примирения с Богом; его душой овладело новое сладостное чувство любви к Богу и к людям, ко всякому человеку. Прекратилась молитва покаяния, ушло то неудержимое горячее искание прощения, которое не давало ему смежить очей сном. Но означало ли это, что теперь он спокойно мог предаться сну? Конечно, нет.
Познавшая свое воскресение и увидевшая свет подлинного и вечного бытия, душа Симеона первое время после явления переживала пасхальное торжество. Все было хорошо: и мир великолепен, и люди приятны, и природа невыразимо прекрасна, и тело стало иным, легким, и сил словно прибавилось, и слово Божие радует душу, и ночные бдения в храме и особенно молитвы в келлии наедине - стали сладостны. От избытка радости душа жалела людей и молилась за весь мир.
Через некоторое время, в праздничный день, после всенощного бдения в храме, утром, когда брат Симеон прислуживал в общей трапезе, его вторично посетила благодать, подобная по роду первой, но с несколько меньшей силой, и затем постепенно ощутимое действие ее стало слабеть. Память о познанном сохранялась, но мир и радость в чувстве и сердце умалялись, а на смену им приходили недоумение и боязнь потери.
Что же делать, чтобы не допустить этой потери?
Подвиг бдения, поста и молитвы остается неизменно напряженным, и однако свет и любовь умаляются, а душа тоскует и скучает об удаляющемся Господе.
Началось внимательное искание ответа на растущее недоумение в советах духовника и в творениях святых отцов-аскетов. Молодой монах узнает о себе, что он удостоился дара редкого, исключительного, но не понимает, почему же ум его, исполнившийся света богопознания, несмотря на весь подвиг хранения заповедей, снова омрачается видением бесов, которые исчезли первое время после явления Господа?
* * *
Симеон, полный недоумения, пошел в Старый Русик за советом к старцу отцу Анатолию. Последний, услышав о всем происходящем с молодым монахом, говорит ему:
- Ты, наверно, много молишься?
- Я молюсь непрестанно,- ответил Симеон.
- Думаю, что ты неправильно молишься, и потому так часто видишь бесов.
- Я не понимаю, что значит правильно или неправильно молиться, но я знаю, что надо всегда молиться, и потому постоянно молюсь.
- Во время молитвы ум храни чистым от всякого воображения и помысла и заключай его в слова молитвы,- сказал ему старец Анатолий и объяснил при этом, что значит «чистый» ум и как его «заключать» в слова молитвы.
У старца Анатолия Симеон провел достаточно времени. Свою поучительную беседу отец Анатолий закончил словами нескрываемого удивления:
«Если ты теперь такой, то что же ты будешь под старость?»
Отец Анатолий был терпеливый и выдержанный подвижник, свою долгую жизнь, как говорил о нем старец Силуан, он провел в подвиге поста и покаяния, но лишь под старость, на 45 году монашества испытал он великую милость Божию и познал, как действует благодать. Естественно, что он был удивлен жизнью молодого монаха, но, конечно, он не должен был выявлять своего удивления, и в этом была его ошибка, так как он дал молодому подвижнику сильный повод к тщеславию, с которым тот еще не умел бороться.
Ошибка старца Анатолия была не только педагогической, но и против благодати. Благодать Божия не допускает подлинного подвижника говорить своему собрату похвалу, которую даже совершенные нередко не могут понести без вреда. Похвалы говорятся только в том случае, когда кто-либо изнемогает от отчаяния, но открывать глаза «шуйцы» на то, что творит с нами десница Божия или совсем не должно, или с величайшим искусством и осторожностью.
Так или иначе, у молодого и еще неопытного монаха Симеона началась самая трудная, самая сложная, самая тонкая брань с тщеславием. Гордость и тщеславие влекут за собой все беды и падения: благодать оставляет, сердце остывает, ослабевает молитва, ум рассеивается и начинаются приражения страстных помыслов. Душа, созерцавшая иную жизнь, сердце, испытавшее сладость Духа Святого, ум, познавший чистоту - не хотят согласиться на принятие осаждающих дурных мыслей, но как достигнуть этого?
До явления душа Симеона не умела бороться с помыслами и дошла до отчаяния, несмотря на непрестанно действующую молитву; после явления - душа его познала мир благодати Святого Духа и жизнь была сплошною молитвою и славословием. Но все это снова стало удаляться и опять началась брань помыслов. Душа тоскует. Просит, молится, плачет, пребывает в борьбе, чтобы удержать Неудержимого, но свет, если и возвращается, то ненадолго и не как прежде, и затем снова оставляет. Начались долгие годы смены благодати и оставлений.
* * *
Ни испытанные адские муки, ни дар непрестанной внутренней молитвы, ни даже явление Господа - не дало молодому монаху полного освобождения от бесовских нападений и брани помыслов. При всем напряжении молитвы - ум его по временам омрачался видением бесов и потерей мира. Весь его исключительный опыт не дал ему знания, как пребыть в том состоянии, которое познала душа во время видения, а принять спокойно удаление света - было уже невозможно.
Совет старца Анатолия, - заключать ум в слова молитвы, несколько помог Симеону очиститься умом, но недостаточно, и тогда пред ним во всей своей силе стала задача аскетической «борьбы с помыслом».
У вступившего на путь духовной жизни борьба помыслов не есть простое внутреннее размышление по тому или иному поводу. Внешняя форма, в которую облекается помысл, очень часто не дает возможности понять ОТКУДА он. Часто помысл приходит тихо и осторожно, и первая словесная форма его может показаться не только вполне естественной, но и мудрою, и даже святою; и однако иногда достаточно легчайшего прикосновения такого помысла, чтобы произвести глубокие изменения в душе. Суждение о природе помысла, можно сказать, никогда не должно исходить из его внешней формы, и только опыт приводит к познанию того, какой силы и вместе тонкости могут достигать демонические внушения. Возможны самые разнообразные виды последних. Даже когда помысл по природе своей добр, в него может быть привнесено нечто чуждое и тем существенно изменено его духовное содержание и действие.
Помысл - первичная стадия греха. Появление его в сфере сознания человека не вменяется в грех: это только предложение греха. Отвержением помысла исключается дальнейшее развитие греха.
Православный монах своим главным делом считает внутреннее умное внимание с молитвою в сердце, что дает ему возможность видеть помысл прежде, чем он войдет в сердце. Ум, безмолвным вниманием стоящий в сердце, видит, как помысл приближается извне, пытаясь проникнуть в сердце, и молитвою отгоняет его. Этому деланию, называемому «умным трезвением» или «умным безмолвием», стал учиться Симеон. С того дня, когда по дару Божией Матери в сердце его начала действовать Иисусова молитва, до конца жизни молитва его никогда не прекращалась, но при всем том она не была еще совершенною и не могла тогда быть таковою, потому что страсти оставались еще непреодоленными. Дар, полученный Симеоном, был велик и явился крепкою основою его духовной жизни, но он не приводил непосредственно к совершенству. С ним произошло нечто большее, но все же подобное тому, что случается со многими другими: своим горячим устремлением они достигают постоянной молитвы, но неочищенные от страстей долгим подвигом, несмотря на действие молитвы, они впадают в грехи по страсти. Подвижник таким состоянием не может удовлетвориться.
Брат Симеон не умел еще «хранить ума»: молясь, он не останавливал воображения, чрез которое действуют демоны. Воображение, неизбежное у всякого начинающего духовную жизнь, вносит искажение в эту жизнь. Поскольку оно неизбежно в начальный период, оно не считается тогда «прелестью», но все же начинающий постепенно отводится от этого образа молитвы к другому, который состоит в том, чтобы «заключать ум в слова молитвы». Это более трудный и сухой образ молитвы, но зато более правильный и менее опасный.
У горячо устремленного к Богу, но совершенно простого и наивного брата Симеона молитва, сопровождавшаяся воображением, очень скоро приняла опасную форму и дала возможность бесам искушать молодого подвижника. И тот странный свет, который однажды ночью наполнил его келлию и даже осветил его внутренности, и те уродливые фигуры, которые по ночам наполняли его келлию и даже днем являлись ему и беседовали с ним, - все это было чревато большими опасностями.
Правда, почти все святые подвижники прошли чрез борьбу с демонами и в этом смысле встреча с ними нормальное явление на путях к духовному совершенству, но сколько было таких, которые пострадали от них: сколь многие до конца жизни пребывали душевнобольными, сошли с ума: сколько людей дошло до страшного отчаяния и гибели; сколько самоубийств и всяких преступлений совершается в мире вследствие демонической духовности.
Кто вел с ними борьбу, тот знает, как они бывают умны и часто льстивы с теми, кто принимает их, и как яростны - когда их отвергают. Всякий раз, когда с подвижником происходит то, что было с братом Симеоном, духовный отец напрягает внимание свое. Борьба с демонами не должна приводить в страх: страх - наполовину поражение: появление его ослабляет душу и делает ее более доступною демоническому насилию.
Брат Симеон был наивный, но мужественный; однако, пребыть спокойным в подобных случаях невозможно.
* * *
Из Житий Святых, из творений святых отцов-аскетов, из бесед с духовниками и другими подвижниками Святой Горы молодой монах Силуан постепенно научается более совершенным аскетическим деланиям, пребывая неизменно в подвиге, который большинству покажется вообще невозможным. Сон его по-прежнему прерывчатый - несколько раз в сутки по 15-20 минут, в общей сложности от полутора до двух часов в сутки. В постель по-прежнему он не ложится, но спит сидя на табурете; пребывает в трудах днем, как рабочий; несет подвиг внутреннего послушания - отсечения своей воли; учится возможно полному преданию себя на волю Божию; воздерживается в пище, в беседах, в движениях; подолгу молится умною Иисусовою молитвою - делание наитруднейшее, сокрушающее положительно все человеческие силы, и, несмотря на весь его подвиг, свет благодати часто оставляет его, а бесы толпою окружают по ночам.
Смена состояний, то некоторой благодати, то оставленности и демонических нападений, не проходит бесплодно. Благодаря этой смене, душа монаха Силуана пребывает в постоянной внутренней заботе, бодрствовании и усердном искании исхода. Непрестанная молитва и умное трезвение, которому он учился со свойственным ему терпением и мужеством, открыло ему новые горизонты духовного ведения и обогатило его новыми средствами в борьбе со страстями. Ум его чаще и чаще находил то место внимания в сердце, которое давало ему возможность наблюдать за совершающимся во внутреннем мире души. Сравнение состояний и переживаний приводит к более ясному пониманию происходящего с ним. Зарождается подлинное духовное ведение и рассуждение. Приобретается знание о том, как подкрадываются помыслы различных страстей, а также и о том, как действует благодать. Силуан входит в жизнь разумного подвига, осознав, что главный смысл такового заключается в стяжании благодати. Так вопрос о том, как стяжевается благодать, как хранится, почему и за что оставляет душу - становится одним из основных и главнейших вопросов всей его жизни.
В своем подвиге за сохранение благодати монах Силуан доходил до мер, которые людям иного типа покажутся недопустимо жестокими и могут даже породить мысль, что такого рода беспощадность к себе является извращением христианства. Но это, конечно, не так. Душа, познавшая Бога, возведенная в созерцание мира вечного света и затем потерявшая эту благодать, находится в таком состоянии, о котором не имеет представления не познавший всего этого в такой же степени. Страдание и скорбь этой души - неизъяснимы; она испытывает особую метафизическую боль. Для человека, видящего свет безначального бытия, испытавшего полноту, радость и невыразимую сладость любви Божией,- в мире сем не остается уже ничего, могущего его прельстить. В каком-то смысле земная жизнь становится для него тяготою, безрадостной, и он с плачем ищет снова той жизни, к которой ему дано было прикоснуться. Муж, теряющий свою жену, горячо и глубоко любимое существо, или мать, потерявшая единственного возлюбленного сына,- лишь отчасти могут понять скорбь потерявшего благодать, потому что любовь Божия и по силе своей, и по достоинству своему, и по сладости своей, и по несравненной красоте своей и власти - безмерно превосходит всякую иную человеческую любовь, и потому святой Иоанн Лествичник говорит о потерявших благодать, что страдания их превышают страдания приговоренных к смерти или страдания плачущих о мертвецах своих.
Исключительность потери и страдания с нею связанного - толкает на исключительные подвиги; и представьте себе мучение души, доходящей до изнеможения в своем подвиге и все же не достигающей искомого. Благодать лишь изредка на короткие минуты свидетельствует о своей близости, и затем снова скрывается. Душа тяжко страдает от мрака богооставленности; ум, несмотря на трудный подвиг непрестанной внутренней молитвы, омрачается и видит бесов; по ночам они часто приходят и беспокоят монаха, стараясь оторвать его от молитвы или, по крайней мере, не дать чисто молиться. Много неясного для души в этой борьбе, и недоумевает она, зачем и почему это так? От многих болезненных страданий сердца - плачет монах, душа тоскует и ищет Бога, а кругом мрачные бесы, бесстыдные, пошлые, злые, отвратительные. «Где же Ты, Господи… вскую оставил мя еси?»
* * *
Великий и несравненный опыт наших отцов из поколения в поколение показал, что сравнительно многие удостоились благодатных посещений в начале своего обращения к Богу, но лишь очень немногие устояли в том подвиге, который совершенно необходим впоследствии для того, чтобы по оставлении снова разумно стяжать познанную благодать. К этим немногим должно отнести монаха Силуана. Те краткие слова, которые мы позволили себе сказать выше о страданиях богооставленной души, по своему значению не соответствуют и единой ночи борьбы, в которой пребывал он многие годы. Помним, как старец, который вообще не любил много говорить об этом, сказал: «Если бы Господь не дал мне в начале познать, как много Он любит человека, то я и одной такой ночи не вынес бы, а их у меня было множество».
Прошло пятнадцать лет со дня явления ему Господа. И вот однажды, в одно из таких мучительных ночных борений с бесами, когда, несмотря на все старания, чисто молиться не давалось, Силуан встает с табурета, чтобы сделать поклоны, но видит пред собой огромную фигуру беса, стоящего впереди икон и ожидающего поклона себе: келлия полна бесов. Отец Силуан снова садится на табурет и, наклонив голову, с болезнью сердца говорит молитву: «Господи, Ты видишь, что я хочу молиться Тебе чистым умом, но бесы не дают мне. Научи меня, что должен я делать, чтобы они не мешали мне?» И был ему ответ в душе: «Гордые всегда так страдают от бесов». «Господи,- говорит Силуан,- научи меня, что должен я делать, чтобы смирилась моя душа». И снова в сердце ответ от Бога: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся».
* * *
Эта краткая беседа с Богом в молитве - новое весьма важное событие в жизни отца Силуана.
Средство необычное, непонятное; средство, казалось бы, жестокое, но он принимает его с радостью, с благодарностью. Сердце почувствовало, что Господь милостив к нему, и Сам руководит им. Держать себя во аде для него не было новым. До явления ему Господа - он пребывал в нем. Новое в указании Божием - «и не отчаивайся». Прежде он дошел до отчаяния; ныне снова, после многих лет тяжелой борьбы, частых богооставлений, он переживал часы если и не отчаяния, то все же близких к нему страданий. Память о виденном Господе не допускала его до последнего отчаяния, но страдания от потери благодати бывали не менее тяжкими. Вернее, то, что он переживал, тоже было отчаянием, но иного рода, чем первое. В течение стольких лет, несмотря на все труды, предельно-доступные его силам, он не достигал желаемого, и потому терял надежду когда-нибудь достигнуть его. Когда после трудной борьбы за молитву он встал с табурета, чтобы сделать поклоны Богу, но увидел перед собой беса, ожидающего себе поклонения, то душа его сильно заболела. И вот, Сам Господь указал ему путь к чистой молитве.
* * *
Мы сознаем, что всякая попытка выразить словами глубокий духовный акт - есть попытка с недостаточными средствами, но не имея лучшего, воспользуемся тем, что нам доступно.
В чем сущность указания Божия Отцу Силуану?
В том, что отныне душе его открылось не отвлеченно-интеллектуально, а бытийно, что корень всех грехов, семя смерти есть гордость, что Бог - есть Смирение, и потому желающий стяжать Бога, должен стяжать смирение. Он познал, что то несказанно сладкое великое смирение Христово, которое ему было дано пережить во время явления, есть неотъемлемое свойство Божественной любви, Божественного бытия. Отныне он воистину познал, что весь подвиг должен быть направлен на стяжание смирения.
Ныне душа монаха Силуана торжествует, торжествует особым, неведомым миру образом. Ему дано было познать великую тайну Бытия, бытийно познать. О, как милостив Господь: смиренному рабу Он открывает тайны Свои и научает его путям вечной жизни. Отныне Силуан будет всеми силами души держаться указанного Самим Богом пути.
* * *
Начался новый этап в духовной жизни монаха Силуана. Первое явление ему Господа было полно неизъяснимого света; оно принесло богатство переживаний, множество любви, радость воскресения, подлинное и достоверное чувство перехода от смерти в жизнь, но возникает невольное недоумение: почему же удалился этот свет? Почему дар этот не имел характера неотъемлемости по слову Господа: «и радости вашей никто не отнимет у вас?» (Ио. 16, 22). Дар ли был несовершенным, или принявшая его душа не смогла понести его?
Теперь обнаружилась и была осознана причина потери: душа не имела ни разума, ни силы понести дар. Ныне же Силуану дан был «свет разума»; отныне он начинает «разуметь Писание»; его умному взору ясно предстал путь ко спасению; ему открылись многие тайны в Житиях святых и Писаниях отцов.
Он духом проник в тайну борьбы преподобного Серафима Саровского, который после явления ему Господа в храме, во время литургии, переживая потерю благодати и богооставленность, тысячу дней и тысячу ночей стоял в пустыне на камне, взывая: «Боже, милостив буди мне грешному».
Ему открылся подлинный смысл и сила ответа Преподобного Пимена Великого своим ученикам: «Поверьте, чада! Где сатана, там и я буду».
Он понял, что Преподобный Антоний Великий был послан Богом к Александрийскому сапожнику учиться тому же деланию: от сапожника он научился помышлять: «Все спасутся, один я погибну».
Ему стало ясно, что преподобный Сисой Великий имел в виду именно этот помысл, т. е. «Все спасутся, один я погибну»,- когда говорил ученикам: «Кто может носить помысл Антония? Впрочем я знаю человека, который может носить этот помысл» (Человек этот - сам Сисой).
Он увидел, он знал теперь, что мыслил преподобный Макарий Египетский, говоря: «Сойди в сердце, и там сотвори брань с сатаною». Он уразумел, какая задача стояла перед юродивыми Христа ради, и вообще путь, которым шли великие отцы-аскеты: Виссарион, Герасим Иорданский, Арсений Великий и другие.
О, как милостив Господь; смиренному рабу Своему Силуану Он дает познать тайны Свои, открывает ему пути Жизни, открывает не отвлеченно-рассудочно, но «самою вещью», т. е. бытийно.
Он познал в опыте жизни своей, что полем духовной битвы со злом, космическим злом, является собственное сердце человека. Он духом узрел, что самым глубоким корнем греха является гордость - этот бич человечества, оторвавший людей от Бога и погрузивший мир в неисчислимые беды и страдания; это подлинное семя смерти, окутавшее человечество мраком отчаяния. Отныне Силуан, выдающийся гигант духа, все силы свои сосредоточит на подвиге за смирение Христово, которое ему было дано познать в первом явлении, но которое не сохранил. Перенесенный духом в жизнь отцов, он увидел, что ведение пути к вечной божественной жизни всегда было в Церкви и что действием Духа Святого передается оно через толщу веков из поколения в поколение.
* * *
Многие, соприкасаясь с монахами вообще и со старцем Силуаном в частности, не видят в них ничего особенного, и потому остаются неудовлетворенными и даже разочарованными. Происходит это потому, что подходят они к монаху с неверною меркою, с неправильными требованиями и исканиями.
Монах пребывает в непрестанном подвиге, и нередко чрезвычайно напряженном, но православный монах - не факир. Его совершенно не увлекает достижение посредством специальных упражнений своеобразного развития психических сил, что так импонирует многим невежественным искателям мистической жизни. Монах ведет сильную, крепкую, упорную брань, некоторые из них, как отец Силуан, ведут титаническую борьбу, неведомую миру, за то, чтобы убить в себе гордого зверя, за то, чтобы стать человеком, подлинным человеком, по образу совершенного Человека Христа, т. е. кротким и смиренным.
Странная, непонятная миру христианская жизнь; все в ней парадоксально, все в порядке как бы обратном порядкам мира, и нет возможности объяснить ее словом. Единственный путь к уразумению - это творить волю Божию, т. е. блюсти заповеди Христа; путь, указанный Им Самим.
Монах Силуан, после данного ему Господом откровения, твердо стал на духовном пути. С того дня его «любимою песнью», как сам он выражался, становится: «Скоро я умру, и окаянная душа моя снидет в тесный черный ад, и там один я буду томиться в мрачном пламени и плакать по Господе: Где Ты, свет души моей? Зачем Ты оставил меня? Я не могу жить без Тебя».
Это делание скоро привело к миру души и чистой молитве. Но даже и этот огненный путь оказался некратким.
Благодать уже не оставляет его, как прежде; он ощутимо носит ее в сердце; он чувствует живое присутствие Бога; он полон удивления пред милосердием Божиим; глубокий мир Христов посещает его; Дух Святой снова дает ему силу любви. И хотя теперь он уже не тот неразумный, что был прежде; хотя из долгой и тяжелой борьбы он вышел умудренным; хотя из него выработался великий духовный борец,- однако и теперь страдал он от колебаний и изменчивости человеческой натуры и продолжал плакать невыразимым плачем сердца, когда умалялась в нем благодать. И так еще целых пятнадцать лет, доколе не получил он силу одним мановением ума, никак не выражаемым внешне, отражать то, что раньше тяжело поражало его.
* * *
По мере того, как возрастали благодатные посещения по силе своей и продолжительности, возрастала в душе Силуана благодарность Богу:
«О Господи, как же Тебя благодарить за эту новую неисповедимую милость: невежде и грешнику Ты открываешь тайны Свои. Мир погибает в оковах отчаяния, а мне, последнему и худшему всех, Ты открываешь вечную жизнь. Господи, не могу я один, дай всему миру познать Тебя».
Постепенно в молитве его начинает преобладать скорбь о мире, не ведающем Бога. «Молиться за людей - это кровь проливать»,- говорил старец, Духом Святым наученный любви Христовой.
Любовь Христова есть блаженство ни с чем не сравнимое в мире сем, и вместе с тем любовь эта есть страдание, большее всех страданий.
Любить любовью Христа - это значит пить чашу Его, ту чашу, которую Сам Человек-Христос просил Отца «мимо нести».
Чрез чистую умную молитву подвижник научается великим тайнам духа. Сходя умом в сердце свое, сначала вот это - плотяное сердце, он начинает проникать в те глубины его, которые не суть уже плоть. Он находит свое глубокое сердце, духовное, метафизическое, и в нем видит, что бытие всего человечества не есть для него нечто чуждое, постороннее, но неотделимо связано и с его личным бытием.
«Брат наш есть наша жизнь»,- говорил старец. Чрез любовь Христову все люди воспринимаются, как неотъемлемая часть нашего личного вечного бытия. Заповедь - любить ближнего, как самого себя,- он начинает понимать не как этическую норму; в слове как он видит указание не на меру любви, а на онтологическую общность бытия.
«Отец не судит никого, но весь суд дал Сыну… потому что Он Сын человеческий» (Ио. 5, 22-27). Сей Сын человеческий, Великий Судья мира,- на Страшном Суде скажет, что «единый от меньших сих» есть Он Сам; иными словами,- бытие каждого человека Он обобщает с Своим, включает в Свое личное бытие. Сын человеческий - все человечество, «всего Адама», воспринял в Себя и страдал за всего Адама. Апостол Павел говорит, что и мы должны иметь тот же образ мыслей и чувств, тот же строй жизни, что и во Христе (Фил. 2, 5).
Дух Святый, уча Силуана любви Христовой, давал ему действительно жить этой любовью, воспринимать в себя жизнь всего человечества. Молитва последнего напряжения, с глубоким плачем о всем мире, роднила и связывала его крепкими узами со «всем Адамом». Для него, пережившего воскресение души своей, стало естественным воспринимать каждого человека, как вечного брата своего. В земной жизни есть известный последовательный черед, но в вечности все мы едино, и потому каждый из нас должен заботиться не только о себе, но и об этом всеединстве.
После опыта адских страданий, после указания Божия; «держи ум твой во аде», для старца Силуана было особенно характерным молиться за умерших, томящихся во аде, но он молился также и за живых и за грядущих. В его молитве, выходившей за пределы времени, исчезала мысль о преходящих явлениях человеческой жизни, о врагах. Ему было дано в скорби о мире разделять людей на познавших Бога и на непознавших Его. Для него было несносимым сознавать, что люди будут томиться во «тьме кромешной».
Помним его беседу с одним монахом-пустынником, который говорил:
- Бог накажет всех безбожников. Будут они гореть в вечном огне.
Очевидно ему доставляло удовлетворение, что они будут наказаны вечным огнем. На это старец Силуан с видимым душевным волнением сказал:
- Ну, скажи мне, пожалуйста, если посадят тебя в рай, и ты будешь оттуда видеть, как кто-то горит в адском огне, будешь ли ты покоен?
- А что поделаешь, сами виноваты,- говорит тот. Тогда старец со скорбным лицом ответил:
- Любовь не может этого понести… Нужно молиться за всех.
И он действительно молился за всех; молиться только за себя стало ему несвойственным. Все люди подвержены греху, все лишены славы Божией. (Рим. 3, 22). Для него, видевшего уже в данной ему мере славу Божию и пережившего лишение ее, одна мысль о таковом лишении была тяжка. Душа его томилась сознанием, что люди живут, не ведая Бога и Его любви, и он молился великою молитвою, чтобы Господь, по неисповедимой любви Своей, дал им Себя познать.
До конца своей жизни, несмотря на упадающие силы и болезни, он сохранил привычку спать урывками. У него оставалось много времени для уединенной молитвы; он постоянно молился, меняя, в зависимости от обстановки, образ молитвы, но особенно усиливалась его молитва ночью, до утрени.
Тогда молился он за живых и усопших, за друзей и врагов, за всех.
* * *
Что же мыслил, что переживал, что говорил он Богу в долгие ночи молитвы за мир?
Примером таких молитв могут служить некоторые записи старца; они дают возможность весьма большого приближения к этой тайне души ушедшего от нас святого мужа.
Слова этих молитв произносятся очень медленно одно за другим. Каждое слово с силой, глубоко захватывает все существо человека. Весь человек собирается воедино; собирается весь даже физически. Дыхание изменяется, делается стесненным, или, лучше сказать,- затаенным, чтобы своею «дерзостью» не нарушить устремления и внимания духа.
Весь ум, все сердце, все тело до костей - все собирается воедино. Ум безвидно мыслит мир; сердце безвидно живет страданием мира, и в нем самом страдание достигает последнего предела. Сердце, вернее, все существо объято плачем, погружено глубоко в плач.
Не многословны молитвы старца, но они продолжались очень подолгу.
Часто молитва идет без слов. Ум в особом акте синтеза мыслит все сразу. Душа при этом стоит на той грани, когда каждую минуту может потерять всякое ощущение мира и тела своего, когда ум прекращает мыслить в раздельных понятиях; когда дух человека невидимо будет видеть только Бога; тогда забывает он мир, прекращается молитва, и лишь в безмолвном изумлении пребывает он в Боге.
«Когда ум весь в Боге, то мир забыт совершенно»,- говорил старец.
Когда же кончается это пребывание в Боге, по причине недоведомой человеку, то уже нет молитвы, но в душе мир, любовь, и глубокий покой, а вместе и некая тонкая печаль, что отошел Господь, потому что душа хотела бы вечно пребывать с Ним.
Душа тогда живет остаток созерцания.
Глава III
ЯВЛЕНИЕ Христа брату Симеону, несомненно, наиважнейшее событие его жизни. Оно не могло не отразиться самым существенным образом на всем ее дальнейшем развитии, не могло не произвести самых глубоких изменений в его душе и сознании. Внешне, однако, течение жизни мало изменяется: он остается на том же «послушании» - на мельнице, и распределение времени продолжает быть тем же, что и прежде - это общий порядок монастыря; келлейное правило, многочасовые богослужения в храме, трудовой день с обычными человеческими нуждами - питанием, отдыхом, сном. Порядок общий для всех, но жизнь у каждого разная, «своя». И если у каждого есть своя личная жизнь, то тем более была она у Симеона.
В момент явления ему Бога он всем своим существом был «извещен», что грехи ему прощены. Исчезло адское пламя, что гудело вокруг него, прекратилась адская мука, которую он испытывал в течение полугода. Теперь ему было дано переживать особую радость и великий покой примирения с Богом; его душой овладело новое сладостное чувство любви к Богу и к людям, ко всякому человеку. Прекратилась молитва покаяния, ушло то неудержимое горячее искание прощения, которое не давало ему смежить очей сном. Но означало ли это, что теперь он спокойно мог предаться сну? Конечно, нет.
Познавшая свое воскресение и увидевшая свет подлинного и вечного бытия, душа Симеона первое время после явления переживала пасхальное торжество. Все было хорошо: и мир великолепен, и люди приятны, и природа невыразимо прекрасна, и тело стало иным, легким, и сил словно прибавилось, и слово Божие радует душу, и ночные бдения в храме и особенно молитвы в келлии наедине - стали сладостны. От избытка радости душа жалела людей и молилась за весь мир.
Через некоторое время, в праздничный день, после всенощного бдения в храме, утром, когда брат Симеон прислуживал в общей трапезе, его вторично посетила благодать, подобная по роду первой, но с несколько меньшей силой, и затем постепенно ощутимое действие ее стало слабеть. Память о познанном сохранялась, но мир и радость в чувстве и сердце умалялись, а на смену им приходили недоумение и боязнь потери.
Что же делать, чтобы не допустить этой потери?
Подвиг бдения, поста и молитвы остается неизменно напряженным, и однако свет и любовь умаляются, а душа тоскует и скучает об удаляющемся Господе.
Началось внимательное искание ответа на растущее недоумение в советах духовника и в творениях святых отцов-аскетов. Молодой монах узнает о себе, что он удостоился дара редкого, исключительного, но не понимает, почему же ум его, исполнившийся света богопознания, несмотря на весь подвиг хранения заповедей, снова омрачается видением бесов, которые исчезли первое время после явления Господа?
* * *
Симеон, полный недоумения, пошел в Старый Русик за советом к старцу отцу Анатолию. Последний, услышав о всем происходящем с молодым монахом, говорит ему:
- Ты, наверно, много молишься?
- Я молюсь непрестанно,- ответил Симеон.
- Думаю, что ты неправильно молишься, и потому так часто видишь бесов.
- Я не понимаю, что значит правильно или неправильно молиться, но я знаю, что надо всегда молиться, и потому постоянно молюсь.
- Во время молитвы ум храни чистым от всякого воображения и помысла и заключай его в слова молитвы,- сказал ему старец Анатолий и объяснил при этом, что значит «чистый» ум и как его «заключать» в слова молитвы.
У старца Анатолия Симеон провел достаточно времени. Свою поучительную беседу отец Анатолий закончил словами нескрываемого удивления:
«Если ты теперь такой, то что же ты будешь под старость?»
Отец Анатолий был терпеливый и выдержанный подвижник, свою долгую жизнь, как говорил о нем старец Силуан, он провел в подвиге поста и покаяния, но лишь под старость, на 45 году монашества испытал он великую милость Божию и познал, как действует благодать. Естественно, что он был удивлен жизнью молодого монаха, но, конечно, он не должен был выявлять своего удивления, и в этом была его ошибка, так как он дал молодому подвижнику сильный повод к тщеславию, с которым тот еще не умел бороться.
Ошибка старца Анатолия была не только педагогической, но и против благодати. Благодать Божия не допускает подлинного подвижника говорить своему собрату похвалу, которую даже совершенные нередко не могут понести без вреда. Похвалы говорятся только в том случае, когда кто-либо изнемогает от отчаяния, но открывать глаза «шуйцы» на то, что творит с нами десница Божия или совсем не должно, или с величайшим искусством и осторожностью.
Так или иначе, у молодого и еще неопытного монаха Симеона началась самая трудная, самая сложная, самая тонкая брань с тщеславием. Гордость и тщеславие влекут за собой все беды и падения: благодать оставляет, сердце остывает, ослабевает молитва, ум рассеивается и начинаются приражения страстных помыслов. Душа, созерцавшая иную жизнь, сердце, испытавшее сладость Духа Святого, ум, познавший чистоту - не хотят согласиться на принятие осаждающих дурных мыслей, но как достигнуть этого?
До явления душа Симеона не умела бороться с помыслами и дошла до отчаяния, несмотря на непрестанно действующую молитву; после явления - душа его познала мир благодати Святого Духа и жизнь была сплошною молитвою и славословием. Но все это снова стало удаляться и опять началась брань помыслов. Душа тоскует. Просит, молится, плачет, пребывает в борьбе, чтобы удержать Неудержимого, но свет, если и возвращается, то ненадолго и не как прежде, и затем снова оставляет. Начались долгие годы смены благодати и оставлений.
* * *
Ни испытанные адские муки, ни дар непрестанной внутренней молитвы, ни даже явление Господа - не дало молодому монаху полного освобождения от бесовских нападений и брани помыслов. При всем напряжении молитвы - ум его по временам омрачался видением бесов и потерей мира. Весь его исключительный опыт не дал ему знания, как пребыть в том состоянии, которое познала душа во время видения, а принять спокойно удаление света - было уже невозможно.
Совет старца Анатолия, - заключать ум в слова молитвы, несколько помог Симеону очиститься умом, но недостаточно, и тогда пред ним во всей своей силе стала задача аскетической «борьбы с помыслом».
У вступившего на путь духовной жизни борьба помыслов не есть простое внутреннее размышление по тому или иному поводу. Внешняя форма, в которую облекается помысл, очень часто не дает возможности понять ОТКУДА он. Часто помысл приходит тихо и осторожно, и первая словесная форма его может показаться не только вполне естественной, но и мудрою, и даже святою; и однако иногда достаточно легчайшего прикосновения такого помысла, чтобы произвести глубокие изменения в душе. Суждение о природе помысла, можно сказать, никогда не должно исходить из его внешней формы, и только опыт приводит к познанию того, какой силы и вместе тонкости могут достигать демонические внушения. Возможны самые разнообразные виды последних. Даже когда помысл по природе своей добр, в него может быть привнесено нечто чуждое и тем существенно изменено его духовное содержание и действие.
Помысл - первичная стадия греха. Появление его в сфере сознания человека не вменяется в грех: это только предложение греха. Отвержением помысла исключается дальнейшее развитие греха.
Православный монах своим главным делом считает внутреннее умное внимание с молитвою в сердце, что дает ему возможность видеть помысл прежде, чем он войдет в сердце. Ум, безмолвным вниманием стоящий в сердце, видит, как помысл приближается извне, пытаясь проникнуть в сердце, и молитвою отгоняет его. Этому деланию, называемому «умным трезвением» или «умным безмолвием», стал учиться Симеон. С того дня, когда по дару Божией Матери в сердце его начала действовать Иисусова молитва, до конца жизни молитва его никогда не прекращалась, но при всем том она не была еще совершенною и не могла тогда быть таковою, потому что страсти оставались еще непреодоленными. Дар, полученный Симеоном, был велик и явился крепкою основою его духовной жизни, но он не приводил непосредственно к совершенству. С ним произошло нечто большее, но все же подобное тому, что случается со многими другими: своим горячим устремлением они достигают постоянной молитвы, но неочищенные от страстей долгим подвигом, несмотря на действие молитвы, они впадают в грехи по страсти. Подвижник таким состоянием не может удовлетвориться.
Брат Симеон не умел еще «хранить ума»: молясь, он не останавливал воображения, чрез которое действуют демоны. Воображение, неизбежное у всякого начинающего духовную жизнь, вносит искажение в эту жизнь. Поскольку оно неизбежно в начальный период, оно не считается тогда «прелестью», но все же начинающий постепенно отводится от этого образа молитвы к другому, который состоит в том, чтобы «заключать ум в слова молитвы». Это более трудный и сухой образ молитвы, но зато более правильный и менее опасный.
У горячо устремленного к Богу, но совершенно простого и наивного брата Симеона молитва, сопровождавшаяся воображением, очень скоро приняла опасную форму и дала возможность бесам искушать молодого подвижника. И тот странный свет, который однажды ночью наполнил его келлию и даже осветил его внутренности, и те уродливые фигуры, которые по ночам наполняли его келлию и даже днем являлись ему и беседовали с ним, - все это было чревато большими опасностями.
Правда, почти все святые подвижники прошли чрез борьбу с демонами и в этом смысле встреча с ними нормальное явление на путях к духовному совершенству, но сколько было таких, которые пострадали от них: сколь многие до конца жизни пребывали душевнобольными, сошли с ума: сколько людей дошло до страшного отчаяния и гибели; сколько самоубийств и всяких преступлений совершается в мире вследствие демонической духовности.
Кто вел с ними борьбу, тот знает, как они бывают умны и часто льстивы с теми, кто принимает их, и как яростны - когда их отвергают. Всякий раз, когда с подвижником происходит то, что было с братом Симеоном, духовный отец напрягает внимание свое. Борьба с демонами не должна приводить в страх: страх - наполовину поражение: появление его ослабляет душу и делает ее более доступною демоническому насилию.
Брат Симеон был наивный, но мужественный; однако, пребыть спокойным в подобных случаях невозможно.
* * *
Из Житий Святых, из творений святых отцов-аскетов, из бесед с духовниками и другими подвижниками Святой Горы молодой монах Силуан постепенно научается более совершенным аскетическим деланиям, пребывая неизменно в подвиге, который большинству покажется вообще невозможным. Сон его по-прежнему прерывчатый - несколько раз в сутки по 15-20 минут, в общей сложности от полутора до двух часов в сутки. В постель по-прежнему он не ложится, но спит сидя на табурете; пребывает в трудах днем, как рабочий; несет подвиг внутреннего послушания - отсечения своей воли; учится возможно полному преданию себя на волю Божию; воздерживается в пище, в беседах, в движениях; подолгу молится умною Иисусовою молитвою - делание наитруднейшее, сокрушающее положительно все человеческие силы, и, несмотря на весь его подвиг, свет благодати часто оставляет его, а бесы толпою окружают по ночам.
Смена состояний, то некоторой благодати, то оставленности и демонических нападений, не проходит бесплодно. Благодаря этой смене, душа монаха Силуана пребывает в постоянной внутренней заботе, бодрствовании и усердном искании исхода. Непрестанная молитва и умное трезвение, которому он учился со свойственным ему терпением и мужеством, открыло ему новые горизонты духовного ведения и обогатило его новыми средствами в борьбе со страстями. Ум его чаще и чаще находил то место внимания в сердце, которое давало ему возможность наблюдать за совершающимся во внутреннем мире души. Сравнение состояний и переживаний приводит к более ясному пониманию происходящего с ним. Зарождается подлинное духовное ведение и рассуждение. Приобретается знание о том, как подкрадываются помыслы различных страстей, а также и о том, как действует благодать. Силуан входит в жизнь разумного подвига, осознав, что главный смысл такового заключается в стяжании благодати. Так вопрос о том, как стяжевается благодать, как хранится, почему и за что оставляет душу - становится одним из основных и главнейших вопросов всей его жизни.
В своем подвиге за сохранение благодати монах Силуан доходил до мер, которые людям иного типа покажутся недопустимо жестокими и могут даже породить мысль, что такого рода беспощадность к себе является извращением христианства. Но это, конечно, не так. Душа, познавшая Бога, возведенная в созерцание мира вечного света и затем потерявшая эту благодать, находится в таком состоянии, о котором не имеет представления не познавший всего этого в такой же степени. Страдание и скорбь этой души - неизъяснимы; она испытывает особую метафизическую боль. Для человека, видящего свет безначального бытия, испытавшего полноту, радость и невыразимую сладость любви Божией,- в мире сем не остается уже ничего, могущего его прельстить. В каком-то смысле земная жизнь становится для него тяготою, безрадостной, и он с плачем ищет снова той жизни, к которой ему дано было прикоснуться. Муж, теряющий свою жену, горячо и глубоко любимое существо, или мать, потерявшая единственного возлюбленного сына,- лишь отчасти могут понять скорбь потерявшего благодать, потому что любовь Божия и по силе своей, и по достоинству своему, и по сладости своей, и по несравненной красоте своей и власти - безмерно превосходит всякую иную человеческую любовь, и потому святой Иоанн Лествичник говорит о потерявших благодать, что страдания их превышают страдания приговоренных к смерти или страдания плачущих о мертвецах своих.
Исключительность потери и страдания с нею связанного - толкает на исключительные подвиги; и представьте себе мучение души, доходящей до изнеможения в своем подвиге и все же не достигающей искомого. Благодать лишь изредка на короткие минуты свидетельствует о своей близости, и затем снова скрывается. Душа тяжко страдает от мрака богооставленности; ум, несмотря на трудный подвиг непрестанной внутренней молитвы, омрачается и видит бесов; по ночам они часто приходят и беспокоят монаха, стараясь оторвать его от молитвы или, по крайней мере, не дать чисто молиться. Много неясного для души в этой борьбе, и недоумевает она, зачем и почему это так? От многих болезненных страданий сердца - плачет монах, душа тоскует и ищет Бога, а кругом мрачные бесы, бесстыдные, пошлые, злые, отвратительные. «Где же Ты, Господи… вскую оставил мя еси?»
* * *
Великий и несравненный опыт наших отцов из поколения в поколение показал, что сравнительно многие удостоились благодатных посещений в начале своего обращения к Богу, но лишь очень немногие устояли в том подвиге, который совершенно необходим впоследствии для того, чтобы по оставлении снова разумно стяжать познанную благодать. К этим немногим должно отнести монаха Силуана. Те краткие слова, которые мы позволили себе сказать выше о страданиях богооставленной души, по своему значению не соответствуют и единой ночи борьбы, в которой пребывал он многие годы. Помним, как старец, который вообще не любил много говорить об этом, сказал: «Если бы Господь не дал мне в начале познать, как много Он любит человека, то я и одной такой ночи не вынес бы, а их у меня было множество».
Прошло пятнадцать лет со дня явления ему Господа. И вот однажды, в одно из таких мучительных ночных борений с бесами, когда, несмотря на все старания, чисто молиться не давалось, Силуан встает с табурета, чтобы сделать поклоны, но видит пред собой огромную фигуру беса, стоящего впереди икон и ожидающего поклона себе: келлия полна бесов. Отец Силуан снова садится на табурет и, наклонив голову, с болезнью сердца говорит молитву: «Господи, Ты видишь, что я хочу молиться Тебе чистым умом, но бесы не дают мне. Научи меня, что должен я делать, чтобы они не мешали мне?» И был ему ответ в душе: «Гордые всегда так страдают от бесов». «Господи,- говорит Силуан,- научи меня, что должен я делать, чтобы смирилась моя душа». И снова в сердце ответ от Бога: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся».
* * *
Эта краткая беседа с Богом в молитве - новое весьма важное событие в жизни отца Силуана.
Средство необычное, непонятное; средство, казалось бы, жестокое, но он принимает его с радостью, с благодарностью. Сердце почувствовало, что Господь милостив к нему, и Сам руководит им. Держать себя во аде для него не было новым. До явления ему Господа - он пребывал в нем. Новое в указании Божием - «и не отчаивайся». Прежде он дошел до отчаяния; ныне снова, после многих лет тяжелой борьбы, частых богооставлений, он переживал часы если и не отчаяния, то все же близких к нему страданий. Память о виденном Господе не допускала его до последнего отчаяния, но страдания от потери благодати бывали не менее тяжкими. Вернее, то, что он переживал, тоже было отчаянием, но иного рода, чем первое. В течение стольких лет, несмотря на все труды, предельно-доступные его силам, он не достигал желаемого, и потому терял надежду когда-нибудь достигнуть его. Когда после трудной борьбы за молитву он встал с табурета, чтобы сделать поклоны Богу, но увидел перед собой беса, ожидающего себе поклонения, то душа его сильно заболела. И вот, Сам Господь указал ему путь к чистой молитве.
* * *
Мы сознаем, что всякая попытка выразить словами глубокий духовный акт - есть попытка с недостаточными средствами, но не имея лучшего, воспользуемся тем, что нам доступно.
В чем сущность указания Божия Отцу Силуану?
В том, что отныне душе его открылось не отвлеченно-интеллектуально, а бытийно, что корень всех грехов, семя смерти есть гордость, что Бог - есть Смирение, и потому желающий стяжать Бога, должен стяжать смирение. Он познал, что то несказанно сладкое великое смирение Христово, которое ему было дано пережить во время явления, есть неотъемлемое свойство Божественной любви, Божественного бытия. Отныне он воистину познал, что весь подвиг должен быть направлен на стяжание смирения.
Ныне душа монаха Силуана торжествует, торжествует особым, неведомым миру образом. Ему дано было познать великую тайну Бытия, бытийно познать. О, как милостив Господь: смиренному рабу Он открывает тайны Свои и научает его путям вечной жизни. Отныне Силуан будет всеми силами души держаться указанного Самим Богом пути.
* * *
Начался новый этап в духовной жизни монаха Силуана. Первое явление ему Господа было полно неизъяснимого света; оно принесло богатство переживаний, множество любви, радость воскресения, подлинное и достоверное чувство перехода от смерти в жизнь, но возникает невольное недоумение: почему же удалился этот свет? Почему дар этот не имел характера неотъемлемости по слову Господа: «и радости вашей никто не отнимет у вас?» (Ио. 16, 22). Дар ли был несовершенным, или принявшая его душа не смогла понести его?
Теперь обнаружилась и была осознана причина потери: душа не имела ни разума, ни силы понести дар. Ныне же Силуану дан был «свет разума»; отныне он начинает «разуметь Писание»; его умному взору ясно предстал путь ко спасению; ему открылись многие тайны в Житиях святых и Писаниях отцов.
Он духом проник в тайну борьбы преподобного Серафима Саровского, который после явления ему Господа в храме, во время литургии, переживая потерю благодати и богооставленность, тысячу дней и тысячу ночей стоял в пустыне на камне, взывая: «Боже, милостив буди мне грешному».
Ему открылся подлинный смысл и сила ответа Преподобного Пимена Великого своим ученикам: «Поверьте, чада! Где сатана, там и я буду».
Он понял, что Преподобный Антоний Великий был послан Богом к Александрийскому сапожнику учиться тому же деланию: от сапожника он научился помышлять: «Все спасутся, один я погибну».
Ему стало ясно, что преподобный Сисой Великий имел в виду именно этот помысл, т. е. «Все спасутся, один я погибну»,- когда говорил ученикам: «Кто может носить помысл Антония? Впрочем я знаю человека, который может носить этот помысл» (Человек этот - сам Сисой).
Он увидел, он знал теперь, что мыслил преподобный Макарий Египетский, говоря: «Сойди в сердце, и там сотвори брань с сатаною». Он уразумел, какая задача стояла перед юродивыми Христа ради, и вообще путь, которым шли великие отцы-аскеты: Виссарион, Герасим Иорданский, Арсений Великий и другие.
О, как милостив Господь; смиренному рабу Своему Силуану Он дает познать тайны Свои, открывает ему пути Жизни, открывает не отвлеченно-рассудочно, но «самою вещью», т. е. бытийно.
Он познал в опыте жизни своей, что полем духовной битвы со злом, космическим злом, является собственное сердце человека. Он духом узрел, что самым глубоким корнем греха является гордость - этот бич человечества, оторвавший людей от Бога и погрузивший мир в неисчислимые беды и страдания; это подлинное семя смерти, окутавшее человечество мраком отчаяния. Отныне Силуан, выдающийся гигант духа, все силы свои сосредоточит на подвиге за смирение Христово, которое ему было дано познать в первом явлении, но которое не сохранил. Перенесенный духом в жизнь отцов, он увидел, что ведение пути к вечной божественной жизни всегда было в Церкви и что действием Духа Святого передается оно через толщу веков из поколения в поколение.
* * *
Многие, соприкасаясь с монахами вообще и со старцем Силуаном в частности, не видят в них ничего особенного, и потому остаются неудовлетворенными и даже разочарованными. Происходит это потому, что подходят они к монаху с неверною меркою, с неправильными требованиями и исканиями.
Монах пребывает в непрестанном подвиге, и нередко чрезвычайно напряженном, но православный монах - не факир. Его совершенно не увлекает достижение посредством специальных упражнений своеобразного развития психических сил, что так импонирует многим невежественным искателям мистической жизни. Монах ведет сильную, крепкую, упорную брань, некоторые из них, как отец Силуан, ведут титаническую борьбу, неведомую миру, за то, чтобы убить в себе гордого зверя, за то, чтобы стать человеком, подлинным человеком, по образу совершенного Человека Христа, т. е. кротким и смиренным.
Странная, непонятная миру христианская жизнь; все в ней парадоксально, все в порядке как бы обратном порядкам мира, и нет возможности объяснить ее словом. Единственный путь к уразумению - это творить волю Божию, т. е. блюсти заповеди Христа; путь, указанный Им Самим.
Монах Силуан, после данного ему Господом откровения, твердо стал на духовном пути. С того дня его «любимою песнью», как сам он выражался, становится: «Скоро я умру, и окаянная душа моя снидет в тесный черный ад, и там один я буду томиться в мрачном пламени и плакать по Господе: Где Ты, свет души моей? Зачем Ты оставил меня? Я не могу жить без Тебя».
Это делание скоро привело к миру души и чистой молитве. Но даже и этот огненный путь оказался некратким.
Благодать уже не оставляет его, как прежде; он ощутимо носит ее в сердце; он чувствует живое присутствие Бога; он полон удивления пред милосердием Божиим; глубокий мир Христов посещает его; Дух Святой снова дает ему силу любви. И хотя теперь он уже не тот неразумный, что был прежде; хотя из долгой и тяжелой борьбы он вышел умудренным; хотя из него выработался великий духовный борец,- однако и теперь страдал он от колебаний и изменчивости человеческой натуры и продолжал плакать невыразимым плачем сердца, когда умалялась в нем благодать. И так еще целых пятнадцать лет, доколе не получил он силу одним мановением ума, никак не выражаемым внешне, отражать то, что раньше тяжело поражало его.
* * *
По мере того, как возрастали благодатные посещения по силе своей и продолжительности, возрастала в душе Силуана благодарность Богу:
«О Господи, как же Тебя благодарить за эту новую неисповедимую милость: невежде и грешнику Ты открываешь тайны Свои. Мир погибает в оковах отчаяния, а мне, последнему и худшему всех, Ты открываешь вечную жизнь. Господи, не могу я один, дай всему миру познать Тебя».
Постепенно в молитве его начинает преобладать скорбь о мире, не ведающем Бога. «Молиться за людей - это кровь проливать»,- говорил старец, Духом Святым наученный любви Христовой.
Любовь Христова есть блаженство ни с чем не сравнимое в мире сем, и вместе с тем любовь эта есть страдание, большее всех страданий.
Любить любовью Христа - это значит пить чашу Его, ту чашу, которую Сам Человек-Христос просил Отца «мимо нести».
Чрез чистую умную молитву подвижник научается великим тайнам духа. Сходя умом в сердце свое, сначала вот это - плотяное сердце, он начинает проникать в те глубины его, которые не суть уже плоть. Он находит свое глубокое сердце, духовное, метафизическое, и в нем видит, что бытие всего человечества не есть для него нечто чуждое, постороннее, но неотделимо связано и с его личным бытием.
«Брат наш есть наша жизнь»,- говорил старец. Чрез любовь Христову все люди воспринимаются, как неотъемлемая часть нашего личного вечного бытия. Заповедь - любить ближнего, как самого себя,- он начинает понимать не как этическую норму; в слове как он видит указание не на меру любви, а на онтологическую общность бытия.
«Отец не судит никого, но весь суд дал Сыну… потому что Он Сын человеческий» (Ио. 5, 22-27). Сей Сын человеческий, Великий Судья мира,- на Страшном Суде скажет, что «единый от меньших сих» есть Он Сам; иными словами,- бытие каждого человека Он обобщает с Своим, включает в Свое личное бытие. Сын человеческий - все человечество, «всего Адама», воспринял в Себя и страдал за всего Адама. Апостол Павел говорит, что и мы должны иметь тот же образ мыслей и чувств, тот же строй жизни, что и во Христе (Фил. 2, 5).
Дух Святый, уча Силуана любви Христовой, давал ему действительно жить этой любовью, воспринимать в себя жизнь всего человечества. Молитва последнего напряжения, с глубоким плачем о всем мире, роднила и связывала его крепкими узами со «всем Адамом». Для него, пережившего воскресение души своей, стало естественным воспринимать каждого человека, как вечного брата своего. В земной жизни есть известный последовательный черед, но в вечности все мы едино, и потому каждый из нас должен заботиться не только о себе, но и об этом всеединстве.
После опыта адских страданий, после указания Божия; «держи ум твой во аде», для старца Силуана было особенно характерным молиться за умерших, томящихся во аде, но он молился также и за живых и за грядущих. В его молитве, выходившей за пределы времени, исчезала мысль о преходящих явлениях человеческой жизни, о врагах. Ему было дано в скорби о мире разделять людей на познавших Бога и на непознавших Его. Для него было несносимым сознавать, что люди будут томиться во «тьме кромешной».
Помним его беседу с одним монахом-пустынником, который говорил:
- Бог накажет всех безбожников. Будут они гореть в вечном огне.
Очевидно ему доставляло удовлетворение, что они будут наказаны вечным огнем. На это старец Силуан с видимым душевным волнением сказал:
- Ну, скажи мне, пожалуйста, если посадят тебя в рай, и ты будешь оттуда видеть, как кто-то горит в адском огне, будешь ли ты покоен?
- А что поделаешь, сами виноваты,- говорит тот. Тогда старец со скорбным лицом ответил:
- Любовь не может этого понести… Нужно молиться за всех.
И он действительно молился за всех; молиться только за себя стало ему несвойственным. Все люди подвержены греху, все лишены славы Божией. (Рим. 3, 22). Для него, видевшего уже в данной ему мере славу Божию и пережившего лишение ее, одна мысль о таковом лишении была тяжка. Душа его томилась сознанием, что люди живут, не ведая Бога и Его любви, и он молился великою молитвою, чтобы Господь, по неисповедимой любви Своей, дал им Себя познать.
До конца своей жизни, несмотря на упадающие силы и болезни, он сохранил привычку спать урывками. У него оставалось много времени для уединенной молитвы; он постоянно молился, меняя, в зависимости от обстановки, образ молитвы, но особенно усиливалась его молитва ночью, до утрени.
Тогда молился он за живых и усопших, за друзей и врагов, за всех.
* * *
Что же мыслил, что переживал, что говорил он Богу в долгие ночи молитвы за мир?
Примером таких молитв могут служить некоторые записи старца; они дают возможность весьма большого приближения к этой тайне души ушедшего от нас святого мужа.
Слова этих молитв произносятся очень медленно одно за другим. Каждое слово с силой, глубоко захватывает все существо человека. Весь человек собирается воедино; собирается весь даже физически. Дыхание изменяется, делается стесненным, или, лучше сказать,- затаенным, чтобы своею «дерзостью» не нарушить устремления и внимания духа.
Весь ум, все сердце, все тело до костей - все собирается воедино. Ум безвидно мыслит мир; сердце безвидно живет страданием мира, и в нем самом страдание достигает последнего предела. Сердце, вернее, все существо объято плачем, погружено глубоко в плач.
Не многословны молитвы старца, но они продолжались очень подолгу.
Часто молитва идет без слов. Ум в особом акте синтеза мыслит все сразу. Душа при этом стоит на той грани, когда каждую минуту может потерять всякое ощущение мира и тела своего, когда ум прекращает мыслить в раздельных понятиях; когда дух человека невидимо будет видеть только Бога; тогда забывает он мир, прекращается молитва, и лишь в безмолвном изумлении пребывает он в Боге.
«Когда ум весь в Боге, то мир забыт совершенно»,- говорил старец.
Когда же кончается это пребывание в Боге, по причине недоведомой человеку, то уже нет молитвы, но в душе мир, любовь, и глубокий покой, а вместе и некая тонкая печаль, что отошел Господь, потому что душа хотела бы вечно пребывать с Ним.
Душа тогда живет остаток созерцания.
Внешность и беседы старца
ВЫ УЗНАЛИ старца Силуана в этот период его жизни. Долгие годы титанической борьбы со страстями прошли. Духом в то время был он подлинно велик. Наученный тайнам Божиим, свыше наставленный на духовную брань, он уже твердой ногой восходил к бесстрастию.
Внешне старец держался очень просто. Ростом он был выше среднего; крупный, но не великан. По телу он не был сухим, но не был также и грузным. Сильный торс, крепкая шея, крепкие, пропорциональные торсу ноги с большими ступнями. Рабочие руки, сильные, с большими ладонями и крупными пальцами. Лицо и голова очень гармонических пропорций. Красивый, округлый умеренный лоб, чуть больший длины носа. Нижняя челюсть крепкая, волевая, но без чувственности и жестокости. Глаза темные, небольшие; взгляд спокойный, мягкий, по временам проницательно-пристальный; часто усталый от многого бдения и слез. Борода большая, густая, несколько с проседью. Брови густые, несросшиеся, низкие, прямые, как у мыслящих людей. Волосы на голове темные, до старости умеренно густые. Его несколько раз фотографировали, но всегда он выходил неудачно. Крепкие, мужественные черты его лица выходили сухими, жесткими, грубыми, тогда как в жизни он производил впечатление, скорее, приятное своим мирным и благодушным лицом, которое от малого сна и многого поста и умиления часто бывало бледным, мягким, совсем не суровым.
Так бывало обычно, но иногда он преображался до неузнаваемости. Бледное, чистое лицо с каким-то особым просветленным выражением бывало настолько поразительным, что смотреть на него не было сил; глаза при взгляде на его лицо опускались. Невольно вспоминалось Священное Писание, где говорится о славе лица Моисея, на которую не мог взирать народ.
Жизнь его была умеренно суровая, с совершенным невниманием к внешности и большим небрежением о теле. Как большинство афонских подвижников, тела своего он не мыл. Одевался грубо, как рабочие монахи; носил на себе много одежды, потому что за годы полного небрежения о теле часто простужался и страдал от ревматизма. Во время своего пребывания на Старом Русике он сильно простудил себе голову, и мучительные головные боли вынуждали его ложиться в постель. Ночи тогда он проводил вне стен собственно монастыря, в большом помещении продовольственного склада, которым заведовал; делал он это ради большего уединения.
Такова была простая и скромная внешность этого человека. Но если мы захотим говорить о его характере и внутреннем облике, то встанем пред очень трудной задачей.
В те годы, когда нам пришлось его наблюдать, он являл зрелище исключительной гармонии душевных и телесных сил.
Он был малограмотный, в детстве ходил в сельскую школу только «две зимы», но от постоянного чтения и слышания в церкви [на Афоне во время ночных служб и особенно всенощных бдений, которые длятся по 8 и 9 и более часов, читают вслух много поучений из святоотеческой письменности] Священного Писания и великих творений святых отцов, он очень развился и производил впечатление начитанного в монашеском отношении человека. От природы у него был живой, сообразительный ум, а долгий опыт духовной борьбы, внутренней умной молитвы, опыт исключительных страданий и исключительных Божественных посещений - сделал его нечеловечески мудрым и проницательным.
Старец Силуан был человек удивительно нежного сердца, умиленной любви, чрезвычайной чуткости и отзывчивости на всякую скорбь и страдание, при полном отсутствии болезненной женственной чувствительности. Постоянный, глубокий духовный плач никогда не впадал в слезливую сентиментальность. Неусыпная внутренняя напряженность не имела и тени нервозности.
Достойно немалого удивления великое целомудрие этого мужа при его столь могучем и сильном теле. Он крепко хранил себя даже от всякого помысла, неугодного Богу, и несмотря на это, совершенно свободно, ровно и непринужденно, с любовью и мягкостью общался и обращался со всеми людьми независимо от их положения и образа жизни. В нем не было и тени гнушения даже нечисто живущими людьми, но в глубине души он скорбел об их падениях, как любящий отец или мать скорбят о преткновениях своих нежно-любимых детей.
Искушения он встречал и переносил с великим мужеством.
Это был человек вполне бесстрашный и свободный, но вместе с тем в нем не было и намека на дерзость. Бесстрашный, он пред Богом жил в страхе: оскорбить Его хотя бы помыслом дурным - он действительно боялся.
Большого мужества, он в то же время был исключительной кротости. Мужество и кротость - какое редкое и необычной красоты сочетание.
Старец был человек глубокого подлинного смирения, смирения и пред Богом, и пред людьми. Он любил отдавать предпочтение другим, любил быть меньшим, первым приветствовать, взять благословение от носителей священного сана, особенно епископов и игумена, но делал это без всякого человекоугодия или заискивания. Он искренно почитал людей с саном и положением, или образованных, но никогда в нем не было ни зависти, ни унижения, быть может, потому, что он глубоко сознавал тленность всякого мирского положения, или власти, или богатства, или даже научных познаний. Он знал, «как много любит Господь Своих людей», и по любви к Богу и людям - он воистину ценил и уважал всякого человека.
Внешнее поведение сего мужа было очень простым, и в то же время его несомненным качеством было внутреннее благородство, если хотите, аристократизм в высшем смысле этого слова. При общении с ним в самых разнообразных условиях человек даже самой тонкой интуиции не мог бы заметить в нем грубых движений сердца; отталкивания, неуважения, невнимания, позы и подобного. Это был воистину благородный муж, как может быть благородным только христианин.
Старец никогда не смеялся до звука; никогда не говорил двусмысленно, не насмехался и даже не подшучивал над людьми. На обычно серьезно спокойном лице его иногда намечалась едва уловимая улыбка, не раскрывавшая губ, если только при этом он не произносил слова.
В нем не было гнева, как страсти; но при удивительной мягкости, редкой уступчивости и послушании у него была великая твердость сопротивления всему ложному, лукавому, гнусному, не прилеплялось к нему осуждение, пошлость, мелочность и подобное; здесь проявлялась его упорная неподатливость, но так, чтобы не оскорбить принесшего что-либо подобное, не оскорбить не только внешне, но, что главное, и движением своего сердца, потому что чуткий человек уловит и его. Достигал он это тем, что, молясь внутренне, оставался спокойным, невосприимчивым ко всему дурному.
Редкой силы воля - без упрямства; простота, свобода, бесстрашие и мужество - с кротостью и мягкостью; смирение и послушание - без униженности и человекоугодия - это был подлинно человек, образ и подобие Бога.
Прекрасен мир, - творение великого Бога, но нет ничего прекраснее человека, подлинного человека - сына Божия.
* * *
Интереса к событиям внешней жизни блаженного старца у нас никогда не было. Быть может, это ошибка с нашей стороны, но теперь уже не поправить дела. При встрече со старцем все наше внимание было совершенно поглощено желанием не упустить его духовного наставления; умом понять, сердцем уразуметь, душою удержать и усвоить его слово, вернее, устроение, дух.
Нам казалось иногда, что старцу дана была сила чрез молитву влиять на беседовавших с ним. Это было тем необходимее, что слово его по внешней форме своей было очень просто, как бы ничего «особенного» не заключающим в себе, тогда как по существу оно было о состоянии вышеестественном, и нужно было молитвою передать собеседнику то духовное состояние, из которого говорилось оно, иначе все будет напрасным; слово останется непонятным, не воспринятым, сокрытым.
Общение со старцем носило особый, исключительный характер: совершенная простота и непринужденность, полная свобода от какого бы то ни было стеснения, боязни в чем-либо ошибиться; глубокая уверенность, что ничто, никакое действие твое или слово неловкое, или даже нелепое, не вызовет надрыва, не нарушит мира, нe встретит в ответ ни упрека, ни жесткого толчка. В егo присутствии к сердцу не прикасалась боязнь, и в то же время какая-то самая внутренняя струна души напрягалась последним молитвенным напряжением, чтобы удостоиться дышать тем духом, какого он был исполнен.
Когда вы входите в место, исполненное благоухания, то грудь ваша невольно раскрывается, чтобы глубоким дыханием воспринять его всем своим нутром. Такое же движение души наблюдалось при общении со старцем. Спокойное, мирное, но вместе очень сильное, глубокое желание овладевало душою - воспринять благоухание той сферы духа Христова, в которой дано было жить старцу.
Какое редкое, исключительное и совершенно особого рода наслаждение дает общение с таким человеком.
* * *
Старец мог говорить просто, без малейшего тщеславия о вещах, выходящих за пределы человеческих норм. Если у слушателя была к нему вера, то чрез эту простую внешне беседу воспринимал он в доступной ему мере то вышеестественное состояние, в котором находился сам старец.
Помним его рассказ об одном замечательном русском подвижнике - отце Стратонике, приехавшем с Кавказа посетить Афон. Отец Стратоник имел редкий дар слова и молитвы с плачем; многих пустынников и монахов на Кавказе восставил он от расслабления и уныния к новому подвигу, раскрывая им пути духовной брани. И на Афоне о. Стратоник был принят в кругу подвижников с большой любовью, и вдохновенное слово его производило на многих глубокое впечатление. Богатое рассуждение, красивый и сильный ум, обширный опыт, дар подлинной молитвы - все делало его центральной фигурой в кругу подвижников. Провел он на Святой Горе около двух месяцев и начал уже печалиться, что напрасно поднял большой труд далекого путешествия ради «пользы»; сам он из встреч с афонскими монахами ничего нового не приобрел. Пришел он к духовнику Русского Монастыря Святого Пантелеймона - старцу Агафодору и, рассказав о своей печали, просил указать кого-либо из отцов, с кем можно было бы поговорить о послушании и других деланиях монаха. Отец Агафодор послал его погостить на «Старый Русик», где в то время (до войны 1914 г.) собралось несколько замечательных подвижников из братии монастыря.
Старый Русик расположен в горах, на высоте, приблизительно, 250 метров над уровнем моря, на восток от монастыря, в расстоянии - час и десять минут ходу. Там был установлен более строгий постнический режим, чем в монастыре. Место это пустынное, безмолвное, и потому туда тянулись монахи, желавшие большего уединения ради делания умной молитвы. В то время там жил и отец Силуан.
Отца Стратоника в Старом Русике приняли с большим расположением. Он много беседовал с отцами Русика и наедине, и в группах. Однажды в праздничный день схимонах о. Досифей пригласил к себе в келлию его, а вместе и несколько других монахов, среди которых были отцы: Вениамин с Калягры, Онисифор и Силуан. Беседа была очень содержательной. Все были увлечены тем, что говорил отец Стратоник, который не только как гость имел преимущество, но и по дару слова превосходил прочих. Отец Силуан из присутствующих был более молодой и потому, естественно, сидел в углу келлии и молчал. Он внимательно прислушивался к каждому слову кавказского подвижника. После беседы отец Стратоник, еще не посетивший отдельно о. Силуана, выразил желание побывать у него на «калибке», которую он выстроил себе в расстоянии 5-6 минут на юго-восток от братского корпуса ради уединения. Условились на следующий день, в 3 часа. В ту ночь о. Силуан много молился, чтобы Господь благословил их встречу и беседу.
Отец Стратоник пришел в назначенный час. Беседа между двумя подвижниками началась легко и сразу приняла желательный характер. И тот и другой духом постоянно были устремлены к единой цели, и ум их неотрывно жил все теми же вопросами, которые для них были единственно насущно важными.
Силуан, накануне внимательно слушавший отца Стратоника, заметил, что последний говорил «от своего ума», и что слово его о встрече воли человеческой с волею Божиею и о послушании было «неясным».
Беседу он начал тремя вопросами, на которые просил ответа: «Как говорят совершенные?», «Что значит предаваться на волю Божию?», «В чем сущность послушания?». По-видимому, та удивительная атмосфера духа, в которой он пребывал, сразу повлияла на отца Стратоника; он почуял важность и глубину вопросов и задумался. После некоторого молчания он сказал:
- Я этого не знаю… Вы мне скажите.- Силуан ответил:
- Они от себя ничего не говорят… Они говорят лишь то, что дает им Дух.
Отец Стратоник в этот момент, видимо, переживал то состояние, о котором говорил Силуан. Ему открылась новая тайна духовной жизни, дотоле ему неведомая. Он ощутил свои недочеты в прошлом, он понял, как был еще далек от совершенства, мысли о котором ему приходили после стольких встреч с монахами, когда очевидным было его превосходство; а ведь он встречался со многими и замечательными подвижниками. С благодарностью смотрел он на отца Силуана.
После того, как разрешился первый вопрос в глубине души его из самого опыта этого состояния, данного ему по молитве отца Силуана, другие два ему уже легко было усвоить.
Беседа далее коснулась молитвы. Отец Стратоник говорил, что если молитва проходит без слез, то это значит, что она не достигла своего места, и потому остается бесплодной. На это Силуан ответил, что слезы при молитве, как и всякая иная сила в теле, могут истощаться, но тогда ум, утонченный плачем, переходит к некоему тонкому чувству Бога, и чистый от всяких помыслов безмолвно созерцает Бога. И это может быть дороже даже плача.
Отец Стратоник ушел благодарный. После он приходил к Силуану еще несколько раз, и до конца его пребывания на Святой Горе между ними сохранилась большая любовь. В одно из своих последующих посещений он подтвердил слова Силуана о молитве. Видимо, и это состояние Бог дал ему познать.
* * *
Вскоре после этой беседы о. Стратоник, покинув Старый Русик, пошел к пустыннику о. Вениамину. Это был человек редкого благородства, умный, начитанный, с богатым рассуждением; во всем его облике, в лице и в тонком, высоком, сухом силуэте, отразилась какая-то невысказанная внутренняя трагедия. Он десятки лет безмолвствовал на «Калягре», и нам хотелось бы многое рассказать об этом замечательном подвижнике, но не считаем возможным позволить себе здесь подобных отступлений, чтобы не удлинить повествования о главном предмете. О. Стратоник и раньше часто посещал о. Вениамина, и они много беседовали, но на сей раз он, сверх обыкновения, был молчалив и задумчив. О. Вениамин спросит его об одном,- молчание в ответ; спросит о другом,- то же самое. Наконец, с удивлением раскрывая руки, со свойственной ему несколько театральной грацией, он спрашивает:
- Отец Стратоник, что с Вами? Я Вас не узнаю. Всегда Вы бывали таким бодрым, а теперь сидите печальный, и закрылись Ваши вдохновенные уста… Что с Вами?
- Что же я Вам скажу на Ваши вопросы? - отвечает о. Стратоник.- Не мне об этом говорить; у Вас есть отец Силуан, его спросите.
Удивился о. Вениамин. Силуана он знал давно, любил его и уважал, но не считал настолько великим, чтобы обращаться к нему за советами.
Не исключена возможность, что о. Стратоник в то время имел в душе очень сложное переживание. С одной стороны, он приехал на Афон, ища себе «пользы», с другой - он из многих прежних встреч привык уже преимуществовать. Его исключительная выносливость в подвижничестве и редкий дар молитвенного плача - могли давать повод к мыслям о достигнутом уже совершенстве, и вдруг, так ярко и сильно обнаружилась его недостаточность при встрече с монахом простым и как будто не обладавшим теми блестящими дарованиями, которыми сам он был богат. Возможно, что он молчал и был печален потому, что не удержал того состояния, которое познал во время беседы с отцом Силуаном.
* * *
Однажды о. Вениамин Калягрский, гуляя в праздничный день по монастырскому лесу с о. Силуаном, предложил ему пойти к замечательному и весьма известному тогда на Афоне - старцу о. Амвросию, духовнику Болгарского Монастыря «Зограф». Силуан немедленно согласился… Идут… О. Вениамин полюбопытствовал, о чем Силуан будет спрашивать старца Амвросия.
- Я ни о чем не думаю спрашивать старца,- ответил Силуан.- У меня сейчас нет никаких недоумений.
- Тогда зачем же ты идешь?
- Я иду, потому что ты так хочешь.
- Но ведь к старцам ходят ради пользы.
- Я отсекаю мою волю пред тобой, и в этом моя польза, большая, чем от какого бы то ни было совета старца.
Удивился этой беседе о. Вениамин, но и на сей раз не понял он Силуана.
Незадолго перед своей кончиной о. Вениамин из пустыни приехал в монастырь Святого Пантелеймона. Он заболел водянкой и слег в больницу, которую содержит монастырь ради пустынников и вообще бездомных странников. Называется эта больница - «Покой». Помещается она в большом многоэтажном каменном здании, расположенном на самом берегу моря, вне врат собственно монастыря. Рядом с этим зданием есть другое, меньшее, где находятся продовольственные магазины, которыми в то время заведовал отец Силуан. Близость магазина от «Покоя» позволяла Силуану часто навещать о. Вениамина и помогать ему. Но и сам о. Вениамин, хотя и с трудом, мог все же первое время ходить, и тоже нередко посещал своего друга.
Вскоре после своего приезда, о. Вениамин был у о. Силуана, и они имели большую и важную беседу. Нам пришлось посетить о. Вениамина в больнице на другой день. Он весь был под впечатлением этой беседы с о. Силуаном и много раз с нескрываемым чувством удивления и благодарности повторял:
- Какого друга дал мне Господь!… Вы знаете, как он все раскрыл во мне… Потом дал мне три указания, несколько раз повторил их, чтобы я не забыл, и в заключение добавил строго, как бы большой гвоздь вбил: «Если не сделаешь так, как говорю, то не спасешься».
По всему было видно, что эта встреча с Силуаном для о. Вениамина была большим откровением. Случилось это в понедельник, первый день Петрова поста. Несмотря на то, что по уставу монастыря в этот день до вечера не полагается ничего вкушать, о. Силуан «напоил его чаем» и сам пил. И эта незначительная деталь была отмечена о. Вениамином, как показатель свободы о. Силуана от форм, свободы не по презрению, а по превосходству, ибо он знал его великое воздержание.
Мы провели у о. Вениамина около часа, все это время он был очень сосредоточенным и ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, и много раз повторял:
«Какого друга дал мне Господь!»
Так только под конец своей жизни он узнал, кто был Силуан; прежде он относился к нему хотя и очень дружественно, однако несколько снисходительно, как к хорошему монаху, но все же младшему. Подобным образом произошло и с некоторыми другими отцами на Святой Горе, которые лишь после смерти о. Силуана оценили его.
* * *
Монастырь Св. Пантелеймона очень большой, и хозяйство его сложно. Отдельные отрасли этого хозяйства имеют своих заведующих, которые называются экономами. Экономы, в силу своих обязанностей, не могут иногда следовать общему порядку монастыря, и поэтому в большой братской трапезе имеется особый стол - «экономский», за которым они обедают, каждый, когда позволяют ему его дела. Последние многие годы отец Силуан состоял экономом и ел в будни за этим столом.
В числе экономов был один из монахов - отец П., человек резко выделяющийся из среды братии своими способностями, но как-то странно ему «не везло». Богатая инициатива отца П. в большинстве случаев не встречала сочувствия среди отцов, и его предприятия нередко кончались неудачами. Как-то, по случаю очередного провала одного из его начинаний, в трапезе за экономским столом его действия подверглись резкой критике. Отец Силуан был вместе с другими, но не принимал никакого участия в «суде». Тогда один из экономов, о. М., обращаясь к нему, говорит:
- Ты молчишь, о. Силуан, значит ты за о. П… Тебе не дороги интересы обители… Какой убыток причинил он монастырю.
Отец Силуан промолчал, быстро окончил свой обед, и затем, подойдя к о. М., который в то время уже отошел от стола, говорит ему:
- Отец М…, сколько лет, как ты в монастыре?
- Тридцать пять.
- Ты слышал когда-нибудь, чтобы я осуждал кого-либо?
- Нет, не слыхал.
- Так что же, ты хочешь, чтобы я теперь стал порицать о. П.?
Отец М. смутился и со стыдом ответил:
- Прости меня.
- Бог простит.
* * *
Когда отец Силуан впервые был назначен экономом, то придя от игумена в свою келлию, он горячо молился, чтобы Господь помог ему исполнять это ответственное послушание. После долгой молитвы был ему ответ в душе: «Храни благодать, данную тебе». Тогда понял он, что хранить благодать важнее и дороже всех прочих дел и потому, вступив в свое новое послушание, он неусыпно следил за тем, чтобы не прерывалась молитва его.
Он имел под своим началом до 200 рабочих. Утром, обходя мастерские, он давал в общих чертах указания старшим мастерам и затем уходил в свою келлию плакать о «народе Божием». Сердце его болело от скорби за рабочих, он оплакивал каждого.
«Вот Михаил, оставил свою жену с детьми в деревне и здесь за гроши работает. Ну каково ему быть так далеко от дому, не видеть ни жены, ни милых деток своих… Вот Никита, только что женился и оставил свою молодую беременную жену и старуху мать… каково было им отпустить этого еще юношу, любимого сына и мужа… Вот Григорий,- оставил стариков родителей, молодую жену и двух малышей-младенцев, и пришел сюда работать за кусок хлеба… и что он выработает здесь… Какая же бедность у них, чтобы решиться оставить всю семью… и какая должна быть у всех у них скорбь… И вообще, в какой ужасной бедности живет весь этот народ… Вот Николка, совсем еще мальчик… с какою болезнью отпустили его родители так далеко, среди чужих людей, ради нищенского заработка; как должно скорбеть сердце родителей… О, в какой бедности и страданиях живет народ… И все они, как овцы заброшенные, никто о них не попечется, ни об их воспитании и обучении… научаются они всяким порокам, дичают, грубеют…»
Так говорил блаженный старец, и страдала душа его за всех бедняков, страдала, несомненно, больше, чем все они сами, так как он видел в их жизни еще и то, чего они сами в себе не замечали по необученности своей.
«Сердце сердцу весть подает»,- говорит народная пословица. Тайно молился старец о «народе Божием», но рабочие это чувствовали и любили его. Он никогда не висел у них над душою во время работы, не подгонял их, но они, обласканные, веселее работали и с большей энергией, чем у других. Другие экономы «наблюдали обительские интересы», а кому не известно, что когда приходит забота об «интересах», тогда человека не видят. Интерес, подлинный интерес обители, старец видел в том, чтобы соблюдалась заповедь Христа.
«Господу всех жалко»,- говорил он, да и не только говорил, но и сам, исполненный Духа Христова, жалел всех. От видения окружающей жизни, из воспоминаний прошлого, от глубочайшего личного опыта - он жил страданием народа, всего мира, и не было конца его молитве. Он молился великою молитвою о всем мире. Он забывал себя, он хотел страдать за народ от жалости к нему; за его мир и спасенье он влекся проливать кровь свою, и проливал ее в молитвах.
«Молиться за людей - это кровь проливать»,- говорил старец.
Нужно ли говорить о том, показателем какого молитвенного напряжения и плача являются эти слова?
Однажды мы спросили старца: «Хлопотливое экономское послушание, при необходимости общаться со множеством людей, не вредило ли монашескому безмолвию?» - На это старец ответил:
- Что есть безмолвие? Безмолвие - это непрестанная молитва и пребывание ума в Боге. Отец Иоанн Кронштадтский всегда был с народом, но он больше был в Боге, чем многие пустынники. Экономом я стал за послушание, и за благословение игумена мне на этом послушании было лучше молиться, чем на Старом Русике, куда я по своей воле отпросился ради безмолвия… Если душа любит народ и жалеет его, то молитва не может прекратиться.
* * *
Невозможно не отметить одну замечательную черту в характере старца, а именно о его отношении ко всякому несогласному и инакомыслящему. Самым искренним и глубоким бывало его желание понимать такового в наилучшем возможном смысле и не оскорблять в нем того, что для него свято. Он всегда оставался самим собою; он до последней степени был уверен, что «спасение во Христовом смирении», и в силу этого смирения он всей душей хотел понимать всякого самым добрым образом; в каждом человеке он чутко воспринимал его одушевленность, его способность любить Христа.
Мы знаем о беседе старца с одним архимандритом, который занимался миссионерской работой среди инославных. Архимандрит этот очень уважал старца и неоднократно приходил беседовать с ним во время своих пребываний на Святой Горе. Старец спросил его, как он проповедует? Архимандрит, еще молодой и неопытный, жестикулируя руками и двигаясь всем телом, возбужденно отвечал:
- Я им говорю: ваша вера - блуд, у вас все извращено, все неверно, и нет вам спасения, если не покаетесь.
Старец выслушал это и спросил:
- А скажите, отец архимандрит, веруют ли они в Господа Иисуса Христа, что Он истинный Бог?
- Это-то они веруют.
- А Божию Матерь чтут они?
- Чтут, но они неправильно учат о Ней.
- И святых почитают?
- Да, почитают, но с тех пор, как они отпали от Церкви, какие же могут быть у них святые?
- Совершают ли они богослужения в храмах, читают ли слово Божие?
- Да, есть у них и церкви и службы, но посмотрели бы Вы, что это за службы после наших, какой холод и бездушие.
- Так вот, отец архимандрит, душа их знает, что они хорошо делают, что веруют во Иисуса Христа, что чтут Божию Матерь и святых, что призывают их в молитвах, так что когда вы говорите им, что их вера - блуд, то они вас не послушают… Но вот если вы будете говорить народу, что хорошо они делают, что веруют в Бога; хорошо делают, почитая Божию Матерь и святых; хорошо делают, что ходят в церковь на богослужения и дома молятся, что читают Слово Божие, и прочее, но в том-то у них есть ошибка, и что ее надо исправить, и тогда все будет хорошо; и Господь будет радоваться о них; и так все мы спасемся милостию Божиею… Бог есть любовь, а потому и проповедь всегда должна исходить от любви; тогда будет польза и тому, кто проповедует, и тому, кто слушает, а если порицать, то душа народа не послушает вас, и не будет пользы.
* * *
Однажды старец беседовал с одним студентом, посетившим Афон и много говорившим о свободе. Как всегда, старец с добрым вниманием следил за мыслями и переживаниями своего живого, симпатичного, но наивного собеседника. Конечно, его представления о свободе сводились, с одной стороны, к исканию политических свобод, с другой - возможности действовать вообще по своим побуждениям и желаниям.
Старец в ответ изложил ему свои взгляды и искания; он говорил:
«Кто не хочет свободы? Все ее хотят, но надо знать, в чем свобода, и как ее найти… Чтобы стать свободным, нужно, прежде всего, себя «связать». Чем больше сам себя будешь связывать, тем большую свободу будет иметь твой дух… Связать в себе нужно страсти, чтобы они не возобладали тобою; связать себя нужно, чтобы не делать ближнему вреда… Люди обычно ищут свободы, чтобы делать «что хочешь». - Но это не есть свобода, а власть греха над тобою. Свобода творить блуд, или невоздержанно есть и пьянствовать, или злопамятствовать, насиловать и убивать, или другое что в этом роде - совсем не есть свобода, а как Господь сказал: «всякий, творящий грех, раб есть греха». Надо много молиться, чтобы избавиться от этого рабства.
Мы думаем, что истинная свобода в том, чтобы не грешить, чтобы всем сердцем и всею силою любить Бога и ближнего.
Истинная свобода - это постоянное пребывание в Боге».
Несмотря на то, что сказанное старцем по глубине своей превосходило меру понимания молодого студента; несмотря на то, что внешне слово старца было очень простым, собеседник его ушел под очень сильным впечатлением.
* * *
У нас сохранилась письменная заметка об одной беседе старца с посетившим его монахом; беседа эта происходила в нашем присутствии 18/31 марта 1932 г.
Старец говорил, что в опыте святых отцов можно усмотреть несколько различных способов борьбы с помыслом, но лучший из них - совершенно не вступать в беседу с ним (помыслом).
Ум, вступивший в беседу с помыслом, встретится с его непрерывным развитием и, увлеченный этою беседою, отрывается от памяти Божией, что и составляет цель демонов, которые оторванный от Бога ум так или иначе запутают, и из беседы с помыслом ум не выйдет чистым…
Пустынник Стефан, кормивший из рук леопарда («Лествица», Сл. 7, 50), пред кончиною, по привычке «противоречить» помыслам, вступил с ними в спор, и потому находился в состоянии борьбы с бесами.
Преподобный Марк Фраческий за то, что пред исходом утешал свою душу исчислением своих трудов, был задержан в воздухе на один час; а это «на один час» - значит, что существовала опасность так и пребыть…
Другие отцы были более умудренными в духовной брани.
Преподобный Макарий Великий, проходя воздушные пространства, не переставал смирять себя, и когда уже издали кричали ему бесы, что он избежал их, ответил, что еще не избежал. Так отвечал он потому, что привык держать ум свой во аде, и тем действительно избежал бесов.
Преподобный Пимен Великий, наученный долгим опытом борьбы с бесами, зная, что наиопаснейший и сильнейший враг есть гордость, всю жизнь трудился, чтобы стяжать смирение, и потому говорил своим ученикам: «Поверьте, чада, где сатана, там и я буду», но в глубине души, зная, как благ и милостив Господь, крепко уповал, что Он спасет его.
Так смирять себя - есть лучший способ хранить свой ум чистым от всякого страстного помысла. Однако многие подвижники этого не разумеют, и мыслить так не могут, но отчаиваются, не умея держать себя умом во аде и вместе уповать на милость Божию…
Не вступая вовсе в беседу с помыслом, всею мыслью и всею силою надо прилепиться к Богу и говорить: «Господи, я грешен и недостоин Твоей милости, но Ты по единому милосердию Твоему спаси меня»…
Душа часто за один помысл сомнения в милосердии Божием,- «а ну-ка Господь не простит»,- теряет много… Отчаяние же хуже всего, это - хула на Бога, будто бы Он не в силах спасти, или мера грехов наших может превзойти меру милосердия Божия… Он грехи всего мира полностью взял на Себя… Если мать все прощает своему дитяти, потому что оно неразумно, то тем более Господь прощает, если мы смиряемся и каемся…
Духовная брань во многом похожа на обычную войну; и в этой нашей брани также нужно быть мужественным. Духовное мужество состоит в крепком уповании на милость Божию. Мужественный подвижник если и попадет в грех, или прельстится и собьется с доброго пути, или даже поклонение воздаст бесу,- не теряется, но сейчас же с полным упованием обращается к Богу с покаянием, и тем побеждает врагов; а немужественная душа - смущается, отчаивается, и так пропадает…
Когда кто собьется с доброго пути и впадет в прелесть, то, прежде всего, необходимо принести покаяние пред духовником, рассказав ему все. После такой исповеди действие прелести ослабнет, а потом, хоть и не сразу, но придет и полное исправление.
Многие сбиваются, но, к сожалению, немногие исправляются.
Многие сначала получают благодать, но очень немногие возвращают ее после того, как потеряют.
Монах спросил:
- Почему преп. Иоанн Колов стал молиться, чтобы возвратились на него страсти?
На это старец ответил:
- Преподобный Иоанн Колов своим горячим покаянием скоро преодолел страсти, но любви к миру и молитвы за мир не получил, и когда ощутил покой от страстей, тогда ослабела в нем молитва, и потому он стал просить, чтобы возвратились на него страсти, так как, борясь со страстями, он пребывал в непрестанной горячей молитве. А если бы он, после преодоления страстей, достиг и молитвы за мир, то не нужно было бы ему, чтобы возвратились искушения, потому что когда человек борется со страстями, тогда не может он чисто созерцать Бога или пламенно молиться за мир… Я так думаю.
Монах спросил:
- Почему преподобному Пимену Великому спрошенный им старец сказал, чтобы он допускал помысл в сердце и уже потом боролся с ним, а другому брату, менее опытному, сказал наоборот, чтобы сразу отсекал помысл?
Старец Силуан ответил:
- Из этого совета видно, что некоторые отцы держались такого способа духовной борьбы, т. е. допускали сначала помысл в сердце, а потом уже боролись с ним; но здесь возможны два положения: одно, когда человек не умеет хранить своего ума, тогда помыслы проникают в сердце, и лишь после этого начинается с ними брань. Это такая игра, в которой можно и проиграть. Другое,- когда монах не по немощи своей, а сознательно оставляет помысл пройти в сердце, чтобы рассмотреть все его действия, но и этот способ все равно не даст пребывать в созерцании, а потому лучше совсем не допускать помыслов, а молиться чистым умом. А тот неопытный брат, которому старец дал совет отсекать помысл сразу и никак не вступать с ним в беседу, получил этот совет потому, что был слаб и не мог противиться помыслу страсти, но несмотря на совет старца, все равно он еще не мог их удерживать, как должно, и по заповеди старца только начинал учиться трудной науке - бороться с помыслом. Так что преподобный Пимен был сильнее и опытнее в брани духовной, чем другой брат, но все же лучше всегда хранить ум чистым от всякого помысла, и всею силою души молиться, потому что молящийся чисто ум просвещается от Господа.
- Как возможно хранить ум свой чистым? - спросил монах.
- Святые отцы нам оставили учение об умно-сердечной молитве; ею хранится ум, и я не вижу другого пути, который дал бы лучшую возможность вообще сохранять заповеди Божии.
* * *
Спрошенный несколько раз молодыми людьми о том, какой жизненный путь им избрать, старец отвечал по-разному. Некоторым он советовал учиться богословию, ради последующего пастырского служения в Церкви, других «благословлял» учиться, но так, чтобы учение совмещалось с молитвою и монашеским воздержанием, а некоторым советовал не стремиться к образованию, а всю силу отдать молитве и духовному аскетическому подвигу. Последний совет был наиболее редким, потому что старец Силуан считал, что наступило то время, о котором предсказывал отец Стратоник, когда многие «ученые» люди будут монахами в миру; он находил, что вообще условия для монашества в той форме, как оно существовало в древности, становятся неблагоприятными, но что призвание и стремление к монашеству всегда будет.
В старце мы заметили весьма твердое убеждение, что духовная жизнь, т.е. молитвенно-аскетическая при глубокой вере, выше всякой иной, и потому тот, кому она дана, ради нее, как ради драгоценного бисера, должен отстраниться от всего прочего, даже и от «учения».
Он считал, что если духовный человек обратится к науке, оставляя аскетическую жизнь, то проявит большие способности в науке, чем тот, кто менее одарен духовно, т. е. говоря иным языком, человек, одаренный мистически, живущий духовно, живет в плане более высоком и большего достоинства, чем тот, к которому принадлежит научная жизнь, сфера логического мышления, и, как имеющий более высокую форму бытия, он, нисходя в план низший, и в этом низшем плане проявит большую одаренность, чем недуховный человек, хотя и не сразу. Он говорил, что «сыны века сего умнее сынов света» (Лк. 16, 8) не потому, что они «и на самом деле» умнее, а потому, что «духовный человек занят Богом и мало занимается мирскими делами».
В своих беседах с нами старец часто переходил на отвлеченную форму, но в беседах с монахами он выражал свои взгляды в связи с конкретными случаями очень просто, чтобы быть понятым.
«Что удивительного в том, что недуховный человек устраивает житейские дела лучше, чем духовный. Один думает об этих делах, а другой умом старается пребывать в Боге. Это и среди мирян часто бывает; ловкий торговец смеется над ученым человеком, что тот не понимает в товаре, но это совсем не значит, что торговец умнее…»
Приведем здесь одну характерную для старца беседу. Вскоре после первой мировой войны 14-18 годов в монастыре начали организовывать эксплуатацию монастырского леса; купили тогда паровую машину для лесопильни. Эконом, отец Ф., способный, естественно одаренный русский человек, после установки машины и пуска ее в ход, довольный ее работою, стал восхвалять немецкий гений (машина была немецкой фабрикации); превознося немцев, он поносил русское невежество и неспособность. Отец Силуан, который в свободное время от своей работы в магазине ходил на лесопильню «помогать», молча слушал о. Ф., лишь к вечеру, когда рабочие-монахи сели за стол ужинать, он спросил о. Ф.:
- Как ты думаешь, о. Ф., почему же так немцы лучше русских умеют строить машины и другие вещи?
В ответ о. Ф. снова стал восхвалять немцев, как народ более способный, более умный, более даровитый, в то время, как «мы, русские, никуда не годимся».
Отец Силуан на это ответил:
- А я думаю, что тут совсем другая причина, а не то что неспособность русских. Потому, я думаю, это, что русские люди первую мысль, первую силу отдают Богу и мало думают о земном; а если бы русский народ, подобно другим народам, обернулся бы всем лицом к земле и стал бы только этим и заниматься, то он скоро обогнал бы их, потому что это менее трудно.
Некоторые из присутствовавших монахов, зная, что в мире нет ничего труднее молитвы, согласились с отцом Силуаном.
* * *
Монастырь Святого Пантелеймона один из самых больших и организованных на Святой Горе. Он имеет прекрасную библиотеку, насчитывающую до 20.000 томов, среди которых немало древних рукописей, греческих и славянских; много весьма ценных старых книг, составляющих библиографическую редкость; богатые отделы - богословский, исторический и другие. В больших и хорошо обставленных комнатах монастырской гостиницы часто принимают посетителей, преимущественно иностранцев, вступать в общение с которыми было поручено монаху о. В., человеку богословски образованному, владеющему многими иностранными языками.
В 1932 году монастырь посетил один католический доктор, отец Хр. Б. Он много беседовал с о. В. по разным вопросам жизни Святой Горы и между прочим спросил:
- Какие книги читают Ваши монахи?
- Иоанна Лествичника, Аввы Дорофея, Федора Студита, Кассиана Римлянина, Ефрема Сирина, Варсануфия и Иоанна, Макария Великого, Исаака Сирина, Симеона Нового Богослова, Никиты Стифата, Григория Синаита, Григория Паламы, Максима Исповедника, Исихия, Диадоха, Нила и других отцов, имеющихся в «Добротолюбии»,- ответил о. В.
- Монахи ваши читают эти книги!… У нас читают их только профессора,- сказал доктор, не скрывая своего удивления.
- Это настольные книги каждого нашего монаха,- ответил о. В.- Они читают также и иные творения святых отцов Церкви и сочинения позднейших писателей-аскетов, как, например: епископа Игнатия Брянчанинова, епископа Феофана Затворника, преподобного Нила Сорского, Паисия Величковского, Иоанна Кронштадтского и других.
Об этой беседе о. В. рассказал старцу Силуану, которого глубоко почитал. Старец заметил:
- Вы могли бы рассказать доктору, что наши монахи не только читают эти книги, но и сами могли бы написать подобные им… Монахи не пишут, потому что есть уже многие прекрасные книги, и они ими довольствуются, а если бы эти книги почему-либо пропали, то монахи написали бы новые.
За время своей долгой жизни на Афоне старец встречался со многими большими подвижниками; некоторые из них опытом познали те состояния, о которых пишут такие великие аскеты, как Исаак Сирин, Макарий Великий и другие, и потому слово старца нам кажется вполне естественным.
В течение многих лет большою швальнею монастыря заведовал отец Диадох, монах во всем примерный, до педантичности аккуратный; любитель богослужения, начитанный, тихий нравом и благородный в общении с людьми, он пользовался общим уважением. Однажды, в день его Ангела, зайдя к нему, я нашел его в обществе своих духовных друзей: одного старца-духовника, отца Трофима и старца Силуана. Что было до меня - не знаю, но я услышал следующее:
Духовник рассказал что-то прочитанное им в газете и, обратившись к старцу Силуану, спросил:
- А Вы, отец Силуан, что скажете по этому поводу?
- Я, батюшка, не люблю газет и газетных новостей,- ответил он.
- Почему так?
- Потому что чтение газет омрачает ум и мешает чисто молиться.
- Странно,- говорит духовник.- По моему, наоборот, газеты помогают молиться. Живем мы здесь в пустыне, ничего не видим, и так душа постепенно забывает о мире, замыкается в себе, и молитва от этого слабеет… Я когда читаю газеты, то вижу, как живет мир и как страдают люди, и от этого у меня появляется желание молиться. Тогда служу ли я Литургию, молюсь ли у себя в келлии, я от души прошу Бога за людей и за мир.
- Душа, когда молится за мир, без газет лучше знает, как скорбит вся земля, знает она и какие нужды есть у людей, и жалеет их.
- Как может душа знать от себя, что творится в мире? - спросил духовник.
- Газеты пишут не о людях, а о событиях, и то неверно; они приводят ум в смущение, и правды из них все равно не узнаешь, а молитва очищает ум, и он лучше видит все.
- Неясно мне, что Вы хотите сказать? - опять спросил духовник.
Все ждали ответа старца Силуана, но он сидел молча, с наклоненной головой, и не позволил себе в присутствии духовника и старых монахов объяснять - каким образом душа, вдали от всего, молясь о всем мире, духом может знать жизнь мира, и нужды и страдания людей.
Удостоенный познания, какого удостаиваются лишь единицы на поколения, он в беседах словно стыдился идти дальше намека, благодаря чему его великая мудрость и совершенно исключительный опыт часто оставались сокрытыми от собеседника. Обычно старец, видя, что его первые слова остались невоспринятыми, не надеялся уже «объяснениями» дать понять то, что познается прежде всего опытом, а раскрывать последний он не решался по своему духовному целомудрию. Так при жизни своей он остался «неявленным». Несомненно, это была не только воля Божия о нем, но и его собственное желание, которое принял Бог и исполнил, скрыв его даже от отцов Святой Горы. Впрочем не до конца, не до полной неизвестности остался он скрыт. Некоторые монахи и не-монахи, лица, посетившие Афон или имевшие с ним переписку, оценили и глубоко полюбили его. Среди них были и епископы, и священники с высшим богословским образованием, и благочестивые миряне.
Помним такой случай. В монастыре немалое время гостил один православный иностранец, на которого встреча со старцем произвела глубокое впечатление. Он полюбил старца и часто ходил к нему; об этом узнали монахи. Как-то один из наиболее влиятельных соборных старцев, иеромонах Н., человек начитанный и живого ума, встретив его в коридорах монастыря, сказал:
- Не понимаю, почему вы, ученые академики, ходите к отцу Силуану, безграмотному мужику? Разве нет кого-нибудь поумнее, чем он?
- Чтобы понять отца Силуана, надо быть «академиком»,- ответил гость не без боли в душе.
Тот же иеромонах Н., продолжая не понимать, почему старца Силуана почитают и посещают «ученые» люди, беседуя с о. Мефодием, монахом, много лет заведовавшим книжной лавкой монастыря, заметил:
- Удивляюсь, зачем они к нему ходят. Он, небось, ничего не читает.
- Он ничего не читает, но все делает, а другие много читают, но ничего не делают,- ответил отец Мефодий.
Глава IV. Учение старца
ВЫ УЗНАЛИ старца Силуана в этот период его жизни. Долгие годы титанической борьбы со страстями прошли. Духом в то время был он подлинно велик. Наученный тайнам Божиим, свыше наставленный на духовную брань, он уже твердой ногой восходил к бесстрастию.
Внешне старец держался очень просто. Ростом он был выше среднего; крупный, но не великан. По телу он не был сухим, но не был также и грузным. Сильный торс, крепкая шея, крепкие, пропорциональные торсу ноги с большими ступнями. Рабочие руки, сильные, с большими ладонями и крупными пальцами. Лицо и голова очень гармонических пропорций. Красивый, округлый умеренный лоб, чуть больший длины носа. Нижняя челюсть крепкая, волевая, но без чувственности и жестокости. Глаза темные, небольшие; взгляд спокойный, мягкий, по временам проницательно-пристальный; часто усталый от многого бдения и слез. Борода большая, густая, несколько с проседью. Брови густые, несросшиеся, низкие, прямые, как у мыслящих людей. Волосы на голове темные, до старости умеренно густые. Его несколько раз фотографировали, но всегда он выходил неудачно. Крепкие, мужественные черты его лица выходили сухими, жесткими, грубыми, тогда как в жизни он производил впечатление, скорее, приятное своим мирным и благодушным лицом, которое от малого сна и многого поста и умиления часто бывало бледным, мягким, совсем не суровым.
Так бывало обычно, но иногда он преображался до неузнаваемости. Бледное, чистое лицо с каким-то особым просветленным выражением бывало настолько поразительным, что смотреть на него не было сил; глаза при взгляде на его лицо опускались. Невольно вспоминалось Священное Писание, где говорится о славе лица Моисея, на которую не мог взирать народ.
Жизнь его была умеренно суровая, с совершенным невниманием к внешности и большим небрежением о теле. Как большинство афонских подвижников, тела своего он не мыл. Одевался грубо, как рабочие монахи; носил на себе много одежды, потому что за годы полного небрежения о теле часто простужался и страдал от ревматизма. Во время своего пребывания на Старом Русике он сильно простудил себе голову, и мучительные головные боли вынуждали его ложиться в постель. Ночи тогда он проводил вне стен собственно монастыря, в большом помещении продовольственного склада, которым заведовал; делал он это ради большего уединения.
Такова была простая и скромная внешность этого человека. Но если мы захотим говорить о его характере и внутреннем облике, то встанем пред очень трудной задачей.
В те годы, когда нам пришлось его наблюдать, он являл зрелище исключительной гармонии душевных и телесных сил.
Он был малограмотный, в детстве ходил в сельскую школу только «две зимы», но от постоянного чтения и слышания в церкви [на Афоне во время ночных служб и особенно всенощных бдений, которые длятся по 8 и 9 и более часов, читают вслух много поучений из святоотеческой письменности] Священного Писания и великих творений святых отцов, он очень развился и производил впечатление начитанного в монашеском отношении человека. От природы у него был живой, сообразительный ум, а долгий опыт духовной борьбы, внутренней умной молитвы, опыт исключительных страданий и исключительных Божественных посещений - сделал его нечеловечески мудрым и проницательным.
Старец Силуан был человек удивительно нежного сердца, умиленной любви, чрезвычайной чуткости и отзывчивости на всякую скорбь и страдание, при полном отсутствии болезненной женственной чувствительности. Постоянный, глубокий духовный плач никогда не впадал в слезливую сентиментальность. Неусыпная внутренняя напряженность не имела и тени нервозности.
Достойно немалого удивления великое целомудрие этого мужа при его столь могучем и сильном теле. Он крепко хранил себя даже от всякого помысла, неугодного Богу, и несмотря на это, совершенно свободно, ровно и непринужденно, с любовью и мягкостью общался и обращался со всеми людьми независимо от их положения и образа жизни. В нем не было и тени гнушения даже нечисто живущими людьми, но в глубине души он скорбел об их падениях, как любящий отец или мать скорбят о преткновениях своих нежно-любимых детей.
Искушения он встречал и переносил с великим мужеством.
Это был человек вполне бесстрашный и свободный, но вместе с тем в нем не было и намека на дерзость. Бесстрашный, он пред Богом жил в страхе: оскорбить Его хотя бы помыслом дурным - он действительно боялся.
Большого мужества, он в то же время был исключительной кротости. Мужество и кротость - какое редкое и необычной красоты сочетание.
Старец был человек глубокого подлинного смирения, смирения и пред Богом, и пред людьми. Он любил отдавать предпочтение другим, любил быть меньшим, первым приветствовать, взять благословение от носителей священного сана, особенно епископов и игумена, но делал это без всякого человекоугодия или заискивания. Он искренно почитал людей с саном и положением, или образованных, но никогда в нем не было ни зависти, ни унижения, быть может, потому, что он глубоко сознавал тленность всякого мирского положения, или власти, или богатства, или даже научных познаний. Он знал, «как много любит Господь Своих людей», и по любви к Богу и людям - он воистину ценил и уважал всякого человека.
Внешнее поведение сего мужа было очень простым, и в то же время его несомненным качеством было внутреннее благородство, если хотите, аристократизм в высшем смысле этого слова. При общении с ним в самых разнообразных условиях человек даже самой тонкой интуиции не мог бы заметить в нем грубых движений сердца; отталкивания, неуважения, невнимания, позы и подобного. Это был воистину благородный муж, как может быть благородным только христианин.
Старец никогда не смеялся до звука; никогда не говорил двусмысленно, не насмехался и даже не подшучивал над людьми. На обычно серьезно спокойном лице его иногда намечалась едва уловимая улыбка, не раскрывавшая губ, если только при этом он не произносил слова.
В нем не было гнева, как страсти; но при удивительной мягкости, редкой уступчивости и послушании у него была великая твердость сопротивления всему ложному, лукавому, гнусному, не прилеплялось к нему осуждение, пошлость, мелочность и подобное; здесь проявлялась его упорная неподатливость, но так, чтобы не оскорбить принесшего что-либо подобное, не оскорбить не только внешне, но, что главное, и движением своего сердца, потому что чуткий человек уловит и его. Достигал он это тем, что, молясь внутренне, оставался спокойным, невосприимчивым ко всему дурному.
Редкой силы воля - без упрямства; простота, свобода, бесстрашие и мужество - с кротостью и мягкостью; смирение и послушание - без униженности и человекоугодия - это был подлинно человек, образ и подобие Бога.
Прекрасен мир, - творение великого Бога, но нет ничего прекраснее человека, подлинного человека - сына Божия.
* * *
Интереса к событиям внешней жизни блаженного старца у нас никогда не было. Быть может, это ошибка с нашей стороны, но теперь уже не поправить дела. При встрече со старцем все наше внимание было совершенно поглощено желанием не упустить его духовного наставления; умом понять, сердцем уразуметь, душою удержать и усвоить его слово, вернее, устроение, дух.
Нам казалось иногда, что старцу дана была сила чрез молитву влиять на беседовавших с ним. Это было тем необходимее, что слово его по внешней форме своей было очень просто, как бы ничего «особенного» не заключающим в себе, тогда как по существу оно было о состоянии вышеестественном, и нужно было молитвою передать собеседнику то духовное состояние, из которого говорилось оно, иначе все будет напрасным; слово останется непонятным, не воспринятым, сокрытым.
Общение со старцем носило особый, исключительный характер: совершенная простота и непринужденность, полная свобода от какого бы то ни было стеснения, боязни в чем-либо ошибиться; глубокая уверенность, что ничто, никакое действие твое или слово неловкое, или даже нелепое, не вызовет надрыва, не нарушит мира, нe встретит в ответ ни упрека, ни жесткого толчка. В егo присутствии к сердцу не прикасалась боязнь, и в то же время какая-то самая внутренняя струна души напрягалась последним молитвенным напряжением, чтобы удостоиться дышать тем духом, какого он был исполнен.
Когда вы входите в место, исполненное благоухания, то грудь ваша невольно раскрывается, чтобы глубоким дыханием воспринять его всем своим нутром. Такое же движение души наблюдалось при общении со старцем. Спокойное, мирное, но вместе очень сильное, глубокое желание овладевало душою - воспринять благоухание той сферы духа Христова, в которой дано было жить старцу.
Какое редкое, исключительное и совершенно особого рода наслаждение дает общение с таким человеком.
* * *
Старец мог говорить просто, без малейшего тщеславия о вещах, выходящих за пределы человеческих норм. Если у слушателя была к нему вера, то чрез эту простую внешне беседу воспринимал он в доступной ему мере то вышеестественное состояние, в котором находился сам старец.
Помним его рассказ об одном замечательном русском подвижнике - отце Стратонике, приехавшем с Кавказа посетить Афон. Отец Стратоник имел редкий дар слова и молитвы с плачем; многих пустынников и монахов на Кавказе восставил он от расслабления и уныния к новому подвигу, раскрывая им пути духовной брани. И на Афоне о. Стратоник был принят в кругу подвижников с большой любовью, и вдохновенное слово его производило на многих глубокое впечатление. Богатое рассуждение, красивый и сильный ум, обширный опыт, дар подлинной молитвы - все делало его центральной фигурой в кругу подвижников. Провел он на Святой Горе около двух месяцев и начал уже печалиться, что напрасно поднял большой труд далекого путешествия ради «пользы»; сам он из встреч с афонскими монахами ничего нового не приобрел. Пришел он к духовнику Русского Монастыря Святого Пантелеймона - старцу Агафодору и, рассказав о своей печали, просил указать кого-либо из отцов, с кем можно было бы поговорить о послушании и других деланиях монаха. Отец Агафодор послал его погостить на «Старый Русик», где в то время (до войны 1914 г.) собралось несколько замечательных подвижников из братии монастыря.
Старый Русик расположен в горах, на высоте, приблизительно, 250 метров над уровнем моря, на восток от монастыря, в расстоянии - час и десять минут ходу. Там был установлен более строгий постнический режим, чем в монастыре. Место это пустынное, безмолвное, и потому туда тянулись монахи, желавшие большего уединения ради делания умной молитвы. В то время там жил и отец Силуан.
Отца Стратоника в Старом Русике приняли с большим расположением. Он много беседовал с отцами Русика и наедине, и в группах. Однажды в праздничный день схимонах о. Досифей пригласил к себе в келлию его, а вместе и несколько других монахов, среди которых были отцы: Вениамин с Калягры, Онисифор и Силуан. Беседа была очень содержательной. Все были увлечены тем, что говорил отец Стратоник, который не только как гость имел преимущество, но и по дару слова превосходил прочих. Отец Силуан из присутствующих был более молодой и потому, естественно, сидел в углу келлии и молчал. Он внимательно прислушивался к каждому слову кавказского подвижника. После беседы отец Стратоник, еще не посетивший отдельно о. Силуана, выразил желание побывать у него на «калибке», которую он выстроил себе в расстоянии 5-6 минут на юго-восток от братского корпуса ради уединения. Условились на следующий день, в 3 часа. В ту ночь о. Силуан много молился, чтобы Господь благословил их встречу и беседу.
Отец Стратоник пришел в назначенный час. Беседа между двумя подвижниками началась легко и сразу приняла желательный характер. И тот и другой духом постоянно были устремлены к единой цели, и ум их неотрывно жил все теми же вопросами, которые для них были единственно насущно важными.
Силуан, накануне внимательно слушавший отца Стратоника, заметил, что последний говорил «от своего ума», и что слово его о встрече воли человеческой с волею Божиею и о послушании было «неясным».
Беседу он начал тремя вопросами, на которые просил ответа: «Как говорят совершенные?», «Что значит предаваться на волю Божию?», «В чем сущность послушания?». По-видимому, та удивительная атмосфера духа, в которой он пребывал, сразу повлияла на отца Стратоника; он почуял важность и глубину вопросов и задумался. После некоторого молчания он сказал:
- Я этого не знаю… Вы мне скажите.- Силуан ответил:
- Они от себя ничего не говорят… Они говорят лишь то, что дает им Дух.
Отец Стратоник в этот момент, видимо, переживал то состояние, о котором говорил Силуан. Ему открылась новая тайна духовной жизни, дотоле ему неведомая. Он ощутил свои недочеты в прошлом, он понял, как был еще далек от совершенства, мысли о котором ему приходили после стольких встреч с монахами, когда очевидным было его превосходство; а ведь он встречался со многими и замечательными подвижниками. С благодарностью смотрел он на отца Силуана.
После того, как разрешился первый вопрос в глубине души его из самого опыта этого состояния, данного ему по молитве отца Силуана, другие два ему уже легко было усвоить.
Беседа далее коснулась молитвы. Отец Стратоник говорил, что если молитва проходит без слез, то это значит, что она не достигла своего места, и потому остается бесплодной. На это Силуан ответил, что слезы при молитве, как и всякая иная сила в теле, могут истощаться, но тогда ум, утонченный плачем, переходит к некоему тонкому чувству Бога, и чистый от всяких помыслов безмолвно созерцает Бога. И это может быть дороже даже плача.
Отец Стратоник ушел благодарный. После он приходил к Силуану еще несколько раз, и до конца его пребывания на Святой Горе между ними сохранилась большая любовь. В одно из своих последующих посещений он подтвердил слова Силуана о молитве. Видимо, и это состояние Бог дал ему познать.
* * *
Вскоре после этой беседы о. Стратоник, покинув Старый Русик, пошел к пустыннику о. Вениамину. Это был человек редкого благородства, умный, начитанный, с богатым рассуждением; во всем его облике, в лице и в тонком, высоком, сухом силуэте, отразилась какая-то невысказанная внутренняя трагедия. Он десятки лет безмолвствовал на «Калягре», и нам хотелось бы многое рассказать об этом замечательном подвижнике, но не считаем возможным позволить себе здесь подобных отступлений, чтобы не удлинить повествования о главном предмете. О. Стратоник и раньше часто посещал о. Вениамина, и они много беседовали, но на сей раз он, сверх обыкновения, был молчалив и задумчив. О. Вениамин спросит его об одном,- молчание в ответ; спросит о другом,- то же самое. Наконец, с удивлением раскрывая руки, со свойственной ему несколько театральной грацией, он спрашивает:
- Отец Стратоник, что с Вами? Я Вас не узнаю. Всегда Вы бывали таким бодрым, а теперь сидите печальный, и закрылись Ваши вдохновенные уста… Что с Вами?
- Что же я Вам скажу на Ваши вопросы? - отвечает о. Стратоник.- Не мне об этом говорить; у Вас есть отец Силуан, его спросите.
Удивился о. Вениамин. Силуана он знал давно, любил его и уважал, но не считал настолько великим, чтобы обращаться к нему за советами.
Не исключена возможность, что о. Стратоник в то время имел в душе очень сложное переживание. С одной стороны, он приехал на Афон, ища себе «пользы», с другой - он из многих прежних встреч привык уже преимуществовать. Его исключительная выносливость в подвижничестве и редкий дар молитвенного плача - могли давать повод к мыслям о достигнутом уже совершенстве, и вдруг, так ярко и сильно обнаружилась его недостаточность при встрече с монахом простым и как будто не обладавшим теми блестящими дарованиями, которыми сам он был богат. Возможно, что он молчал и был печален потому, что не удержал того состояния, которое познал во время беседы с отцом Силуаном.
* * *
Однажды о. Вениамин Калягрский, гуляя в праздничный день по монастырскому лесу с о. Силуаном, предложил ему пойти к замечательному и весьма известному тогда на Афоне - старцу о. Амвросию, духовнику Болгарского Монастыря «Зограф». Силуан немедленно согласился… Идут… О. Вениамин полюбопытствовал, о чем Силуан будет спрашивать старца Амвросия.
- Я ни о чем не думаю спрашивать старца,- ответил Силуан.- У меня сейчас нет никаких недоумений.
- Тогда зачем же ты идешь?
- Я иду, потому что ты так хочешь.
- Но ведь к старцам ходят ради пользы.
- Я отсекаю мою волю пред тобой, и в этом моя польза, большая, чем от какого бы то ни было совета старца.
Удивился этой беседе о. Вениамин, но и на сей раз не понял он Силуана.
Незадолго перед своей кончиной о. Вениамин из пустыни приехал в монастырь Святого Пантелеймона. Он заболел водянкой и слег в больницу, которую содержит монастырь ради пустынников и вообще бездомных странников. Называется эта больница - «Покой». Помещается она в большом многоэтажном каменном здании, расположенном на самом берегу моря, вне врат собственно монастыря. Рядом с этим зданием есть другое, меньшее, где находятся продовольственные магазины, которыми в то время заведовал отец Силуан. Близость магазина от «Покоя» позволяла Силуану часто навещать о. Вениамина и помогать ему. Но и сам о. Вениамин, хотя и с трудом, мог все же первое время ходить, и тоже нередко посещал своего друга.
Вскоре после своего приезда, о. Вениамин был у о. Силуана, и они имели большую и важную беседу. Нам пришлось посетить о. Вениамина в больнице на другой день. Он весь был под впечатлением этой беседы с о. Силуаном и много раз с нескрываемым чувством удивления и благодарности повторял:
- Какого друга дал мне Господь!… Вы знаете, как он все раскрыл во мне… Потом дал мне три указания, несколько раз повторил их, чтобы я не забыл, и в заключение добавил строго, как бы большой гвоздь вбил: «Если не сделаешь так, как говорю, то не спасешься».
По всему было видно, что эта встреча с Силуаном для о. Вениамина была большим откровением. Случилось это в понедельник, первый день Петрова поста. Несмотря на то, что по уставу монастыря в этот день до вечера не полагается ничего вкушать, о. Силуан «напоил его чаем» и сам пил. И эта незначительная деталь была отмечена о. Вениамином, как показатель свободы о. Силуана от форм, свободы не по презрению, а по превосходству, ибо он знал его великое воздержание.
Мы провели у о. Вениамина около часа, все это время он был очень сосредоточенным и ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, и много раз повторял:
«Какого друга дал мне Господь!»
Так только под конец своей жизни он узнал, кто был Силуан; прежде он относился к нему хотя и очень дружественно, однако несколько снисходительно, как к хорошему монаху, но все же младшему. Подобным образом произошло и с некоторыми другими отцами на Святой Горе, которые лишь после смерти о. Силуана оценили его.
* * *
Монастырь Св. Пантелеймона очень большой, и хозяйство его сложно. Отдельные отрасли этого хозяйства имеют своих заведующих, которые называются экономами. Экономы, в силу своих обязанностей, не могут иногда следовать общему порядку монастыря, и поэтому в большой братской трапезе имеется особый стол - «экономский», за которым они обедают, каждый, когда позволяют ему его дела. Последние многие годы отец Силуан состоял экономом и ел в будни за этим столом.
В числе экономов был один из монахов - отец П., человек резко выделяющийся из среды братии своими способностями, но как-то странно ему «не везло». Богатая инициатива отца П. в большинстве случаев не встречала сочувствия среди отцов, и его предприятия нередко кончались неудачами. Как-то, по случаю очередного провала одного из его начинаний, в трапезе за экономским столом его действия подверглись резкой критике. Отец Силуан был вместе с другими, но не принимал никакого участия в «суде». Тогда один из экономов, о. М., обращаясь к нему, говорит:
- Ты молчишь, о. Силуан, значит ты за о. П… Тебе не дороги интересы обители… Какой убыток причинил он монастырю.
Отец Силуан промолчал, быстро окончил свой обед, и затем, подойдя к о. М., который в то время уже отошел от стола, говорит ему:
- Отец М…, сколько лет, как ты в монастыре?
- Тридцать пять.
- Ты слышал когда-нибудь, чтобы я осуждал кого-либо?
- Нет, не слыхал.
- Так что же, ты хочешь, чтобы я теперь стал порицать о. П.?
Отец М. смутился и со стыдом ответил:
- Прости меня.
- Бог простит.
* * *
Когда отец Силуан впервые был назначен экономом, то придя от игумена в свою келлию, он горячо молился, чтобы Господь помог ему исполнять это ответственное послушание. После долгой молитвы был ему ответ в душе: «Храни благодать, данную тебе». Тогда понял он, что хранить благодать важнее и дороже всех прочих дел и потому, вступив в свое новое послушание, он неусыпно следил за тем, чтобы не прерывалась молитва его.
Он имел под своим началом до 200 рабочих. Утром, обходя мастерские, он давал в общих чертах указания старшим мастерам и затем уходил в свою келлию плакать о «народе Божием». Сердце его болело от скорби за рабочих, он оплакивал каждого.
«Вот Михаил, оставил свою жену с детьми в деревне и здесь за гроши работает. Ну каково ему быть так далеко от дому, не видеть ни жены, ни милых деток своих… Вот Никита, только что женился и оставил свою молодую беременную жену и старуху мать… каково было им отпустить этого еще юношу, любимого сына и мужа… Вот Григорий,- оставил стариков родителей, молодую жену и двух малышей-младенцев, и пришел сюда работать за кусок хлеба… и что он выработает здесь… Какая же бедность у них, чтобы решиться оставить всю семью… и какая должна быть у всех у них скорбь… И вообще, в какой ужасной бедности живет весь этот народ… Вот Николка, совсем еще мальчик… с какою болезнью отпустили его родители так далеко, среди чужих людей, ради нищенского заработка; как должно скорбеть сердце родителей… О, в какой бедности и страданиях живет народ… И все они, как овцы заброшенные, никто о них не попечется, ни об их воспитании и обучении… научаются они всяким порокам, дичают, грубеют…»
Так говорил блаженный старец, и страдала душа его за всех бедняков, страдала, несомненно, больше, чем все они сами, так как он видел в их жизни еще и то, чего они сами в себе не замечали по необученности своей.
«Сердце сердцу весть подает»,- говорит народная пословица. Тайно молился старец о «народе Божием», но рабочие это чувствовали и любили его. Он никогда не висел у них над душою во время работы, не подгонял их, но они, обласканные, веселее работали и с большей энергией, чем у других. Другие экономы «наблюдали обительские интересы», а кому не известно, что когда приходит забота об «интересах», тогда человека не видят. Интерес, подлинный интерес обители, старец видел в том, чтобы соблюдалась заповедь Христа.
«Господу всех жалко»,- говорил он, да и не только говорил, но и сам, исполненный Духа Христова, жалел всех. От видения окружающей жизни, из воспоминаний прошлого, от глубочайшего личного опыта - он жил страданием народа, всего мира, и не было конца его молитве. Он молился великою молитвою о всем мире. Он забывал себя, он хотел страдать за народ от жалости к нему; за его мир и спасенье он влекся проливать кровь свою, и проливал ее в молитвах.
«Молиться за людей - это кровь проливать»,- говорил старец.
Нужно ли говорить о том, показателем какого молитвенного напряжения и плача являются эти слова?
Однажды мы спросили старца: «Хлопотливое экономское послушание, при необходимости общаться со множеством людей, не вредило ли монашескому безмолвию?» - На это старец ответил:
- Что есть безмолвие? Безмолвие - это непрестанная молитва и пребывание ума в Боге. Отец Иоанн Кронштадтский всегда был с народом, но он больше был в Боге, чем многие пустынники. Экономом я стал за послушание, и за благословение игумена мне на этом послушании было лучше молиться, чем на Старом Русике, куда я по своей воле отпросился ради безмолвия… Если душа любит народ и жалеет его, то молитва не может прекратиться.
* * *
Невозможно не отметить одну замечательную черту в характере старца, а именно о его отношении ко всякому несогласному и инакомыслящему. Самым искренним и глубоким бывало его желание понимать такового в наилучшем возможном смысле и не оскорблять в нем того, что для него свято. Он всегда оставался самим собою; он до последней степени был уверен, что «спасение во Христовом смирении», и в силу этого смирения он всей душей хотел понимать всякого самым добрым образом; в каждом человеке он чутко воспринимал его одушевленность, его способность любить Христа.
Мы знаем о беседе старца с одним архимандритом, который занимался миссионерской работой среди инославных. Архимандрит этот очень уважал старца и неоднократно приходил беседовать с ним во время своих пребываний на Святой Горе. Старец спросил его, как он проповедует? Архимандрит, еще молодой и неопытный, жестикулируя руками и двигаясь всем телом, возбужденно отвечал:
- Я им говорю: ваша вера - блуд, у вас все извращено, все неверно, и нет вам спасения, если не покаетесь.
Старец выслушал это и спросил:
- А скажите, отец архимандрит, веруют ли они в Господа Иисуса Христа, что Он истинный Бог?
- Это-то они веруют.
- А Божию Матерь чтут они?
- Чтут, но они неправильно учат о Ней.
- И святых почитают?
- Да, почитают, но с тех пор, как они отпали от Церкви, какие же могут быть у них святые?
- Совершают ли они богослужения в храмах, читают ли слово Божие?
- Да, есть у них и церкви и службы, но посмотрели бы Вы, что это за службы после наших, какой холод и бездушие.
- Так вот, отец архимандрит, душа их знает, что они хорошо делают, что веруют во Иисуса Христа, что чтут Божию Матерь и святых, что призывают их в молитвах, так что когда вы говорите им, что их вера - блуд, то они вас не послушают… Но вот если вы будете говорить народу, что хорошо они делают, что веруют в Бога; хорошо делают, почитая Божию Матерь и святых; хорошо делают, что ходят в церковь на богослужения и дома молятся, что читают Слово Божие, и прочее, но в том-то у них есть ошибка, и что ее надо исправить, и тогда все будет хорошо; и Господь будет радоваться о них; и так все мы спасемся милостию Божиею… Бог есть любовь, а потому и проповедь всегда должна исходить от любви; тогда будет польза и тому, кто проповедует, и тому, кто слушает, а если порицать, то душа народа не послушает вас, и не будет пользы.
* * *
Однажды старец беседовал с одним студентом, посетившим Афон и много говорившим о свободе. Как всегда, старец с добрым вниманием следил за мыслями и переживаниями своего живого, симпатичного, но наивного собеседника. Конечно, его представления о свободе сводились, с одной стороны, к исканию политических свобод, с другой - возможности действовать вообще по своим побуждениям и желаниям.
Старец в ответ изложил ему свои взгляды и искания; он говорил:
«Кто не хочет свободы? Все ее хотят, но надо знать, в чем свобода, и как ее найти… Чтобы стать свободным, нужно, прежде всего, себя «связать». Чем больше сам себя будешь связывать, тем большую свободу будет иметь твой дух… Связать в себе нужно страсти, чтобы они не возобладали тобою; связать себя нужно, чтобы не делать ближнему вреда… Люди обычно ищут свободы, чтобы делать «что хочешь». - Но это не есть свобода, а власть греха над тобою. Свобода творить блуд, или невоздержанно есть и пьянствовать, или злопамятствовать, насиловать и убивать, или другое что в этом роде - совсем не есть свобода, а как Господь сказал: «всякий, творящий грех, раб есть греха». Надо много молиться, чтобы избавиться от этого рабства.
Мы думаем, что истинная свобода в том, чтобы не грешить, чтобы всем сердцем и всею силою любить Бога и ближнего.
Истинная свобода - это постоянное пребывание в Боге».
Несмотря на то, что сказанное старцем по глубине своей превосходило меру понимания молодого студента; несмотря на то, что внешне слово старца было очень простым, собеседник его ушел под очень сильным впечатлением.
* * *
У нас сохранилась письменная заметка об одной беседе старца с посетившим его монахом; беседа эта происходила в нашем присутствии 18/31 марта 1932 г.
Старец говорил, что в опыте святых отцов можно усмотреть несколько различных способов борьбы с помыслом, но лучший из них - совершенно не вступать в беседу с ним (помыслом).
Ум, вступивший в беседу с помыслом, встретится с его непрерывным развитием и, увлеченный этою беседою, отрывается от памяти Божией, что и составляет цель демонов, которые оторванный от Бога ум так или иначе запутают, и из беседы с помыслом ум не выйдет чистым…
Пустынник Стефан, кормивший из рук леопарда («Лествица», Сл. 7, 50), пред кончиною, по привычке «противоречить» помыслам, вступил с ними в спор, и потому находился в состоянии борьбы с бесами.
Преподобный Марк Фраческий за то, что пред исходом утешал свою душу исчислением своих трудов, был задержан в воздухе на один час; а это «на один час» - значит, что существовала опасность так и пребыть…
Другие отцы были более умудренными в духовной брани.
Преподобный Макарий Великий, проходя воздушные пространства, не переставал смирять себя, и когда уже издали кричали ему бесы, что он избежал их, ответил, что еще не избежал. Так отвечал он потому, что привык держать ум свой во аде, и тем действительно избежал бесов.
Преподобный Пимен Великий, наученный долгим опытом борьбы с бесами, зная, что наиопаснейший и сильнейший враг есть гордость, всю жизнь трудился, чтобы стяжать смирение, и потому говорил своим ученикам: «Поверьте, чада, где сатана, там и я буду», но в глубине души, зная, как благ и милостив Господь, крепко уповал, что Он спасет его.
Так смирять себя - есть лучший способ хранить свой ум чистым от всякого страстного помысла. Однако многие подвижники этого не разумеют, и мыслить так не могут, но отчаиваются, не умея держать себя умом во аде и вместе уповать на милость Божию…
Не вступая вовсе в беседу с помыслом, всею мыслью и всею силою надо прилепиться к Богу и говорить: «Господи, я грешен и недостоин Твоей милости, но Ты по единому милосердию Твоему спаси меня»…
Душа часто за один помысл сомнения в милосердии Божием,- «а ну-ка Господь не простит»,- теряет много… Отчаяние же хуже всего, это - хула на Бога, будто бы Он не в силах спасти, или мера грехов наших может превзойти меру милосердия Божия… Он грехи всего мира полностью взял на Себя… Если мать все прощает своему дитяти, потому что оно неразумно, то тем более Господь прощает, если мы смиряемся и каемся…
Духовная брань во многом похожа на обычную войну; и в этой нашей брани также нужно быть мужественным. Духовное мужество состоит в крепком уповании на милость Божию. Мужественный подвижник если и попадет в грех, или прельстится и собьется с доброго пути, или даже поклонение воздаст бесу,- не теряется, но сейчас же с полным упованием обращается к Богу с покаянием, и тем побеждает врагов; а немужественная душа - смущается, отчаивается, и так пропадает…
Когда кто собьется с доброго пути и впадет в прелесть, то, прежде всего, необходимо принести покаяние пред духовником, рассказав ему все. После такой исповеди действие прелести ослабнет, а потом, хоть и не сразу, но придет и полное исправление.
Многие сбиваются, но, к сожалению, немногие исправляются.
Многие сначала получают благодать, но очень немногие возвращают ее после того, как потеряют.
Монах спросил:
- Почему преп. Иоанн Колов стал молиться, чтобы возвратились на него страсти?
На это старец ответил:
- Преподобный Иоанн Колов своим горячим покаянием скоро преодолел страсти, но любви к миру и молитвы за мир не получил, и когда ощутил покой от страстей, тогда ослабела в нем молитва, и потому он стал просить, чтобы возвратились на него страсти, так как, борясь со страстями, он пребывал в непрестанной горячей молитве. А если бы он, после преодоления страстей, достиг и молитвы за мир, то не нужно было бы ему, чтобы возвратились искушения, потому что когда человек борется со страстями, тогда не может он чисто созерцать Бога или пламенно молиться за мир… Я так думаю.
Монах спросил:
- Почему преподобному Пимену Великому спрошенный им старец сказал, чтобы он допускал помысл в сердце и уже потом боролся с ним, а другому брату, менее опытному, сказал наоборот, чтобы сразу отсекал помысл?
Старец Силуан ответил:
- Из этого совета видно, что некоторые отцы держались такого способа духовной борьбы, т. е. допускали сначала помысл в сердце, а потом уже боролись с ним; но здесь возможны два положения: одно, когда человек не умеет хранить своего ума, тогда помыслы проникают в сердце, и лишь после этого начинается с ними брань. Это такая игра, в которой можно и проиграть. Другое,- когда монах не по немощи своей, а сознательно оставляет помысл пройти в сердце, чтобы рассмотреть все его действия, но и этот способ все равно не даст пребывать в созерцании, а потому лучше совсем не допускать помыслов, а молиться чистым умом. А тот неопытный брат, которому старец дал совет отсекать помысл сразу и никак не вступать с ним в беседу, получил этот совет потому, что был слаб и не мог противиться помыслу страсти, но несмотря на совет старца, все равно он еще не мог их удерживать, как должно, и по заповеди старца только начинал учиться трудной науке - бороться с помыслом. Так что преподобный Пимен был сильнее и опытнее в брани духовной, чем другой брат, но все же лучше всегда хранить ум чистым от всякого помысла, и всею силою души молиться, потому что молящийся чисто ум просвещается от Господа.
- Как возможно хранить ум свой чистым? - спросил монах.
- Святые отцы нам оставили учение об умно-сердечной молитве; ею хранится ум, и я не вижу другого пути, который дал бы лучшую возможность вообще сохранять заповеди Божии.
* * *
Спрошенный несколько раз молодыми людьми о том, какой жизненный путь им избрать, старец отвечал по-разному. Некоторым он советовал учиться богословию, ради последующего пастырского служения в Церкви, других «благословлял» учиться, но так, чтобы учение совмещалось с молитвою и монашеским воздержанием, а некоторым советовал не стремиться к образованию, а всю силу отдать молитве и духовному аскетическому подвигу. Последний совет был наиболее редким, потому что старец Силуан считал, что наступило то время, о котором предсказывал отец Стратоник, когда многие «ученые» люди будут монахами в миру; он находил, что вообще условия для монашества в той форме, как оно существовало в древности, становятся неблагоприятными, но что призвание и стремление к монашеству всегда будет.
В старце мы заметили весьма твердое убеждение, что духовная жизнь, т.е. молитвенно-аскетическая при глубокой вере, выше всякой иной, и потому тот, кому она дана, ради нее, как ради драгоценного бисера, должен отстраниться от всего прочего, даже и от «учения».
Он считал, что если духовный человек обратится к науке, оставляя аскетическую жизнь, то проявит большие способности в науке, чем тот, кто менее одарен духовно, т. е. говоря иным языком, человек, одаренный мистически, живущий духовно, живет в плане более высоком и большего достоинства, чем тот, к которому принадлежит научная жизнь, сфера логического мышления, и, как имеющий более высокую форму бытия, он, нисходя в план низший, и в этом низшем плане проявит большую одаренность, чем недуховный человек, хотя и не сразу. Он говорил, что «сыны века сего умнее сынов света» (Лк. 16, 8) не потому, что они «и на самом деле» умнее, а потому, что «духовный человек занят Богом и мало занимается мирскими делами».
В своих беседах с нами старец часто переходил на отвлеченную форму, но в беседах с монахами он выражал свои взгляды в связи с конкретными случаями очень просто, чтобы быть понятым.
«Что удивительного в том, что недуховный человек устраивает житейские дела лучше, чем духовный. Один думает об этих делах, а другой умом старается пребывать в Боге. Это и среди мирян часто бывает; ловкий торговец смеется над ученым человеком, что тот не понимает в товаре, но это совсем не значит, что торговец умнее…»
Приведем здесь одну характерную для старца беседу. Вскоре после первой мировой войны 14-18 годов в монастыре начали организовывать эксплуатацию монастырского леса; купили тогда паровую машину для лесопильни. Эконом, отец Ф., способный, естественно одаренный русский человек, после установки машины и пуска ее в ход, довольный ее работою, стал восхвалять немецкий гений (машина была немецкой фабрикации); превознося немцев, он поносил русское невежество и неспособность. Отец Силуан, который в свободное время от своей работы в магазине ходил на лесопильню «помогать», молча слушал о. Ф., лишь к вечеру, когда рабочие-монахи сели за стол ужинать, он спросил о. Ф.:
- Как ты думаешь, о. Ф., почему же так немцы лучше русских умеют строить машины и другие вещи?
В ответ о. Ф. снова стал восхвалять немцев, как народ более способный, более умный, более даровитый, в то время, как «мы, русские, никуда не годимся».
Отец Силуан на это ответил:
- А я думаю, что тут совсем другая причина, а не то что неспособность русских. Потому, я думаю, это, что русские люди первую мысль, первую силу отдают Богу и мало думают о земном; а если бы русский народ, подобно другим народам, обернулся бы всем лицом к земле и стал бы только этим и заниматься, то он скоро обогнал бы их, потому что это менее трудно.
Некоторые из присутствовавших монахов, зная, что в мире нет ничего труднее молитвы, согласились с отцом Силуаном.
* * *
Монастырь Святого Пантелеймона один из самых больших и организованных на Святой Горе. Он имеет прекрасную библиотеку, насчитывающую до 20.000 томов, среди которых немало древних рукописей, греческих и славянских; много весьма ценных старых книг, составляющих библиографическую редкость; богатые отделы - богословский, исторический и другие. В больших и хорошо обставленных комнатах монастырской гостиницы часто принимают посетителей, преимущественно иностранцев, вступать в общение с которыми было поручено монаху о. В., человеку богословски образованному, владеющему многими иностранными языками.
В 1932 году монастырь посетил один католический доктор, отец Хр. Б. Он много беседовал с о. В. по разным вопросам жизни Святой Горы и между прочим спросил:
- Какие книги читают Ваши монахи?
- Иоанна Лествичника, Аввы Дорофея, Федора Студита, Кассиана Римлянина, Ефрема Сирина, Варсануфия и Иоанна, Макария Великого, Исаака Сирина, Симеона Нового Богослова, Никиты Стифата, Григория Синаита, Григория Паламы, Максима Исповедника, Исихия, Диадоха, Нила и других отцов, имеющихся в «Добротолюбии»,- ответил о. В.
- Монахи ваши читают эти книги!… У нас читают их только профессора,- сказал доктор, не скрывая своего удивления.
- Это настольные книги каждого нашего монаха,- ответил о. В.- Они читают также и иные творения святых отцов Церкви и сочинения позднейших писателей-аскетов, как, например: епископа Игнатия Брянчанинова, епископа Феофана Затворника, преподобного Нила Сорского, Паисия Величковского, Иоанна Кронштадтского и других.
Об этой беседе о. В. рассказал старцу Силуану, которого глубоко почитал. Старец заметил:
- Вы могли бы рассказать доктору, что наши монахи не только читают эти книги, но и сами могли бы написать подобные им… Монахи не пишут, потому что есть уже многие прекрасные книги, и они ими довольствуются, а если бы эти книги почему-либо пропали, то монахи написали бы новые.
За время своей долгой жизни на Афоне старец встречался со многими большими подвижниками; некоторые из них опытом познали те состояния, о которых пишут такие великие аскеты, как Исаак Сирин, Макарий Великий и другие, и потому слово старца нам кажется вполне естественным.
В течение многих лет большою швальнею монастыря заведовал отец Диадох, монах во всем примерный, до педантичности аккуратный; любитель богослужения, начитанный, тихий нравом и благородный в общении с людьми, он пользовался общим уважением. Однажды, в день его Ангела, зайдя к нему, я нашел его в обществе своих духовных друзей: одного старца-духовника, отца Трофима и старца Силуана. Что было до меня - не знаю, но я услышал следующее:
Духовник рассказал что-то прочитанное им в газете и, обратившись к старцу Силуану, спросил:
- А Вы, отец Силуан, что скажете по этому поводу?
- Я, батюшка, не люблю газет и газетных новостей,- ответил он.
- Почему так?
- Потому что чтение газет омрачает ум и мешает чисто молиться.
- Странно,- говорит духовник.- По моему, наоборот, газеты помогают молиться. Живем мы здесь в пустыне, ничего не видим, и так душа постепенно забывает о мире, замыкается в себе, и молитва от этого слабеет… Я когда читаю газеты, то вижу, как живет мир и как страдают люди, и от этого у меня появляется желание молиться. Тогда служу ли я Литургию, молюсь ли у себя в келлии, я от души прошу Бога за людей и за мир.
- Душа, когда молится за мир, без газет лучше знает, как скорбит вся земля, знает она и какие нужды есть у людей, и жалеет их.
- Как может душа знать от себя, что творится в мире? - спросил духовник.
- Газеты пишут не о людях, а о событиях, и то неверно; они приводят ум в смущение, и правды из них все равно не узнаешь, а молитва очищает ум, и он лучше видит все.
- Неясно мне, что Вы хотите сказать? - опять спросил духовник.
Все ждали ответа старца Силуана, но он сидел молча, с наклоненной головой, и не позволил себе в присутствии духовника и старых монахов объяснять - каким образом душа, вдали от всего, молясь о всем мире, духом может знать жизнь мира, и нужды и страдания людей.
Удостоенный познания, какого удостаиваются лишь единицы на поколения, он в беседах словно стыдился идти дальше намека, благодаря чему его великая мудрость и совершенно исключительный опыт часто оставались сокрытыми от собеседника. Обычно старец, видя, что его первые слова остались невоспринятыми, не надеялся уже «объяснениями» дать понять то, что познается прежде всего опытом, а раскрывать последний он не решался по своему духовному целомудрию. Так при жизни своей он остался «неявленным». Несомненно, это была не только воля Божия о нем, но и его собственное желание, которое принял Бог и исполнил, скрыв его даже от отцов Святой Горы. Впрочем не до конца, не до полной неизвестности остался он скрыт. Некоторые монахи и не-монахи, лица, посетившие Афон или имевшие с ним переписку, оценили и глубоко полюбили его. Среди них были и епископы, и священники с высшим богословским образованием, и благочестивые миряне.
Помним такой случай. В монастыре немалое время гостил один православный иностранец, на которого встреча со старцем произвела глубокое впечатление. Он полюбил старца и часто ходил к нему; об этом узнали монахи. Как-то один из наиболее влиятельных соборных старцев, иеромонах Н., человек начитанный и живого ума, встретив его в коридорах монастыря, сказал:
- Не понимаю, почему вы, ученые академики, ходите к отцу Силуану, безграмотному мужику? Разве нет кого-нибудь поумнее, чем он?
- Чтобы понять отца Силуана, надо быть «академиком»,- ответил гость не без боли в душе.
Тот же иеромонах Н., продолжая не понимать, почему старца Силуана почитают и посещают «ученые» люди, беседуя с о. Мефодием, монахом, много лет заведовавшим книжной лавкой монастыря, заметил:
- Удивляюсь, зачем они к нему ходят. Он, небось, ничего не читает.
- Он ничего не читает, но все делает, а другие много читают, но ничего не делают,- ответил отец Мефодий.
Вступление
ПОМИМО рассказанного выше, читатель из писаний самого старца может ознакомиться с откровенными повествованиями о некоторых случаях из его жизни, мы же теперь позволим себе перейти к изложению учения старца. Собственно, никакого учения, в обычном смысле этого слова, он не имел. То, что мы предлагаем здесь, есть попытка суммировать услышанное нами за годы общения с ним. Мы считаем невозможным объяснить, как и почему пришла нам вера старцу, но сказать немногое о нашем подходе к нему, быть может, будет нелишним.
Темы наших бесед со старцем очень часто вызывались нашей нуждой, нашим обращением к нему. Многое из того, что было затронуто в этих беседах, не вошло в писания старца. Обращаясь к нему с вопросами, или просто слушая его, мы сознавали, что слова его исходят из данного ему свыше опыта, и относились к ним до некоторой степени подобно тому, как весь христианский мир относится к Священному Писанию, которое сообщает нам об истинах, как о фактах познанных и несомненных. То, что говорил старец, не было плодом «своего» умствования. Нет, его внутренний процесс был совершенно иным: действительный опыт и реальное познание предваряют его слова, благодаря чему эти последние носят характер положительного свидетельства о фактах духовного бытия. Ему было чуждо, как нечто излишнее, искание идущих снизу логических обоснований, как несвойственны таковые и Священному Писанию. Подобно Иоанну Богослову и он говорит: «Мы знаем». (1 Иоан. 3, 14, и друг.). Возьмем такой пример из писаний старца:
«Мы знаем, что чем больше любовь, тем больше страданий душе; чем полнее любовь, тем полнее познание; чем горячее любовь, тем пламеннее молитва; чем совершеннее любовь, тем святее жизнь».
Каждое из этих четырех положений могло бы явиться драгоценным увенчанием глубочайших и сложнейших философских, психологических и богословских изысканий, но сам старец не имеет нужды в них и не нисходит до них.
Мы уже сказали, что общение со старцем имело совершенно исключительный характер. Нам кажется, что он своими простыми по форме беседами, силою своих молитв, умел переводить своего собеседника в особый мир. Самым важным при этом было то, что собеседник вводился в тот мир не отвлеченно, но передававшимся ему внутренним опытом. Правда, удержать полученное состояние, осуществить после в жизни своей познанное при общении с ним, едва ли кто смог, насколько мы знаем. Несомненно, что в этом для них был неисчерпаемый источник скорби потом на всю жизнь, ибо не может не печалиться душа, видевшая свет и затем его утерявшая; но все же как будто еще печальнее, еще отчаяннее не знать вовсе этого света, и даже, что нередко приходится наблюдать, и не подозревать о его существовании. Из всего, что мы слышали об отце Стратонике от знавших его подвижников Святой Горы, мы имеем некоторое основание предполагать, что потому он был одновременно и благодарен старцу за полученное им откровение и печален, что сознавал себя не в силах сохранить испытанное состояние. Мы достоверно знаем, что многие сначала с любовью прибегали к старцу за наставлениями, но потом отпадали, потому что не могли они жить соответственно слову его. Слово его было простым, спокойным, тихим, добрым, но чтобы следовать ему, надо иметь ту беспощадность к себе, какую имел сам старец; надо иметь ту решимость, какой требует Господь от Своих последователей, т. е. до ненависти к себе (Лк. 14, 26).
О познании воли Божией
СТАРЕЦ говорил: «Хорошо всегда и во всем искать от Бога вразумления, что и как нужно сделать или сказать». Иными словами,- в каждом отдельном случае должно искать познания воли Божией и путей к осуществлению ее.
Искание воли Божией есть самое важное дело нашей жизни, так как, попадая на путь ее, человек включается в вечную божественную жизнь.
Познание воли Божией возможно различными путями. Один из них - слово Божие, заповеди Христовы. Но в заповедях евангельских при всем их совершенстве, или лучше сказать, в силу их совершенства, воля Божия выражена в ее конечном общем смысле, и человек в жизни своей, встречаясь с бесконечным разнообразием положений, очень часто не понимает, как ему поступить, чтобы действие его было в потоке воли Божией.
Чтобы действие, поступок имел добрый конец, недостаточно знать только общее выражение воли Божией в заповеди, а именно - любить Бога всем сердцем, всем умом, всею крепостью, и ближнего, как самого себя; нужно еще иметь просвещение от Бога о способе осуществления в жизни этих заповедей; больше того,- нам необходима для этого и сила свыше.
Стяжавший любовь Божию в сердце своем, движимый этой любовью, действует по побуждениям, приближающимся к воле Божией; однако, только приближающимся, а не совершенным. Непостижимость полного совершенства делает обязательным для всех непрестанное обращение к Богу с молитвой о вразумлении и помощи.
Человеку не достает не только совершенства любви, но вместе и совершенства всеведения. Действие, истекающее, казалось бы, из самого лучшего побуждения, часто имеет последствия нежелательные и даже недобрые. Это потому, что средства или образ осуществления был недобрым или просто ошибочным для данного случая. Часто приходится слышать, что кто-либо оправдывает себя тем, что имел благое намерение, но этого недостаточно. И такими ошибками переполнена человеческая жизнь. Вот почему любящий Бога всегда ищет вразумления свыше, постоянно внутри себя прислушиваясь к голосу Божию.
Практически это совершается так: всякий христианин, и особенно епископ или священник, стоящий перед необходимостью найти в том или ином случае решение, согласное с волей Божией, внутренне отказывается от всех своих познаний, предвзятых мыслей, желаний, планов и, свободный от всего «своего», внимательно в сердце молится Богу, и первое, что родится в душе после этой молитвы, принимает, как указание свыше.
Подобное искание познания воли Божией чрез непосредственное обращение к Богу с молитвой, особенно в нужде и скорби, приводит к тому, что человек, как говорил старец, «в душе своей слышит ответ от Бога и научается понимать руководство Божие… Так всем нам надо учиться познавать волю Божию; а если не будем учиться, то никогда не познаем этого пути».
Делание это в более совершенной форме предваряется навыком постоянно молиться, держа внимание в сердце. Но чтобы достовернее услышать голос Божий в себе, человек должен совлечься своей воли и быть готовым на всякую жертву, подобно Аврааму, и даже, по заповеди апостола Павла, подобно Самому Христу, Который «был послушен Отцу даже до смерти» (Фил. 2, 8).
Вступивший на этот путь - преуспеет, если только на опыте познал он, как действует благодать Святого Духа в человеке, и если в сердце его укоренилось гневное самоотвержение, т. е. решительный отказ от своей маленькой «индивидуальной» воли, ради достижения и совершения святой воли Божией. Таковому откроется подлинный смысл вопроса, заданного старцем Силуаном отцу Стратонику: «Как говорят совершенные?»; ему станут родными слова святых отцов: «Изволися Духу Святому и нам»; он будет яснее понимать те места в Священном Писании Ветхого и Нового Заветов, где говорится о подобной непосредственной беседе души с Богом; он приблизится к истинному уразумению того, как говорили апостолы и пророки.
Человек создан по образу и подобию Божию и призван к полноте непосредственного богообщения, а потому все люди без исключения должны были бы идти этим путем, но в опыте жизни он оказывается доступным далеко «не для всех». Это потому, что большинство людей не слышит в сердце своем голоса Божия, не понимает его, и следует голосу страсти, живущей в душе и заглушающей шумом своим кроткий голос Божий.
В Церкви исходом из такого плачевного положения является иной путь, а именно - вопрошание духовного отца и послушание ему. Сам старец любил этот путь, шел им, указывал на него и писал о нем [Смотрите его прекрасные главы «О пастырях и духовниках» и друг.]. Смиренный путь послушания он считал вообще наиболее надежным. Он твердо верил, что ради веры вопрошающего ответ духовника всегда будет добрым, полезным, богоугодным. Вера его в действенность таинства Церкви и благодати священства особенно утвердилась после того, как он на Старом Русике, великим постом на вечерне, увидел духовника старца Авраамия преображенным, «в образе Христа», «невыразимо сияющим».
Полный благодатной веры, он жил в реальности таинств Церкви, но, помним, он находил, что и «по-человечески», т.е. в плане психологическом, нетрудно увидеть преимущество послушания духовному отцу; он говорил, что духовник, совершая служение свое, дает ответ на вопрос, будучи свободным в тот момент от действия страсти, под влиянием которой находится вопрошающий, и в силу этого он яснее видит вещи и легче доступен воздействию Божией благодати.
Ответ духовника в большинстве случаев будет носить печать несовершенства; но это не потому, что духовник лишен благодати познания, а потому, что совершенное действие превосходит силы вопрошающего и недоступно ему. Несмотря на несовершенство духовнического указания, оно, будучи воспринято с верой и действительно исполнено, всегда приведет к возрастанию в добре. Извращается этот путь обычно тем, что вопрошающий, видя пред собой «человека», колеблется в своей вере и потому не принимает первого слова духовного отца и возражает ему, противопоставляя свои мнения и сомнения.
Об этом важном предмете старец Силуан беседовал с игуменом, архимандритом Мисаилом (+ 22 янв. 1940), мужем духовным, к которому благоволил и которому явно покровительствовал Бог.
Отец Силуан спросил игумена:
- Как монах может познать волю Божию?
- Первое слово мое он должен принять за волю Божию,- сказал игумен.- Кто так делает, на том почиет благодать Божия, а если кто воспротивится мне, то я, как человек, отступлю.
Слово игумена Мисаила имеет следующий смысл:
Духовный отец, когда его спрашивают, молитвою ищет вразумления от Бога, но как человек, он отвечает в меру своей веры, по слову апостола Павла: «Мы веруем, потому и говорим» (2 Кор. 4, 13), но «мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем» (1 Кор. 13, 9). В своем стремлении не погрешить, сам он, давая совет или делая указание, пребывает на суде Божием, и потому, как только встретит возражение или хотя бы внутреннее сопротивление со стороны вопросившего, не решается настаивать на слове своем, не дерзает утверждать его, как выражение воли Божией, и «как человек, отступает».
Это сознание очень ярко выражалось в жизни игумена Мисаила. Однажды он вызвал к себе новоначального монаха о. С. и возложил на него сложное и трудное послушание. Послушник с готовностью принял его и, сделав положенный поклон, направился к двери. Вдруг игумен позвал его. Послушник остановился. Наклонив голову на грудь, игумен спокойно, но значительно сказал:
- Отец С., помни: Бог дважды не судит, поэтому когда ты что-нибудь делаешь за послушание мне, то я буду судим от Бога, а ты свободен от ответа.
Когда кто-либо на поручение или наставление игумена Мисаила возражал хотя бы в малой мере, то этот мужественный вообще подвижник, несмотря на занимаемый им пост администратора, обычно отвечал: «Ну что же, делайте, как хотите», и после не повторял своего слова. И старец Силуан, встречая сопротивление, тоже немедленно умолкал.
Почему же это так? Потому что, с одной стороны, Дух Божий не терпит ни насилия, ни спора, с другой,- слишком великое дело - воля Божия. В слове духовного отца, которое всегда несет на себе печать относительности, она не может вместиться, не может получить совершенного выражения, и только тот, кто воспринимает слово, как угодное Богу, не подвергая его своему суду, или, как часто говорят, «без рассуждения», только тот нашел верный путь, ибо он действительно верует, что «Богу все возможно» (Мф. 19, 26).
Таков путь веры, познанный и утвержденный тысячелетним опытом Церкви.
* * *
Говорить об этих предметах, составляющих нетайную тайну христианской жизни, выходящих, однако, за пределы ленивой повседневности и обычно малого духовного опыта, всегда не безопасно, потому что многие могут неверно понять слово и неправильно применять его на деле, и тогда вместо пользы возможен вред, особенно если человек приступает к подвигу с гордой самоуверенностью.
Когда кто-либо искал совета старца, он не любил и не хотел давать ответ «от своего ума». Он помнил слова преподобного Серафима Саровского: «Когда я говорил от своего ума, то бывали ошибки», и добавлял при этом, что ошибки могут быть малые, но могут быть и большие.
То состояние, о котором он говорил отцу Стратонику, а именно, что «совершенные от себя ничего не говорят… Они говорят лишь то, что дает им Дух», не всегда дается даже и тем, которые приблизились к совершенству, подобно тому, как апостолы и прочие святые не всегда творили чудеса, и Дух пророческий не равно действовал в пророках, но иногда с великой силой, иногда же отходил от них.
Старец ясно различал «слово от опыта», от непосредственного внушения свыше, т. е. слова, которое «дает Дух». Ценно и первое, но второе выше и достовернее (Ср. 1 Кор. 7, 25). Иногда он с верою и определенно говорил спрашивавшему, что воля Божия, чтобы он сделал так-то, а иногда отвечал, что не знает воли Божией о нем. Он говорил, что Господь иногда не открывает Своей воли даже святым, потому что обратившийся к ним обратился с неверным и лукавым сердцем.
По слову старца, у того, кто усердно молится, бывает много перемен в молитве: борьба с врагом, борьба с самим собою, со страстями, борьба с людьми, с воображением, и в таких случаях ум не чист и все не ясно. Но когда приходит чистая молитва, когда ум, соединившись с сердцем, безмолвно предстоит Богу, когда душа ощутимо имеет в себе благодать и предалась на волю Божию, свободная от омрачающего действия страстей и воображения, тогда молящийся слышит внушение благодати.
Когда к этому деланию - искания воли Божией через молитву - приступает не имеющий достаточного опыта, не могущий «по вкусу» с достоверностью различить действие благодати от проявления страстей, особенно гордости, тогда совершенно необходимо обратиться к духовному отцу, самому же, при встрече со всяким духовным явлением или внушением, до решения наставника строго держаться аскетического правила: «не принимать и не отвергать».
«Не принимая», христианин ограждает себя от опасности демоническое действие или внушение счесть за Божественное, и таким образом научиться [не] «внимать духам обольстителям и учениям бесовским» и воздавать божественное поклонение демонам.
«Не отвергая», человек избегает другой опасности, а именно: божественное действие приписать демонам и через то впасть в грех «хулы на Духа Святого», подобно тому, как фарисеи изгнание бесов Христом приписали «силе веельзевула, князя бесовского».
Вторая опасность страшнее первой, так как душа может привыкнуть отвергать благодать и возненавидеть ее, и настолько усвоить себе состояние богопротивления, что так определится и в плане вечном, благодаря чему грех сей «не простится ни в сем веке, ни в будущем» (Мф. 12, 22-32). Тогда как при первом заблуждении душа скорее познает свою неправду и покаянием достигает спасения, потому что нет греха непрощаемого, кроме греха нераскаянного.
Об этом чрезвычайно важном аскетическом правиле - «не принимать и не отвергать», и о том, как оно применяется в жизни подвижника, следовало бы многое сказать, но так как в данном труде перед нами стоит задача изложения лишь основных положений, а не деталей, то мы возвратимся к прежней теме.
В своей более совершенной форме, познание молитвой воли Божией - явление редкое, возможное только при условии долгого труда, большого опыта борьбы со страстями, после многих и тяжелых искушений от демонов, с одной стороны, и великих заступлений Божиих, с другой. Но усердная молитва о помощи - есть доброе дело и всем необходимое: начальствующим и подчиненным, старшим и младшим, учащим и учащимся, отцам и чадам. Старец настаивал, чтобы все без исключения, независимо от своего положения, или состояния, или возраста, всегда и во всем, каждый как умеет, просили Бога о вразумлении, чтобы таким образом постепенно приближать свой путь к путям святой воли Божией, доколе не достигнут совершенства.
О послушании
С ВОПРОСОМ познания воли Божией и предания себя на волю Божию теснейшим образом связан вопрос послушания, которому старец придавал чрезвычайное значение не только в личной жизни каждого монаха и христианина, но и в жизни всего «тела Церкви», всего Ее «исполнения» (плиромы).
Старец Силуан учеников, в обычном смысле этого слова, не имел и на учительскую кафедру не садился; и сам он не был учеником какого-либо определенного старца, но воспитался, подобно большинству Афонских монахов, в потоке общего предания: постоянным пребыванием в храме на богослужениях, слышанием и чтением слова Божия и творений святых отцов, беседами с другими подвижниками Святой Горы, строгим хранением положенных постов, послушанием игумену, духовнику и старшему по работе.
Совершенно исключительное внимание отдавал он внутреннему духовному послушанию игумену и духовнику, считая его Таинством Церкви и даром благодати. Обращаясь к духовнику, он молился, чтобы Господь через Своего служителя помиловал его, открыл ему Свою волю и путь ко спасению; и зная, что первая мысль, которая рождается в душе после молитвы, есть указание свыше, он ловил первое слово духовника, его первый намек, и дальше не вел своей беседы. В этом мудрость и тайна истинного послушания, цель которого познание и исполнение воли Божией, а не человеческой. Такое духовное послушание, без возражений и сопротивления не только выраженных, но и внутренних, невыраженных,- является вообще единственным условием для восприятия живого предания.
Живое предание Церкви, текущее чрез века из поколения в поколение, есть одна из самых существенных и вместе тонких сторон Ее жизни. Там, где нет со стороны ученика никакого сопротивления учителю, душа последнего, в ответ на веру и смирение, открывается легко и, быть может, до конца. Но как только вступает хотя бы малое сопротивление духовному отцу, так неизбежно прерывается нить чистого предания и закрывается душа учителя.
Напрасно думают многие, что духовник «такой же несовершенный человек», что ему «надо все обстоятельно объяснить, иначе он не поймет», что он «может легко ошибаться» и потому надо его «исправлять». Возражающий и исправляющий духовника, себя ставит выше последнего и уже не ученик. Да, никто не совершен, и нет человека, который дерзнул бы учить, как «власть имущий» Христос, ибо предмет учения «не от человека» и «не по человеку» (Гал. 1, 11-12), но в «скудельных сосудах» хранится бесценное сокровище даров Духа Святого; не только бесценное, но и по характеру своему неоткрываемое, и только тот, кто идет путем неложного и полного послушания, проникает в это тайное хранилище.
Благоразумный послушник или исповедник с духовником ведет себя так: в немногих словах он говорит свой помысл или о своем состоянии самое существенное и затем оставляет духовника свободным. Духовник, молясь с первого момента беседы, ждет вразумления от Бога, и если чувствует в душе своей «извещение», то дает свой ответ, на котором и следует остановиться, потому что когда упущено «первое слово» духовника, то вместе с тем ослабляется действенность таинства, и исповедь может превратиться в простое человеческое обсуждение.
Если послушник (исповедник) и духовник сохраняют должное отношение к таинству, то извещение от Бога дается скоро; если же почему-либо нет извещения, то духовник может спросить дальнейших объяснений, и только тогда они уместны. Если же исповедник, не отдав должного внимания первому слову духовника, загромождает его своими пояснениями, то тем самым он обнаруживает недостаток своей веры и своего понимания и следует скрытому желанию склонить духовника к своей мысли. В таком случае начинается уже психологическая борьба, которую ап. Павел назвал «неполезною» (Евр. 13, 17).
Вера в силу таинства, вера в то, что Господь любит человека и никогда не оставит того, кто отрекся от своей воли и рассуждения ради Имени Его и Его святой воли, делает послушника непоколебимым и бесстрашным. Получив от своего духовного отца заповедь или просто наставление, послушник, в своем стремлении исполнить его, презирает и самую смерть; и мы думаем, что это потому, что он «перешел от смерти в жизнь».
Старец Силуан с первых дней своего монашества был таким совершенным послушником, и потому для него каждый духовник был добрым наставником. Он говорил, что если монахи и вообще верующие христиане будут слушаться духовников и пастырей своих без суда над ними, без критики, и без внутреннего сопротивления, то и сами они не лишатся спасения, и вся Церковь будет жить полною жизнью.
Путь Старца был такой, что идущий этим путем скоро и легко получает дар великой милости Божией; а своевольные и своеумные, как бы ни были они учены и остроумны, могут убивать себя самыми суровыми подвигами, аскетическими или научно-богословскими, и лишь едва-едва будут питаться крохами, падающими от Престола Милосердия, больше же будут жить, воображая себя обладателями богатств, не будучи таковыми в действительности.
Старец говорил: «Иное дело - веровать в Бога, и иное - знать Бога».
В великом море церковной жизни подлинное и чистое предание Духа идет тонкой струей, и кто хочет припасть к этому тонкому ручью, тот должен отречься от «своего» рассуждения. Там, где появилось «свое» рассуждение, там неизбежно исчезает чистота, потому что премудрости и правде Божией противопоставлена мудрость и правда человеческая. Своеумным людям это кажется невыносимо тяжелым и даже безумием, но тот, кто не испугался стать «безумным» (1 Кор. 3, 18-19), тот познал подлинную жизнь и подлинную премудрость.
О Священном Предании и Писании
ОТНОШЕНИЕ Старца к послушанию, как необходимому условию для научения духовной жизни, тесно связывалось с его отношением к Священному Преданию и к Слову Божию.
Жизнь Церкви он сознавал, как жизнь в Духе Святом, и Священное Предание, как непрерывающееся действие Духа Святого в Церкви. Предание, как вечное и неизменное пребывание Духа Святого в Церкви,- есть наиболее глубокая основа Ее бытия, и потому Предание объемлет собою всю жизнь Церкви настолько, что и самое Священное Писание является лишь одною из форм его. Отсюда положение таково:
Если бы Церковь лишилась Своего Предания, то Она перестала бы быть тем, что есть, ибо служение Нового Завета есть служение Духа, «написанное не чернилами, но Духом Бога живого, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца» (2 Кор. 3, 3-6).
Если же предположить, что по тем или иным причинам Церковь лишается всех Своих книг, т. е. Ветхого и Нового Заветов, Творений святых отцов и богослужебных книг, то Предание восстановит Писание, пусть не дословно, пусть иным языком, но по существу своему, и это новое Писание будет выражением все той же «единожды преданной Святым веры» (Иуд. 1, 3), выявлением все того же Единого Духа, неизменно действующего в Церкви, являющегося Ее основой, Ее сущностью.
Священное Писание не глубже и не важнее Священного Предания, но, как сказано выше, одна из его форм. Форма эта является ценнейшей и по удобству сохранения ее, и по удобству пользования ею; но изъятое из потока Священного Предания, Писание не может быть понято, как должно, никакими научными исследованиями.
Если апостол Павел имел «ум Христов», то тем более имеет ум Христов Святая Церковь, включающая в себя и Павла. И если писания Павла и других апостолов являются Священным Писанием, то и новое Писание Церкви, т. е. по утере старых книг, стало бы таким же Священным, ибо, по обетованию Господа, Бог - Святая Троица неизменно пребывает в Церкви.
Неправильно делают те, которые, отталкиваясь от Предания Церкви, идут, как они думают, к истокам Ее, т. е. к Священному Писанию. Не Священное Писание - истоки Церкви, а Священное Предание. В течение нескольких первых десятилетий Своей истории Церковь Писания Нового Завета не имела и жила только Преданием, хранить которое призываются верующие в посланиях ап. Павла (2 Сол. 2, 15).
Общеизвестный факт, что все ересиархи исходили из Священного Писания, с той лишь разницей, что понимали его «по-своему». О таком извращении смысла Священного Писания при толковании его по своему разумению, говорил еще ап. Петр (2 Петр. 3, 16).
Отдельные члены Церкви, не исключая и Ее лучших сынов и учителей, не достигают совмещения в себе всей полноты дарований Святого Духа, и потому в своих учениях и писаниях имеют те или иные несовершенства и даже иногда ошибки, но в целом учение Церкви, обладающей полнотою дарований и познания, пребывает во веки истинным.
Непоколебимая вера в истинность учения Соборной Церкви в его целом и глубокое доверие всему, что приняла и утвердила Она в Своем опыте, лежащие в основе жизни Афонского монаха, спасают его от бестрадиционного дилетантизма и робких исканий. Такое вхождение верою в жизнь Вселенской Церкви делает монаха сообладателем Ее безмерных богатств и сразу придает его личному опыту категорический характер достоверности.
При изучении Священного Писания, творений святых отцов и неисчерпаемых по своему догматическому и молитвенному содержанию сокровищ литургических книг - монах встречается с невыразимо великим богатством, и потому у него не является расположение писать и самому о том же, не внося чего-либо существенно нового. Но когда в жизни Церкви явится действительная нужда, тогда напишутся новые книги.
Каждая новая книга, имеющая притязание включиться в учение Церкви или выразить его, подвергается суду Церкви, Которая медлительно, но все проверяет и испытывает со всех сторон, и прежде всего со стороны влияния учения на жизнь. Этот критерий, т. е. влияние учения на жизнь, имеет чрезвычайно важное значение в силу теснейшей связи догматического сознания и жизни, и все, что окажется противоречащим или несоответствующим духу Христовой любви, которою живет Церковь, Она отвергнет.
Отдельные сыны и члены Ее на пути к этой любви - претыкаются, падают, совершают преступления, но Церковь в глубине Своей знает Духом Святым истину любви Христовой, и там, где привходит хотя бы и слово любовь, но с иным содержанием, там Церковь не прельстится никакою философиею, никаким блеском доктрин. Церковь не обманывается.
Мы полагаем, что верный сын Церкви, блаженный старец Силуан, в своих писаниях указывает на последний и достовернейший критерий истины в Церкви.
Критерий сей - Христова любовь к врагам и смирение Христово.
* * *
Старец писал:
«Никто не может знать от себя, что есть любовь Божия, если Дух Святый не научит, но в Церкви нашей любовь Божия познана Духом Святым, и потому мы говорим о ней».
«Господь благ и милостив, но мы сказать о любви Его ничего не могли бы кроме Писания, если бы не научил нас Дух Святый».
«Мы можем рассуждать лишь настолько, насколько познали благодать Святого Духа»…
«Святые говорят о том, что действительно видели и знают. Они не говорят о том, чего не видели»… (Ср. Кол. 2, 18).
«Святые от своего ума ничего не говорят».
Богодухновенное Писание - есть вернейшее слово (2 Петр. 1, 19), полезное для научения и наставления на всякое доброе дело, угодное Богу (2 Тим. 3, 16-17), но почерпаемое из него богопознание не может достигнуть искомого совершенства, если не научит еще Сам Господь Духом Святым.
При всем своем подлинном смирении и кротости, старец с какою-то непоколебимою уверенностью и внутреннею самодостоверностью говорил, что не может человек «своим умом» постигать Божественное, которое познается «только Духом Святым», а потому и Священное Писание, «написанное Духом Святым», не может быть постигнуто посредством научного исследования, которому доступны лишь некоторые внешние стороны и детали, но никак не сущность.
Доколе человеку не будет дано свыше «разуметь Писания» и «знать тайны Царствия Божия», доколе он долгою борьбою со страстями не смирится и самым опытом не познает воскресения своей души и всего, что лежит на этом великом и таинственном пути, дотоле необходимо, чтобы он строго держался предания и учения Церкви и не дерзал учить от себя, как бы ни был он учен «по человеку», потому что даже самые гениальные человеческие домыслы далеко отстоят от подлинной жизни Духа.
Дух Святый, Дух Истины в какой-то мере живет в каждом человеке, и тем более христианине, но не следует этого малого опыта благодати преувеличивать и дерзновенно исходить из него.
Дух Святый, всегда реально пребывающий в Церкви, терпеливо и кротко ищет и ждет всякую душу, но сам человек не дает Ему свободы действовать в себе, и потому остается вне Света и познания тайн духовной жизни.
Частое явление, что человек после некоторого опыта благодати, не возрастает в ней, но теряет ее; и религиозная жизнь его сосредоточивается в мозгу, как отвлеченное понимание. Пребывая в этом состоянии, он нередко мнит себя обладателем духовного ведения, не разумея, что подобное отвлеченное понимание, хотя бы и предваренное испытанием некоторой благодати, есть своеобразное извращение слова Божия, и Священное Писание, по существу, остается для него «книгой, запечатанной седмью печатями» (Откр. 5, 1).
Священное Писание есть слово, которое «изрекали святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым» (2 Петр. 1, 21). Но изречения святых не являются чем-то совершенно независимым от умственного уровня и духовного состояния тех, к кому они обращались; нет, они были живым словом к живым конкретным людям, и потому неизбежно ошибочным будет научное (историческое, археологическое, филологическое и подобное) истолкование Писания.
Во всем Священном Писании сокрыта определенная последняя цель, но к этой всегда единственной и неизменной цели святые пророки, апостолы и другие учителя Церкви вели живых, окружавших их людей, приспособляясь к их уровню и пониманию.
Особенно яркий в этом отношении пример - апостол Павел, который, конечно, никогда не отступал от своего единого боговедения и боговидения, и который, однако, «для всех был всем, чтобы спасти…» (1 Кор. 9, 19-22). Иными словами, Павел со всеми говорил по-разному; и если подойти к его посланиям только с научным анализом, то сущность его «богословской системы» неизбежно останется невыясненной.
Старец весьма почитал богословскую науку и представителей ее, но положительную роль и заслуги научного богословия он относил исключительно к историческим условиям жизни Церкви, и никак не к подлинной вечной жизни Духа.
В человеческом слове есть некоторая неизбежная текучесть, неопределимость. И это свойство его остается даже в Священном Писании, и потому лишь в ограниченных пределах возможно выражение божественной истины человеческим словом. Этим не низводится на степень простой человеческой относительности Слово Божие. Нет. Мысль старца в том, что постижение Слова Божия лежит на путях исполнения заповедей Христа, а не на путях научного исследования. Так учил и Сам Господь:
«И дивились иудеи, говоря: как Он знает Писания, не учившись? Иисус отвечая им, сказал: Мое учение - не Мое, но Пославшего Меня. Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю» (Иоан. 7, 15-17). Господь все Священное Писание свел к короткому слову: - любите Бога и ближнего (Мф. 22, 40). Но Христово слово - любовь - во все века останется тайною для всех филологов. Слово это есть имя Самого Бога, и его подлинный смысл открывается не иначе, как только действием Самого же Бога.
Об Имени Божием
СТАРЕЦ чаще всего именовал Бога именем - Господь. Иногда под этим именем он разумел Святую Троицу, иногда Бога-Отца, иногда Бога-Сына, и очень редко Духа Святого, Имя Которого он призывал весьма часто, и там, где, казалось бы, возможно было употребить местоимение, он снова и снова повторял полностью имя Духа Святого. Несомненно, он делал это потому, что имя Духа Святого, как и имя - Господь и другие имена Божии, неизменно вызывали в его душе живой отклик, чувство радости и любви.
Это явление, т. е. радость и чувство света и любви в сердце при призывании Бога, было причиною долгих богословских споров о природе Имени Божия. Начавшись на Афоне в связи с книгой кавказского пустынника схимонаха Илариона - «На горах Кавказа», споры эти перекинулись затем в Россию и в годы 1912-1916 глубоко захватили русскую богословскую мысль и церковную иерархию, приведя в догматическом отношении к вполне удачным результатам.
Споры об Имени Божием совпали с тем периодом духовной жизни старца, когда он пребывал в усиленной борьбе со всяким проявлением в нем страстей тщеславия и гордости, как главных причин его тяжелых страданий. Нося в сердце своем сладчайшее Имя Христа постоянно, так как молитва Иисусова никогда не прекращала в нем своего действия, он, однако, удалялся от всякого спора о природе этого Имени. Он знал, что чрез молитву Иисусову приходит в сердце благодать Святого Духа, что призывание Божественного Имени Иисуса освящает всего человека, попаляя в нем страсти, но от догматической интерпретации переживаемого им опыта он уклонялся, боясь «ошибиться в мысленном рассуждении». Таких ошибок было сделано не мало и той, и другой стороной, прежде чем было найдено правильное догматическое понимание.
Споры приняли весьма неблагообразный и бурный характер, и это печалило душу старца, который ночи свои проводил в «Адамовом плаче».
Мысли старца: о растениях и животных
БЛАЖЕННЫЙ старец был для нас великим даром свыше и исключительным явлением. Это был поражавший нас своим совершенством образ подлинного христианина; мы наблюдали в нем удивительно гармоническое сочетание, казалось бы, несовместимых крайностей. Так, с одной стороны, мы видели его, необычное для подобных ему мужественных людей, сострадание всему живому, всякой твари, доходившее до тех пределов, когда естественной становится мысль о патологической чувствительности, и вместе тут же встречались с другой стороной его жизни, показывавшей, что первое было не патологическим явлением, а подлинно вышеестественным величием и милосердием по благодати.
Старец бережно относился даже к растениям; даже по отношению к ним всякую грубость, наносившую им вред, он считал противною учению благодати. Помню однажды мы шли с ним по тропинке, ведущей от монастыря на калибу [Калибою на Афоне называется отдельный домик для пустынника], где я провел один год. Калиба эта стоит от монастыря в расстоянии одного километра. Старец шел посмотреть на мое жилище. В руках у нас были палки, обычные для горных мест. По обеим сторонам тропинки росли отдельные редкие кустики высокой дикой травы. С мыслью не допустить зарастание тропинки этой травой, я ударил палкой по одному стволику около верхушки так, чтобы, надломив стволик, воспрепятствовать созреванию семян. Это движение старцу показалось грубым, и он недоуменно слегка покачал головой. Я понял, что это значило, и мне стало стыдно.
Старец говорил, что Дух Божий учит жалеть всю тварь, так что «без нужды» и листа не дереве не хочется повредить.
«Листок на дереве зеленый, и ты его сорвал без нужды. Хотя это и не грех, но почему-то жалко и листок, жалко всю тварь сердцу, которое научилось любить».
Но это жаление зеленого листа на дереве или полевого цветка под ногой совмещалось в нем с самым реальным отношением ко всякой вещи в мире. Он по-христиански сознавал, что вся тварь создана для служения человеку, и потому когда «нужно», человек может пользоваться всем. Сам он косил сено, рубил лес, заготавливал себе дрова на зиму, ел рыбу [Общежительные монахи или пустынники на Афоне мяса вообще не едят по слову апостола: «Если пища соблазняет брата моего, не стану есть мяса во век». (1 Кор, 8, 13)].
В писаниях старца обратите внимание на его мысли и чувства по отношению к животным. Здесь действительно было поразительным, с одной стороны, его жаление всякой твари, о котором можно составить себе представление по его рассказу о том, как он долго оплакивал свою «жестокость к твари», когда «без нужды» убил муху, или когда кипятком облил летучую мышь, поселившуюся на балконе его магазина, или о том, как «стало ему жалко всю тварь и всякое творение страдающее», когда он увидел на дороге убитую и изрезанную на куски змию, и, с другой стороны,- его отрыв от всякой твари в горячем устремлении к Богу.
О животных, о зверях он мыслил, что они суть «земля», к которой не должен прилепляться ум человека, ибо Бога должно любить всем умом, всем сердцем, всею крепостью, т. е., всею полнотою, забывая землю.
Часто наблюдаемую привязанность людей к животным, доходящую иногда даже до «дружбы» с ними, старец считал извращением установленного Богом порядка, и противною нормальному состоянию человека (Бытие 2, 20). Гладить кошку, приговаривая: киска, киска, или играть и разговаривать с собакой, оставляя мысль о Боге, или в заботе о животных забывать страдание ближнего, или вступать из-за них в спор с людьми - все это для старца было нарушением заповедей Божиих, верное хранение которых совершенным творит человека. Во всем Новом Завете мы не находим ни единого места, которое говорило бы о том, что Господь остановил внимание Свое на животных, а ведь Он, конечно, любил всю тварь. Достижение этого совершенного человечества, по образу Человека-Христа,- есть задание нам, соответствующее нашей природе, созданной по образу Божию, и поэтому душевную привязанность и пристрастие к животным старец считал снижением человеческого образа бытия. Он пишет об этом так:
«Некоторые привязываются к животным, но этим они оскорбляют Творца, ибо человек призван вечно жить с Господом, царствовать с Ним и любить Единого Бога. К животным не должно иметь пристрастия, но должно только иметь сердце, милующее всякую тварь».
Он говорил, что все создано для служения человеку, и потому, когда есть необходимость, всем можно пользоваться в творении; но на человеке, вместе с тем, лежит долг заботиться о всем творении, и потому всякий вред, без нужды нанесенный животному или даже растению, противоречит закону благодати. Но и всякое пристрастие к животным также противно заповеди Божией, потому что умаляет любовь к Богу и ближнему. Кто воистину любит человека и в своих молитвах плачет за весь мир, тот не может привязаться к животным.
О красоте мира
ДУША СТАРЦА восторгалась красотою видимого мира. Восторга этого он не выявлял ни положением, тела, ни движениями; его можно было уловить лишь в выражении лица и интонации голоса. В таком сдержанном невыявлении себя еще сильнее чувствовалась подлинность глубокого переживания. Всегда сосредоточенный на своем внутреннем человеке, он мало смотрел на внешний мир, но когда взор его обращался на видимую красоту мира, тогда это бывало новым поводом к видению славы Божией и нового обращения сердца к Богу,
В этом отношении он был подобен детям: его все удивляло. Вполне справедливо замечает он в своих записках, что потерявший благодать не воспринимает, как должно, красоты мира и ничему не удивляется. Все невыразимо великолепное творение Божие - не трогает его. И наоборот, когда благодать Божия с человеком, тогда всякое явление в мире поражает душу своею непостижимою чудесностью, и душа от созерцания видимой красоты приходит в состояние чувства [чувствования] Бога, живого и дивного во всем.
Старец с большим чувством красоты смотрел на облака, на море, на горы, леса, луга, на отдельное дерево. Он говорил, что слава Творца великолепна даже в этом видимом мире, но видеть славу Самого Господа в Духе Святом - есть видение, бесконечно превосходящее всякую мысль человеческую.
Однажды наблюдая движение облаков на изумрудно-голубом аттическом небе, он сказал:
- Я думаю: какой величественный наш Господь. Какую красоту создал Он во славу Свою, для блага народа Своего, чтобы народы в радости славили Творца своего… О, Владычице, удостой народ видеть славу Господню.
Так останавливаясь на короткое время на созерцании видимой красоты и славы Божией в ней, он снова обращался к молитве за народ.
О храмовом богослужении
СТАРЕЦ очень любил длительные божественные службы в храме, бесконечно-богатые по своему духовному содержанию, и высоко ценил труд певчих и чтецов, и много молился за них, прося им у Бога помощи, особенно во время всенощных бдений [В течение года по уставу монастыря совершается всенощное бдение 66 раз]. Но при всей своей любви к великолепию, красоте и музыке богослужений, он все же говорил, что хотя они установлены по дару благодати Св. Духа, однако, по форме своей являются несовершенною молитвою, и даны «народу верующих», как посильные и полезные для всех.
Господь дал нам церковные службы с пением, как немощным детям; мы еще не умеем молиться, как должно, тогда как пение всем полезно, когда поют во смирении. Но лучше, когда сердце наше становится храмом Господним, а ум - престолом Его», писал он. И еще:
«Господь славословится во святых храмах, а монахи-пустынники славят Бога в сердцах своих. Сердце пустынника - храм, а ум его служит престолом, ибо Господь любит обитать в сердце и уме человека».
И еще говорил он, что когда непрестанная молитва утвердится в глубине сердца, тогда весь мир превращается в храм Божий.
О уподоблении человека Христу
СТАРЕЦ много и говорил, и писал, что хранящие заповеди Господни похожи на Христа. Уподобление Христу может быть и большим и меньшим, но пределов этому уподоблению не положено; так непостижимо велико призвание человека: он воистину становится подобен Богу.
Старец говорил: «Так возлюбил Господь создание Свое: человек подобен Богу».
Он вспоминает при этом слова Св. Иоанна Богослова: «Будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть» (1 Иоан. 3, 2).
Старец бесконечно любил слова Христа: «Отче, которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою» (Иоан. 17, 24). Бог есть любовь, и как бесконечная любовь. Он всего Себя хочет отдать человеку: «Слава, которую Ты дал Мне, Я дал им» (Иоан. 17, 22). И если слава сия будет дана человекам, то хотя по сущности своей человек остается тварью, но по благодати становится богом, т. е. получает образ божественного бытия. Подобно тому, как Христос, имеющий образ божественного бытия, в воплощении своем воспринял образ человеческого бытия, и человек, имеющий образ рабского бытия, во Христе воспринимает образ Божественного бытия (Филип. 2, 6-7). Об этом в своей целомудренной сдержанности не любит говорить даже Священное Писание. Почему?… Быть может потому, что слышащие возбуждаются в своем воображении и устремляются мечтанием в заоблачные высоты, забывая, или не ведая, что Бог есть Смирение. Сознавая Господа самым близким, самым дорогим, самым родным Отцом, старец говорил, что «сроднил нас Дух Святый». Дух Святый Своим пришествием в душу естественно роднит человека с Богом, так что душа с великим и несомненным чувством говорит Господу: Отче.
* * *
Душа старца была пленена видением величия Господа, страдающего за грехи людей, всего мира. Он изумлялся безмерности любви Божией и смирению Бога,
В душе своей он пел хвалу Господу за Его искупительные страдания, и знал, что этой песне его научила благодать Святого Духа, и песня эта была для него сладка больше, чем что бы то ни было другое.
Славословие небесных сил он понимал, как неумолкаемое прославление Господа за Его смирение и страдания, которыми Он искупил человека от вечной смерти.
Старец таинственно духом слушал эти песни херувимские, которые, как он выражался, «слышат все небеса» и которые «сладки, ибо они поются Духом Святым».
Об искании Бога
У СТАРЦА была своеобразная мысль, что искать Бога может только тот, кто Его познал и затем потерял. Он считал, что всякое искание Бога предваряется как-то внушением Бога.
Бог не творит над человеком никакого насилия, но терпеливо стоит у сердца человеческого и смиренно ожидает, когда откроется Ему это сердце.
Бог Сам ищет человека, прежде, чем человек взыщет Его; и когда, уловив удобный момент. Господь является человеку, только тогда человек познает Бога в данной ему мере и начинает уже искать Бога, Который скрывается от сердца. старец говорил:
«Как будешь искать то, чего не терял? Как будешь искать то, чего не знаешь вовсе? Но душа знает Господа, и потому ищет Его».
Об отношении к ближнему
КАЖДЫЙ человек видит в других то, что в опыте духовном познал о себе самом, поэтому отношение человека к ближнему есть верный показатель достигнутой им степени самопознания.
Кто на себе познал, с одной стороны, какой глубины, какой силы могут достигать страдания человеческого духа, отлученного от света истинного бытия, и с другой,- ЧТО есть человек, когда он в Боге, тот знает, что каждый человек есть непроходящая вечная ценность, большая, чем весь прочий мир; он знает достоинство человека, знает, что дорог пред Богом каждый «единый от малых сих» (Мф, 25, 40), и потому никогда даже внутренне не помыслит убийства, не позволит себе вредить ближнему или хотя бы оскорбить его.
Кто «только верует», кто испытал на себе лишь умеренную благодать и еще неясно «предчувствует» вечную жизнь, тот в меру любви своей к Богу хранит себя от греха, но любовь его далеко не совершенна, и он может оскорбить брата.
А кто без жалости, «ради пользы своей и интереса», вредит другим, замышляет или совершает убийства, тот, или уподобился зверю и в глубине своей себя самого сознает существом скотоподобным, т. е. не верит в вечную жизнь, или встал на путь демонической духовности,
Сам старец, явлением ему Христа, был научен переживать богоподобие человека. Людей вообще он воспринимал, как чад Божиих, как носителей Духа Святого. Дух Святый, как Дух и Свет Истины, в какой-то мере живет в каждом и просвещает каждого человека, и тот, кто пребывает в благодати, тот и в других видит ее, а кто не чувствует в себе благодати, тот и в других не видит ее. Он говорил, что по тому, как воспринимает человек ближнего своего, можно судить о мере благодати, которую он носит в себе: «если человек в брате своем видит присутствие Духа Святого, то это значит, что и сам он имеет большую благодать, а если кто ненавидит брата своего, то это значит, что сам он одержим злым духом»,
Это последнее для старца было совершенно несомненным; он определенно сознавал, что всякий человек, кто бы он ни был, возненавидевший брата, сердце свое сделал жилищем злого духа и тем отлучился от Христа.
О единстве духовного мира и о величии святых
ЖИЗНЬ духовного мира старец сознавал, как единую, и в силу этого единства, каждое духовное явление неизбежно отражается на состоянии всего этого мира, и если явление благое, то весь мир святых духов, «все небеса», радуются, и наоборот, если злое, печалятся. Хотя всякое духовное явление неизбежно оставляет свой след в бытии всего мира духовного, но та чуткая включенность, о которой говорил старец, свойственна, главным образом, святым, Такое выходящее за пределы человеческой ограниченности ведение - он приписывал действию Святого Духа. Душа в Духе Святом «видит» весь мир и объемлет его своей любовью.
Старец был уверен, что святые слышат наши молитвы. Он говорил, что это видно из постоянного опыта общения со святыми. В Духе Святом еще здесь на земле святые получают этот дар отчасти, а по отшествии он возрастает.
Говоря о таком воистину богоподобном свойстве святых, он дивился безмерности любви Божией к человеку: «Так возлюбил Господь человека, что дал ему Духа Святого, и в Духе Святом человек стал подобен Богу. Те, что не верят этому и не молятся святым, не познали, как много любит Господь человека и как возвеличил его».
О духовном видении мира
СТАРЕЦ многажды говорил, что «когда весь ум в Боге, то мир забыт», и вместе он же пишет: «Духовный, как орел летает в высоте, и душою чувствует Бога, и видит весь мир, хотя и молится в темноте ночи».
Встает вопрос: нет ли здесь противоречия? И другой вопрос: не есть ли это видение мира - воображение?
Но вот опять он же пишет: «Редкие души знают Тебя, и мало с кем можно говорить о Тебе».
В числе не знающих Бога и не могущих говорить о Нем - прежде всего сознаем мы себя, а потому просим всех тех, что познали Бога, по снисхождению своему простить нам дерзкую и безумную попытку хотя бы немного приоткрыть смысл слов блаженного старца.
Чистая молитва влечет ум внутрь сердца и воедино собирает всего человека, даже и тело его. Ум, погружаясь в сердце, отходит от образов мира, и душа, всеми силами устремленная к Богу во внутренней молитве, при свете, исходящем от Бога, видит себя совершенно особым образом. Видит она при этом не внешние явления и условия жизни, а себя самое обнаженною в своем естестве и раскрытою в своей глубине.
При всей безвидности, простоте и «стянутости» этого созерцания, направленного к истокам жизни, к Богу, в нем открываются пределы, между которыми движется бытие всего тварного духовного мира, и душа, от всего оторвавшись и ничего не видя, в Боге видит весь мир и сознает свое единство с ним, молясь за него,
«А я хочу только одного; чтобы молиться за всех, как за самого себя»,- пишет старец.
Все мы не раз восторгались, созерцая величие и красоту природы. Но вот - перед нами маленькая бесцветная фотография, и вместо необъятных, не достигаемых глазом просторов - мы видим клочок бумаги, и вместо невыразимого богатства света, движения, красок и форм - ничтожный ряд темных и серых пятен. Насколько велико различие между маленькой, мертвой фотографией и тем, что изображено на ней, настолько, и даже более велико различие между сказанными выше словами и тою жизнью, что скрыта за ними.
О двух образах познания мира
СТАРЕЦ был одарен живым, красивым и необычайно дерзновенным умом. Он пишет:
«Умом мы не можем познать даже и того, как сделано солнце; и когда мы просим Бога: дал Ты солнце, скажи нам, как сделал ты солнце,- то слышим в душе ясный ответ: - смири себя, и будешь знать не только солнце, но и Творца его. Когда же душа Духом Святым познает Господа, то от радости забывает весь мир и оставляет заботу о земном знании».
Здесь, под почти наивной формой выражения, скрыто указание на два различных образа познания о бытии. Обычный и всем известный путь к познанию выражается в том, что познавательная способность человеческого духа, направленная вовне, встречается с бесчисленным разнообразием явлений, видов, форм, и с бесконечным дроблением всего происходящего, и потому познание никогда не достигает ни полноты, ни подлинно реального единства.
При этом образе познания, ум, ища настойчиво единства, прибегает к синтезу, всегда и неизбежно искусственному, и то единство, которого он достигает на этом пути, не есть нечто реально и объективно сущее, но лишь свойственная ему форма отвлеченного мышления.
Иной путь к познанию о бытии лежит чрез обращение человеческого духа внутрь себя и затем к Богу. При этом происходит нечто обратное тому, что мы видели в первом образе познания: ум отходит от бесконечной множественности и раздробленности явлений мира и всею силою обращается к Богу и, пребывая в Боге, видит и себя и весь мир.
К такому образу познания через молитву - стремилась душа старца, и хотя он не терял здоровой чувства реальности этого мира, однако, до конца жизни своей оставался далеким от мирских дел, чуждым любопытства и привязанностей. Дух его всегда был занят только Богом и человеком.
О признаках благодати и прелести
В СВОЕМ желании узнать от старца, есть ли несомненный признак, дающий возможность достоверно отличить истинный духовный путь от тех «призраков истины», которые лежат на отступлениях от этого пути, мы вели с ним беседы об этом предмете, и слово его было для нас бесценно дорогим. Он говорил:
«Когда Дух Святой исполнит всего человека сладостью любви Своей, тогда мир забыт совершенно, и душа вся в неизреченной радости созерцает Бога; но когда душа снова вспомнит мир, тогда от любви Божией и жалости к человеку - она плачет и молится за весь мир.
Предавшись плачу и молитве за мир, порожденный любовью, душа от сладости Духа Святого снова может забыть мир и снова упокоеваться в Боге; вспоминая же мир, опять в великой печали слезно молится, желая всем спасения.
И это есть истинный путь, которому научает Дух Святый.
Дух Святый есть любовь, мир и сладость. Дух Святый научает любить Бога и ближнего. А дух прелести - есть гордый дух; он не щадит человека и прочую тварь, потому что он ничего не создавал; он действует, как вор и хищник, и путь его исполнен разрушения.
Дух прелести не может дать истинной сладости; он приносит только тревожную сладость тщеславия; в нем нет - ни смирения, ни мира, ни любви; а есть холодное безразличие гордости.
Дух Святый учит любви Божией, и душа скучает о Боге и сладко со слезами ищет Его день и ночь, а враг приносит свою тоску, тяжелую и мрачную, убивающую душу.
По этим признакам можно ясно распознавать благодать Божию от прелести вражией».
Мы говорили старцу, что есть люди, которые бесстрастие понимают не как любовь Божию, а как особое созерцание бытия, стоящее выше различения добра и зла, и что такое созерцание они считают большим, чем христианская любовь. На это старец сказал:
- Это вражья наука; Дух Святый так не учит.
И слушая старца, мы не могли не вспоминать демонических образов тех «сверхчеловеков», которые восходят «по ту сторону добра и зла». Старец говорил:
- Дух Святый есть любовь, и Он дает душе силу любить врагов. И кто не любит врагов, тот не знает Бога.
Этот последний критерий в душе старца занимал совершенно исключительное и бесспорное место. Он говорил:
- Господь - милостивый Создатель, и Ему всех жалко. Господь жалеет всех грешников, как мать жалеет своих детей даже тогда, когда они идут недоброй дорогой, и где нет любви к врагам и грешникам, там нет Духа Господня.
Мысли о свободе
ВЫШЕ МЫ приводили беседу старца с одним молодым студентом, из которой отчасти видны его взгляды на свободу, а здесь мы хотим дополнительно привести и иные его мысли, услышанные нами от него и частью выраженные письменно, но на языке для большинства непонятном.
Жизнь старца преимущественно проходила в молитве, а молящийся ум не мыслит, т.е. не рассуждает, но живет. Действие молящегося ума не есть оперирование отвлеченными понятиями, а соучастие в бытии. Ум, истинно молящийся, имеет дело не категориями рационального мышления, а с категориями качественно иными, и этот иной род категорий - есть само бытие в его действенности, не укладывающееся в узкие рамки отвлеченных понятий.
Старец не был философом в обычном смысле этого слова, но он был воистину мудрец, обладавший ведением того, что выходит за пределы философии.
Возьмем для примера опыт «смертной памяти». Под этим именем в аскетической письменности отцов разумеется не обычное сознание человеком своей смертности, не простая память о том, что мы умрем, а особое духовное чувство. Начинается смертная память с переживания краткости нашего земного существования: то ослабляясь, то усиливаясь, она по временам переходит в глубокое ощущение всего земного тленным и преходящим, изменяя тем самым отношение человека ко всему в мире; все, что не пребывает вечно, обесценивается в сознании, и появляется чувство бессмысленности всех стяжаний на земле. Внимание ума отвлекается от окружающего внешнего мира, сосредоточиваясь внутри, где душа поставляется лицом перед непостижимой бездной мрака. Это видение приводит душу в ужас, порождающий напряженную молитву, неудержимую ни днем, ни ночью. Время теряет свою протяженность, но сначала не потому, что душа увидела свет вечной жизни, а наоборот,- потому, что все поглощено чувством вечной смерти. Наконец, пройдя многие и различные стадии, душа действием благодати возводится в область безначального Божественного света. И это не есть философский «трансцензус», а жизнь в ее подлинном выявлении, не имеющая нужды в диалектических «доказательствах». Это - неопределимое, недоказуемое и невыявляемое ведение, но несмотря на всю свою неопределимость, оно, как подлинная жизнь, несравненно могущественнее и внутренне убедительнее, чем самая безупречная отвлеченная диалектика. Старец молится:
«Господи, люди забыли Тебя, Творца их, и ищут свободы своей, не разумея, что Ты милостив, и любишь кающихся грешников, и даешь им Свою благодать Святого Духа».
Молясь всеведущему Богу, старец не многословит и не поясняет своих мыслей. «Люди ищут свободы своей», т.е. вне Бога, вне истинной жизни, там, где ее нет и быть не может, где «тьма кромешная», ибо свобода только там, где нет смерти, где подлинное вечное бытие, т. е. в Боге.
«Ты милостив и даешь им благодать Святого Духа». Бог дает дар Святого Духа, и тогда человек становится свободным. «Где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3, 17). «Всякий, делающий грех, есть раб греха. Раб не пребывает в доме вечно. Итак если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Иоан. 8, 34-36).
В благодатной молитве бытийное или, как говорил старец, опытное познание человеческой свободы чрезвычайно глубоко. Он всей душой сознавал, что подлинное рабство есть только одно - рабство греху, что подлинная свобода есть только одна - воскресение в Боге.
Доколе человек не достигнет своего во Христе воскресения, дотоле в нем все искажено страхом смерти, а следовательно и рабством греху, а из непознавших еще благодати и воскресения искажений избегают лишь те, о которых сказано: «Блаженны не видевшие, но веровавшие».
* * *
Непостижимой и неопределимой в своих истоках, в своей вечной основе духовной жизни, простой и единой в своем существе - мы не знаем имени. Быть может кто-нибудь назвал бы эту область - сверхсознанием… но слово это и непонятное и ничего не определяющее, кроме соотношения между рефлективным сознанием и тем миром, который выходит за пределы его.
Из этой неопределимой области, переходя в сферу, подлежащую уже нашему внутреннему наблюдению и даже известному контролю, духовная жизнь выявляется двояко, а именно: как духовное состояние или переживание, и как догматическое сознание. Эти два аспекта, различные и как-то даже раздельные в своем «воплощении», т.е. в своем оформленном выявлении в нашей эмпирической жизни, по существу своему есть единая нераздельная жизнь. В силу этого - всякое аскетическое действие, всякое духовное состояние неразрывно связано с соответствующим ему догматическим сознанием.
Имея в виду вышесказанное, мы всегда старались уразуметь - с каким догматическим сознанием была связана великая молитва и великий плач старца за мир.
Если слова старца, трудно постижимые в их святой и великой простоте, перевести на язык, более доступный пониманию современных людей, то ниже мы надеемся приблизиться к выражению его догматического сознания.
Старец говорил и писал, что любовь Христова не может потерпеть ничьей гибели и в своей заботе о спасении всех она идет к достижению своей цели путем жертвы.
«Монаху Господь дает любовь Святого Духа, и от этой любви сердце монаха печально о народе, потому что не все спасаются. Сам Господь до того был печален о народе, что предал Себя на крестную смерть. И Божия Матерь ту же печаль о людях носила в сердце Своем; и Она, подобно Своему возлюбленному Сыну, всем до конца желала спасения. Того же Духа Святого дал Господь апостолам и святым отцам нашим и пастырям Церкви» («О монахах»).
Подлинно по-христиански спасти можно только любовью, т. е. привлекая, никакому насилию нет места. В своем искании спасения всех - любовь влечется идти до конца, и потому она объемлет не только мир ныне живущих на земле, но и уже умерших, и самый ад, и тех, которые еще имеют родиться, т. е. всего Адама. И если ликует и радуется любовь, когда видит спасение братий, то плачет и молится, видя обратное, т. е. гибель их.
Мы спросили старца: как может кто-либо любить всех людей? И где найдешь такую любовь, чтобы стать единым со всеми? Старец ответил:
- Чтобы стать со всеми единым, как говорит Господь: ду будут все едино (Иоан. 17, 21), не нужно нам ничего придумывать, у всех у нас единое естество, и потому естественно было бы нам всех любить, а силу любить дает Дух Святый.
Сила любви - велика и победоносна, но не до конца. В человеческом бытии есть некая область, где даже любви положен предел, где даже она не достигает полноты власти. Что же это такое?
Свобода.
Свобода человека подлинно реальна и настолько велика, что ни жертва Самого Христа, ни жертва всех, пошедших вслед Христу, не может с необходимостью привести к победе.
Господь сказал: «Когда Я буду вознесен от земли (т. е. распят на кресте), то всех привлеку к Себе» (Иоанн. 12, 32-33). Так любовь Христова надеется всех привлечь к себе, и потому идет до последнего ада. Но даже на эту совершенную любовь и совершенную жертву - кто-то, неведомо кто, и много ли их будет или немного, тоже неведомо, может ответить отвержением даже в плане вечном и сказать: а я - не хочу.
И эта страшная возможность свободы, познанная в духовном опыте Церкви, привела к отвержению идеи оригенистов.
Нет сомнения, что из оригенистического сознания не может родиться такая молитва, какую мы видим в старце.
Познанное старцем в связи с явлением ему Христа - было для него выше всяких сомнений и колебаний. Он знал, что Явившийся есть Господь-Вседержитель. Он знал, что познанное им смирение Христово и та любовь, которой он исполнился до предела своей силы понести, есть действие Святого Духа-Бога. Он Духом Святым познал, что Бог - есть беспредельная любовь и бесконечное милосердие, и однако познание сей истины не привело его к мысли, что «все равно все спасутся». Сознание возможности вечной гибели глубоко осталось в его духе, и это потому, что в состоянии благодати душе открывается мера свободы человека.
* * *
Сущность абсолютной свободы в том, чтобы вне всякой зависимости или необходимости, вне всякого ограничения - самому во всем определить свое бытие. Это свобода Бога, человек такой свободы не имеет.
Искушение для тварной свободы, являющейся образом Божиим,- самому создать свое бытие, самому определить его во всем, самому стать богом, а не принять только то, что дается, так как в этом есть чувство зависимости.
Блаженный старец говорил, что и это искушение преодолевается верою в Бога, как и всякое другое. Вера в Бога благого и милостивого, вера, что Он выше всякого совершенства, привлекает к душе благодать и тогда нет тягостного чувства зависимости, но душа любит Бога, как самого родного Отца и живет Им.
* * *
Старец был человек малограмотный, однако, устремление его к познанию истины было никак не меньшим, чем у кого бы то ни было, но путь его к познанию искомой истины был совершенно непохожим на методы умозрительной философии. Зная это, мы с великим интересом следили за тем, как в совершенно особой атмосфере и своеобразной форме в его уме проходили самые различные богословские проблемы и выливались в его сознании в форму решения. Он не мог диалектически развивать вопроса и выражать его в системе рациональных понятий, он боялся «погрешить в мысленном рассуждении», но высказываемые им положения носили печать исключительной глубины. И невольно возникал вопрос: откуда у него такая премудрость?
Всем своим бытием старец свидетельствовал, что познание высших духовных истин лежит на пути хранения евангельских заповедей, а не «внешнего» обучения. Он жил Богом, и свыше от Бога получал просвещение, и познание его было не отвлеченным пониманием, а жизнью.
В начале этой главы мы предположили изложить учение старца, но в процессе работы склонились к мысли, что, быть может, лучше достигнем своей цели, изображая в доступной нам мере его духовный опыт, так как с одной стороны, будучи действием Великого Бога, опыт сей в каждом своем конкретном историческом явлении несет с собою нечто вечно новое, и с другой стороны - все его мысли, касающиеся самых глубоких религиозных проблем, являются следствием его молитвенного подвига и божественных благодатных посещений.
Христианство - не философия, не «учение» (доктрина), а жизнь, и все беседы и писания старца суть свидетельство об этой жизни.
О личном отношении человека к Личному Богу
ГОСПОДЬ сказал Понтийскому Пилату: «Я на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине». Пилат скептически ответил: «Что есть истина?» и, уверенный, что на этот вопрос вообще нет ответа, не стал дожидаться такового и от Христа, но вышел к иудеям.
Пилат был прав: на вопрос - ЧТО есть истина?, если иметь в виду последнюю истину, лежащую в основе всего бытия мира, ответа нет.
Но если бы Пилат, имея в виду Первоистину или Самоистину, поставил бы вопрос так, как должно было бы его поставить, а именно: КТО есть истина?, то получил бы в ответ то, что незадолго перед тем, предвидя вопрос Пилата, Господь на Тайной Вечере сказал Своим возлюбленным ученикам, а чрез них и всему миру: «Я есмь истина» (Ин. 14, 6; 18, 37-38).
Наука и философия ставят себе вопрос: ЧТО есть истина?, в то время, как подлинное христианское религиозное сознание всегда обращено к истине «КТО».
Представители науки и философии нередко считают христиан беспочвенными мечтателями, себя же стоящими на твердой почве, и потому именуют себя - позитивистами. Странным образом не понимают они всей негативности своего «ЧТО», не понимают, что Истина подлинная, абсолютная может быть только «КТО» и никак не «ЧТО», потому что Истина не есть отвлеченная формула или отвлеченная идея, но есть Саможизнь.
В самом деле,- что может быть абстрактнее и негативнее истины ЧТО? И этот великий парадокс мы видим на всем историческом пути человечества с момента грехопадения Адама. Зачарованное своим рассудком, человечество живет в каком-то дурмане, так что не только «позитивная» наука и философия ставят себе подобно Пилату, вопрос: ЧТО есть истина?, но даже и в религиозной жизни человечества наблюдается все тот же великий обман, и там люди постоянно сходят на путь искания истины «ЧТО».
Рассудок полагает, что если он познает искомую им истину - «ЧТО», то достигнет обладания магической силой и станет свободным властелином бытия.
В религиозной жизни человек, сходящий на путь рассудочных исканий, неизбежно впадает в пантеистическое мировосприятие. Всякий раз, когда богословствующий ум пытается своею силою познать истину о Боге, понимает он то, или не понимает, роковым образом впадает все в ту же ошибку, в которой погружены и наука, и философия, и пантеизм, а именно - в искание и созерцание истины «ЧТО».
Истина «КТО» - рассудком никак не познается. Бог «КТО» - познается только чрез общение в бытии, т. е. только Духом Святым. Это постоянно подчеркивал старец Силуан.
Сам Господь об этом говорит так: «Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое, и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему, и обитель у него сотворим»… «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему» (Ин. 14, 23-26).
В православном аскетическом опыте путь отвлеченных созерцаний отвергается, как неправильный. Кто в своих богомыслиях останавливается на отвлеченном созерцании Блага, Красоты, Вечности, Любви и подобн., тот встал на ложный путь. Кто только совлекается всех эмпирических образов и понятий,- тот тоже еще не познал истинного пути.
Православное богосозерцание не есть отвлеченное созерцание Блага, Любви и проч. Не есть оно и простое совлечение ума от всех эмпирических образов и понятий. Истинное созерцание дается Богом чрез пришествие Бога в душу, и тогда душа созерцает Бога и видит, что Он любит, что Он благ, великолепен, вечен; видит Его надмирность и неизреченность. Но отвлеченно ничто не созерцается.
Подлинная духовная жизнь чужда воображения, но во всем до конца конкретна и положительна. Подлинное богообщение ищется человеком не иначе, как чрез личную молитву к Богу Личному. Подлинный духовный христианский опыт - есть общение с Богом абсолютно свободным, и потому не зависит от одних усилий и воли человека, как это возможно в опыте не-христианском (пантеистическом).
Мы никогда не сможем достигнуть чрез наше неуклюжее слово передать читателю то, чем мы поражались при общении со старцем. Живая беседа с ним носила совершенно особый характер. Несмотря на всю простоту и кротость беседы, слово его было чрезвычайно действенно, как слово, исходившее из глубокого опыта бытия, как слово подлинного носителя Духа жизни.
Явление Христа Силуану было - личной встречей, в силу чего его обращенность к Богу приобрела глубоко личный характер. Молясь, он беседовал с Богом лицом к Лицу. Чувство Личного Бога очищает молитву от воображения и отвлеченных рассуждений, переводя все в некий невидимый центр живого внутреннего общения. Сосредоточиваясь во внутрь, молитва перестает быть «взыванием в пространство», и ум становится - весь внимание и слух. Призывая имя Божие, Отче, Господи и другие, он пребывал в таком состоянии, о котором «нельзя говорить» (2 Кор. 12, 4), но кто сам испытал присутствие живого Бога, тот поймет.
Один замечательный подвижник монастыря, отец Трофим, заметил это в старце Силуане и пришел в страх и недоумение, о чем сам поведал нам уже после кончины старца.
О любви к врагам
ПОДОБНО ТОМУ, как всякое рационалистическое мировоззрение имеет свою логическую последовательность, свою диалектику, так и духовный мир имеет, выражаясь, конечно, условно, свою конструкцию, свою диалектику. Но диалектика духовного опыта вполне своеобразна и не совпадает с ходом обычного мышления.
Так рационалистам, возможно, покажется странным указываемый блаженным старцем критерий истинной веры, истинного богообщения, признак подлинного благодатного действия, а именно - любовь к врагам.
Здесь, при всем нашем желании быть возможно кратким и избежать все излишнее, мы считаем нужным сказать несколько пояснительных слов.
Человеку дано упование в грядущем веке получить дар великого богоподобия и полноты блаженства, но здесь он познает лишь «залог» будущего состояния. В пределах земного опыта человеку, облеченному плотию, дано во время молитвы совместить пребывание в Боге с памятью о мире, но когда пребывание в Боге достигает большей полноты, тогда «забывается мир», подобно тому, как всецело «прилепившийся земле» - забывает Бога.
Но если в состоянии более полного пребывания в Боге мир «забыт», то возможно ли говорить о любви к врагам, как критерии истинного богообщения? Ведь забывая мир, человек не мыслит ни о друзьях, ни о врагах.
Бог по сущности Своей надмирный, запредельный (трансцендентный) миру, Своим действием пребывает в мире (имманентен миру). Полнота и совершенство надмирного состояния Бога нисколько не нарушается непрестанным действием Его в мире. Но человек на земле, облеченный плотию, не имеет такого совершенства, и потому когда всецело, т.е. всеми силами своего ума и сердца пребывает в Боге, тогда уже не имеет в своем сознании ничего от мира. Однако из этого не должно делать вывода, что полнота пребывания в Боге не имеет связи с любовью к врагам. Старец утверждал обратное, а именно теснейшую связь одного с другим.
В явлении Господа ему была дана та степень познания, которая исключает сомнения и колебания. Он категорически утверждал, что кто любит Бога Духом Святым, тот непременно любит и все творение Божие, и прежде всего человека. Эту любовь он познал, как дар Святого Духа; он воспринял ее, как нисходящее свыше действие Бога; и наоборот, он испытывал всецелое погружение в Бога, приходившее в силу благодатной любви к ближнему.
Говоря о врагах, старец употреблял язык окружавшей его среды, когда много говорилось и писалось о врагах веры. Сам он делил людей не на врагов и друзей, а на познавших Бога и непознавших Его. Если бы историческая обстановка была иною, то и старец, полагаем, выражался бы иначе, что и бывало много раз, когда говорил он о любви к сочеловеку вообще, т. е. ко всем людям, и благотворящим и злотворящим. В этом он видел уподобление Христу, Который «руки распростер на кресте», чтобы всех собрать.
В чем сила заповеди Христа: «Любите врагов ваших»? Почему Господь сказал, что хранящие заповеди Его узнают, откуда сие учение? (Ин. 7, 17). Как старец понимал это?
Бог есть любовь, любовь абсолютная, объемлющая в преизбытке всю тварь. Бог и во аде присутствует, как любовь. Дух Святый, давая человеку, в меру вместимости его, познать действенно эту любовь, тем самым открывает ему путь к полноте бытия.
Там, где есть «враги», там есть и отвержение. Отвергая, человек неизбежно выпадает из Божественной полноты, и уже не в Боге. Достигшие Царства Небесного и пребывающие в Боге, в Духе Святом, видят все бездны ада, ибо нет такой области во всем бытии, где бы не присутствовал Бог. «Все небо святых живет Духом Святым, а от Духа Святого ничто во всем мире не скрыто»… «Бог есть любовь, и во святых Дух Святой есть любовь» («О святых»). Пребывая на небе, святые видят ад и его тоже объемлют своей любовью.
Ненавидящие и отвергающие брата - урезаны в своем бытии, и Бога истинного, Который есть всеобъемлющая любовь, они не познали, и пути к Нему не обрели.
Несовмещение полноты пребывания в Боге с полнотой пребывания в мире для человека в смысле «одновременности» - приводит к тому, что суждение о подлинности или, наоборот, «мечтательности» созерцания становится возможным лишь «по возвращении» к памяти и чувству мира. Он утверждал, что если после духовного состояния, воспринятого как богосозерцание и богообщение, нет любви к врагам, а следовательно и всей твари, то это верный показатель, что созерцание было не подлинным, т. е. не в Боге истинном.
«Восхищение» в созерцание может придти к человеку прежде, чем он даст себе в этом отчет. В состоянии самого восхищения, даже когда оно не от Бога, человек может не уразуметь, что с ним произошло. И если плодом созерцания «по возвращении» явилась гордость и безразличие к судьбам мира и человека, то, несомненно, таковое было ложным. Итак, истинность или обман созерцания познается по плодам его.
Обе заповеди Христа, т. е. о любви к Богу и о любви к ближнему, составляют единую жизнь, и потому если кто мнит, что он живет в Боге и любит Бога, а брата своего ненавидит, тот пребывает в заблуждении. Так вторая заповедь дает нам возможность проверить, насколько истинно живем мы в Боге истинном.
Различение добра и зла
ПОДОБНО ТОМУ, как для проверки истинности нашего пути к Богу старец считал, что вторая заповедь - о любви к ближнему является верным руководящим началом, так и для распознавания добра от зла верным показателем является не столько святая и высокая по своей внешней формулировке цель, сколько средства, избираемые для достижения этой цели.
Абсолютен только Бог. Зло, не будучи самосущным бытием, а лишь противлением свободной твари начальному Бытию - Богу, не может быть абсолютным, и потому зло в чистом виде - не существует, и не может существовать. Всякое зло, совершаемое свободными тварями, по необходимости паразитарно живет на теле добра, ему необходимо найти себе оправдание, предстать облеченным в одежду добра, и нередко высшего добра. Зло всегда неизбежно смешивается с некоторой долей положительного по форме искания, и этой своей стороной «прельщает» человека. Свой положительный аспект зло стремится представить человеку, как ценность настолько важную, что ради достижения ее - дозволены все средства.
В эмпирическом бытии человека абсолютное добро не достигается; во всяком человеческом начинании начальствует некоторая доля несовершенства. Наличие несовершенств в человеческом добре, с одной стороны, и неизбежное наличие доброго предлога во зле - с другой, делает различение добра от зла очень трудным.
Старец считал, что зло всегда действует «обманом», прикрываясь добром, но добро для своего осуществления не нуждается в содействии зла, и потому там, где появляются недобрые средства (лукавство, ложь, насилия и подобное), там начинается область, чуждая духу Христову. Добро злыми средствами не достигается, и цель не оправдывает средств. «Добро, недобро сделанное,- не есть добро». Это завет нам от апостолов и от святых отцов. Если нередко побеждает добро и своим явлением исправляет зло, то неправильно думать, что к этому добру привело зло, что добро явилось результатом зла. Это невозможно. Но сила Божия такова, что там, где она является, она исцеляет все без ущерба, ибо Бог - полнота жизни и творит жизнь из ничего.
Путь Церкви
«НАШЕЙ ЦЕРКВИ Духом Святым дано разуметь тайны Божии, и крепка она своею святою мыслью и терпением»…
Тайна Божия, которую разумеет Церковь Духом Святым, есть - любовь Христова.
Святая мысль Церкви в том, «чтобы все спаслись». И путь, которым идет Церковь к этой святой цели,- терпение, т.е. жертва.
Проповедуя в мире любовь Христову, Церковь зовет всех к полноте божественной жизни, но люди не разумеют этого зова и отвергают его. Призывая всех хранить заповедь Христа: - «Любите врагов ваших», Церковь через то становится посреди всех враждующих сил, и тот гнев, которым полны эти враждующие между собою силы, встречая Церковь на своем пути, естественно обрушивается на нее. Но Церковь, осуществляя дело Христа на земле, т.е. спасение всего мира, сознательно принимает на Себя тяготу общего гнева, подобно тому, как Христос взял на Себя грехи мира. И если Христос в этом мире греха был гоним и должен был пострадать, то и истинная Церковь Христова тоже неизбежно будет гонима и будет страдать. Это духовный закон жизни во Христе, о котором говорил и Сам Господь, и апостолы; Павел же божественный категорически выразил его такими словами: «Все, хотящие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы» (2 Тим. 3, 12).
И это - всегда, и везде, во всем мире, где только живет грех.
«Блаженны миротворцы, потому что они сынами Божьими нарекутся». Здесь Господь говорит, что проповедующие мир Божий, уподобятся Ему, Единородному Сыну Божию; и уподобятся во всем, т.е. не только в славе и воскресении Его, но и в уничижении и в смерти. Об этом много говорится в Писании, и потому проповедующие истинно мир Христов пусть никогда не забывают о Голгофе.
И все это только за слово: - любите врагов ваших. «Вы ищете убить Меня, потому что слово Мое не вмещается в вас»,- говорит Христос иудеям (Ин. 8, 37). И проповедь Церкви, которая есть то же слово: - «любите врагов ваших», не вмещается миром, и потому мир во все века гнал и будет гнать истинную Церковь, убивал и будет убивать ее служителей.
* * *
При общении с блаженным старцем мы никогда не имели и тени сомнения в том, что глаголы его - суть «глаголы в жизни вечной»,- услышанные им свыше, и что не чрез внешнее хитросплетенное слово научился он этой истине, которую свидетельствовал всей жизнью своей. Очень многие с легкостью говорят о любви Христовой, но дела их - соблазн миру, а потому и слова их лишены животворной силы.
Жизнь старца, которую мы видели в течение ряда лет так близко и о которой теперь по безрассудству нашему дерзаем писать, была великим подвигом и настолько прекрасным, что мы не в силах найти человеческих слов для выражения нашего удивления, и вместе с тем она была так проста, так естественна и воистину смиренна, что всякое громкое или вычурное слово внесет чуждый элемент, и потому так трудно о нем писать.
Есть люди, которые за простым словом неспособны увидеть его действительного содержания, но есть и такие, слух которых оскорбляется чуждыми нотами нескромных слов. Святое и чистое слово старца, к сожалению, недоступное для понимания многих в силу своей простоты, мы решаемся до некоторой степени сопровождать нашей сухой и уродливой речью, предполагая, вероятно, ошибочно, что таким образом мы кому-нибудь, привыкшему к иному стилю жизни и выражений, поможем его понять.
Возьмите для примера краткое поучение старца:
«Что нужно для того, чтобы иметь мир в душе и теле?
Для этого надо всех любить, как самого себя, и каждый час быть готовым к смерти».
Обычно у людей при мысли о близкой смерти душа приходит в беспокойный страх, а часто и отчаяние, настолько, что от страданий души - заболевает тело, и как же старец говорит, что постоянная готовность к смерти и любовь ко всем исполняет миром не только душу, но и тело? Странное и непонятное учение.
Говоря здесь о мире в душе и теле, старец имеет в виду такое состояние, когда не только душе, но и телу ощутимо сообщается благодатное действие. Однако, в данном случае он говорит о мере меньшей, чем та, которую он испытал во время явления Господа. В этом последнем случае благодать и в душе и в теле была такой силы, что и тело ясно ощущало свое освящение, и в самом теле сладость Духа Святого вызывала столь сильную любовь ко Христу, что и оно хотело страдать за Господа.
О различии христианской любви и человеческой справедливости
ЛЮДЯМ обычно свойственно юридическое понимание справедливости. Возложение на кого-либо ответственности за вину другого - они отвергают, как неправду. В их юридическом сознании это не укладывается. Но иное говорит дух любви Христовой. По духу этой любви разделение ответственности за вину того, кого любим, и даже несение всей полноты ее, не только не чуждо, но и до конца естественно. Больше того, в этом несении чужой вины выявляется подлинность любви и достигается ее самосознание. Если от любви пользоваться только ее услаждающей стороною, то где разумность? Но когда привходит свободное принятие на себя вины и трудов любимого, тогда любовь достигает своего всестороннего совершенства.
Многие не могут или не хотят понять и доброю волею понести последствия первородного греха Адама. Они говорят: «Адам и Ева съели запрещенный плод, а причем тут я? Я готов отвечать за мои грехи, но только за свои личные, а никак не чужие». И не понимает человек, что таким движением своего сердца он в самом себе повторяет грех праотца, и последний становится уже его личным грехом и падением. Адам отрекался от ответственности, возлагая вину на Еву и Бога, давшего ему эту жену, и тем разбил единство человека и единение его с Богом. Так всякий раз, когда мы отрекаемся от несения вины за общее зло, за дела ближних своих, мы повторяем тот же грех и также разбиваем единство Человека. Господь спросил Адама прежде Евы. И нужно думать, что если бы он не оправдывался, но взял бы на себя ответственность за их общий грех, то иными были бы судьбы мира, как изменятся они, если и мы будем брать на себя тяготу вины ближних.
Всякий человек, во всяком деле многое может сказать в свое оправдание, но если он внимательно посмотрит в сердце свое, то увидит что, оправдываясь, не избегает лукавства. Оправдывается человек, во-первых, потому, что не хочет признать себя хотя бы частично виновником зла в мире, оправдывается потому, что не сознает себя одаренным богоподобною свободою, а лишь явлением, вещью мира сего, и потому зависимым от него. В таком сознании есть много рабского, и потому оправдываться - рабское дело, а не богосыновнее.
В блаженном старце мы не видели склонности оправдываться. Но странно, такой образ действия, т. е. принятие на себя вины и прошение прощения, представляется многим как раз чем-то рабским. Так различны представления сынов Духа Христова и недуховных людей. Недуховному кажется невероятным, что весь человеческий мир можно ощущать, как некое целостное бытие, включаемое в личное бытие каждого человека, без устранения прочих лиц. Всю совокупность общечеловеческого бытия, по смыслу второй заповеди: «Возлюби ближнего, как самого себя», должно и возможно включить в свое личное бытие. Тогда всякое зло, происходящее в мире, будет восприниматься не как постороннее, но как и свое собственное.
Если каждая человеческая личность-ипостась, созданная по образу абсолютных Божественных Ипостасей, способна вместить в себе полноту всечеловеческого бытия, как каждая Божественная Ипостась является носителем всей полноты Божеского бытия, а таков глубокий смысл второй заповеди, то и бороться со злом, космическим злом каждый будет, начиная с самого себя.
* * *
Сам старец всегда говорил только о любви Божией, и никогда о справедливости, но мы нарочно вызывали его на эту беседу. Он говорил приблизительно так:
«О Боге нельзя сказать, что он несправедлив, т.е. что в Нем есть неправда, но нельзя и говорить, что Он справедлив так, как мы понимаем справедливость. Святой Исаак Сирин говорит: «не дерзни Бога назвать справедливым; ибо какая же это справедливость - мы согрешили, а Он Сына Единородного предал на крест?» А к тому, что говорит преподобный Исаак, можно добавить: мы согрешили, а Бог святых Ангелов поставил на службу нашему спасению. Но Ангелы, как исполненные любви, и сами имеют желание служить нам и в том служении принимают на себя скорби. А вот бессловесных животных и прочую тварь Господь предал закону тления, потому что не должно было оставаться ей свободною от этого закона, когда человек, ради которого она сотворена, чрез грех свой стал рабом тления. Так что, кто добровольно, а кто и не добровольно, но «вся тварь стенает и мучится до ныне», по слову апостола (Рим. 8, 20-22), сострадая человеку. И это не есть закон справедливости, а закон любви».
* * *
Любовь Христова, как Божественная сила, как дар Духа Святого, Единого, действующего во всех, онтологически связует воедино; любовь усвояет жизнь любимого. Любящий Бога - включается в жизнь Божества; любящий брата, включает в свое ипостасное бытие жизнь брата; любящий весь мир, духом объемлет весь мир.
Та великая молитва за мир, которою молился блаженный великий старец Силуан, приводит именно к такому восприятию, лучше сказать, к осознанию онтологической общности своего личного бытия с общечеловеческим бытием. Если возможно говорить, как говорят многие современные философы, что наше чувственное восприятие какой-либо вещи (объекта) не есть только субъективный психический акт, отдельный от объективного бытия самой вещи, но есть сама та вещь, своим реальным действием входящая в наше сознание, чем устанавливается общение в бытии, то тем более должно сказать об общности бытия там, где действует единая, всепроницающая Божественная благодать Святого Духа - Всезиждителя.
Непрерывность молитвы старца
ГОСПОДЬ пред Своим приходом сказал: «Грядет князь мира сего, и во Мне не обретает ничего» (Иоан. 14, 30).
Кто когда-либо пытался действительно хранить заповеди Христа в своей жизни, тот в какой-то степени может уразуметь безмерность величия сказанного Христом; безмерность для всякого человека за всю историю мира.
В дни земной жизни Христа, люди, слушая Его, бывали в таком же недоумении, как и теперь. То, что говорил Христос, не было «по человеку» (Гал. 1, 11), это видели все, и, будучи не в силах воспринять явление Бога в столь скромном виде, восклицали: «беса имеет»; другие же говорили: «нет, глаголы Его, глаголы не бесноватого»; Многие говорили: «Он бесноватый и безумствует; что слушаете Его?» Но другие им отвечали; «Воистину Он пророк» и «Распря бывала в народе о Нем». (Иоан.; 7, 20; 7, 43; 8, 48-49; 9, 16; 10, 19-21).
Старец Силуан был человек, и к нему всецело относятся слова церковной молитвы: «Несть человек, иже жив будет, и не согрешит», но все же в его беседах и записках мы встречаемся с такими словами, которые превосходят меру обычного человека, которые подходят к той грани, куда не достигает разумение «нормальных» людей, и вместе с тем нет и не может быть сомнения в том, что он говорил о себе чистую правду. Почти полвека он прожил в монастыре на глазах многих сотен людей, многие из которых живы до сего дня; прожил в условиях общежития, где особенно ярко выявляется всякая душевная болезнь, многие не любили его, некоторые ругали в глаза, называли: «прельщенный», некоторые говорили: «У, проклятый святой», и он ни разу им ответил не должным образом. Конечно, это было даром благодати, за сохранение которой он всю жизнь провел в чрезвычайном подвиге.
Чтобы не перегружать нашей книги, мы не будем здесь приводить всех тех слов блаженного старца, которые выходят за пределы обычной человеческой меры и которые внимательный читатель сам найдет в его писаниях, где он, например, исходя из своего многолетнего опыта, говорит, что у святых молитва никогда не прерывается, или следующее:
«В начале по неопытности я принял блудный помысл; пошел к духовнику и говорю: «я принял блудный помысл». Духовник говорит: «Никогда не принимай». И с тех пор прошло сорок пять лет, и я ни разу не принял блудного помысла, ни разу ни на кого не прогневался, ибо душа моя помнит любовь Господню и сладость Духа Святого, и я забываю обиды».
Был такой случай. В числе братии монастыря был замечательный подвижник, схимонах Спиридон, проживший в обители полвека. От природы это был человек кряжистый, крепкий телом и душой и очень трудолюбивый. Это был подлинный монах, сильный в подвиге. С первых лет монастырской жизни он полюбил молитву Иисусову и неизменно пребывал в этом «делании», требующем исключительного терпения, внимания и самоограничения. Как большинство монахов Святой Горы, отец Спиридон был очень простой, почти безграмотный, но все же это был мудрый человек; из долгого опыта «умного делания» он вынес ясное понимание о человеческих силах, о свойствах души. Он понимал, что умная молитва требует свободы ума от всяких впечатлений, и с твердостью глубокой веры нес этот непостижимый для большинства людей подвиг.
Послушание у отца Спиридона было хлопотливое: он был экономом на монастырском метохе (имении), называемом «Крумица», расположенном в северо-западной части Афонского полуострова. Главные отрасли Крумичного хозяйства - масличные сады и виноградники. Последние три-четыре года своей жизни он провел в монастырской больнице, так как сильно страдал от ревматизма, изуродовавшего суставы рук и ног и лишившего его трудоспособности.
Совпало так, что когда зимой старец Силуан заболел гриппом и временно слег в больницу, ему дали «койку» рядом с отцом Спиридоном, тогда же в соседней комнате находился один больной иеродиакон.
Однажды днем отец Спиридон сидел на своей койке лицом в сторону отца Силуана, последний лежал одетый, т. е. в подряснике и препоясанный, как это вообще принято у подвижников на Афоне в знак своей непрестанной готовности, и днем и ночью, восстать на молитву. Отец Спиридон говорил о молитве, а старец Силуан слушал молча.
- Так вот держишь, держишь молитву, а когда займешься работою, которая требует соображения, то и перебивается молитва… Бывало пойдешь чистить маслины, и когда осматриваешь ветви и думаешь, как лучше их обрезать, то и упустишь молитву,- сказал отец Спиридон.
При этих словах старец Силуан поднялся с койки, надел сапоги, надел теплую куртку, было холодно, и сказав тихо: «У нас так не бывает»,- ушел из больничной палаты к себе в келлию.
Удивленный отец Спиридон просидел некоторое время в недоумении, а потом подошел к постели больного иеродиакона в соседней комнате, рассказал ему о своей беседе с отцом Силуаном и говорит:
- Отец диакон, вы хорошо знаете отца Силуана, скажите, что значат эти слова: у нас так не бывает?
Дьякон молчал. Отец Спиридон продолжал:
- Или он в ошибке, или он велик.
Иеродиакон, зная отца Спиридона, как старого и опытного подвижника, говорит ему:
- Отец Спиридон, вы сами лучше меня можете понять, что значат эти слова.
О. Спиридон задумчиво просидел еще некоторое время, и затем отошел, сказав:
- Да, удивительная вещь.
Глава V. Об умном безмолвии и чистой молитве
ГОСПОДЬ пред Своим приходом сказал: «Грядет князь мира сего, и во Мне не обретает ничего» (Иоан. 14, 30).
Кто когда-либо пытался действительно хранить заповеди Христа в своей жизни, тот в какой-то степени может уразуметь безмерность величия сказанного Христом; безмерность для всякого человека за всю историю мира.
В дни земной жизни Христа, люди, слушая Его, бывали в таком же недоумении, как и теперь. То, что говорил Христос, не было «по человеку» (Гал. 1, 11), это видели все, и, будучи не в силах воспринять явление Бога в столь скромном виде, восклицали: «беса имеет»; другие же говорили: «нет, глаголы Его, глаголы не бесноватого»; Многие говорили: «Он бесноватый и безумствует; что слушаете Его?» Но другие им отвечали; «Воистину Он пророк» и «Распря бывала в народе о Нем». (Иоан.; 7, 20; 7, 43; 8, 48-49; 9, 16; 10, 19-21).
Старец Силуан был человек, и к нему всецело относятся слова церковной молитвы: «Несть человек, иже жив будет, и не согрешит», но все же в его беседах и записках мы встречаемся с такими словами, которые превосходят меру обычного человека, которые подходят к той грани, куда не достигает разумение «нормальных» людей, и вместе с тем нет и не может быть сомнения в том, что он говорил о себе чистую правду. Почти полвека он прожил в монастыре на глазах многих сотен людей, многие из которых живы до сего дня; прожил в условиях общежития, где особенно ярко выявляется всякая душевная болезнь, многие не любили его, некоторые ругали в глаза, называли: «прельщенный», некоторые говорили: «У, проклятый святой», и он ни разу им ответил не должным образом. Конечно, это было даром благодати, за сохранение которой он всю жизнь провел в чрезвычайном подвиге.
Чтобы не перегружать нашей книги, мы не будем здесь приводить всех тех слов блаженного старца, которые выходят за пределы обычной человеческой меры и которые внимательный читатель сам найдет в его писаниях, где он, например, исходя из своего многолетнего опыта, говорит, что у святых молитва никогда не прерывается, или следующее:
«В начале по неопытности я принял блудный помысл; пошел к духовнику и говорю: «я принял блудный помысл». Духовник говорит: «Никогда не принимай». И с тех пор прошло сорок пять лет, и я ни разу не принял блудного помысла, ни разу ни на кого не прогневался, ибо душа моя помнит любовь Господню и сладость Духа Святого, и я забываю обиды».
Был такой случай. В числе братии монастыря был замечательный подвижник, схимонах Спиридон, проживший в обители полвека. От природы это был человек кряжистый, крепкий телом и душой и очень трудолюбивый. Это был подлинный монах, сильный в подвиге. С первых лет монастырской жизни он полюбил молитву Иисусову и неизменно пребывал в этом «делании», требующем исключительного терпения, внимания и самоограничения. Как большинство монахов Святой Горы, отец Спиридон был очень простой, почти безграмотный, но все же это был мудрый человек; из долгого опыта «умного делания» он вынес ясное понимание о человеческих силах, о свойствах души. Он понимал, что умная молитва требует свободы ума от всяких впечатлений, и с твердостью глубокой веры нес этот непостижимый для большинства людей подвиг.
Послушание у отца Спиридона было хлопотливое: он был экономом на монастырском метохе (имении), называемом «Крумица», расположенном в северо-западной части Афонского полуострова. Главные отрасли Крумичного хозяйства - масличные сады и виноградники. Последние три-четыре года своей жизни он провел в монастырской больнице, так как сильно страдал от ревматизма, изуродовавшего суставы рук и ног и лишившего его трудоспособности.
Совпало так, что когда зимой старец Силуан заболел гриппом и временно слег в больницу, ему дали «койку» рядом с отцом Спиридоном, тогда же в соседней комнате находился один больной иеродиакон.
Однажды днем отец Спиридон сидел на своей койке лицом в сторону отца Силуана, последний лежал одетый, т. е. в подряснике и препоясанный, как это вообще принято у подвижников на Афоне в знак своей непрестанной готовности, и днем и ночью, восстать на молитву. Отец Спиридон говорил о молитве, а старец Силуан слушал молча.
- Так вот держишь, держишь молитву, а когда займешься работою, которая требует соображения, то и перебивается молитва… Бывало пойдешь чистить маслины, и когда осматриваешь ветви и думаешь, как лучше их обрезать, то и упустишь молитву,- сказал отец Спиридон.
При этих словах старец Силуан поднялся с койки, надел сапоги, надел теплую куртку, было холодно, и сказав тихо: «У нас так не бывает»,- ушел из больничной палаты к себе в келлию.
Удивленный отец Спиридон просидел некоторое время в недоумении, а потом подошел к постели больного иеродиакона в соседней комнате, рассказал ему о своей беседе с отцом Силуаном и говорит:
- Отец диакон, вы хорошо знаете отца Силуана, скажите, что значат эти слова: у нас так не бывает?
Дьякон молчал. Отец Спиридон продолжал:
- Или он в ошибке, или он велик.
Иеродиакон, зная отца Спиридона, как старого и опытного подвижника, говорит ему:
- Отец Спиридон, вы сами лучше меня можете понять, что значат эти слова.
О. Спиридон задумчиво просидел еще некоторое время, и затем отошел, сказав:
- Да, удивительная вещь.
О трех образах молитвы
ВСЯ ЖИЗНЬ блаженного старца Силуана была молитвою. Он непрестанно молился, меняя в течение дня образ молитвы в зависимости от условий дневной жизни. Имел он дар и высшей умной молитвы, которой посвящал главным образом ночное время, когда возможно было иметь благоприятствующие этой молитве полную тишину и мрак.
Вопрос о видах или образах молитвы - является одним из главнейших вопросов аскетики вообще; таковым он был и для старца, и потому позволим себе остановиться на нем.
МОЛИТВА - есть творчество, творчество высочайшее, творчество по преимуществу и в силу этого - она бесконечно разнообразна, но все же есть некоторая возможность различения ее на виды в зависимости от установки или направленности главных духовных сил человека, что и делают отцы Церкви.
В этом отношении молитва совпадает с этапами нормального развития человеческого духа. Первое движение ума - есть движение во вне; второе - возвращение его к самому себе, и третье - движение к Богу чрез внутреннего человека.
В соответствии с таким порядком святые отцы устанавливают три образа молитвы: первый, в силу неспособности еще ума непосредственно восходить к чистому богомыслию, характеризуется воображением, второй - размышлением, а третий - погружением в созерцание. Действительно правильною, должною и плодотворною отцы считают только молитву третьего образа, но учитывая невозможность для человека иметь такую молитву с самого начала его пути к Богу, и два первых образа молитвы считают явлением нормальным и в свое время полезным. Однако, они указывают на то, что если человек удовлетворится первым образом молитвы и будет его культивировать в своей молитвенной жизни, то помимо бесплодности возможны и глубокие духовные заболевания. Что же касается второго образа молитвы, то хотя он и превосходит во многом первый по своему достоинству, однако, тоже малоплоден и не выводит человека из постоянной борьбы помыслов и не дает достигнуть ни свободы от страстей, ни, тем более, чистого созерцания. Третий, наиболее совершенный образ молитвы - есть такое стояние ума в сердце, когда молящийся из глубины своего существа, вне образов, чистым умом предстоит Богу.
Первый вид молитвы держит человека в постоянном заблуждении, в мире воображаемом, в мире мечты и, если хотите, поэтического творчества, божественное и вообще все духовное представляется в различных фантастических образах, а затем и реальная человеческая жизнь постепенно тоже пронизывается элементами из сферы фантазии.
При втором образе молитвы - внутренние входы сердца и ума широко раскрыты для проникновения всего постороннего, в силу чего человек живет, постоянно подвергаясь самым разнородным влияниям извне; не разумея при этом, что же собственно происходит с ним объективно, т.е. каким образом возникают в нем все эти помыслы и брани, он оказывается бессильным противостоять натиску страстей как должно. При этом роде молитвы человек иногда получает благодать и приходит в доброе устроение, но в силу неправильности своей внутренней установки удержаться в нем не может. Достигнув некоторого накопления религиозного познания и относительного благообразия в своем поведении, и удовлетворенный этим состоянием, он постепенно увлекается в интеллектуальное богословствование, по мере преуспения в котором усложняется внутренняя брань тонких душевных страстей - тщеславия и гордости, и усугубляется потеря благодати. При своем развитии этот образ молитвы, отличительной чертой которого является сосредоточение внимания в головном мозгу, приводит человека к рассудочным философским созерцаниям, которые также, как и первый образ молитвы, выводят его в мир представляемый, воображаемый. Правда, этот вид отвлеченного мысленного воображения менее наивен, менее груб, и менее далек от истины, чем первый.
Третий образ молитвы - соединение ума с сердцем - есть вообще нормальное религиозное состояние человеческого духа, желательное, искомое, даруемое свыше. Соединение ума с сердцем испытывает всякий верующий, когда он внимательно, «от сердца», молится; еще в большей степени он познает его, когда приходит к нему умиление и сладостное чувство любви Божией. Плач умиления при молитве есть верный показатель того, что ум соединился с сердцем, и что настоящая молитва нашла свое первое место, первую степень восхождения к Богу; вот почему он так ценится всеми подвижниками. Но в данном случае, говоря о третьем образе молитвы, мы имеем в виду нечто иное и большее, а именно: ум, молитвенным вниманием стоящий в сердце.
Характерным следствием или свойством такого движения и водворения ума во внутрь является прекращение действия воображения и освобождение ума от всякого образа, в него проникшего. Ум при этом становится - весь слух и зрение, и видит, и слышит всякий помысл, приближающийся извне, прежде, чем этот последний проникнет в сердце. Совершая при этом молитву, ум не только не допускает проникновения помыслов в сердце, но и отталкивает их, и сам сохраняется от сложения с ними, чем достигается пресечение действия всякой страсти в ее первичном состоянии, в самом зарождении ее. Вопрос этот чрезвычайно глубок и сложен, и мы можем дать здесь лишь самый примитивный очерк.
О развитии помысла
ГРЕХ ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ по прохождении определенных стадий своего внутреннего развития.
Первый момент - приближающееся к человеку извне некое духовное влияние, которое сначала может быть совсем неясным, неоформленным. Первичная стадия оформления - появление в поле внутреннего зрения человека - некоего образа, и так как это не зависит от воли человека, то и не вменяется в грех. Образы в иных случаях носят характер по преимуществу видоподобный, в иных же - по преимуществу мысленный, но более часто - смешанный. Так как и видоподобные образы влекут за собою ту или иную мысль, то всякие образы у подвижников именуются «помыслами».
У бесстрастного человека «владычественный» ум может остановиться на пришедшем помысле как познающая бытие сила, оставаясь при этом вполне свободным от власти его. Но если в человеке есть «место», есть соответствующая почва, как расположение к тому духу, который заключен в помысле, тогда энергия этого последнего стремится захватить психический мир, т.е. сердце, душу человека, достигает же этого тем. что в предрасположенной к пороку душе вызывает некоторое чувство услаждения, свойственного той или иной страсти. В этом услаждении и заключено «искушение». Но и этот момент услаждения хотя и свидетельствует о несовершенстве человека, однако, не вменяется еще в грех, это только «предложение» греха.
Дальнейшее развитие греховного помысла грубо-схематически может быть изображено так: предлагаемое страстью услаждение привлекает к себе внимание ума, что является чрезвычайно важным и ответственным моментом, потому что соединение ума с помыслом составляет благоприятное условие для развития этого последнего. Если внутренним волевым актом ум не оторвется от предложенного услаждения, но продлит свое пребывание в нем вниманием, тогда появляется расположение к нему, приятная беседа с ним, затем «сложение», которое может перейти в полное и активное «согласие», далее,- продолжающее возрастать страстное услаждение может уже овладеть умом и волею человека, что называется - «пленением». После этого все силы плененного страстью направляются к более или менее решительному осуществлению греха делом, если к тому нет внешних препятствий, или же, при наличии препятствий, к исканию возможности такого осуществления.
Подобное пленение может остаться единичным и никогда больше не возобновиться, если оно было следствием лишь неопытности человека, пребывающего в подвиге и борьбе. Но если пленения повторяются, то они приводят к «навыку» страсти, и тогда все естественные силы человека начинают служить ей.
От первичного появления услаждающего действия страсти, что названо выше «предложением», должна начинаться борьба, которая может происходить на всех ступенях развития греховного помысла, и на каждой из них он может быть преодолен и, таким образом, не завершиться делом, но все же с момента колебания воли элемент греха уже есть, и должно принести покаяние, чтобы не потерять благодать.
Неопытный духовно человек обычно встречается с греховным помыслом уже после того, как он пройдет незамеченным первые стадии своего развития, т.е. когда он приобретет уже некоторую силу, и даже больше: когда приблизится опасность совершения греха делом.
Чтобы этого не допустить, необходимо установить ум с молитвою в сердце. Это - насущная нужда для всякого подвижника, желающего через истинное покаяние утвердиться в духовной жизни, потому что, как сказано выше, при такой внутренней установке грех пресекается в самом его зарождении. Здесь, может быть, уместно вспомнить слова Пророка: «Дочь Вавилона, опустошительница!… блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень» имени Иисуса Христа (Пс.136, 8-9).
Это дивное делание, непостижимое для ленивого большинства, достигается великим трудом и весьма немногими. Оно совсем не так просто, совсем не так легко, и мы, в поисках краткого, но ясного выражения, еще не раз будем вынуждены беспомощно возвращаться к нему с разных сторон, без надежды, однако, исчерпать и сколько-нибудь удовлетворительно представить его.
* * *
Сущность аскетического пути старца может быть выражена в немногих словах: - хранение сердца от всякого постороннего помысла посредством внутреннего умного внимания, чтобы, устранив всякое чуждое влияние, достигнуть предстояния Богу в чистой молитве.
Это делание именуется - умное безмолвие. Оно унаследовано нами чрез живое и письменное предание от святых отцов с первых веков христианства до наших дней, и потому говорить о подвижническом пути старца можно, как и сам он делал, говоря о пути православного монашества вообще.
Блаженный старец говорил:
«Если ты богослов, то ты чисто молишься, если ты чисто молишься, то ты богослов».
Аскет- монах не богослов в академическом смысле слова, но он богослов в ином смысле, так как через чистую молитву удостаивается подлинно божественных созерцаний. Началом пути к чистой молитве является борьба со страстями. Ум, по мере очищения от страстей, становится более сильным в борьбе с помыслами и более устойчивым в молитве и богомыслии; сердце же, освобождаясь от омрачения страстей, все духовное начинает видеть чище, яснее, до убедительной ощутимости.
Монах предпочитает этот путь - пути научного богословия по тем соображениям, что существует возможность посредством отвлеченного философского созерцания дойти до постижения неприложимости к Богу наших эмпирических понятий и достижения, таким образом, того состояния, когда ум начинает «молчать». Но это «молчание ума» богослова-философа далеко не всегда есть настоящее созерцание Бога, хотя и приближается к граням его.
Достижение подлинного созерцания без очищения сердца - невозможно. Только сердце, очищенное от страстей, способно к особому изумлению при созерцании непостижимости Бога. При этом изумлении ум радостно молчит, обессиленный величием созерцаемого.
К состоянию созерцания иным путем идет богослов-мыслитель, и иным - аскет-монах. Ум последнего не занят никакими размышлениями; он только, как сторож, безмолвно внимает тому, чтобы ничто постороннее не вошло в сердце. Имя Христа и заповедь Его - вот чем живут сердце и ум при этом «священном безмолвии»; они живут единою жизнью, контролируя все совершающееся внутри не логическим исследованием, а особым духовным чувством.
Ум, соединившись с сердцем, пребывает в таком состоянии, которое дает ему возможность видеть всякое движение, происходящее в «сфере подсознания». (Этот термин современной научной психологии употребляем здесь условно, так как он не совпадает с представлениями православной аскетической антропологии). Пребывая внутрь сердца, ум усматривает в окружении его появляющиеся образы и мысли, исходящие из сферы космического бытия и пытающиеся овладеть сердцем и умом человека. В форме помысла, т.е. мысли, связанной с тем или иным образом, является энергия того или иного духа. Натиск идущих извне помыслов чрезвычайно силен, и, чтобы ослабить его, монах вынуждается в течение всего дня не допускать ни единого страстного взирания, не позволить себе пристрастия ни к чему. Монах постоянно стремится к тому, чтобы число внешних впечатлений довести до последнего возможного минимума, иначе в час внутренней, умной молитвы все отпечатлевшееся неудержимою стеною идет на сердце и производит большое смятение.
Цель монаха - достигнуть непрерывного умно-сердечного внимания; и когда после многих лет такого подвига, труднейшего всех других подвигов, чувство сердца утончится, а ум, от многого плача, получит силу отталкиваться от всякого приражения страстных помыслов, тогда молитвенное состояние становится непрестанным, и чувство Бога, присутствующего и действующего,- великой силы и ясности.
Таков путь монаха-аскета, и им шел блаженный старец.
Путь «Ареопагистов» - иной: в нем преобладает размышление, а не молитва. Идущие этим путем часто обманываются, потому что легко достигая интеллектуального усвоения даже апофатических форм богословия, они удовлетворяются испытываемым ими интеллектуальным наслаждением. Не придавая должного значения непреодоленным страстям, они легко воображают себя достигшими того, о чем говорится в творениях «Ареопагита», тогда как в подавляющем большинстве случаев, постигая логическую структуру его богословской системы, не достигают подлинно Искомого.
Сущность «безмолвия» старец видел не в затворе и не в физическом удалении в пустыню, а в том, чтобы непрестанно пребывать в Боге. В виду большой важности этого вопроса - остановимся на нем подробнее.
Старец говорил, что и затвор и удаление в пустыню сами по себе являются лишь вспомогательными средствами и никак не целью. Они могут содействовать уменьшению внешних впечатлений и влияний, устранению от житейской молвы, и тем благоприятствовать чистой молитве, и только в том случае, если это удаление совершилось по благоволению Божию, а не по своей воле; в последнем случае и затвор, и пустыня, и всякий иной подвиг останется бесплодным, потому что сущность нашей жизни не в самовольном подвиге, а в послушании воле Божией.
Многие думают, что самый высокий образ жизни - есть безмолвие в пустыне; иные считают таковым - затвор; некоторые предпочитают юродство; другие - пастырское служение или научный богословский труд, и подобное. Старец считал, что ни один из этих видов подвижничества сам по себе не является высшим образом духовной жизни, но каждый из них может быть таковым для того или иного лица, если он соответствует воле Божией о данном лице; а воля Божия о каждом человеке может быть особою.
Но какова бы ни была воля Божия о каждом человеке, когда идет речь о том или ином образе подвига, или месте или форме служения, во всех случаях остается обязательным искание чистой молитвы.
Молитву чистою - старец считал, когда она приносится с умилением, так что и сердце и ум согласно живут словами произносимой молитвы, которая ничем при этом не перебивается, т. е. ни рассеянностью внимания на что-либо внешнее, ни размышлением о чем-либо постороннем данной молитве. Этот вид молитвы является, как сказано выше, нормальным религиозным состоянием, весьма плодотворным для души; в той или иной мере он известен очень многим верующим, но лишь в редких случаях он переходит в молитву совершенную.
Другой вид чистой молитвы - это когда ум заключен в сердце и там безмолвно, вне посторонних мыслей и образов, поучается в памяти имени Божия. Это молитва сопряжена с постоянным подвигом, она есть действие, зависящее в известной мере от произволения человека; она есть - труд, аскетическое делание. Все что было сказано выше об этом удивительном образе умной молитвы, а именно, что он дает возможность видеть помысл, прежде, чем тот войдет в сердце, или, условно выражаясь, дает возможность контролировать глубины подсознания, дает возможность освободиться от смятения, в котором держится человек по причине постоянного восхождения возможных влияний из темной области подсознания, вернее - глубокой бездны греховной космической жизни,- все это составляет отрицательный аспект этого делания, в то время как положительный аспект его превосходит всякую человеческую идею.
Бог есть Свет неприступный. Его бытие превыше всякого образа, не только вещественного, но и умного, и потому доколе ум человеческий занят мышлением, словами, понятиями, образами - он совершенства молитвы не достиг.
Тварный человеческий ум, тварная человеческая личность в своем предстоянии Уму Первому, Богу Личному только тогда достигает подлинно чистой и совершенной молитвы, когда от любви к Богу оставит позади всякую тварь, или, как любил говорить старец, совершенно забудет мир и самое тело свое, так что не знает уже человек - был ли он в теле или вне тела в час молитвы.
Такая в преимущественном смысле чистая молитва - есть редкий дар Божий, она никак не зависит от человеческих усилий, но приходит сила Божия и с неуловимою осторожностью и неизъяснимою нежностью переносит человека в мир Божественного света, или лучше сказать - является Божественный свет и любовно объемлет всего человека так, что он уже ни о чем не может вспомнить, ни о чем не может размышлять.
Имея в виду эту последнюю молитву, старец говорил: «Кто чисто молится, тот богослов».
Кто не имел этого опыта, тот богословия, понимаемого, как состояние боговидения,- не достиг. Ум, никогда не испытавший чистоты, ум, никогда не созерцавший вечного Божественного света, как бы он ни был изощрен в своем интеллектуальном опыте, неизбежно подвержен воображению и в своих попытках познать Божественное - живет гаданиями и строит домыслы, которые, к сожалению, нередко принимает за подлинные откровения и богосозерцания,не понимая своей ошибки.
В основе безмолвия лежит заповедь Христа: любить Бога всем умом и всем сердцем
НЕКОТОРЫЕ святые отцы в своих аскетических творениях проводят различие между двумя образами духовной жизни - деятельным и созерцательным, именуя первый из них - путем хранения заповедей.
Старец Силуан мыслил несколько иначе: он тоже разделял жизнь на деятельную и созерцательную, но и ту и другую рассматривал именно как хранение заповедей. Главной основой аскетического умного безмолвия для него были слова первой заповеди: - возлюби Бога всем сердцем, всем помышлением, всей душою. Он пишет:
«Кто познал любовь Божию, тот скажет: не сохранил я заповеди. Хотя я и молюсь день и ночь и стараюсь всякую добродетель творить, но заповеди о любви к Богу я не исполнил. Лишь редкие минуты постигаю я заповедь Божию, но душа хотела бы все время пребывать в ней. Когда к уму примешиваются посторонние мысли, тогда ум помышляет и Бога и вещь; значит заповедь: любить всем умом и всем сердцем - не исполнена. Но когда ум весь в Боге, и нет других помыслов, тогда исполняется первая заповедь, но опять еще не совсем».
В аскетическом опыте чистой молитвы - ум, совлекшийся всякого образа и понятия, удостаивается, после глубокого покаяния и многого плача, подлинного боговидения.
Умное безмолвие всегда встречало много противников, особенно на западе, которые, не обладая необходимым опытом, в своем отвлеченном подходе к этому образу молитвы - думали, что речь идет об искании какого-то механического приема, приводящего к Божественному созерцанию. Но это, конечно, не так.
Бог, абсолютно свободный, не подвержен никакому механическому воздействию и вообще никакому принуждению. Умное безмолвие сопряжено с великим самоотречением и есть подвиг наитруднейший. Произволение человека на это великое страдание ради лучшего сохранения заповедей Божиих - привлекает Божию благодать, если подвиг сей совершается в духе смирения.
Гордый человек, какие бы приемы ни употреблял, подлинного богообщения не достигнет. По одному желанию человека - ум не соединится с глубоким сердцем, а если и проникает как-то в сердце, то видит там только самого себя, свою тварную красоту, которая великолепна, ибо создана по образу Божию, но Бога истинного не обретает.
Вот почему блаженный старец, борясь за то, чтобы смириться, прибегал к тому огненному оружию, которое дал ему Господь: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся».
Этот не изощренный интеллектуально человек, «простец» и «невежда», многажды удостоился чистого умного богосозерцания и потому действительно имел основание говорить: «Если ты чисто молишься, то ты богослов». И еще: «Верующих на земле много, но таких, которые знают Бога, очень мало».
Под знанием он разумел не гностические богословские построения, но опыт живого общения, опыт причастия Божественного света.
Знание - событие.
Антропологическая основа умного безмолвия
ПРЕСЛЕДУЯ в данном житии изложение положительного опыта старца, насколько это возможно для нас, мы не желаем придать нашему труду научно-формальный характер и потому принципиально уклоняемся от многих сопоставлений и ссылок на творения святых отцов.
Настоящий труд - есть попытка дать образ старца и описание пройденного им духовного пути, который хотя и лежит всецело в русле аскетического предания Православной Церкви, но, как подлинно живое явление, носит на себе печать своеобразия и неповторимости.
Догматические вопросы, затрагиваемые здесь, не составляют богословского трактата. Мы останавливаемся на них, исходя из того факта, что догматическое сознание органически связано со всем ходом внутренней духовной жизни. Измените в своем догматическом сознании что-либо, и неизбежно изменится в соответствующей мере и ваш духовный облик и вообще образ вашего духовного бытия. И наоборот, уклонение от истины во внутренней духовной жизни повлечет изменение в догматическом сознании.
Говоря об умном безмолвии, которое так любил старец, мы считаем не лишним в немногих словах изложить антропологическую основу этого делания, как она выясняется из самого опыта. Антропология старца может быть выражена словами преп. Макария Великого и преп. Исаака Сирина, творения которых он прекрасно знал.
«Душа не от Божия естества и не от естества лукавой тьмы, но есть тварь умная (поега), исполненная лепоты, великая и чудная, прекрасное подобие и образ Божий, и лукавство темных страстей вошло в нее вследствие преступления» (Макарий Вел., Беседа 1, параграф 7).
«Бог, созданного по образу, создал бесстрастным…, посему… страсти не в природе души…, но суть нечто придаточное, и в них виновна сама душа» (Исаак Сирин, Слово 3).
«Когда чувства заключены безмолвием, тогда увидишь, какие сокровища имеет душа скрытыми в себе» (там же).
Когда мы говорили, что ум, молитвенно стоящий в сердце, оттуда видит всякий помысл, приближающийся к сердцу, прежде, чем он войдет в него, то имели в виду энергию извне идущих на душу «лукавых страстей», что, по выражению св. Исаака, «придаточным» является, а не заключенным в природе души. Всему этому придаточному, постороннему, чуждому, стремящемуся войти в сердце, ум из сердца противостоит молитвою и ею, молитвою, отражает.
Но возможно и еще более глубокое вхождение ума в сердце, когда он по действию Божию как-то так соединяется с сердцем, что совлекается положительно всякого образа и понятия, и в то же время закрываются все входы в сердце для всего постороннего, и тогда душа входит во «мрак» совершенно особого порядка, и затем удостаивается неизреченного предстояния Богу чистым умом.
«Кто чисто молится, тот богослов»,- говорил старец. Богослов не в академическом смысле этого слова, но богослов в смысле - боговидец, боговедец.
Но есть нечто больше этого, т.е. такие состояния, когда человек бытийно и с неопровержимою очевидностью причащается вечной жизни и невыразимого покоя в Боге. Однако, не оставляется человек надолго в таком состоянии, если Господь, по Ему Единому ведомым планам, благоволит продолжить еще жизнь его на земле, и снова возвращается он в мир, и, как апостол Петр на Фаворе, говорит о своем внутреннем с Богом пребывании: «Хорошо нам, Господи, быть здесь с Тобою».
Опыт вечности
УМНОЕ БЕЗМОЛВИЕ - есть поразительная по своему богатству и великолепию жизнь, описание которой, в силу ее особенности, принимает характер как бы непоследовательный и противоречивый. Мы не сомневаемся, что многих, логически мыслящих людей, могут смутить слова о том, что человек на какое-то время бытийно и с неопровержимою очевидностью вводится в вечную жизнь. Очевидная нелепость - стать вечным на какой-то срок. Но попытаемся дать некоторое пояснение этому выражению.
Время и вечность - в понимании подвижника суть два различных образа бытия. Первый, т.е. время, есть образ тварного, непрестанно возникающего и в своем движении развертывающегося бытия, непостижимо Богом творимого из ничего. Второй, т.е. вечность, есть образ Божественного бытия, к которому не приложимы наши понятия протяжения и последовательности. Вечность - единый, непротяженный, непостижимой полноты акт Божественного бытия, которое, будучи надмирным, непротяженно объемлет все протяженности тварного мира. Вечный по существу - Единый Бог. Вечность не есть нечто отвлеченное или отдельно сущее, но Сам Бог в Своем бытии. Когда человек по благоволению Божию получает дар благодати, то он, как причастник Божественной жизни, становится не только бессмертным в смысле бесконечного продолжения его жизни, но и безначальным, ибо та сфера Божественного бытия, куда он возведен, не имеет ни начала ни конца. Говоря здесь о человеке, что он становится «безначальным», мы имеем в виду не предсуществование души, и не преложение нашей тварной природы в безначальную Божественную природу, но приобщение безначальной Божественной жизни в силу обожения твари благодатным действием.
Когда ум и сердце, устремленные ко Христу, не своими усилиями, но действием Божиим соединятся некоторым таинственным соединением, тогда человек подлинно находит самого себя в своей самой глубокой основе; тогда он, как ум богообразный, как дух богоподобный, как бессмертная ипостась (лицо), безвидно видит Бога, но доколе он связан с плотию, ведение его не достигает совершенства, и не может он постигнуть, каковым будет его вечное бытие по прошествии последнего порога земной жизни, т. е. по разрешении от дебелости плоти и по вступлении, уже вне ее тяжести, в область безначального Света Божества, если благоволит Господь принять ее. Но вопрос: - каковым будет вечное бытие? встает не в момент видения, когда душа вся в вечном Боге и не знает в теле ли она или вне тела, но лишь тогда, когда снова увидит она этот мир, когда снова ощутит себя в узах плоти, и снова вместе с тем найдет на нее некое покрывало это плоти.
В самом себе, т.е. в пределах своего тварного существа, человек вечной жизни не имеет. Причащаясь Божественной жизни по дару благодати, он становится вечным. Эту вечность еще здесь он может переживать с неодинаковой силой, иногда большею, иногда меньшею.
Парадоксальны здесь все выражения, но быть может более понятным будет такое выражение: поскольку мы в Боге, постольку мы вечны.
Постольку,- поскольку, но не о количестве здесь слово, а о даровании Божием.
В состоянии видения душа ни о чем не вопрошает. Это невыразимый акт введения ее в Божественный мир совершается не по ее воле, потому что она и не может желать того, чего вовсе не ведала раньше, но акт сей не без ее участия в том смысле, что в какие-то предварительные моменты она доброю волею горячо стремится к Богу в хранении Его заповедей. Видение предваряется большими страданиями, многим плачем, глубоким покаянным плачем глубокого сердца; горячим плачем, который выжигает в человеке плотскую, и душевную, и духовную гордость.
Не может человек, покамест он во плоти, достигнуть совершенного познания, но то, что ему дает Бог,- есть подлинное, несомненное, бытийно-опытное переживание вечного Царства, и хоть «отчасти», как говорит старец, но достоверно знает он о нем.
Созданный «по образу Божию», создан для жизни и «по подобию». Достигший «спасения» в Боге, получает жизнь, подобную жизни Самого Бога. Бог - вездесущий и всеведущий, и святые в Духе Святом получают подобие вездесущия и всеведения. Бог есть Свет, и святые в Духе Святом становятся светом. Бог есть Любовь, объемлющая все сущее, и святые в Духе Святом своею любовью объемлют весь мир. Бог - един Свят, и святые в Духе Святом святы. Святость же не есть понятие этическое, но онтологическое. Свят не тот, кто высок по человеческой морали, или по жизни своей в смысле подвига и даже молитвы (и фарисеи постились и совершали «долгие» молитвы), но тот, кто носит в себе Духа Святого. Единый Бог есть Истина и Жизнь, и причастники Духа Святого становятся живыми и истинными, тогда как отпадающие от Бога, умирают духовно и уходят во «тьму кромешную».
Сказав выше о том, что человек, вызванный к бытию творческим актом Бога из «ничто», вечной жизни в себе не имеет, мы вовсе не мыслим, что умирая, он возвращается снова в «ничто», в полное небытие. Нет. Отпадая от Бога, отвращаясь от Него, как одаренный свободой, он отходит от Жизни и Света в область вечной смерти и мрака кромешного, но эта тьма и смерть не есть то «ничто», то небытие, из которого вызвана тварь к бытию, это есть - «состояние» разумной твари, неуничтожимой в своем существе. Отвращаясь от Бога, тварь, однако, не может уйти в такую область, которая недостижима для Него: и во аде любовь Божия объемлет всех, но будучи радость и жизнь для любящих Бога, она мучительна для ненавидящих его.
* * *
Говоря об опыте вечности и воскресения души, мы говорим о том великом благоволении Божием, которое изливаясь на человека, «восхищает» его в область Вечного Света, давая ему с несомненностью переживать свою свободу от смерти, свою вечность.
«Возвращение» из состояния этого видения хотя и налагает на человека некий «покров», но все же и личное сознание его и восприятие мира существенно видоизменяется, и не может не измениться по многим причинам. Опыт своего падения и страданий и в каждом другом человеке обнаруживает ту же трагедию. Опыт личного бессмертия приводит к тому, что и в каждом другом человеке видится бессмертный брат. Живой опыт вечности и внутреннего созерцания Бога в отвлечении от твари неизъяснимым образом исполняет душу любовью к человеку и всякому творению. Обнаруживается, что только познавши величие человека в своем духовном опыте, возможно подлинно ценить и любить сочеловека.
И вот еще необъяснимое явление: в момент видения, по выражению старца, «мир забыт совершенно»; время видения не есть время размышления, совсем нет: обычное дискурсивное мышление тогда прекращается; действие ума остается, но действие совершенно особого рода; и удивительно, как та безвидность при своем схождении облекается в форму мыслей и чувств… Состояние видения - есть свет любви Божией, и действием этой любви порождаются в душе новые чувства и новые мысли о Боге и мире.
Первое «восхищение» в видение дается человеку свыше без его искания, потому что он в силу неведения о нем не мог его и искать. Зато после он уже не может забыть о нем и со многою печалью сердца снова и снова ищет его, и не только для себя, но и для всех людей.
Начало духовной жизни - борьба со страстями
К АСКЕТИЧЕСКОЙ антропологии, касающейся умного делания, добавим еще немногое в объяснение этого делания и его результатов.
Посредством молитвенного внимания в сердце, подвижник стремится сохранить ум свой чистым от всякого помысла. Помыслы могут быть естественными человеку в условиях земного существования, но могут быть и следствиями демонических влияний. Когда подвижник молится, он на время, в пределах возможности, различной у каждого, отрекается от нужд своего естества, помыслы же демонического происхождения он вовсе отвергает от себя. Таким образом получается, что в час молитвы ум отталкивается от всякого помысла и естественного и демонического.
Подпадая демоническому влиянию, человек претерпевает поражение своей богоподобной свободы и отпадает от Божественной жизни. Такое состояние, как страдательное, в аскетике именуется «страсть». В этом наименовании выражена с одной стороны идея страдательности в смысле пассивности и рабства, с другой - идея страдания в смысле разрушения и смерти. «Всякий, творящий грех, есть раб греха; раб же не пребывает в доме вечно; сын пребывает вечно» (Ин. 8, 34-35). Итак в состоянии греховной страсти есть два аспекта страдания, т. е. порабощения и разрушения, и потому «раб греха» не может иметь подлинного сознания величия богоподобной свободы человека, как сына Божия.
Страсти обладают влекущею к себе силою, но внедрение или утверждение какого бы то ни было страстного образа или помысла в душе всегда происходит не без согласия на то человека, ибо во всем бытии нет ничего столь сильного, что могло бы лишить свободного человека возможности сопротивления и отвержения. Когда же какой-либо страстный помысл или образ утвердится в душе, тогда человек становится в той или иной мере одержимым. Страсти суть «одержимости» различной степени напряжения и силы.
Влекущая сила страсти состоит в обещании услаждения. Страдание в смысле разрушения - есть следствие страстных услаждений. Если бы в страстном движении не было услаждающего момента, но сразу начиналось бы оно страданием, то не могло бы склонить на свою сторону волю человека. Страсть, как страдание и смерть, воспринимается сразу только духовным человеком, познавшим животворное действие божественной благодати, которая порождает в душе отвращение, «ненависть» к греховным движениям в себе.
Начало духовной жизни - есть борьба со страстями. Если бы эта борьба была сопряжена только с отказом от услаждения, то она была бы легка. Более трудным в данной борьбе является ее второй этап, а именно - когда неудовлетворенная страсть начинает терзать человека самыми различными болезнями. В этом случае подвижнику необходимо весьма большое терпение и продолжительное, так как благотворное следствие сопротивления страстям приходит не скоро.
Нормальному человеку, в его настоящем состоянии, всю жизнь пребывать в борьбе, но есть два крайних состояния, которые можно охарактеризовать ее отсутствием. У бесстрастного нет борьбы в том смысле, что предлагаемое страстью услаждение нисколько не влечет его, и все кончается на «голом» помысле. И тот, кто хотя и подвержен приражениями помыслов, но не доступен их влекущей силе, может быть назван бесстрастным. Признаком же полного порабощения также является отсутствие борьбы, но уже потому, что на всех ступенях развития страстного помысла человек не только не оказывает сопротивления, но и сам идет навстречу ему, живет им.
В условиях плотского земного существования человек имеет и негреховные страсти, т. е. такие страдания или нужды, без удовлетворения которых невозможно продолжение жизни, например - питание, сон и подобные. На непродолжительные промежутки времени подвижник презирает эти потребности, и если голос этих потребностей начинает угрожать болезнями, то в какие-то моменты подвижник идет, в своей решимости не подчиниться им, на смерть, но замечено, что действительная смерть в таких случаях обычно не приходит, и даже больше того, человек хранится Богом в еще большей мере. Эта мужественная решимость нужна, иначе невозможно получить свободу от помыслов даже на короткое время.
Погрузившийся в глубокое сердце ум, в самом акте этого молитвенного погружения совлекается всякого образа, не только видимого, но и мысленного, и в состоянии этой чистоты удостаивается предстоять Богу; и то, что исходит из этой глубины внеобразной, хотя позднее и выльется в форме мысли или облечется в тот или иной образ, не есть уже страсть, но подлинная жизнь в Боге.
В этом состоянии обнаруживается, что душа естественно стремится к Богу, и подобна Ему, и бесстрастна по естеству своему.
Из смены состояний: причастия благодати и отнятия ее - человек с достоверностью убеждается, что «жизни в себе не имеет», что жизнь его в Боге, вне Его - смерть. Когда душа удостаивается пришествия божественного света, тогда она подлинно живет вечною жизнью, т.е. Самим Богом; а где Бог, там невыразимая в слове свобода, потому что вне смерти и страха тогда человек.
В этом состоянии человек познает себя, а познавая себя, познает вообще человека в силу единосущия всего человеческого рода.
В своей глубине, там, где раскрывается подлинное богоподобие естества человеческого, там, где выявляется его великое призвание, подвижник видит то, что не входившему в сердце совершенно неведомо.
В стихирах погребальных преп. Иоанн Дамаскин говорит:
«Плачу и рыдаю, когда помышляю смерть, и вижу во гробе лежащую по образу Божию созданную нашу красоту безобразную и бесславную».
Так плачет и рыдает всякий, познавший в Боге первозданную красоту человека, когда возвратившись с невыразимого пира духовного в глубоком чертоге сердца,- видит царящее в мире безобразие и бесславие.
Глава VI
К АСКЕТИЧЕСКОЙ антропологии, касающейся умного делания, добавим еще немногое в объяснение этого делания и его результатов.
Посредством молитвенного внимания в сердце, подвижник стремится сохранить ум свой чистым от всякого помысла. Помыслы могут быть естественными человеку в условиях земного существования, но могут быть и следствиями демонических влияний. Когда подвижник молится, он на время, в пределах возможности, различной у каждого, отрекается от нужд своего естества, помыслы же демонического происхождения он вовсе отвергает от себя. Таким образом получается, что в час молитвы ум отталкивается от всякого помысла и естественного и демонического.
Подпадая демоническому влиянию, человек претерпевает поражение своей богоподобной свободы и отпадает от Божественной жизни. Такое состояние, как страдательное, в аскетике именуется «страсть». В этом наименовании выражена с одной стороны идея страдательности в смысле пассивности и рабства, с другой - идея страдания в смысле разрушения и смерти. «Всякий, творящий грех, есть раб греха; раб же не пребывает в доме вечно; сын пребывает вечно» (Ин. 8, 34-35). Итак в состоянии греховной страсти есть два аспекта страдания, т. е. порабощения и разрушения, и потому «раб греха» не может иметь подлинного сознания величия богоподобной свободы человека, как сына Божия.
Страсти обладают влекущею к себе силою, но внедрение или утверждение какого бы то ни было страстного образа или помысла в душе всегда происходит не без согласия на то человека, ибо во всем бытии нет ничего столь сильного, что могло бы лишить свободного человека возможности сопротивления и отвержения. Когда же какой-либо страстный помысл или образ утвердится в душе, тогда человек становится в той или иной мере одержимым. Страсти суть «одержимости» различной степени напряжения и силы.
Влекущая сила страсти состоит в обещании услаждения. Страдание в смысле разрушения - есть следствие страстных услаждений. Если бы в страстном движении не было услаждающего момента, но сразу начиналось бы оно страданием, то не могло бы склонить на свою сторону волю человека. Страсть, как страдание и смерть, воспринимается сразу только духовным человеком, познавшим животворное действие божественной благодати, которая порождает в душе отвращение, «ненависть» к греховным движениям в себе.
Начало духовной жизни - есть борьба со страстями. Если бы эта борьба была сопряжена только с отказом от услаждения, то она была бы легка. Более трудным в данной борьбе является ее второй этап, а именно - когда неудовлетворенная страсть начинает терзать человека самыми различными болезнями. В этом случае подвижнику необходимо весьма большое терпение и продолжительное, так как благотворное следствие сопротивления страстям приходит не скоро.
Нормальному человеку, в его настоящем состоянии, всю жизнь пребывать в борьбе, но есть два крайних состояния, которые можно охарактеризовать ее отсутствием. У бесстрастного нет борьбы в том смысле, что предлагаемое страстью услаждение нисколько не влечет его, и все кончается на «голом» помысле. И тот, кто хотя и подвержен приражениями помыслов, но не доступен их влекущей силе, может быть назван бесстрастным. Признаком же полного порабощения также является отсутствие борьбы, но уже потому, что на всех ступенях развития страстного помысла человек не только не оказывает сопротивления, но и сам идет навстречу ему, живет им.
В условиях плотского земного существования человек имеет и негреховные страсти, т. е. такие страдания или нужды, без удовлетворения которых невозможно продолжение жизни, например - питание, сон и подобные. На непродолжительные промежутки времени подвижник презирает эти потребности, и если голос этих потребностей начинает угрожать болезнями, то в какие-то моменты подвижник идет, в своей решимости не подчиниться им, на смерть, но замечено, что действительная смерть в таких случаях обычно не приходит, и даже больше того, человек хранится Богом в еще большей мере. Эта мужественная решимость нужна, иначе невозможно получить свободу от помыслов даже на короткое время.
Погрузившийся в глубокое сердце ум, в самом акте этого молитвенного погружения совлекается всякого образа, не только видимого, но и мысленного, и в состоянии этой чистоты удостаивается предстоять Богу; и то, что исходит из этой глубины внеобразной, хотя позднее и выльется в форме мысли или облечется в тот или иной образ, не есть уже страсть, но подлинная жизнь в Боге.
В этом состоянии обнаруживается, что душа естественно стремится к Богу, и подобна Ему, и бесстрастна по естеству своему.
Из смены состояний: причастия благодати и отнятия ее - человек с достоверностью убеждается, что «жизни в себе не имеет», что жизнь его в Боге, вне Его - смерть. Когда душа удостаивается пришествия божественного света, тогда она подлинно живет вечною жизнью, т.е. Самим Богом; а где Бог, там невыразимая в слове свобода, потому что вне смерти и страха тогда человек.
В этом состоянии человек познает себя, а познавая себя, познает вообще человека в силу единосущия всего человеческого рода.
В своей глубине, там, где раскрывается подлинное богоподобие естества человеческого, там, где выявляется его великое призвание, подвижник видит то, что не входившему в сердце совершенно неведомо.
В стихирах погребальных преп. Иоанн Дамаскин говорит:
«Плачу и рыдаю, когда помышляю смерть, и вижу во гробе лежащую по образу Божию созданную нашу красоту безобразную и бесславную».
Так плачет и рыдает всякий, познавший в Боге первозданную красоту человека, когда возвратившись с невыразимого пира духовного в глубоком чертоге сердца,- видит царящее в мире безобразие и бесславие.
О видах воображения и о борьбе с ним
ДЕРЗНУВ писать о «Священном безмолвии», которое так любил cтарец Силуан, мы вынуждаемся говорить о необходимости аскетической борьбы с воображением. И этот вопрос духовной жизни чрезвычайно труден и сложен, и с ним мы не надеемся удовлетворительно справиться. В силу того, что нашею основною задачею является изложение определенного конкретного опыта, мы считаем для себя обязательным обрисовать лишь то сознание и те представления, которые доселе существовали среди подвижников Святой Горы и которых держался сам cтарец, оставляя в стороне теории современной научной психологии. Мы не входим ни в сравнение ни в критику ни тех ни других; отметим только, что они во многом не совпадают, так как в основе аскетических взглядов лежат совершенно иные космологические и антропологические представления.
* * *
Старец пишет:
«О, братья, забудем землю и все, что на ней, ибо она отвлекает нас от созерцания Святой Троицы, Которая непостижима нашему уму, но которую святые зрят на небесах Духом Святым. А мы пребудем в молитве без всякого воображения…»
«Когда душа Духом Святым познает Господа, то каждую минуту непрестанно удивляется она милосердию Божию, и величию, и могуществу Его, и Господь Сам, Своею благодатью, милостиво, как мать любимое дитя, учит душу смиренными благими помышлениями и дает чувствовать Свое присутствие и близость Свою душе, и душа в смирении созерцает Господа без всяких помышлений».
Способность воображения весьма разновидна в своих проявлениях. Подвижник прежде всего борется с тем видом воображения, который связан с действием грубых плотских страстей. Он знает, что всякая страсть имеет свой образ, так как принадлежит сфере тварного бытия, неизбежно существующего в той или иной форме, носящего тот или иной образ. Нормально в человеке действие страстного похотения только тогда приобретает силу, когда внутренне воспринятый образ страсти привлечет к себе ум. Если ум оттолкнется от принесенного ему образа страсти, то последняя не может получить своего развития и погаснет. Например, когда приходит плотское похотение, хотя бы и нормальное физиологически, тогда подвижник ум свой хранит от образа, возникающего в нем, приносимого ему извне, предлагаемого ему страстью; и если ум не воспринял этого образа, страсть действия своего развить не может и непременно погаснет. Говоря здесь об уме, мы имеем в виду не рассудок, не логическое рассуждение ума, а то, что, быть может, лучше будет определено словом - внимание. Такое хранение ума от образа страсти дает действительную возможность, доказанную тысячелетним аскетическим опытом, в течение всей жизни соблюсти полноту целомудренного воздержания даже при сильном теле, как это мы видим и на примере старца. И наоборот, если ум человека с услаждением воспринимает страстный образ, то энергия этого последнего даже изнемогающее, больное и неспособное тело подвергнет титаническому насилию.
Возьмем другую страсть, например - ненависть. И эта страсть также имеет свой образ, и если ум охранится от сложения с этим образом, то страсть не может развиваться; если же соединится с ним, то страсть в меру этого соединения будет приобретать все большую силу и может достигнуть степени одержимости.
Другой вид воображения, с которым борется подвижник, обычно именуется - мечтанием. Человек отходит от реального положения вещей в мире и живет в сфере фантазии. Порождения фантазии, бессильной создать что-либо совсем не сущее, совсем «из ничего», не могут носить характер совершенно чуждый окружающему нас миру; иными словами: в них неизбежно будут элементы действительного, реального мира, подобно тому, как они есть в снах, и потому они не являются абсолютно недостижимыми. Например, бедный человек воображает себя царем, или пророком, или великим ученым. История знает случаи, когда бедные люди, занимавшие в социальной иерархии низшие места, становились императорами и подобн., но это обычно происходит не с теми, которые мечтают.
Читателю, надеемся, ясно, что мы разумеем, говоря о «мечтании», и чтобы не удлинить слова, перейдем к иному виду проявления силы воображения. Человек, пользуясь способностью памяти и представления, может размышлять над разрешением какой-либо проблемы, например, технической, и тогда ум его размышлением ищет возможности практического осуществления той или иной идеи. Этого рода деятельность ума, сопровождающаяся воображением, имеет великое значение в человеческой культуре и необходима в строительстве жизни, но подвижник, заботящийся о чистой молитве, стремится нестяжанием ограничить себя во всем, чтобы и этот род воображения не препятствовал ему «первую мысль и первую силу отдать Богу», т.е. всецело сосредоточиться в Боге.
И, наконец, еще один вид воображения, о котором мы хотим говорить - это попытки рассудка проникнуть в тайну бытия и постигнуть Божественный мир. Такие попытки неизбежно сопровождаются воображением, которое многие склонны называть высоким именем богословского творчества. Подвижник умного безмолвия и чистой молитвы решительно борется в себе с этим видом «творчества», потому что оно является процессом, обратным порядку действительного бытия, так как при этом человек творит Бога по образу своему и по подобию.
Возможно, что сказанное вызовет много недоумений и возражений, но мы не можем останавливаться на объяснениях, надеясь, что при добром желании будем поняты, как должно.
Подвижник молитвы исходит из веры, что Бог нас сотворил, а не мы творим Бога, и потому в своем отвлечении от всякого богословского и философского творчества - безвидною молитвою обращается к Богу, и если снизойдет боговоление Божие к молящемуся и будет дано ему вкусить приближение Бога, то и в этом случае ведение о Боге сверхобразном преложится в тот или иной образ, однако, образ этот не «выдуман» подвижником или пророком, но «дан» ему свыше.
Подвижник молитвою ищет Бога - Творца своего, и Бог по снисхождению и благоволению Своему ведение о Себе дает в образах, доступных человеку. Эти образы пожигают в человеке страсти и освящают его, но если он воспримет их, как завершение откровения, то впадет в заблуждение, и тогда даже свыше данные образы могут стать непреодолимым препятствием к более совершенному богопознанию.
Творческая идея Бога осуществляется и материализуется в мире, но тварная свобода идет обратным путем: она ищет Самого Бога, в Котором ее последняя цель и последний смысл ее бытия. Цель тварного мира не в его бытии самом по себе, в самом себе, ради самого себя, в своем образе бытия, а познание тварью Творца и обожение твари.
Причиною сотворения мира является преизбыточествующая благость Божия и никак не необходимость воплощения Бога-Слова; иными словами: воплощение Бога-Слова никак не являлось необходимым для Самого Слова, и творение мира никак не являлось только предварительным актом для воплощения Бога.
Снисхождение Слова не есть показатель самодовлеющей ценности мира, но цель или смысл этого снисхождения открывается в том имени, которое воспринял смиренно воплотившийся Бог-Слово: Иисус-Спаситель «и наречешь имя Ему Иисус, ибо Он спасет людей Своих» (Мф. 1, 21).
Бог не есть - идеальный мир, в смысле - мир идей; и образ данного эмпирического бытия не есть реализация божественного идеального мира, т.е. такая реализация, без которой и самое Божественное бытие явилось бы ущербным, несовершенным.
В творчестве человеческом, обращенном к миру, человеческая идея ищет своего воплощения, реализации, без чего она остается незавершившейся в своем развитии, но в мире Божественном воплощение Бога-Слова не есть завершение теогонического процесса, т.е. завершение развития в Самом Божестве, и в этом смысле необходимое для Самого Бога, для полноты Его бытия.
Такова вкратце догматическая основа духовной молитвы, о которой идет слово.
Духовная молитва не есть - ни художественное творчество, ни научная работа, ни философское искание и размышление, ни отвлеченное рассудочное богословие; духовная жизнь не есть удовлетворение наших эмоциональных стремлений чрез их реализацию, т.е. осуществление в переживаниях или материализованных образах, например, искусства. Все, здесь переименованное, составляет различные виды проявления воображения. Некоторые из них могут быть поставлены выше, другие ниже, т.е. возможно установление иерархии этих форм по аксиологическому признаку, но все же все это относится к той сфере воображения, которая должна быть преодолена, ибо иначе невозможно достигнуть ни совершенной молитвы, ни истинного богословия, ни истинно богоугодной жизни.
Итак путь православного подвижника таков: он ищет истинного Бога Творца; для этого он чрез умную молитву ведет борьбу с тьмами тем всяких образов - и видоподобных, т.е. имеющих ту или иную внешнюю форму, очертания, протяжение пространственное или временное, цвет и подобное, и мысленных, т.е. понятий, чтобы, совлекшись всякого тварного образа, помолиться Богу лицом к Лицу.
Бог творит мир, и это творение идет в порядке снисхождения; но человек идет к Богу в порядке восхождения, и в своем восхождении от твари к Богу подвижник не отрицает реальности и ценности творения, но лишь не абсолютизирует и не боготворит его, не усматривает в нем самоцель и самоценность. Бог сотворил мир не для того, чтобы Сам Он жил жизнью твари, но для того, чтобы разумную тварь приобщить Своему Божественному бытию, и когда разумная тварь не достигает обожения, которое не может совершиться без ее соучастия, тогда исчезает и самый смысл ее бытия. Из этого сознания рождается великий восторг пред Богом-Творцом от созерцания творения и самое реальное восприятие всего в мире тварном, но вместе с тем это же сознание приводит к отрыву от всякой твари ради созерцания Бога. Этот отрыв не есть отрешение от реального тварного бытия в смысле совлечения или отрицания его, как «призрака»; не есть этот отрыв поэтическое или философское витание в сфере высоких и прекрасных образов или «чистых» идей, как бы ни были они высоки аксиологически, потому что и такая установка снова переносит нас в мир воображаемый. Нет,- это есть тяга к Богу живому и истинному в силу любви к Нему, в силу призвания нашего - жить в Боге, в Котором Самоцель и Самоценность. В Боге - завершенность, не имеющая нужды в воплощении; в Боге совершенство, исключающее всякую борьбу и трагизм. Бог не есть - «по ту сторону добра и зла», ибо Он есть Свет, в Котором нет ни единой тьмы.
Для простого и смиренного верующего освобождение от власти воображения достигается простым и целостным устремлением жить по воле Божией. Это так просто, и вместе «сокрыто от премудрых и разумных», и нет возможности объяснить это словами.
В этом искании воли Божией заключено «отречение» от мира. Душа хочет жить с Богом и по-божьи, а не «по-своему», и потому отрекается от своей воли и воображения, не могущих создать действительного бытия, но являющихся «тьмой кромешной».
Мир человеческой воли и воображения - это мир «призраков» истины. Этот мир у человека общий с падшими демонами, и потому воображение - есть проводник демонической энергии.
И демонические образы, и образы, творимые самим человеком, могут влиять на людей, видоизменяя или преображая их, но при этом одно неизбежно: всякий образ, созданный самим человеком, или внушенный демонами, и воспринятый душою, будет извращать духовный образ человека, созданного по образу и по подобию Божию. Такое «творчество» в своем конечном развитии приводит к самообожению твари, т.е. к утверждению божественного начала, как заключенного в самом естестве человека. В силу этого - естественная религия, т.е. религия человеческого разума, роковым образом принимает пантеистический характер.
И человеческие и демонические образы имеют свою силу, иногда очень большую, но не потому, что они реальны в последнем смысле, как божественная сила, творящая из ничего, но потому, что воля человеческая склоняется пред ними, и только в случае склонения своего формуется ими. Но Господь освобождает кающихся от власти страстей и воображения, и освобожденный от них христианин смеется над силою образов.
Сила космического зла над человеком колоссально велика, и ни один из наследников Адама не может преодолеть его без Христа и вне Христа; Он есть Иисус-Спаситель в собственном и единственном смысле этого слова. Такова вера православного подвижника, и потому молитва умного безмолвия совершается непрестанным призыванием имени Иисуса Христа, отчего молитва сия получила наименование «Иисусовой» молитвы.
Безмолвствующий монах в тяжелом подвиге борьбы с воображением, искажающем духовную жизнь, встречается с многообразными проявлениями его, которые могут быть классифицированы различным образом. Старец сводил их к указанным выше четырем формам, которые давали ему возможность выразить сущность вопроса.
Первая форма имеется в виду при борьбе вообще со всякою страстью.
Вторая - свойственна молящимся по первому образу. К этой форме воображения относится также известный метод «богомыслия» или «медитации», когда усилием воображения человек создает в своем уме зрительные картины из жизни Христа или иные священные образы. Обычно к этому деланию прибегают новоначальные или неопытные подвижники. Делатель такой «воображательной» молитвы не заключает ума своего в сердце ради внутреннего трезвения, но останавливаясь на зрительной стороне им же творимых божественных, как он думает, образов, приводит себя в состояние душевного (эмоционального) возбуждения, которое при большой концентрации может дойти до своеобразного патологического экстаза. При этом он радуется своим «достижениям», привязывается к таким состояниям, культивирует их, находит их духовными, благодатными и даже высокими, себя самого мнит святым и созерцателем Божиих тайн, а в результате доходит до галлюцинаций, тяжело заболевает душевно, или, в лучшем случае, пребывает «в прелести», проводя жизнь свою в фантастическом мире.
О третьей и четвертой формах воображения можно сказать, что они лежат в основе всей рационалистической культуры, и потому отказаться от них особенно трудно образованному человеку, видящему в этой культуре свое духовное богатство, отречение от которого несравненно труднее, чем от материального. Это обстоятельство приводит к странному явлению, которое нам пришлось наблюдать, а именно: среди простых и малограмотных подвижников, полюбивших умную молитву, чаще встречается достижение большой высоты и чистоты, чем среди образованных, которые в подавляющем большинстве случаев останавливаются на втором образе молитвы.
Глубоко религиозно и аскетически настроенные люди - третью форму воображения быстро уразумевают, как обращенность к земле, и так как очевидна ее разнородность по отношению к молитве, борьба с нею в час молитвы упрощается. Иначе обстоит дело с четвертою формою, которая может достигать чрезвычайной тонкости и представляться, как жизнь в Боге. Исключительная важность этого вопроса в аскетике заставляет остановиться на нем несколько подробнее.
* * *
У молящихся по первому образу преобладает мечтательное воображение, а у молящихся по второму образу преобладает искушение - все постигнуть рассудочным путем. У сих последних жизнь сосредоточивается в мозгу. Ум их не соединен с сердцем и постоянно рвется наружу в стремлении все понять и всем овладеть. При наличии некоторого подлинного религиозного опыта, но еще недостаточного, они «своим умом» стремятся восполнить пробелы этого опыта и проникнуть в тайны Божественного бытия, и тогда неизбежно впадают в воображение. В своем увлечении они не хотят или не могут понять, что опрокидывают истинную иерархию бытия, подлинный порядок вещей, и как бы забыв, что Бог сотворил нас по образу Своему и по подобию, сами начинают творить, внося в Божественное бытие элементы по образу своему и по подобию. Та идеальная сфера, в которой они при этом живут, при известной интеллектуальной одаренности дает им кажущееся превосходство пред другими, и это обстоятельство усугубляет их доверие к самим себе.
Характерным извращением, к которому приводит второй образ молитвы, является - рационализм.
* * *
Богослов- рационалист строит свою систему, подобно тому, как архитектор строит дворец или храм, пользуясь эмпирическими и метафизическими понятиями в качестве строительного материала и заботясь не столько о соответствии своего идеального построения действительной истине бытия, сколько о великолепии и гармонической целостности своего произведения в его логическом аспекте.
Как это ни странно, но многие большие люди не устояли пред этим, в сущности, наивным искушением, скрытым началом которого является гордость.
Порождения рассудка бывают автору дороги так же, как матери дорого дитя, порождение ее чрева. Свое творчество он любит, как самого себя, ибо отождествляется с ним, замыкаясь в своей сфере. В таких случаях никакое человеческое вмешательство извне не в силах помочь, и если сам он не отречется от своего мнимого богатства, то никогда не достигнет чистой молитвы и истинного созерцания.
Всякий молящийся по третьему образу - знает трудность подобного отречения, но слово об этом мы отнесем на другое место.
* * *
Многие богословы-философы, будучи по существу рационалистами, восходят до сверхрациональной, мы бы сказали - сверхлогической мысленной сферы, но эта сфера сверхлогического не есть еще Божественный мир, а заключена в пределах человеческого тварного естества, и как таковая, т.е. заключенная в естестве, доступна разуму в естественном порядке.
Их умные видения не укладываются в рамки энномического мышления, т.е. формальной логики, и переходят в сферу металогики и антиномического мышления, но и при этом они остаются по существу результатом рассудочной деятельности.
Преодоление узкого энномического рационализма есть показатель высокой интеллектуальной культуры, но это не есть еще «истинная вера» и подлинное боговидение.
Эти люди, обладающие нередко выдающимися способностями к рационалистическому мышлению, в силу именно этой способности вполне последовательно восходят к познанию условности законов человеческого мышления и невозможности обвить все бытие стальными обручами логических умозаключений, и чрез это познание поднимаются до сверхрационального, вернее сверхлогического созерцания, но и тогда созерцают лишь красоту созданного по образу Божию; и в силу того, что впервые входящие в эту сферу «молчания ума» испытывают некий «мистический трепет», свои созерцания они принимают, как опыт мистического богообщения, тогда как в действительности остаются еще в границах тварного человеческого естества.
Те категории, которыми оперирует в подобных состояниях ум-рассудок, выходят за пределы временных и пространственных измерений и своему созерцателю дают ощущение вечной мудрости. Это - последние пределы, которых может достигнуть рассуждающий ум на путях своего естественного развития и самосозерцания. Сей опыт, вне зависимости от того, как он будет интерпретирован, т.е. какая догматическая формулировка будет ему дана, по существу своему является опытом пантеистического порядка.
Достигая этих «границ света со тьмою» (Иов. 26, 10), человек созерцает свою умную красоту, которую многие приняли за Божество. Созерцаемый ими свет - есть свет, но не тот Свет Истинный, в Котором нет ни единой тьмы, а естественный свет ума по образу Божию созданного человека.
Этот свет ума, превышающий по своему достоинству свет всякого эмпирического знания, с таким же основанием может быть назван мраком, ибо он есть мрак совлечения или отвлечения, и Бога в нем нет; и, быть может, в этом случае больше, чем во всяком другом, должно вспомнить слова Господа: «Смотри, свет, который в тебе, не есть ли тьма?» (Лк. 11, 35). Ведь первая космическая доисторическая катастрофа, т.е. падение Денницы - Люцифера, ставшего мраком, явилась следствием самовлюбленного созерцания своей красоты; созерцания, окончившегося самообожением. «
Мы говорим холодным и бессвязным языком, но тот, кто стоял в этих духовных местах, возможно, скажет: «Но так ведь страшно… Где же гарантия истинного богообщения а не мечтательного, философского, пантеистического?»
Блаженный старец Силуан категорически утверждал, что таковою гарантиею в плане, подлежащем нашему логическому контролю, является - любовь к врагам. Он говорил: «Господь смиренный и кроткий, и любит создание Свое, и там, где Дух Господень, там непременно будет смиренная любовь к врагам и молитва за мир. И если ты не имеешь этой любви, то проси, и даст тебе Господь, Который сказал: «просите, и дастся вам, ищите и обрящете» (Мф. 7, 7).
И пусть никто не дерзает унижать этого «психологического» признака, ибо такое психическое состояние есть следствие подлинного Божественного действия. Спасающий Бог - спасает всего человека, так что не только ум-дух, но и душевность эмоции, и мышление и самое тело - все освящается Богом.
* * *
Мы едва и как бы вскользь касаемся труднейших, вековых вопросов духовного бытия человека. Мы очень далеки от притязаний диалектически раскрыть их до возможности рассудочно понять. Если бы пред нами стояла задача такого выяснения, то было бы необходимо исследовать целый ряд исторических примеров, но этот труд пусть возьмет на себя кто-либо другой. Мы лично считаем неосуществимым подобное отвлеченное выяснение и совершенно убеждены, что единственный путь к постижению истины лежит через веру и живой опыт, т.е. путь самого бытия. Однако, тут же должны указать, что тот опыт, который мы разумеем, не зависит от одного произволения человека, но дается ему свыше, как дар благоволения. Опыт философский и опыт пантеистический - возможны в порядке естественной способности и произволения человека, но христианский опыт вышеестественного богообщения выходит за пределы нашего произволения.
Христианская жизнь - это согласие двух воль: Божественной и тварной человеческой. Бог может явиться всякому человеку на всех путях, во всякий момент времени и во всяком духовном и физическом месте, но Сам превысший всякого принуждения, Он никогда не насилует свободы Своего образа, и если тварная свобода себялюбиво обращена к себе, или утверждает себя, как нетварное божественное начало, то несмотря ни на какую высоту созерцаний, она бывает закрыта для действия Божественной благодати.
Общение с Богом достигается на путях молитвы, и слово наше - о молитве. Если мы переходим в какой-то мере в сферу диалектики, то не потому, что надеемся убедить кого-нибудь этим путем, но с тем, чтобы указать, что и чрез эту сферу человеческого бытия проходят пути молитвы. На всякую попытку рационализировать духовный опыт мы видим возможность самых различных возражений. Эта возможность объясняется тем, что каждый из нас в идеальной сфере своего миросозерцания свободен устанавливать любую иерархию ценностей.
Продолжая слово о молитве, мы попытаемся схематически обрисовать одно из труднейших борений, которое встречает на своем пути православный подвижник при переходе от второго образа молитвы к третьему, а именно - борьбу с рассудочным воображением.
* * *
При внимательном самосозерцании человек обнаруживает психологическое свойство рассудочного мышления, которое можно определить как имманентную достоверность нашего мышления, или иначе выражаясь, как субъективную очевидность правильности наших умозаключений. Есть какая-то принудительность в доводах рассудка, в его доказательствах, и нужна великая культура и глубокий духовный опыт, чтобы обнаружить этот странный обман, а чтобы освободиться от власти его, необходима Божественная помощь.
Обнаружение этого обмана в известной мере возможно и на путях умозрительного исследования основных законов нашего мышления, т.е. закона тождества и закона достаточного основания.
Первый, т.е. закон тождества, есть статический момент нашего мышления; его неподвижная опорная точка, мертвая в своей неподвижности.
Второй момент нашего мышления - динамический - выражается законом «достаточного» основания. Многовековой опыт истории с большою убедительностью показал всю условность этого закона; суждение о достаточности основания всегда субъективно: что одному представляется достаточным, то для другого вовсе не является таковым. И если мы поглубже всмотримся, то увидим, что, в сущности, оно никогда не бывает совершенно достаточным.
Православный подвижник обнаруживает относительность нашего мышления иным образом, как и вообще все проблемы бытия решаются им на иных путях, и именно на путях веры и молитвы. Он верит не своему немощному рассудку, а Великому Богу. Он верит, что заповеди Христа - суть непогрешимое мерило, канон истины; что по самому существу своему они суть Божественная сила и сама вечная жизнь, и эта вера приводит его к непрерывному стоянию на суде Божием, единственно праведном. Всякое дело, всякое слово, всякое даже малейшее невыявленное внешне движение мысли или чувства - все поставляется на суд слова Христова.
Когда благодать Святого Духа входит в нас и становится действующею в нас внутреннею силою, тогда движения нашей души естественно приближаются к совершенству заповедей; когда же приходят часы богооставленности, богоудаленности, и Божественный свет сменяется тяжелым мраком восстания страстей, тогда все изменяется в нас, и великая брань развертывается в душе.
Многообразны духовные брани, но глубочайшая из них и тягчайшая - брань с гордостью. Гордость - противница Божественного закона. Извращая Божественный порядок бытия, она всюду вносит распад и смерть. Она проявляется и в плане плоти, но больше ей свойственно безумствовать в плане мысленном, духовном. Поставляя себя на первое место, она ведет борьбу за преобладание над всем, и в этой борьбе ее главным орудием является ум-рассудок (Ratio).
Рассудок, выступая со своими доводами, заповеди Христа, и среди них - «Не судите, да не судимы будете» (Мф. 7, 1), отвергает, как безумие. Он говорит, что способность суждения составляет отличительное достоинство человека, в этой способности заключено его превосходство над всем миром; благодаря ей он только и может господствовать.
Чтобы утвердить свой примат в бытии, он указывает на свои достижения, на свою культуру; он приводит множество доказательств, сильных своею самоочевидностью, показанных якобы в опыте исторической жизни, что ему, и только ему принадлежит право решения, право установления или констатации истины; он именует себя - регулирующим бытие разумом.
Безличный в законах своего функционирования, являющийся, по существу, лишь одним из выявлений жизни человеческой личности, одною из энергий личности, рассудок, в том случае, когда ему отводится первенствующее место в духовном бытии человека, последовательно доходит до того, что начинает уже бороться со своим источником, т.е. личным началом.
Восходя, как он мнит, до последних высот; нисходя, как ему кажется, до последних бездн, он стремится нащупать пределы бытия, чтобы всему дать собственное ему «определение», и не достигая этой цели своей, ниспадает в изнеможении и решает: «Бога нет!»
Потом, продолжая борьбу за преобладание, с дерзостью, а вместе и с тоскою, говорит: «Если есть Бог, то как могу я согласиться, что этот Бог - не я?» (Это выражение принадлежит одному из тех, кто шел таким путем).
Не достигнув пределов бытия и приписав себе эту беспредельность, он восстает гордым восстанием и говорит: «Я исследовал все и нигде не нашел большего себя, следовательно - я Бог».
И действительно, ум-рассудок, когда на нем и в нем сосредоточивается духовное бытие человека, царит и властвует в свойственной ему отвлеченной сфере настолько, что высшего себя не обретает, и потому кончает признанием в себе божественного начала.
Это последний предел рассудочного воображения и в то же время - последняя глубина падения и мрака.
* * *
Есть люди, которые идут навстречу указанным выше притязаниям рассудка и принимают их, как истину, но православный подвижник вступает с ними в борьбу. При этом борении обнаруживается вмешательство странных посторонних сил, брань с которыми принимает трагический характер и достигает чрезвычайного напряжения, и победный исход для подвижника возможен только через веру, побеждающую мир (1 Иоан. 5, 4). «Всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша».
Для решения этих вопросов монах не садится в удобное кресло кабинета, но в ночной тишине, далеко от мира, никем из людей неслышимый и невидимый, с великим плачем падает пред Богом с молитвою: «Боже, милостив буди мне грешному», как мытарь, или как Петр: «Господи, спаси меня» (Лк. 18, 13; Мф. 14, 30). Духом он зрит разверзшуюся пред ним бездну «кромешной тьмы», и потому молитва его горяча… Слово бессильно показать тайну этого видения и силу этой борьбы, которая может длиться годами, доколе не очистится человек от страстей, доколе не придет Божественный свет, который откроет неправду судов наших, который изведет душу на безмерные просторы истинной жизни.
* * *
Мы много беседовали со старцем по этим вопросам; он говорил, что причина брани лежит не в рассудке как таковом, а в гордости нашего духа; от гордости усиливается действие воображения, а от смирения оно прекращается; гордость пыжится создать свой мир, а смирение воспринимает жизнь от Бога.
За долгие годы тяжелой борьбы блаженный старец приобрел силу стоять умом в Боге, отвергая приходящие помыслы. В брани с врагами он перенес очень много страданий, но когда мы его узнали, о прошлом он говорил с великим миром души и в очень простых выражениях:
«Ум с умом борется… наш ум - с умом врага… Враг пал гордостью и воображением, туда же он и нас влечет… В этой брани нужно большое мужество… Господь оставляет своего раба побороться, а Сам смотрит на него, как смотрел на Великого Антония, когда тот боролся с бесами… Вы помните, конечно, как в житии святого Антония говорится, что служивший ему друг его отнес преподобного в церковь селения; когда ночью Антоний пришел в чувства, то умолил своего друга отнести его обратно в гробище. Совершенно больной, он не мог стоять на ногах и молился лежа; по молитве он снова подвергся жестокому нападению бесов, и когда, терпя тяжкие болезни от них, возвел очи и увидел свет, то познал в нем пришествие Господа и сказал: «Где же был Ты, милостивый Иисусе, когда враги уязвляли меня?» А Господь ему ответил: «Я здесь был, Антоние, и смотрел на мужество твое». Так нам надо всегда помнить, что Господь видит нашу борьбу с врагом, и потому не устрашаться, хотя бы весь ад наступал на нас, но быть мужественным».
«Святые научились брани с врагом; они знали, что враги действуют обманом через помыслы, и потому всю жизнь не принимали помыслов, помысл сначала приходит по виду неплохой, но потом он оторвет ум от молитвы и дальше уже начнет запутывать, поэтому необходимо всякие помыслы отвергать, хотя бы и хорошие по виду, но иметь ум чистым в Боге… А если все придет помысл, то не надо смущаться, но крепко уповать на Бога и пребывать в молитве… Не должно смущаться, потому что враги радуются и нашему смущению… Молитесь, и помысл отойдет… Это путь святых».
О гордости старец говорил, что она не знает конца своим притязаниям. В его записках есть такая образная притча: «Один охотник любил ходить в лес и в поле за добычею. Однажды долго восходил он на высокую гору, выслеживая зверя, и, утомившись, сел на большом камне отдохнуть. Увидав стаю птиц, перелетающих с одной высоты на другую, он стал думать: «Почему Бог не дал крыльев человеку, чтобы мог он летать?» В это время тем местом проходил смиренный отшельник, и, узнав мысли охотника, сказал ему: «Вот, ты помышляешь, что Бог не дал тебе крыльев; но если тебе дать крылья, то ты все равно не будешь доволен и скажешь: «Крылья мои слабы, и я не могу с ними долететь до неба, чтобы увидеть, что есть там»; и если тебе будут даны такие сильные крылья, чтобы ты мог подняться до неба, то и тогда ты будешь недоволен и скажешь: «Я не разумею, что тут происходит». И если тебе будет дан разум, то опять ты не будешь доволен и скажешь: «Почему я не ангел?» И если тебя сделают ангелом, то ты снова будешь недоволен и скажешь: «Почему я не херувим?» И если ты станешь херувимом, то ты скажешь: «Почему Бог не дал мне управлять небом?» И если дано будет тебе управлять небом, то и тогда ты не удовлетворишься и, как некто другой, дерзко взыщешь большего. Поэтому всегда смиряй себя и будь доволен тем, что тебе даруется, и тогда будешь жить с Богом».
Охотник увидел, что отшельник сказал истину, и возблагодарил Бога, что послал ему монаха, который вразумил его и открыл ему путь смирения».
Старец очень настойчиво подчеркивал, что путь святых состоит в том, чтобы смиряя себя, очистить ум свой от всякого воображения.
«Святые говорили: я буду мучиться во аде. И это несмотря на то, что творили чудеса. Они опытом познали, что если душа осудит себя во ад, но будет вместе надеяться на милосердие Божие, то сила Божия приходит в душу, и Дух Святый ясно свидетельствует спасение. Чрез самоосуждение душа смиряется, и уже нет в ней никаких помыслов, но чистым умом предстоит она Богу.
Вот мудрость духовная».
* * *
Землю железом сверлит человек, чтобы из недр ее добыть нефть, и достигает поставленной цели. Небо рассудком сверлит человек, чтобы похитить огонь Божества, но отвергается Богом за гордость.
Божественные созерцания даются человеку не тогда, когда он их, и именно их ищет, а тогда, когда душа сойдет во ад покаяния и действительно ощутит себя хуже всякой твари. Созерцания же, как бы насильственно достигаемые рассудком, не суть истинные, а «мнимые»; и когда это мнимое принимается за истину, тогда в душе человека создаются условия, которые затрудняют и самую возможность действия благодати, т. е. подлинного созерцания.
При благодатном созерцании открываются вещи, превосходящие и самое богатое творческое воображение, как о том говорит божественный Павел: «и ухо не слышало, и на ум не приходило, и на сердце не лежало» (1 Кор. 2, 9). Когда, подобно апостолам, человек благодатью бывает восхищен в видение Божественного Света, тогда после он богословствует, «рассказывая» о виденном и познанном. Подлинное богословие не есть домыслы человеческого ума-рассудка, или результат критического исследования, а поведание о том бытии, в которое действием Святого Духа человек был введен. При этом иногда дается и слово, а иногда встречаются трудности найти понятия, найти выражения, посредством которых можно было бы как-то поведать о том, что выше всякого земного образа и понятия, но, несмотря на эти трудности и неизбежность различных форм выражения, кто познал, тот и в иной словесной форме узнает и отличит истинно созерцавшего от мечтательно рассудочного домысла, как бы ни был гениален сей последний.
Глава VII
ДЕРЗНУВ писать о «Священном безмолвии», которое так любил cтарец Силуан, мы вынуждаемся говорить о необходимости аскетической борьбы с воображением. И этот вопрос духовной жизни чрезвычайно труден и сложен, и с ним мы не надеемся удовлетворительно справиться. В силу того, что нашею основною задачею является изложение определенного конкретного опыта, мы считаем для себя обязательным обрисовать лишь то сознание и те представления, которые доселе существовали среди подвижников Святой Горы и которых держался сам cтарец, оставляя в стороне теории современной научной психологии. Мы не входим ни в сравнение ни в критику ни тех ни других; отметим только, что они во многом не совпадают, так как в основе аскетических взглядов лежат совершенно иные космологические и антропологические представления.
* * *
Старец пишет:
«О, братья, забудем землю и все, что на ней, ибо она отвлекает нас от созерцания Святой Троицы, Которая непостижима нашему уму, но которую святые зрят на небесах Духом Святым. А мы пребудем в молитве без всякого воображения…»
«Когда душа Духом Святым познает Господа, то каждую минуту непрестанно удивляется она милосердию Божию, и величию, и могуществу Его, и Господь Сам, Своею благодатью, милостиво, как мать любимое дитя, учит душу смиренными благими помышлениями и дает чувствовать Свое присутствие и близость Свою душе, и душа в смирении созерцает Господа без всяких помышлений».
Способность воображения весьма разновидна в своих проявлениях. Подвижник прежде всего борется с тем видом воображения, который связан с действием грубых плотских страстей. Он знает, что всякая страсть имеет свой образ, так как принадлежит сфере тварного бытия, неизбежно существующего в той или иной форме, носящего тот или иной образ. Нормально в человеке действие страстного похотения только тогда приобретает силу, когда внутренне воспринятый образ страсти привлечет к себе ум. Если ум оттолкнется от принесенного ему образа страсти, то последняя не может получить своего развития и погаснет. Например, когда приходит плотское похотение, хотя бы и нормальное физиологически, тогда подвижник ум свой хранит от образа, возникающего в нем, приносимого ему извне, предлагаемого ему страстью; и если ум не воспринял этого образа, страсть действия своего развить не может и непременно погаснет. Говоря здесь об уме, мы имеем в виду не рассудок, не логическое рассуждение ума, а то, что, быть может, лучше будет определено словом - внимание. Такое хранение ума от образа страсти дает действительную возможность, доказанную тысячелетним аскетическим опытом, в течение всей жизни соблюсти полноту целомудренного воздержания даже при сильном теле, как это мы видим и на примере старца. И наоборот, если ум человека с услаждением воспринимает страстный образ, то энергия этого последнего даже изнемогающее, больное и неспособное тело подвергнет титаническому насилию.
Возьмем другую страсть, например - ненависть. И эта страсть также имеет свой образ, и если ум охранится от сложения с этим образом, то страсть не может развиваться; если же соединится с ним, то страсть в меру этого соединения будет приобретать все большую силу и может достигнуть степени одержимости.
Другой вид воображения, с которым борется подвижник, обычно именуется - мечтанием. Человек отходит от реального положения вещей в мире и живет в сфере фантазии. Порождения фантазии, бессильной создать что-либо совсем не сущее, совсем «из ничего», не могут носить характер совершенно чуждый окружающему нас миру; иными словами: в них неизбежно будут элементы действительного, реального мира, подобно тому, как они есть в снах, и потому они не являются абсолютно недостижимыми. Например, бедный человек воображает себя царем, или пророком, или великим ученым. История знает случаи, когда бедные люди, занимавшие в социальной иерархии низшие места, становились императорами и подобн., но это обычно происходит не с теми, которые мечтают.
Читателю, надеемся, ясно, что мы разумеем, говоря о «мечтании», и чтобы не удлинить слова, перейдем к иному виду проявления силы воображения. Человек, пользуясь способностью памяти и представления, может размышлять над разрешением какой-либо проблемы, например, технической, и тогда ум его размышлением ищет возможности практического осуществления той или иной идеи. Этого рода деятельность ума, сопровождающаяся воображением, имеет великое значение в человеческой культуре и необходима в строительстве жизни, но подвижник, заботящийся о чистой молитве, стремится нестяжанием ограничить себя во всем, чтобы и этот род воображения не препятствовал ему «первую мысль и первую силу отдать Богу», т.е. всецело сосредоточиться в Боге.
И, наконец, еще один вид воображения, о котором мы хотим говорить - это попытки рассудка проникнуть в тайну бытия и постигнуть Божественный мир. Такие попытки неизбежно сопровождаются воображением, которое многие склонны называть высоким именем богословского творчества. Подвижник умного безмолвия и чистой молитвы решительно борется в себе с этим видом «творчества», потому что оно является процессом, обратным порядку действительного бытия, так как при этом человек творит Бога по образу своему и по подобию.
Возможно, что сказанное вызовет много недоумений и возражений, но мы не можем останавливаться на объяснениях, надеясь, что при добром желании будем поняты, как должно.
Подвижник молитвы исходит из веры, что Бог нас сотворил, а не мы творим Бога, и потому в своем отвлечении от всякого богословского и философского творчества - безвидною молитвою обращается к Богу, и если снизойдет боговоление Божие к молящемуся и будет дано ему вкусить приближение Бога, то и в этом случае ведение о Боге сверхобразном преложится в тот или иной образ, однако, образ этот не «выдуман» подвижником или пророком, но «дан» ему свыше.
Подвижник молитвою ищет Бога - Творца своего, и Бог по снисхождению и благоволению Своему ведение о Себе дает в образах, доступных человеку. Эти образы пожигают в человеке страсти и освящают его, но если он воспримет их, как завершение откровения, то впадет в заблуждение, и тогда даже свыше данные образы могут стать непреодолимым препятствием к более совершенному богопознанию.
Творческая идея Бога осуществляется и материализуется в мире, но тварная свобода идет обратным путем: она ищет Самого Бога, в Котором ее последняя цель и последний смысл ее бытия. Цель тварного мира не в его бытии самом по себе, в самом себе, ради самого себя, в своем образе бытия, а познание тварью Творца и обожение твари.
Причиною сотворения мира является преизбыточествующая благость Божия и никак не необходимость воплощения Бога-Слова; иными словами: воплощение Бога-Слова никак не являлось необходимым для Самого Слова, и творение мира никак не являлось только предварительным актом для воплощения Бога.
Снисхождение Слова не есть показатель самодовлеющей ценности мира, но цель или смысл этого снисхождения открывается в том имени, которое воспринял смиренно воплотившийся Бог-Слово: Иисус-Спаситель «и наречешь имя Ему Иисус, ибо Он спасет людей Своих» (Мф. 1, 21).
Бог не есть - идеальный мир, в смысле - мир идей; и образ данного эмпирического бытия не есть реализация божественного идеального мира, т.е. такая реализация, без которой и самое Божественное бытие явилось бы ущербным, несовершенным.
В творчестве человеческом, обращенном к миру, человеческая идея ищет своего воплощения, реализации, без чего она остается незавершившейся в своем развитии, но в мире Божественном воплощение Бога-Слова не есть завершение теогонического процесса, т.е. завершение развития в Самом Божестве, и в этом смысле необходимое для Самого Бога, для полноты Его бытия.
Такова вкратце догматическая основа духовной молитвы, о которой идет слово.
Духовная молитва не есть - ни художественное творчество, ни научная работа, ни философское искание и размышление, ни отвлеченное рассудочное богословие; духовная жизнь не есть удовлетворение наших эмоциональных стремлений чрез их реализацию, т.е. осуществление в переживаниях или материализованных образах, например, искусства. Все, здесь переименованное, составляет различные виды проявления воображения. Некоторые из них могут быть поставлены выше, другие ниже, т.е. возможно установление иерархии этих форм по аксиологическому признаку, но все же все это относится к той сфере воображения, которая должна быть преодолена, ибо иначе невозможно достигнуть ни совершенной молитвы, ни истинного богословия, ни истинно богоугодной жизни.
Итак путь православного подвижника таков: он ищет истинного Бога Творца; для этого он чрез умную молитву ведет борьбу с тьмами тем всяких образов - и видоподобных, т.е. имеющих ту или иную внешнюю форму, очертания, протяжение пространственное или временное, цвет и подобное, и мысленных, т.е. понятий, чтобы, совлекшись всякого тварного образа, помолиться Богу лицом к Лицу.
Бог творит мир, и это творение идет в порядке снисхождения; но человек идет к Богу в порядке восхождения, и в своем восхождении от твари к Богу подвижник не отрицает реальности и ценности творения, но лишь не абсолютизирует и не боготворит его, не усматривает в нем самоцель и самоценность. Бог сотворил мир не для того, чтобы Сам Он жил жизнью твари, но для того, чтобы разумную тварь приобщить Своему Божественному бытию, и когда разумная тварь не достигает обожения, которое не может совершиться без ее соучастия, тогда исчезает и самый смысл ее бытия. Из этого сознания рождается великий восторг пред Богом-Творцом от созерцания творения и самое реальное восприятие всего в мире тварном, но вместе с тем это же сознание приводит к отрыву от всякой твари ради созерцания Бога. Этот отрыв не есть отрешение от реального тварного бытия в смысле совлечения или отрицания его, как «призрака»; не есть этот отрыв поэтическое или философское витание в сфере высоких и прекрасных образов или «чистых» идей, как бы ни были они высоки аксиологически, потому что и такая установка снова переносит нас в мир воображаемый. Нет,- это есть тяга к Богу живому и истинному в силу любви к Нему, в силу призвания нашего - жить в Боге, в Котором Самоцель и Самоценность. В Боге - завершенность, не имеющая нужды в воплощении; в Боге совершенство, исключающее всякую борьбу и трагизм. Бог не есть - «по ту сторону добра и зла», ибо Он есть Свет, в Котором нет ни единой тьмы.
Для простого и смиренного верующего освобождение от власти воображения достигается простым и целостным устремлением жить по воле Божией. Это так просто, и вместе «сокрыто от премудрых и разумных», и нет возможности объяснить это словами.
В этом искании воли Божией заключено «отречение» от мира. Душа хочет жить с Богом и по-божьи, а не «по-своему», и потому отрекается от своей воли и воображения, не могущих создать действительного бытия, но являющихся «тьмой кромешной».
Мир человеческой воли и воображения - это мир «призраков» истины. Этот мир у человека общий с падшими демонами, и потому воображение - есть проводник демонической энергии.
И демонические образы, и образы, творимые самим человеком, могут влиять на людей, видоизменяя или преображая их, но при этом одно неизбежно: всякий образ, созданный самим человеком, или внушенный демонами, и воспринятый душою, будет извращать духовный образ человека, созданного по образу и по подобию Божию. Такое «творчество» в своем конечном развитии приводит к самообожению твари, т.е. к утверждению божественного начала, как заключенного в самом естестве человека. В силу этого - естественная религия, т.е. религия человеческого разума, роковым образом принимает пантеистический характер.
И человеческие и демонические образы имеют свою силу, иногда очень большую, но не потому, что они реальны в последнем смысле, как божественная сила, творящая из ничего, но потому, что воля человеческая склоняется пред ними, и только в случае склонения своего формуется ими. Но Господь освобождает кающихся от власти страстей и воображения, и освобожденный от них христианин смеется над силою образов.
Сила космического зла над человеком колоссально велика, и ни один из наследников Адама не может преодолеть его без Христа и вне Христа; Он есть Иисус-Спаситель в собственном и единственном смысле этого слова. Такова вера православного подвижника, и потому молитва умного безмолвия совершается непрестанным призыванием имени Иисуса Христа, отчего молитва сия получила наименование «Иисусовой» молитвы.
Безмолвствующий монах в тяжелом подвиге борьбы с воображением, искажающем духовную жизнь, встречается с многообразными проявлениями его, которые могут быть классифицированы различным образом. Старец сводил их к указанным выше четырем формам, которые давали ему возможность выразить сущность вопроса.
Первая форма имеется в виду при борьбе вообще со всякою страстью.
Вторая - свойственна молящимся по первому образу. К этой форме воображения относится также известный метод «богомыслия» или «медитации», когда усилием воображения человек создает в своем уме зрительные картины из жизни Христа или иные священные образы. Обычно к этому деланию прибегают новоначальные или неопытные подвижники. Делатель такой «воображательной» молитвы не заключает ума своего в сердце ради внутреннего трезвения, но останавливаясь на зрительной стороне им же творимых божественных, как он думает, образов, приводит себя в состояние душевного (эмоционального) возбуждения, которое при большой концентрации может дойти до своеобразного патологического экстаза. При этом он радуется своим «достижениям», привязывается к таким состояниям, культивирует их, находит их духовными, благодатными и даже высокими, себя самого мнит святым и созерцателем Божиих тайн, а в результате доходит до галлюцинаций, тяжело заболевает душевно, или, в лучшем случае, пребывает «в прелести», проводя жизнь свою в фантастическом мире.
О третьей и четвертой формах воображения можно сказать, что они лежат в основе всей рационалистической культуры, и потому отказаться от них особенно трудно образованному человеку, видящему в этой культуре свое духовное богатство, отречение от которого несравненно труднее, чем от материального. Это обстоятельство приводит к странному явлению, которое нам пришлось наблюдать, а именно: среди простых и малограмотных подвижников, полюбивших умную молитву, чаще встречается достижение большой высоты и чистоты, чем среди образованных, которые в подавляющем большинстве случаев останавливаются на втором образе молитвы.
Глубоко религиозно и аскетически настроенные люди - третью форму воображения быстро уразумевают, как обращенность к земле, и так как очевидна ее разнородность по отношению к молитве, борьба с нею в час молитвы упрощается. Иначе обстоит дело с четвертою формою, которая может достигать чрезвычайной тонкости и представляться, как жизнь в Боге. Исключительная важность этого вопроса в аскетике заставляет остановиться на нем несколько подробнее.
* * *
У молящихся по первому образу преобладает мечтательное воображение, а у молящихся по второму образу преобладает искушение - все постигнуть рассудочным путем. У сих последних жизнь сосредоточивается в мозгу. Ум их не соединен с сердцем и постоянно рвется наружу в стремлении все понять и всем овладеть. При наличии некоторого подлинного религиозного опыта, но еще недостаточного, они «своим умом» стремятся восполнить пробелы этого опыта и проникнуть в тайны Божественного бытия, и тогда неизбежно впадают в воображение. В своем увлечении они не хотят или не могут понять, что опрокидывают истинную иерархию бытия, подлинный порядок вещей, и как бы забыв, что Бог сотворил нас по образу Своему и по подобию, сами начинают творить, внося в Божественное бытие элементы по образу своему и по подобию. Та идеальная сфера, в которой они при этом живут, при известной интеллектуальной одаренности дает им кажущееся превосходство пред другими, и это обстоятельство усугубляет их доверие к самим себе.
Характерным извращением, к которому приводит второй образ молитвы, является - рационализм.
* * *
Богослов- рационалист строит свою систему, подобно тому, как архитектор строит дворец или храм, пользуясь эмпирическими и метафизическими понятиями в качестве строительного материала и заботясь не столько о соответствии своего идеального построения действительной истине бытия, сколько о великолепии и гармонической целостности своего произведения в его логическом аспекте.
Как это ни странно, но многие большие люди не устояли пред этим, в сущности, наивным искушением, скрытым началом которого является гордость.
Порождения рассудка бывают автору дороги так же, как матери дорого дитя, порождение ее чрева. Свое творчество он любит, как самого себя, ибо отождествляется с ним, замыкаясь в своей сфере. В таких случаях никакое человеческое вмешательство извне не в силах помочь, и если сам он не отречется от своего мнимого богатства, то никогда не достигнет чистой молитвы и истинного созерцания.
Всякий молящийся по третьему образу - знает трудность подобного отречения, но слово об этом мы отнесем на другое место.
* * *
Многие богословы-философы, будучи по существу рационалистами, восходят до сверхрациональной, мы бы сказали - сверхлогической мысленной сферы, но эта сфера сверхлогического не есть еще Божественный мир, а заключена в пределах человеческого тварного естества, и как таковая, т.е. заключенная в естестве, доступна разуму в естественном порядке.
Их умные видения не укладываются в рамки энномического мышления, т.е. формальной логики, и переходят в сферу металогики и антиномического мышления, но и при этом они остаются по существу результатом рассудочной деятельности.
Преодоление узкого энномического рационализма есть показатель высокой интеллектуальной культуры, но это не есть еще «истинная вера» и подлинное боговидение.
Эти люди, обладающие нередко выдающимися способностями к рационалистическому мышлению, в силу именно этой способности вполне последовательно восходят к познанию условности законов человеческого мышления и невозможности обвить все бытие стальными обручами логических умозаключений, и чрез это познание поднимаются до сверхрационального, вернее сверхлогического созерцания, но и тогда созерцают лишь красоту созданного по образу Божию; и в силу того, что впервые входящие в эту сферу «молчания ума» испытывают некий «мистический трепет», свои созерцания они принимают, как опыт мистического богообщения, тогда как в действительности остаются еще в границах тварного человеческого естества.
Те категории, которыми оперирует в подобных состояниях ум-рассудок, выходят за пределы временных и пространственных измерений и своему созерцателю дают ощущение вечной мудрости. Это - последние пределы, которых может достигнуть рассуждающий ум на путях своего естественного развития и самосозерцания. Сей опыт, вне зависимости от того, как он будет интерпретирован, т.е. какая догматическая формулировка будет ему дана, по существу своему является опытом пантеистического порядка.
Достигая этих «границ света со тьмою» (Иов. 26, 10), человек созерцает свою умную красоту, которую многие приняли за Божество. Созерцаемый ими свет - есть свет, но не тот Свет Истинный, в Котором нет ни единой тьмы, а естественный свет ума по образу Божию созданного человека.
Этот свет ума, превышающий по своему достоинству свет всякого эмпирического знания, с таким же основанием может быть назван мраком, ибо он есть мрак совлечения или отвлечения, и Бога в нем нет; и, быть может, в этом случае больше, чем во всяком другом, должно вспомнить слова Господа: «Смотри, свет, который в тебе, не есть ли тьма?» (Лк. 11, 35). Ведь первая космическая доисторическая катастрофа, т.е. падение Денницы - Люцифера, ставшего мраком, явилась следствием самовлюбленного созерцания своей красоты; созерцания, окончившегося самообожением. «
Мы говорим холодным и бессвязным языком, но тот, кто стоял в этих духовных местах, возможно, скажет: «Но так ведь страшно… Где же гарантия истинного богообщения а не мечтательного, философского, пантеистического?»
Блаженный старец Силуан категорически утверждал, что таковою гарантиею в плане, подлежащем нашему логическому контролю, является - любовь к врагам. Он говорил: «Господь смиренный и кроткий, и любит создание Свое, и там, где Дух Господень, там непременно будет смиренная любовь к врагам и молитва за мир. И если ты не имеешь этой любви, то проси, и даст тебе Господь, Который сказал: «просите, и дастся вам, ищите и обрящете» (Мф. 7, 7).
И пусть никто не дерзает унижать этого «психологического» признака, ибо такое психическое состояние есть следствие подлинного Божественного действия. Спасающий Бог - спасает всего человека, так что не только ум-дух, но и душевность эмоции, и мышление и самое тело - все освящается Богом.
* * *
Мы едва и как бы вскользь касаемся труднейших, вековых вопросов духовного бытия человека. Мы очень далеки от притязаний диалектически раскрыть их до возможности рассудочно понять. Если бы пред нами стояла задача такого выяснения, то было бы необходимо исследовать целый ряд исторических примеров, но этот труд пусть возьмет на себя кто-либо другой. Мы лично считаем неосуществимым подобное отвлеченное выяснение и совершенно убеждены, что единственный путь к постижению истины лежит через веру и живой опыт, т.е. путь самого бытия. Однако, тут же должны указать, что тот опыт, который мы разумеем, не зависит от одного произволения человека, но дается ему свыше, как дар благоволения. Опыт философский и опыт пантеистический - возможны в порядке естественной способности и произволения человека, но христианский опыт вышеестественного богообщения выходит за пределы нашего произволения.
Христианская жизнь - это согласие двух воль: Божественной и тварной человеческой. Бог может явиться всякому человеку на всех путях, во всякий момент времени и во всяком духовном и физическом месте, но Сам превысший всякого принуждения, Он никогда не насилует свободы Своего образа, и если тварная свобода себялюбиво обращена к себе, или утверждает себя, как нетварное божественное начало, то несмотря ни на какую высоту созерцаний, она бывает закрыта для действия Божественной благодати.
Общение с Богом достигается на путях молитвы, и слово наше - о молитве. Если мы переходим в какой-то мере в сферу диалектики, то не потому, что надеемся убедить кого-нибудь этим путем, но с тем, чтобы указать, что и чрез эту сферу человеческого бытия проходят пути молитвы. На всякую попытку рационализировать духовный опыт мы видим возможность самых различных возражений. Эта возможность объясняется тем, что каждый из нас в идеальной сфере своего миросозерцания свободен устанавливать любую иерархию ценностей.
Продолжая слово о молитве, мы попытаемся схематически обрисовать одно из труднейших борений, которое встречает на своем пути православный подвижник при переходе от второго образа молитвы к третьему, а именно - борьбу с рассудочным воображением.
* * *
При внимательном самосозерцании человек обнаруживает психологическое свойство рассудочного мышления, которое можно определить как имманентную достоверность нашего мышления, или иначе выражаясь, как субъективную очевидность правильности наших умозаключений. Есть какая-то принудительность в доводах рассудка, в его доказательствах, и нужна великая культура и глубокий духовный опыт, чтобы обнаружить этот странный обман, а чтобы освободиться от власти его, необходима Божественная помощь.
Обнаружение этого обмана в известной мере возможно и на путях умозрительного исследования основных законов нашего мышления, т.е. закона тождества и закона достаточного основания.
Первый, т.е. закон тождества, есть статический момент нашего мышления; его неподвижная опорная точка, мертвая в своей неподвижности.
Второй момент нашего мышления - динамический - выражается законом «достаточного» основания. Многовековой опыт истории с большою убедительностью показал всю условность этого закона; суждение о достаточности основания всегда субъективно: что одному представляется достаточным, то для другого вовсе не является таковым. И если мы поглубже всмотримся, то увидим, что, в сущности, оно никогда не бывает совершенно достаточным.
Православный подвижник обнаруживает относительность нашего мышления иным образом, как и вообще все проблемы бытия решаются им на иных путях, и именно на путях веры и молитвы. Он верит не своему немощному рассудку, а Великому Богу. Он верит, что заповеди Христа - суть непогрешимое мерило, канон истины; что по самому существу своему они суть Божественная сила и сама вечная жизнь, и эта вера приводит его к непрерывному стоянию на суде Божием, единственно праведном. Всякое дело, всякое слово, всякое даже малейшее невыявленное внешне движение мысли или чувства - все поставляется на суд слова Христова.
Когда благодать Святого Духа входит в нас и становится действующею в нас внутреннею силою, тогда движения нашей души естественно приближаются к совершенству заповедей; когда же приходят часы богооставленности, богоудаленности, и Божественный свет сменяется тяжелым мраком восстания страстей, тогда все изменяется в нас, и великая брань развертывается в душе.
Многообразны духовные брани, но глубочайшая из них и тягчайшая - брань с гордостью. Гордость - противница Божественного закона. Извращая Божественный порядок бытия, она всюду вносит распад и смерть. Она проявляется и в плане плоти, но больше ей свойственно безумствовать в плане мысленном, духовном. Поставляя себя на первое место, она ведет борьбу за преобладание над всем, и в этой борьбе ее главным орудием является ум-рассудок (Ratio).
Рассудок, выступая со своими доводами, заповеди Христа, и среди них - «Не судите, да не судимы будете» (Мф. 7, 1), отвергает, как безумие. Он говорит, что способность суждения составляет отличительное достоинство человека, в этой способности заключено его превосходство над всем миром; благодаря ей он только и может господствовать.
Чтобы утвердить свой примат в бытии, он указывает на свои достижения, на свою культуру; он приводит множество доказательств, сильных своею самоочевидностью, показанных якобы в опыте исторической жизни, что ему, и только ему принадлежит право решения, право установления или констатации истины; он именует себя - регулирующим бытие разумом.
Безличный в законах своего функционирования, являющийся, по существу, лишь одним из выявлений жизни человеческой личности, одною из энергий личности, рассудок, в том случае, когда ему отводится первенствующее место в духовном бытии человека, последовательно доходит до того, что начинает уже бороться со своим источником, т.е. личным началом.
Восходя, как он мнит, до последних высот; нисходя, как ему кажется, до последних бездн, он стремится нащупать пределы бытия, чтобы всему дать собственное ему «определение», и не достигая этой цели своей, ниспадает в изнеможении и решает: «Бога нет!»
Потом, продолжая борьбу за преобладание, с дерзостью, а вместе и с тоскою, говорит: «Если есть Бог, то как могу я согласиться, что этот Бог - не я?» (Это выражение принадлежит одному из тех, кто шел таким путем).
Не достигнув пределов бытия и приписав себе эту беспредельность, он восстает гордым восстанием и говорит: «Я исследовал все и нигде не нашел большего себя, следовательно - я Бог».
И действительно, ум-рассудок, когда на нем и в нем сосредоточивается духовное бытие человека, царит и властвует в свойственной ему отвлеченной сфере настолько, что высшего себя не обретает, и потому кончает признанием в себе божественного начала.
Это последний предел рассудочного воображения и в то же время - последняя глубина падения и мрака.
* * *
Есть люди, которые идут навстречу указанным выше притязаниям рассудка и принимают их, как истину, но православный подвижник вступает с ними в борьбу. При этом борении обнаруживается вмешательство странных посторонних сил, брань с которыми принимает трагический характер и достигает чрезвычайного напряжения, и победный исход для подвижника возможен только через веру, побеждающую мир (1 Иоан. 5, 4). «Всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша».
Для решения этих вопросов монах не садится в удобное кресло кабинета, но в ночной тишине, далеко от мира, никем из людей неслышимый и невидимый, с великим плачем падает пред Богом с молитвою: «Боже, милостив буди мне грешному», как мытарь, или как Петр: «Господи, спаси меня» (Лк. 18, 13; Мф. 14, 30). Духом он зрит разверзшуюся пред ним бездну «кромешной тьмы», и потому молитва его горяча… Слово бессильно показать тайну этого видения и силу этой борьбы, которая может длиться годами, доколе не очистится человек от страстей, доколе не придет Божественный свет, который откроет неправду судов наших, который изведет душу на безмерные просторы истинной жизни.
* * *
Мы много беседовали со старцем по этим вопросам; он говорил, что причина брани лежит не в рассудке как таковом, а в гордости нашего духа; от гордости усиливается действие воображения, а от смирения оно прекращается; гордость пыжится создать свой мир, а смирение воспринимает жизнь от Бога.
За долгие годы тяжелой борьбы блаженный старец приобрел силу стоять умом в Боге, отвергая приходящие помыслы. В брани с врагами он перенес очень много страданий, но когда мы его узнали, о прошлом он говорил с великим миром души и в очень простых выражениях:
«Ум с умом борется… наш ум - с умом врага… Враг пал гордостью и воображением, туда же он и нас влечет… В этой брани нужно большое мужество… Господь оставляет своего раба побороться, а Сам смотрит на него, как смотрел на Великого Антония, когда тот боролся с бесами… Вы помните, конечно, как в житии святого Антония говорится, что служивший ему друг его отнес преподобного в церковь селения; когда ночью Антоний пришел в чувства, то умолил своего друга отнести его обратно в гробище. Совершенно больной, он не мог стоять на ногах и молился лежа; по молитве он снова подвергся жестокому нападению бесов, и когда, терпя тяжкие болезни от них, возвел очи и увидел свет, то познал в нем пришествие Господа и сказал: «Где же был Ты, милостивый Иисусе, когда враги уязвляли меня?» А Господь ему ответил: «Я здесь был, Антоние, и смотрел на мужество твое». Так нам надо всегда помнить, что Господь видит нашу борьбу с врагом, и потому не устрашаться, хотя бы весь ад наступал на нас, но быть мужественным».
«Святые научились брани с врагом; они знали, что враги действуют обманом через помыслы, и потому всю жизнь не принимали помыслов, помысл сначала приходит по виду неплохой, но потом он оторвет ум от молитвы и дальше уже начнет запутывать, поэтому необходимо всякие помыслы отвергать, хотя бы и хорошие по виду, но иметь ум чистым в Боге… А если все придет помысл, то не надо смущаться, но крепко уповать на Бога и пребывать в молитве… Не должно смущаться, потому что враги радуются и нашему смущению… Молитесь, и помысл отойдет… Это путь святых».
О гордости старец говорил, что она не знает конца своим притязаниям. В его записках есть такая образная притча: «Один охотник любил ходить в лес и в поле за добычею. Однажды долго восходил он на высокую гору, выслеживая зверя, и, утомившись, сел на большом камне отдохнуть. Увидав стаю птиц, перелетающих с одной высоты на другую, он стал думать: «Почему Бог не дал крыльев человеку, чтобы мог он летать?» В это время тем местом проходил смиренный отшельник, и, узнав мысли охотника, сказал ему: «Вот, ты помышляешь, что Бог не дал тебе крыльев; но если тебе дать крылья, то ты все равно не будешь доволен и скажешь: «Крылья мои слабы, и я не могу с ними долететь до неба, чтобы увидеть, что есть там»; и если тебе будут даны такие сильные крылья, чтобы ты мог подняться до неба, то и тогда ты будешь недоволен и скажешь: «Я не разумею, что тут происходит». И если тебе будет дан разум, то опять ты не будешь доволен и скажешь: «Почему я не ангел?» И если тебя сделают ангелом, то ты снова будешь недоволен и скажешь: «Почему я не херувим?» И если ты станешь херувимом, то ты скажешь: «Почему Бог не дал мне управлять небом?» И если дано будет тебе управлять небом, то и тогда ты не удовлетворишься и, как некто другой, дерзко взыщешь большего. Поэтому всегда смиряй себя и будь доволен тем, что тебе даруется, и тогда будешь жить с Богом».
Охотник увидел, что отшельник сказал истину, и возблагодарил Бога, что послал ему монаха, который вразумил его и открыл ему путь смирения».
Старец очень настойчиво подчеркивал, что путь святых состоит в том, чтобы смиряя себя, очистить ум свой от всякого воображения.
«Святые говорили: я буду мучиться во аде. И это несмотря на то, что творили чудеса. Они опытом познали, что если душа осудит себя во ад, но будет вместе надеяться на милосердие Божие, то сила Божия приходит в душу, и Дух Святый ясно свидетельствует спасение. Чрез самоосуждение душа смиряется, и уже нет в ней никаких помыслов, но чистым умом предстоит она Богу.
Вот мудрость духовная».
* * *
Землю железом сверлит человек, чтобы из недр ее добыть нефть, и достигает поставленной цели. Небо рассудком сверлит человек, чтобы похитить огонь Божества, но отвергается Богом за гордость.
Божественные созерцания даются человеку не тогда, когда он их, и именно их ищет, а тогда, когда душа сойдет во ад покаяния и действительно ощутит себя хуже всякой твари. Созерцания же, как бы насильственно достигаемые рассудком, не суть истинные, а «мнимые»; и когда это мнимое принимается за истину, тогда в душе человека создаются условия, которые затрудняют и самую возможность действия благодати, т. е. подлинного созерцания.
При благодатном созерцании открываются вещи, превосходящие и самое богатое творческое воображение, как о том говорит божественный Павел: «и ухо не слышало, и на ум не приходило, и на сердце не лежало» (1 Кор. 2, 9). Когда, подобно апостолам, человек благодатью бывает восхищен в видение Божественного Света, тогда после он богословствует, «рассказывая» о виденном и познанном. Подлинное богословие не есть домыслы человеческого ума-рассудка, или результат критического исследования, а поведание о том бытии, в которое действием Святого Духа человек был введен. При этом иногда дается и слово, а иногда встречаются трудности найти понятия, найти выражения, посредством которых можно было бы как-то поведать о том, что выше всякого земного образа и понятия, но, несмотря на эти трудности и неизбежность различных форм выражения, кто познал, тот и в иной словесной форме узнает и отличит истинно созерцавшего от мечтательно рассудочного домысла, как бы ни был гениален сей последний.
О прозорливости и видах ее
ЗАКРЫВАЯ входы в сердце, поставив там стражем обнаженный от воображения и размышления, но вооруженный молитвою и именем Иисуса Христа ум, подвижник вступает в борьбу со всяким влиянием и всяким помыслом, исходящим извне. В этом сущность умного трезвения. Цель его - борьба со страстями. В более широком и всеобъемлющем смысле победа над страстями достигается хранением заповедей Христа; но в данном случае мы говорим о специальном образе аскетического трезвения, которое начинается после того, как подвижник, пройдя известные этапы духовного развития, оставит воображательную молитву по первому образу, а затем и по второму, осознав на опыте и его несовершенство.
Хранение ума и сердца от всяких помыслов сопряжено с длительной борьбою, чрезвычайно трудною и тонкою. Человек, живущий среди бесконечного множества самых разнообразных влияний и впечатлений, вследствие постоянной смены этих влияний и впечатлений, не постигает ни рода их, ни силы. Но подвижник, делатель умного безмолвия, в своем отвлечении от всего внешнего, в стремлении в течение дня и ночи довести число приходящих извне впечатлений до последнего возможного минимума, удаляясь для этого от любопытного смотрения на внешний мир, от слышания посторонних бесед, от чтения книг, всею силою сосредотачивается на своем внутреннем бытии, и там вступает в единоборство с помыслом. Только при этом условии можно познать его род и силу, иногда колоссальную. Недостаточно внимательный внутренне человек весьма легко подпадает влиянию помысла и становится его рабом. Чрез склонение своей воли к помыслу человек уподобляется духовно и даже отождествляется с тем духом, энергия которого заключена в помысле. Принимая душою страстный помысл, который очень часто есть результат демонического влияния, человек чрез то становится орудием демонического действия.
Глубоко молящийся ум иногда чувствует приближение извне какого-нибудь духа, но если молитвенное внимание не нарушилось, то он отходит не воспринятым, так что не может после молитвы сказать человек - кто, зачем и с чем приходил.
Иногда при углубленной молитве происходит нечто трудноизъяснимое. Около ума проходят святоносные явления, которые стремятся привлечь к себе внимание ума, и если ум не отдает им своего внимания, то они как бы говорят уму: «Я несу тебе мудрость и разумение, и если сейчас ты не примешь меня, то, быть может, никогда уже не увидишь меня». Но опытный ум не внимает им никак, и они уходят не только не воспринятыми, но даже и неопознанными. Не знает достоверно ум даже и того, был ли то злой враг или добрый ангел; но он знает из опыта, что остановившись вниманием на рассмотрении принесенной блестящей мысли, он теряет молитву и после уже с великим трудом снова ищет ее. Опыт показал, что в час молитвы не должно останавливаться даже на добрых по виду мыслях, потому что при этом ум непременно встретится с иными помыслами и, как говорил старец, «чистым не выйдет». Потеря чистой молитвы - ничем невознаградимый ущерб.
Борясь за свою свободу, подвижник ведет брань с помыслом настолько напряженную, что не испытавший сего на опыте не может себе представить. В этой внутренней брани с помыслом, в этом прямом противостоянии ему, при котором душа новоначального нередко претерпевает частичное поражение, а иногда одерживает и победу, подвижник имеет возможность изучить характер помысла до изумительной тонкости, так что хотя он и не совершает делом предложенного ему греха, однако, знает действие (энергию) всякой страсти значительно глубже и тоньше, чем одержимый ею. Последний может в себе и в других, на себе и на других наблюдать выявление энергии той или иной страсти, но чтобы достигнуть более глубокого познания ее, необходимо дойти до того духовного места, в котором пребывает молящийся по третьему образу и видящий всякую страсть в ее зарождении.
Знание страстей, приобретенное чрез преодоление их, приводит к прозорливости от опыта. Но надо заметить, что прозорливость, являющаяся следствием опыта долгой борьбы со страстями, не достигает того совершенства, которое имеет дар прозорливости по особому действию благодати. Первая - по некоторым движениям, по лицу, по отдельным словам, по роду молчания или беседы, по психической атмосфере, создаваемой человеком, узнает о его духовном состоянии; однако, наиболее верным основанием для суждения о человеке имеет беседу с ним, так как в слове его выявится мера подлинного духовного опыта и то, что является следствием лишь внешнего научения. Вторая же, т.е. благодатная прозорливость, все познает чрез молитву и не имеет нужды в присутствии человека.
* * *
В процессе продолжительной внутренней брани подвижник встречается, кроме указанного выше, с тремя видами прозорливости: первый - в силу естественной некоторым людям интуиции, повышающейся от постнического жития; второй - по действию демоническому, и третий - по дару благодати.
Первый вид для благочестиво настроенного и смиренного человека может быть полезен и добрым образом использован, так как содействует более тонкому хранению заповедей Христа в отношении к ближнему. Гордому и страстному он повредит, ибо умножает поводы к страстям и открывает большие возможности их удовлетворения.
Второй вид чрезвычайно опасен для тех, кто его принимает, ибо рано или поздно приведет к болезненному нарушению всех душевных и духовных сил человека, исказив и самый облик его.
Третий вид сопряжен с величайшею ответственностью и является источником многих духовных страданий для своего обладателя. Гордому он вообще не дается.
Все эти три вида прозорливости причиняют страдания. При первом виде, т.е. естественной интуиции, страдания являются следствием повышенной чувствительности нервно-психического аппарата. При втором - в силу вообще разрушительного, разлагающего свойства демонических действий, что становится явным нередко лишь по прошествии долгого времени. При этой прозорливости если и проявляется иногда способность «прочитать» чужую мысль, то все же глубокий внутренний человек остается недоступным. С несколько большею достоверностью она иногда проявляется по отношению к событиям, имеющим внешний характер. Тем, кто ее принимает, она дает случаи к услаждению тщеславием.
Подлинная духовная прозорливость - есть дар благодати. При этой прозорливости открывается глубина человеческой души, часто скрытая от самого человека. Эта прозорливость ни в какой мере не имеет психопатологического характера и причиняет страдания своему носителю только потому, что, как дар Божий, она полна любви, а видеть ей приходится преимущественно «безобразие и бесславие» человека. Это - страдание любви. Имеющие сей дар никогда не стремятся его удерживать; им чуждо возношение и тщеславие.
* * *
Выше, в предыдущем слове, мы несколько особое место уделили тому виду прозорливости, которая истекает из опыта. Святые отцы называют его - даром рассуждения и считают высшим аскетическим достижением. Сущность его состоит, с одной стороны, в способности опознать причины того или иного духовного явления, т.е. происходит ли оно от благодати, или от демонических влияний, или в порядке естественного человеческого развития; с другой - в том, чтобы знать порядок духовной жизни, последовательность духовных состояний и их относительную ценность или достоинство.
Дар сей чрезвычайно высоко ценится подвижниками потому, что он всегда является не иначе, как результат долгого опыта борьбы со страстями, опыта больших благодатных заступлений и посещений, опыта многих искушений и вражеских нападений. Он драгоценен в наставниках, потому что враг любит облекаться в образ ангела светла, и редки могущие распознавать его ясно.
Нам известны случаи, когда блаженный старец Силуан чрез молитву провидел «далече сущая, яко близ происходящая», когда он прозревал будущее человека, или когда ему открывались глубокие тайны души человеческой, о чем могли бы засвидетельствовать многие, познавшие то на себе и еще «сущие в живых», но сам он никогда не только не стремился к этому, но даже и не придавал большого значения. Душа его всецело была поглощена состраданием миру; весь он был сосредоточен на молитве за мир, и в своем духовном бытии дорожил больше всего этой любовью.
* * *
Из долгого общения с блаженным старцем мы имели возможность убедиться, что ему были ведомы тайны духа, и потому он был действительно «верным наставником». После тех исключительных, нечастых в истории Церкви благодатных посещений, которых он удостоился, после почти полувекового неослабного подвига, в котором он пребывал, после некоторых ошибок, которые потерпел он в течение первой половины своей долгой подвижнической жизни, старец приближался к той мере ведения, к той мере совершенства, которая делала его несомненной опорой для других.
Он знал иерархию духовных состояний, т.е. последовательность духовного возрастания, что так важно, а подчас даже и необходимо для обеспечения непреткновенного преуспевания. Совсем нередкое явление в духовной жизни и монахов и не-монахов - нарушение или извращение этой иерархии, которое состоит в том, что известное духовное состояние или делание аскетическое удовлетворяет человека, и он отказывается от того, что лежит на пути, как дальнейшая ступень, почитая это новое состояние низшим прежнего, и тем полагает предел своему преуспеванию.
Старец обладал опытным знанием духовного пути. Он указывал на три существенных этапа этого пути: первый - получение благодати; второй - потеря ее, и третий - возвращение благодати или новое стяжание ее чрез подвиг смирения. Многие получили благодать, и не только из пребывающих в Церкви, но и вне Ее сущих, ибо у Господа нет лицеприятия, но никто не сохранил первой благодати, и лишь очень немногие снова стяжали ее. Кто не знает этого вторичного периода, кто опытом не прошел подвига за возвращение благодати, тот, в сущности, не имеет подлинного духовного ведения.
Старец Силуан был богат не только личным внутренним опытом, но и теоретически он был хорошо осведомлен в аскетической письменности отцов Церкви, и по дару Божию он был не только верен преданию Церкви, но и в нем самом повторился опыт великих отцов.
Читал он очень мало, он не любил читать, потому что процесс чтения ему мешал молиться; но он любил слушать, так как, не прекращая Иисусовой молитвы, он одновременно мог «внимать» чтению. Слушал он чтение в церкви, во время ночных служб; немного читал у себя в келлии; многое воспринял он чрез живую беседу с другими подвижниками Святой Горы, среди которых было не мало богато одаренных; в тридцатых годах, в течение долгого времени он часто ходил к своему другу схимонаху Кассиану, когда тот жил около монастыря в «Кипарисах». Отец Кассиан любил и очень уважал старца, дорожил его приходами и с удовольствием читал ему вслух. Старец многое хорошо помнил из творений святых отцов, что облегчалось для него общностью опыта. Помнить духовное - очень трудно, потому что в духовном бытии слишком мало внешнего выражения, образности, чтобы было на что опереться вещественной памяти; не потому ли всеведущий Господь Свое учение о тайнах Царствия преподавал народу в живых образах действительности и в притчах?… Возможен некоторый суррогат духовного ведения чрез «внешнее научение», что наблюдается у людей с большим интеллектуальным опытом, но, конечно, по-настоящему помнить учение отцов может только тот, кто и сам все выстрадал, кому дано было свыше опытное познание тайн духовного мира.
Этот «простой» человек из своего долгого борения вышел обладателем глубокого знания и методов и средств подвижничества; это знание, при его духовной силе, сделало его с одной стороны - внутренне свободным от рабства форме, с другой - избавило его от блуждания по чужим дорогам с недоумением и непониманием происходящего.
Много чужих дорог лежит на параллелях единого истинного пути. Много замкнутых, чуждых христианству сфер представляется умному взору подвижника, и не может он в них разобраться, если нет с ним Божественного света. Старец, который в Духе Святом удостоился узреть Христа, который Духом Святым был возведен в видение несозданного света, носил в себе этот свет, и потому с поражающею проницательностью мог распознавать подлинную истину от тех масок и призраков истины, которые неизбежно встречают человека на его духовных путях.
Глава VIII. О несозданном божественном свете и образах созерцания его
ЗАКРЫВАЯ входы в сердце, поставив там стражем обнаженный от воображения и размышления, но вооруженный молитвою и именем Иисуса Христа ум, подвижник вступает в борьбу со всяким влиянием и всяким помыслом, исходящим извне. В этом сущность умного трезвения. Цель его - борьба со страстями. В более широком и всеобъемлющем смысле победа над страстями достигается хранением заповедей Христа; но в данном случае мы говорим о специальном образе аскетического трезвения, которое начинается после того, как подвижник, пройдя известные этапы духовного развития, оставит воображательную молитву по первому образу, а затем и по второму, осознав на опыте и его несовершенство.
Хранение ума и сердца от всяких помыслов сопряжено с длительной борьбою, чрезвычайно трудною и тонкою. Человек, живущий среди бесконечного множества самых разнообразных влияний и впечатлений, вследствие постоянной смены этих влияний и впечатлений, не постигает ни рода их, ни силы. Но подвижник, делатель умного безмолвия, в своем отвлечении от всего внешнего, в стремлении в течение дня и ночи довести число приходящих извне впечатлений до последнего возможного минимума, удаляясь для этого от любопытного смотрения на внешний мир, от слышания посторонних бесед, от чтения книг, всею силою сосредотачивается на своем внутреннем бытии, и там вступает в единоборство с помыслом. Только при этом условии можно познать его род и силу, иногда колоссальную. Недостаточно внимательный внутренне человек весьма легко подпадает влиянию помысла и становится его рабом. Чрез склонение своей воли к помыслу человек уподобляется духовно и даже отождествляется с тем духом, энергия которого заключена в помысле. Принимая душою страстный помысл, который очень часто есть результат демонического влияния, человек чрез то становится орудием демонического действия.
Глубоко молящийся ум иногда чувствует приближение извне какого-нибудь духа, но если молитвенное внимание не нарушилось, то он отходит не воспринятым, так что не может после молитвы сказать человек - кто, зачем и с чем приходил.
Иногда при углубленной молитве происходит нечто трудноизъяснимое. Около ума проходят святоносные явления, которые стремятся привлечь к себе внимание ума, и если ум не отдает им своего внимания, то они как бы говорят уму: «Я несу тебе мудрость и разумение, и если сейчас ты не примешь меня, то, быть может, никогда уже не увидишь меня». Но опытный ум не внимает им никак, и они уходят не только не воспринятыми, но даже и неопознанными. Не знает достоверно ум даже и того, был ли то злой враг или добрый ангел; но он знает из опыта, что остановившись вниманием на рассмотрении принесенной блестящей мысли, он теряет молитву и после уже с великим трудом снова ищет ее. Опыт показал, что в час молитвы не должно останавливаться даже на добрых по виду мыслях, потому что при этом ум непременно встретится с иными помыслами и, как говорил старец, «чистым не выйдет». Потеря чистой молитвы - ничем невознаградимый ущерб.
Борясь за свою свободу, подвижник ведет брань с помыслом настолько напряженную, что не испытавший сего на опыте не может себе представить. В этой внутренней брани с помыслом, в этом прямом противостоянии ему, при котором душа новоначального нередко претерпевает частичное поражение, а иногда одерживает и победу, подвижник имеет возможность изучить характер помысла до изумительной тонкости, так что хотя он и не совершает делом предложенного ему греха, однако, знает действие (энергию) всякой страсти значительно глубже и тоньше, чем одержимый ею. Последний может в себе и в других, на себе и на других наблюдать выявление энергии той или иной страсти, но чтобы достигнуть более глубокого познания ее, необходимо дойти до того духовного места, в котором пребывает молящийся по третьему образу и видящий всякую страсть в ее зарождении.
Знание страстей, приобретенное чрез преодоление их, приводит к прозорливости от опыта. Но надо заметить, что прозорливость, являющаяся следствием опыта долгой борьбы со страстями, не достигает того совершенства, которое имеет дар прозорливости по особому действию благодати. Первая - по некоторым движениям, по лицу, по отдельным словам, по роду молчания или беседы, по психической атмосфере, создаваемой человеком, узнает о его духовном состоянии; однако, наиболее верным основанием для суждения о человеке имеет беседу с ним, так как в слове его выявится мера подлинного духовного опыта и то, что является следствием лишь внешнего научения. Вторая же, т.е. благодатная прозорливость, все познает чрез молитву и не имеет нужды в присутствии человека.
* * *
В процессе продолжительной внутренней брани подвижник встречается, кроме указанного выше, с тремя видами прозорливости: первый - в силу естественной некоторым людям интуиции, повышающейся от постнического жития; второй - по действию демоническому, и третий - по дару благодати.
Первый вид для благочестиво настроенного и смиренного человека может быть полезен и добрым образом использован, так как содействует более тонкому хранению заповедей Христа в отношении к ближнему. Гордому и страстному он повредит, ибо умножает поводы к страстям и открывает большие возможности их удовлетворения.
Второй вид чрезвычайно опасен для тех, кто его принимает, ибо рано или поздно приведет к болезненному нарушению всех душевных и духовных сил человека, исказив и самый облик его.
Третий вид сопряжен с величайшею ответственностью и является источником многих духовных страданий для своего обладателя. Гордому он вообще не дается.
Все эти три вида прозорливости причиняют страдания. При первом виде, т.е. естественной интуиции, страдания являются следствием повышенной чувствительности нервно-психического аппарата. При втором - в силу вообще разрушительного, разлагающего свойства демонических действий, что становится явным нередко лишь по прошествии долгого времени. При этой прозорливости если и проявляется иногда способность «прочитать» чужую мысль, то все же глубокий внутренний человек остается недоступным. С несколько большею достоверностью она иногда проявляется по отношению к событиям, имеющим внешний характер. Тем, кто ее принимает, она дает случаи к услаждению тщеславием.
Подлинная духовная прозорливость - есть дар благодати. При этой прозорливости открывается глубина человеческой души, часто скрытая от самого человека. Эта прозорливость ни в какой мере не имеет психопатологического характера и причиняет страдания своему носителю только потому, что, как дар Божий, она полна любви, а видеть ей приходится преимущественно «безобразие и бесславие» человека. Это - страдание любви. Имеющие сей дар никогда не стремятся его удерживать; им чуждо возношение и тщеславие.
* * *
Выше, в предыдущем слове, мы несколько особое место уделили тому виду прозорливости, которая истекает из опыта. Святые отцы называют его - даром рассуждения и считают высшим аскетическим достижением. Сущность его состоит, с одной стороны, в способности опознать причины того или иного духовного явления, т.е. происходит ли оно от благодати, или от демонических влияний, или в порядке естественного человеческого развития; с другой - в том, чтобы знать порядок духовной жизни, последовательность духовных состояний и их относительную ценность или достоинство.
Дар сей чрезвычайно высоко ценится подвижниками потому, что он всегда является не иначе, как результат долгого опыта борьбы со страстями, опыта больших благодатных заступлений и посещений, опыта многих искушений и вражеских нападений. Он драгоценен в наставниках, потому что враг любит облекаться в образ ангела светла, и редки могущие распознавать его ясно.
Нам известны случаи, когда блаженный старец Силуан чрез молитву провидел «далече сущая, яко близ происходящая», когда он прозревал будущее человека, или когда ему открывались глубокие тайны души человеческой, о чем могли бы засвидетельствовать многие, познавшие то на себе и еще «сущие в живых», но сам он никогда не только не стремился к этому, но даже и не придавал большого значения. Душа его всецело была поглощена состраданием миру; весь он был сосредоточен на молитве за мир, и в своем духовном бытии дорожил больше всего этой любовью.
* * *
Из долгого общения с блаженным старцем мы имели возможность убедиться, что ему были ведомы тайны духа, и потому он был действительно «верным наставником». После тех исключительных, нечастых в истории Церкви благодатных посещений, которых он удостоился, после почти полувекового неослабного подвига, в котором он пребывал, после некоторых ошибок, которые потерпел он в течение первой половины своей долгой подвижнической жизни, старец приближался к той мере ведения, к той мере совершенства, которая делала его несомненной опорой для других.
Он знал иерархию духовных состояний, т.е. последовательность духовного возрастания, что так важно, а подчас даже и необходимо для обеспечения непреткновенного преуспевания. Совсем нередкое явление в духовной жизни и монахов и не-монахов - нарушение или извращение этой иерархии, которое состоит в том, что известное духовное состояние или делание аскетическое удовлетворяет человека, и он отказывается от того, что лежит на пути, как дальнейшая ступень, почитая это новое состояние низшим прежнего, и тем полагает предел своему преуспеванию.
Старец обладал опытным знанием духовного пути. Он указывал на три существенных этапа этого пути: первый - получение благодати; второй - потеря ее, и третий - возвращение благодати или новое стяжание ее чрез подвиг смирения. Многие получили благодать, и не только из пребывающих в Церкви, но и вне Ее сущих, ибо у Господа нет лицеприятия, но никто не сохранил первой благодати, и лишь очень немногие снова стяжали ее. Кто не знает этого вторичного периода, кто опытом не прошел подвига за возвращение благодати, тот, в сущности, не имеет подлинного духовного ведения.
Старец Силуан был богат не только личным внутренним опытом, но и теоретически он был хорошо осведомлен в аскетической письменности отцов Церкви, и по дару Божию он был не только верен преданию Церкви, но и в нем самом повторился опыт великих отцов.
Читал он очень мало, он не любил читать, потому что процесс чтения ему мешал молиться; но он любил слушать, так как, не прекращая Иисусовой молитвы, он одновременно мог «внимать» чтению. Слушал он чтение в церкви, во время ночных служб; немного читал у себя в келлии; многое воспринял он чрез живую беседу с другими подвижниками Святой Горы, среди которых было не мало богато одаренных; в тридцатых годах, в течение долгого времени он часто ходил к своему другу схимонаху Кассиану, когда тот жил около монастыря в «Кипарисах». Отец Кассиан любил и очень уважал старца, дорожил его приходами и с удовольствием читал ему вслух. Старец многое хорошо помнил из творений святых отцов, что облегчалось для него общностью опыта. Помнить духовное - очень трудно, потому что в духовном бытии слишком мало внешнего выражения, образности, чтобы было на что опереться вещественной памяти; не потому ли всеведущий Господь Свое учение о тайнах Царствия преподавал народу в живых образах действительности и в притчах?… Возможен некоторый суррогат духовного ведения чрез «внешнее научение», что наблюдается у людей с большим интеллектуальным опытом, но, конечно, по-настоящему помнить учение отцов может только тот, кто и сам все выстрадал, кому дано было свыше опытное познание тайн духовного мира.
Этот «простой» человек из своего долгого борения вышел обладателем глубокого знания и методов и средств подвижничества; это знание, при его духовной силе, сделало его с одной стороны - внутренне свободным от рабства форме, с другой - избавило его от блуждания по чужим дорогам с недоумением и непониманием происходящего.
Много чужих дорог лежит на параллелях единого истинного пути. Много замкнутых, чуждых христианству сфер представляется умному взору подвижника, и не может он в них разобраться, если нет с ним Божественного света. Старец, который в Духе Святом удостоился узреть Христа, который Духом Святым был возведен в видение несозданного света, носил в себе этот свет, и потому с поражающею проницательностью мог распознавать подлинную истину от тех масок и призраков истины, которые неизбежно встречают человека на его духовных путях.
О несозданном божественном свете и образах созерцания его
НЕСОЗДАННЫЙ Божественный свет по природе своей есть нечто совершенно отличное от света физического. При созерцании его прежде всего является чувство живого Бога, поглощающее всего человека; невещественное чувство - Невещественного; чувство умное, но не рассудочное; чувство с властною силою восторгающее человека в иной мир, но неизъяснимо осторожно, так что не улавливает человек того момента, когда с ним это свершилось, и не знает он тогда о себе - в теле ли он, или вне тела. Он сознает себя при этом так действенно-сильно и глубоко, как никогда в обыденной жизни, и вместе забывает и себя и мир, увлеченный сладостью любви Божией. Он духом видит Невидимого; дышит Им, весь в Нем.
К этому сверхмысленному, всепоглощающему чувству живого Бога присоединяется видение света; но света совершенно иного по природе своей, чем свет физический. Сам человек тогда пребывает во свете и уподобляется созерцаемому свету, одухотворяется им, и не видит и не чувствует ни своей вещественности, ни вещественности мира.
Приходит видение непостижимым образом; во время, когда не ожидается; приходит не извне, и даже не изнутри, а неизъяснимо объемлет дух человека, возводя его в мир Божественного света; и не может он сказать, был ли то экстаз (extasis), т.е. исступление души из тела, потому что и возврата в тело он не замечает; так нет во всем этом явлении ничего патологического.
Действует Бог; человек - воспринимает; и не знает он тогда ни пространства, ни времени; ни рождения, ни смерти; ни пола, ни возраста; ни социального, ни иерархического положения, ни иных условий и отношений мира сего.
Пришел Господь, Безначальный Начальник и Свет жизни, милостиво посетить кающуюся душу.
* * *
Свет Божественный созерцается независимо от обстановки, и во мраке ночи и при свете дня. Благоволение Божие посещает иногда таким образом, что сохраняется восприятие и тела и окружающего мира. Тогда человек может пребывать с открытыми глазами и одновременно видеть два света, т. е. и свет физический и свет Божественный. Такое видение у святых отцов называется видением естественными очами. Это не значит, однако, что акт видения Божественного света по всему аналогичен обычному психофизиологическому процессу естественного видения; т.е. не значит, что свет Божественный, подобно физическому, независимо от того, какую научную теорию света мы примем, производит известное раздражение оптического нерва, которое затем переходит в психологический процесс видения, ибо свет Божественный иной по природе своей; это - свет ума, свет духа, свет любви, свет жизни.
Образом Божественного света в мире физическом является естественный свет. Подобно тому, как видение окружающих нас предметов возможно только при свете, и если свет малый, то глаз едва различает предметы; если свет обильнее, то видит их лучше, и, наконец, при полном солнечном свете видение достигает известной полноты; так и в мире духовном всякое истинное видение возможно не иначе, как при свете Божественном. Но свет сей не в равной мере дается человеку: и вера есть свет, но малый; и надежда - свет, но не совершенный; и любовь - свет, но уже совершенный.
Свет несозданный, подобно солнцу, освещает духовный мир и дает видеть духовные пути, незримые иным образом. Без этого света не может человек ни разуметь, ни созерцать, ни, тем более, исполнить заповеди Христа, ибо пребывает во мраке. Свет несозданный несет в себе вечную жизнь и силу Божественной любви; вернее сказать: сам он есть и вечная жизнь и Божественная любовь.
Кто с силою и извещением не созерцал несозданного света, тот истинного созерцания не достиг. Кто прежде видения несозданного света дерзновенно «своим умом» простирается в созерцание тайн духа, тот не только не видит их, но и путь к ним преграждает себе. Он будет видеть только маски и призраки истины, создаваемые им же самим, или же приносимые ему сопротивною силою демонических мечтаний.
Созерцание подлинное приходит свыше беструдно, тихо. Созерцание духовное не есть то же, что и отвлеченное, интеллектуальное; оно качественно иное, оно есть свет жизни, даруемой свыше благоволением Бога, и органический путь к нему - не рассуждение, а покаяние.
* * *
Свет Божественный есть - вечная жизнь, Царство Божие, несозданная энергия Божества. Он не заключен в тварном естестве человека; он иноприроден нам, и потому не может быть раскрыт в нас никакими аскетическими средствами, а приходит исключительно, как дар милосердия Божия.
Мы спрашивали старца: каким образом может человек из опыта своего познать сие? Блаженный старец утверждал, что когда Бог является в великом свете, тогда невозможно никакое сомнение в том, что это Господь, Творец и Вседержитель. Но кто удостоился созерцать лишь малый свет, тот, если будет исходить не из веры свидетельству отцов Церкви, а лишь из своего опыта, не может ясно познать его иноприродность по отношению к душе, и для него путем к этому познанию может явиться только дальнейший опыт повторных посещений и оставлений, которые научат его различать Божественное действие от естественного человеческого.
Если молитва человека впервые переходит в видение Божественного света, то созерцаемое и переживаемое им тогда столь ново и необычно для него, что не может он уразуметь ничего; он чувствует, что пределы его бытия невыразимо расширились, что пришедший свет перевел его от смерти в жизнь, но от величия происходящего он пребывает в удивлении и недоумении, и лишь при повторных посещениях уразумевает полученный от Бога дар. Душа при этом видении и после него бывает исполнена глубокого мира и сладостной любви Божией; нет в ней тогда стремлений ни к славе, ни к богатству, ни к иному какому-либо земному счастью и даже к самой жизни, но все сие ей кажется ничтожным, и «желанно влечется» она к живой беспредельности Христу, в Котором нет ни начала, ни конца; ни тьмы, ни смерти.
Из описанных выше двух образов созерцания Божественного света - старец отдавал предпочтение тому, когда «мир забыт совершенно», т.е. когда во время молитвы дух человека вне образов мира вводится в область безграничного света, ибо такое видение дает большее познание о тайнах «будущего века». В состоянии этого видения душа с великою действенностью переживает свое причастие к Божественной жизни, подлинно испытывает такое пришествие Бога, о котором человеческий язык не может говорить. Когда же кончается это видение по неведомым человеку причинам и также независимо от воли его, как независимо и началось, тогда с некоторою медлительностью возвращается душа к восприятию окружающего мира, и в тихую радость любви Божией привходит некая тонкая печаль о том, что снова будет видеть она свет этого физического солнца.
* * *
Человек - образ Божий, но спрашивается: что в нем является образом Божиим? Или иначе: в чем заключается этот образ? В теле? В психическом или психофизическом строении человека? В тройственности его душевных сил или проявлений?… Ответ на этот вопрос чрезвычайно сложен. Какие-то преломления и отблески образа Божия не исключены во всем перечисленном, но самым существенным является - образ бытия. Тварное существо по дару благоволения приобщается нетварному безначальному Бытию… Как это возможно? Это также необъяснимо и непостижимо, как непостижима тайна творения мира из «ничего»; и все же таково благоволение небесного отца, что созданный «по образу и подобию» наделен способностью воспринять обожение, т.е. стать причастником Божественной жизни, получить Божественный образ бытия, стать богом по благодати.
Обожение человек воспринимает, т.е. в акте обожения - Бог есть действующее начало, человек - воспринимающее, однако, восприятие сие не есть состояние пассивности, и акт обожения может совершиться не иначе, как с согласия самого человека, в противном случае исчезает и самая возможность обожения. В этом существенное различие первичного акта творения от последующей стадии его: - обожения умной твари.
Если непостижимо велика тайна творения мира вообще, то тайна творения вечных богов еще и бесконечно величественнее. Если вся окружающая нас жизнь есть поражающее своим величием чудо, то сознание Божественного чуда в человеке, входящем в мир Несозданного света,- достигает несравненно большей глубины и силы.
Для каждого человека, если он остановится на факте своего бытия, этот факт будет предметом великого удивления. Нам приходилось встречать людей, которые, восходя в умную сферу, свойственную человеку по естеству, поражались ее светозарным великолепием, но когда человек действием Божиим вводится в мир Несозданного света, тогда его «удивление Богу» достигает совершенной невыразимости, и не может найти он ни слов, ни образов, ни воздыханий благодарности.
О богоподобном бесстрастии
НЕСОЗДАННЫЙ СВЕТ, исходящий от бесстрастного Бога, своим явлением сообщает человеку богоподобное бесстрастие, которое составляет конечную цель христианского подвига.
Но спрашивается: что есть бесстрастие? По своей филологической форме - это понятие отрицательное; не является ли оно отрицательным и по своему реальному значению? Не означает ли оно - совлечения бытия? Нет. Христианское бесстрастие не есть совлечение бытия, но облечение в новую жизнь, святую, вечную, т.е. в Бога. Апостол Павел говорит: «Мы не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное было поглощено жизнью» (2 Кор. 5, 4).
Стремясь к бесстрастию, православный подвижник стремится к живому и подлинному общению с Богом, Которого знает бесстрастным.
Бесстрастие Бога не есть нечто мертво-статическое; ему не свойственно безучастие в жизни мира и человека. Бесстрастие Бога не есть отсутствие в Нем движения, сострадания, любви. Но едва мы произносим эти слова, как в уме нашем встают эти понятия в их эмпирической ограниченности и тем порождается ряд недоумений. Движение, сострадание, любовь и подобное - не вносит ли относительности вообще в бытие Бога? Говоря так, не переносим ли мы на Бога недостойный Его антропоморфизм?
Бог есть весь - жизнь, весь - любовь. Бог есть свет, в котором нет ни единой тьмы, т.е. тьмы страдания в смысле разрушения и умирания, тьмы неведения, небытия или зла, тьмы непреодоленных внутренних несовершенств и противоречий, провалов или срывов бытия. Бог есть - Бог живой, динамический, но динамика Божественной жизни есть - бесконечная и безначальная полнота бытия, исключающая какой бы то ни было теогонический процесс.
Бог бесстрастен, но не безучастен в жизни твари. Бог любит, жалеет, сострадает, радуется, но все это не вносит в Его бытие разрушения, относительности, страсти. Бог промышляет о Своем творении до мелочей с математическою точностью; Он спасает, как Отец, как друг; Он утешает, как мать; Он принимает ближайшее участие во всей истории человечества, в жизни каждого человека, но этим участием не вносятся ни изменения, ни колебания, ни последовательность процесса в самое Божественное Бытие.
Бог живет всю трагедию мира, но это не значит, что и в Самом Боге, в недрах Божества также совершается трагедия, или происходит борьба, как следствие Его собственной неполноты или тьмы, в Нем Самом сущей и непреодоленной.
Бог любит мир, действует в мире, приходит в мир, воплощается, страдает и даже умирает во плоти, не переставая быть неизменным в Своем надмирном бытии. Все сие Он совершает так же бесстрастно, как непротяженно и целостно объемлет в Своей вечности все протяженности и все последовательности тварного бытия. В Боге статический и динамический моменты составляют такое единство, которое не допускает приложения к Его бытию ни единого из наших раздельных понятий.
Стремясь к богоподобному бесстрастию, православный подвижник мыслит это бесстрастие не как «холодное безразличие», не как «совлечение призрачного бытия», не как созерцание «по ту сторону добра и зла», но как жизнь в Духе Святом.
Бесстрастный полон любви, сострадания, участия, но все сие исходит от Бога, действующего в нем. Бесстрастие можно определить, как «стяжание Духа Святого»; как Христа, живущего в нас. Бесстрастие - есть свет новой жизни, порождающей в человеке новые святые чувства, новые божественные мысли, новый свет вечного разума.
Святые Отцы Церкви бесстрастие определяют как «воскресение души прежде общего воскресения мертвых» (Иоанн Лествичник), как «достижение в беспредельную беспредельность» (Авва Фаласий, 1, 56).
* * *
Органический путь к бесстрастию:
Вера, понимаемая не как логическое убеждение, а как чувство живого Бога; от веры рождается страх суда Божия; от страха - покаяние; от покаяния - молитва, исповедание, слезы. Покаяние, молитвы и слезы, умножаясь и углубляясь, приводят сначала к частичному освобождению от страстей, откуда рождается надежда. Надежда умножает подвижнические труды, молитвы и слезы; утончает и углубляет чувство греха, в силу чего возрастает страх, переходящий в глубочайшее покаяние, которое преклоняет милосердие Божие, и душа удостаивается благодати Святого Духа, исполненной света Божественной любви.
И вера есть любовь, но малая; и надежда есть любовь, но несовершенная. Каждый раз, когда душа восходит от меньшей меры любви к большей, она неизбежно проходит через страх. Любовь своим явлением изгоняет страх, но изгнанный малою любовью, он, при переходе души к большей любви, снова возрождается, и снова преодолевается любовью; и лишь совершенная любовь, по свидетельству великого апостола любви, совершенно изгоняет страх, т. е. тот страх, в котором есть мучение.
Есть иной страх Божий, в котором нет муки, но радость и дыхание святой вечности. Об этом страхе, который не должен оставить человека в пределах земного бытия, старец говорит так: «Пред Богом должно жить в страхе и любви. В страхе, потому что Он Господь; в страхе, чтобы не оскорбить Господа плохим помыслом; в любви, потому что Господь есть любовь».
* * *
Умное безмолвие православного монаха родилось органически из глубокого покаяния и стремления сохранить заповеди Христа. Оно совсем не является искусственным приложением в духовной жизни ареопагитического богословия. Богословские положения «Ареопагита» не противоречат результатам безмолвия, и в этом смысле соприкасаются и совпадают с ним, но мы считаем необходимым указать, как на весьма существенный момент, что отправным моментом и основанием безмолвия является не отвлеченная философия апофатического богословия, а покаяние и борьба с действующим в нас «законом греховным» (Рим. 7, 23). И именно на этом пути, в стремлении заповеди Христа сделать единственным и всецелым законом нашего вечного бытия, познается непостижимость Божества; и именно на этом пути совлекается дух человека всех образов мира и бывает выше мира.
Последнее совершается с ним, когда он глубоко осознает себя - «хуже всякой твари».
О мраке совлечения
БОГ, СЫЙ СВЕТ, в котором нет ни единой тьмы, всегда является во свете и как свет. Но при совершении художественной умной молитвы душа подвижника встречает некоторый совершенно особого порядка мрак, слово о котором внешне будет так же противоречиво и парадоксально, как и о большинстве других предметов христианского духовного опыта. Противоречивость сия вызывается, с одной стороны, природою этого опыта, с другой - тем местом или точкою зрения, с которой рассматривается и определяется духовное событие.
В тот мрак, о котором идет речь, погружается внутренне душа подвижника, когда он волевым актом, посредством специальных аскетических методов, совлекается всякого представления и воображения видимых вещей и рассудочных размышлений и понятий; когда он «останавливает» ум и воображение, и потому его можно назвать «мраком совлечения»; молитву же эту принято именовать «художественною» в силу того, что совершается она по специальному, существующему на сей предмет методу.
Если искать определения духовного «места» этого мрака, то возможно сказать, что он стоит на грани явления несозданного света; но когда делание умной молитвы совершается без должного покаяния и молитвенного к Богу устремления, то обнаженная от всех представлений душа может пребыть некоторые моменты времени в этом мраке совлечения, не узрев Бога, ибо в нем, т.е. мраке этом, самом по себе - Бога еще нет.
Пребывая во мраке совлечения, ум испытывает своеобразное наслаждение и покой, и если при этом он как-то обратится на самого себя, то может ощутить некое подобие света, который, однако, не есть еще несозданный свет Божества, а естественное свойство ума, созданного по образу Божию. Как исход за грани временного, это созерцание приближает ум к познанию непреходящего, и тем делает человека обладателем нового познания, однако, еще отвлеченного познания, и горе тому, кто мудрость сию принимает, как познание истинного Бога, и созерцание сие, как приобщение Божественному бытию. Горе потому, что в таком случае мрак совлечения, стоящий на грани истинного боговидения, становится непроницаемым покровом Божества и крепкою стеною, отделяющею от Бога более, чем мрак восстания грубых страстей, мрак явных демонических наваждений или мрак потери благодати и богооставленности. Горе потому, что это было бы заблуждением, «прелестью», ибо Бога во мраке совлечения еще нет. Бог является во свете и как свет.
Когда мы наше рациональное познание и рефлективное сознание именуем светом, то с этой точки зрения, в каком-то смысле, возможно говорить о «мраке боговидения», потому что оно неизъяснимо в рациональных понятиях, потому что для нашего ума Бог пребывает непостижимым, недосягаемым. Но этот образ выражения, т.е. «мрак боговидения», совсем условен, ибо Бог есть Свет, в котором нет ни единой тьмы, и является всегда, как свет, и Своим явлением вводит человека во свет вечного Божественного бытия.
Действие Божественного света в грешном человеке попаляет страсти, и потому в известные периоды он может ощущаться, как огонь опаляющий. Горение в этом огне неизбежно проходит всякий христианин-подвижник, благочестно желающий жить.
* * *
Мрак совлечения не есть единственное «место», где является несозданный свет Божества. Бог может явиться всякому человеку на всяком его пути, даже гонителям Своим. Правда, явлением Своим Он восхитит человека из мира сего, и в этом смысле также последует обнажение или совлечение чувственных образов и рассудочных понятий, но то будет иной порядок и иная последовательность. И кому Бог благоволил явить Свой свет, тот не прельстится уже естественным светом своего ума; так что заблуждение, о котором говорилось немного выше, возможно только в том случае, когда человек, прежде явления ему несозданного света, посредством аскетических упражнений достигает мрака совлечения, и при том доверяет себе, а не следует руководству отцов.
Когда явившийся свет оставит человека, тогда душа тоскует о нем и снова жадно ищет его всеми способами, какие только она обретает и какие указываются отцами Церкви, и среди них - художественная умная молитва. Прибегание к этому аскетическому искусству, как показал вековой опыт, вполне законно, но не должно преувеличивать его значения; как и наоборот, не должно отвергать его, что делают некоторые неразумные. Этот художественный метод необязателен для спасения; он только подспорье в тех случаях, когда благодатное действие, беструдно соединяющее ум с сердцем, ослабляется, тогда это соединение ума с сердцем ищется трудом самого человека.
Нормально художественная молитва должна сопровождаться положительным содержанием, иначе говоря - она должна исходить из чувства покаяния и устремления к Богу, а если этого нет, тогда в ней остается лишь отрицательное аскетическое действие, которое уже в силу своей негативности не может быть признано целью, а только средством в нашем эмпирически данном состоянии грехопадения и одержимости страстями, т.е. когда действующий в нас грех стал почти законом нашего земного бытия.
И здесь мы снова повторим сказанное в конце предыдущего слова, что православное безмолвие не есть искусственное приложение к жизни «ареопагитической апофатики». Нет. Оно вытекает из глубокого покаяния; в основе его, по словам старца Силуана, лежит заповедь Христа: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостью твоею, и всем разумением твоим» (Лк. 10, 27). Апофатика аскетического совлечения вызывается исканием живого Бога, «Которого знает душа»; исканием свободы ума от всех образов мира, с тем, чтобы предстать Богу в полноте любви, лицом к Лицу, чистым умом в чистой сердечной молитве. Это прежде всего молитва, а не рассудочный философский анализ.
* * *
Старец любил художественное безмолвие и постоянно прибегал к нему. Оно давалось ему легко, потому что сердечная молитва его вообще никогда не прерывалась с тех пор, как он получил сей дар от Божией Матери.
Для совершения художественной умной молитвы удобным внешним условием является возможно полный покой от всяких чувственных раздражений, и прежде всего - темнота и тишина. Старец, как и все вообще безмолвствующие, вынуждался искать эти внешние удобства. Здесь мы скажем о некоторых известных нам несущественных мелочах его жизни. Будучи еще сравнительно молодым, он ради безмолвия «выпросился» у игумена на Старый Русик, где построил себе небольшую отдельную «калибку» недалеко от общежительного корпуса (5 минут ходьбы в юго-восточном направлении). Там он принимал и отца Стратоника. Недолго он прожил на Старом Русике; его снова перевели в монастырь и назначили экономом. Тогда он закрывался в своей келлии, будильник убирал глубоко в шкаф, чтобы не слышать его тиканья, а иногда толстую шерстяную монашескую шапку нахлобучивал так, что она закрывала ему и глаза и уши. Когда он стал заведовать продовольственным магазином, который находится вне стен монастыря, тогда в обширном помещении магазина он устроил себе удобный для безмолвия угол и там проводил ночи, приходя в храм на утреню, перед началом которой открывались ворота монастыря. В магазине он еще больше простудился и много страдал от ревматизма. Болезнь вынудила его последние годы жизни зимою оставаться в келлии внутри монастыря, которую он хорошо отапливал. Последняя келлия его была на том же этаже, где находится келлия игумена. Ночью он нередко ходил в другую маленькую келлию, служившую ему дровником; находилась она на том же этаже, в ряду с такими же келлиями, обращенными после умаления числа братий в дровники, в глухом и глубоком коридоре-тупике с чрезвычайно толстыми каменными стенами. В этом каменном мешке он имел и большее уединение, и полную тишину и мрак.
Для внешнего наблюдателя старец до конца своих дней пребывал «обычным» человеком. Жил он, как вообще живут хорошие монахи: исполнял послушание, хранил воздержание во всем, соблюдал монастырские уставы и порядки; причащался два раза в неделю; в посты - три раза. Работа его в магазине была несложною, а для его сил и легкою; отнимала она сравнительно, мало времени, хотя и требовала присутствия в магазине днем. До конца он пребыл спокойным и благодушным; никаких надрывов, ни страстных искажений во всем его внутреннем и внешнем облике не было. Как действительно опытный аскет, он умел не выявляться внешне, предстоя отцу, по заповеди Господней, втайне. До конца он оставался далеким от мирских интересов и безразличным к вещам мира сего, но в глубоком сердце своем он непрестанно носил огонь любви Христовой.
Глава IX
БОГ, СЫЙ СВЕТ, в котором нет ни единой тьмы, всегда является во свете и как свет. Но при совершении художественной умной молитвы душа подвижника встречает некоторый совершенно особого порядка мрак, слово о котором внешне будет так же противоречиво и парадоксально, как и о большинстве других предметов христианского духовного опыта. Противоречивость сия вызывается, с одной стороны, природою этого опыта, с другой - тем местом или точкою зрения, с которой рассматривается и определяется духовное событие.
В тот мрак, о котором идет речь, погружается внутренне душа подвижника, когда он волевым актом, посредством специальных аскетических методов, совлекается всякого представления и воображения видимых вещей и рассудочных размышлений и понятий; когда он «останавливает» ум и воображение, и потому его можно назвать «мраком совлечения»; молитву же эту принято именовать «художественною» в силу того, что совершается она по специальному, существующему на сей предмет методу.
Если искать определения духовного «места» этого мрака, то возможно сказать, что он стоит на грани явления несозданного света; но когда делание умной молитвы совершается без должного покаяния и молитвенного к Богу устремления, то обнаженная от всех представлений душа может пребыть некоторые моменты времени в этом мраке совлечения, не узрев Бога, ибо в нем, т.е. мраке этом, самом по себе - Бога еще нет.
Пребывая во мраке совлечения, ум испытывает своеобразное наслаждение и покой, и если при этом он как-то обратится на самого себя, то может ощутить некое подобие света, который, однако, не есть еще несозданный свет Божества, а естественное свойство ума, созданного по образу Божию. Как исход за грани временного, это созерцание приближает ум к познанию непреходящего, и тем делает человека обладателем нового познания, однако, еще отвлеченного познания, и горе тому, кто мудрость сию принимает, как познание истинного Бога, и созерцание сие, как приобщение Божественному бытию. Горе потому, что в таком случае мрак совлечения, стоящий на грани истинного боговидения, становится непроницаемым покровом Божества и крепкою стеною, отделяющею от Бога более, чем мрак восстания грубых страстей, мрак явных демонических наваждений или мрак потери благодати и богооставленности. Горе потому, что это было бы заблуждением, «прелестью», ибо Бога во мраке совлечения еще нет. Бог является во свете и как свет.
Когда мы наше рациональное познание и рефлективное сознание именуем светом, то с этой точки зрения, в каком-то смысле, возможно говорить о «мраке боговидения», потому что оно неизъяснимо в рациональных понятиях, потому что для нашего ума Бог пребывает непостижимым, недосягаемым. Но этот образ выражения, т.е. «мрак боговидения», совсем условен, ибо Бог есть Свет, в котором нет ни единой тьмы, и является всегда, как свет, и Своим явлением вводит человека во свет вечного Божественного бытия.
Действие Божественного света в грешном человеке попаляет страсти, и потому в известные периоды он может ощущаться, как огонь опаляющий. Горение в этом огне неизбежно проходит всякий христианин-подвижник, благочестно желающий жить.
* * *
Мрак совлечения не есть единственное «место», где является несозданный свет Божества. Бог может явиться всякому человеку на всяком его пути, даже гонителям Своим. Правда, явлением Своим Он восхитит человека из мира сего, и в этом смысле также последует обнажение или совлечение чувственных образов и рассудочных понятий, но то будет иной порядок и иная последовательность. И кому Бог благоволил явить Свой свет, тот не прельстится уже естественным светом своего ума; так что заблуждение, о котором говорилось немного выше, возможно только в том случае, когда человек, прежде явления ему несозданного света, посредством аскетических упражнений достигает мрака совлечения, и при том доверяет себе, а не следует руководству отцов.
Когда явившийся свет оставит человека, тогда душа тоскует о нем и снова жадно ищет его всеми способами, какие только она обретает и какие указываются отцами Церкви, и среди них - художественная умная молитва. Прибегание к этому аскетическому искусству, как показал вековой опыт, вполне законно, но не должно преувеличивать его значения; как и наоборот, не должно отвергать его, что делают некоторые неразумные. Этот художественный метод необязателен для спасения; он только подспорье в тех случаях, когда благодатное действие, беструдно соединяющее ум с сердцем, ослабляется, тогда это соединение ума с сердцем ищется трудом самого человека.
Нормально художественная молитва должна сопровождаться положительным содержанием, иначе говоря - она должна исходить из чувства покаяния и устремления к Богу, а если этого нет, тогда в ней остается лишь отрицательное аскетическое действие, которое уже в силу своей негативности не может быть признано целью, а только средством в нашем эмпирически данном состоянии грехопадения и одержимости страстями, т.е. когда действующий в нас грех стал почти законом нашего земного бытия.
И здесь мы снова повторим сказанное в конце предыдущего слова, что православное безмолвие не есть искусственное приложение к жизни «ареопагитической апофатики». Нет. Оно вытекает из глубокого покаяния; в основе его, по словам старца Силуана, лежит заповедь Христа: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостью твоею, и всем разумением твоим» (Лк. 10, 27). Апофатика аскетического совлечения вызывается исканием живого Бога, «Которого знает душа»; исканием свободы ума от всех образов мира, с тем, чтобы предстать Богу в полноте любви, лицом к Лицу, чистым умом в чистой сердечной молитве. Это прежде всего молитва, а не рассудочный философский анализ.
* * *
Старец любил художественное безмолвие и постоянно прибегал к нему. Оно давалось ему легко, потому что сердечная молитва его вообще никогда не прерывалась с тех пор, как он получил сей дар от Божией Матери.
Для совершения художественной умной молитвы удобным внешним условием является возможно полный покой от всяких чувственных раздражений, и прежде всего - темнота и тишина. Старец, как и все вообще безмолвствующие, вынуждался искать эти внешние удобства. Здесь мы скажем о некоторых известных нам несущественных мелочах его жизни. Будучи еще сравнительно молодым, он ради безмолвия «выпросился» у игумена на Старый Русик, где построил себе небольшую отдельную «калибку» недалеко от общежительного корпуса (5 минут ходьбы в юго-восточном направлении). Там он принимал и отца Стратоника. Недолго он прожил на Старом Русике; его снова перевели в монастырь и назначили экономом. Тогда он закрывался в своей келлии, будильник убирал глубоко в шкаф, чтобы не слышать его тиканья, а иногда толстую шерстяную монашескую шапку нахлобучивал так, что она закрывала ему и глаза и уши. Когда он стал заведовать продовольственным магазином, который находится вне стен монастыря, тогда в обширном помещении магазина он устроил себе удобный для безмолвия угол и там проводил ночи, приходя в храм на утреню, перед началом которой открывались ворота монастыря. В магазине он еще больше простудился и много страдал от ревматизма. Болезнь вынудила его последние годы жизни зимою оставаться в келлии внутри монастыря, которую он хорошо отапливал. Последняя келлия его была на том же этаже, где находится келлия игумена. Ночью он нередко ходил в другую маленькую келлию, служившую ему дровником; находилась она на том же этаже, в ряду с такими же келлиями, обращенными после умаления числа братий в дровники, в глухом и глубоком коридоре-тупике с чрезвычайно толстыми каменными стенами. В этом каменном мешке он имел и большее уединение, и полную тишину и мрак.
Для внешнего наблюдателя старец до конца своих дней пребывал «обычным» человеком. Жил он, как вообще живут хорошие монахи: исполнял послушание, хранил воздержание во всем, соблюдал монастырские уставы и порядки; причащался два раза в неделю; в посты - три раза. Работа его в магазине была несложною, а для его сил и легкою; отнимала она сравнительно, мало времени, хотя и требовала присутствия в магазине днем. До конца он пребыл спокойным и благодушным; никаких надрывов, ни страстных искажений во всем его внутреннем и внешнем облике не было. Как действительно опытный аскет, он умел не выявляться внешне, предстоя отцу, по заповеди Господней, втайне. До конца он оставался далеким от мирских интересов и безразличным к вещам мира сего, но в глубоком сердце своем он непрестанно носил огонь любви Христовой.
О благодати и о рождаемом ею догматическом сознании
В ПИСАНИЯХ блаженного старца постоянно повторяется слово - благодать. Для лучшего понимания, что должно разуметь под эти словом, позволим себе остановиться на том, как понимает благодать православный монах.
В русском слове благодать выражена отчасти богословская идея о ней, понимание ее природы, а именно: благой дар Бога, или дар благодати Божией; несозданная надмирная сила (энергия) Божества.
Человек создан по образу Бога-Творца. В существе тварного человека нет ничего несозданного. Сей тварный образ Бога не может быть причастным Божественной сущности, но он наделен способностью вступить в общение с несозданным Божеством чрез причастие Его благодати. И хотя не причастен человек Божественной сущности, однако, чрез благодать он становится общником Божественной жизни.
Благодать, как несозданная энергия Бога, по православному пониманию, есть - «Божество». Когда Божество благоволит соединяться с человеческим существом, тогда человек видит, ощущает в себе действие Божественной силы, преображающей его, делающей его богоподобным уже не только потенциально, «по образу», но и актуально, «по подобию» бытия. Благодать-Божество освящает человека, обожает его, т.е. творит его богом.
Заповедь Христа не есть, как уже мы говорили, этическая норма, но она сама в себе есть вечная божественная жизнь. Естественный человек этой жизни в своем тварном существе не имеет, и потому творить волю Божию, т.е. жить по заповеди Божией, человек своею силою не может; но ему свойственно стремиться к Богу, к блаженной вечной жизни. Стремления естественного человека так и оставались бы только стремлением без возможности их реального осуществления, если бы не приходила навстречу Божественная сила - благодать,- которая сама в себе и есть искомое, т. е. вечная божественная жизнь.
В своем опыте христианский аскет убеждается, что благодать, по ее действию, может быть только божественного происхождения. В опыте он убеждается, что в самом естестве человека нет этой силы. Чрез опыт, далее, он удостоверяется, что не только человек ищет Бога, но и Сам Бог ищет человека, и даже в несравненно большей мере. Бог постоянно ищет человека, и потому как только человек проявляет свое стремление к добру и осуществлению его, так благодать уже предваряет. Однако, действия или воздействия благодати ни в какой мере не подлежат произволу человека. Благодать приходит и уходит по воле непонуждаемого, абсолютно свободного Бога. Что бы ни делал сам человек, если не благоволит Бог, человек пребудет вне подлинной жизни, вне божественного света, во «тьме кромешной».
Познав это в своем опыте, православный монах весь смысл своей жизни полагает в стяжании благодати Святого Духа.
Вопрос стяжания благодати был центральным и в жизни старца Силуана; это выражалось в его постоянном стремлении к ней, в его постоянных беседах о том, как стяжается она и почему теряется нами.
* * *
Исходя из данных истории Церкви и общения со многими подвижниками, мы пришли к заключению, что опыт благодати у тех, которые удостоились великих посещений и видений, лишь по прошествии многих лет подвижничества, усваивается более глубоко и принимает форму духовного ведения, что мы предпочитаем определить, как догматическое сознание, но не в академическом смысле этого слова.
Исторический опыт Церкви, в который мы включаем святых апостолов и великих древних и новых отцов, дает возможность определить этот срок, начиная с 15 лет. Так первое послание апостола Павла (к Фессалоникийцам) было написано им по прошествии, приблизительно, 15 лет после явления ему Господа на пути в Дамаск. У многих он длится 20, 25, 30 и даже более лет. Евангелисты и другие апостолы написали свои свидетельства и послания по прошествии многих лет после Вознесения Господа. Святые отцы поведали о своих видениях и о своем опыте, в большинстве случаев, в конце своего подвижнического пути. В жизни старца Силуана, мы видим, прошло более 30 лет прежде, чем он излил свой опыт письменно с законченным и зрелым догматическим сознанием. Так длителен процесс усвоения благодати.
То догматическое сознание, которое мы здесь имеем в виду, рождается из духовного опыта помимо рассудочной деятельности нашего ума. Выражение опыта в слове у святых не имеет характера схоластических построений, а есть - раскрытие души. Слово о Боге и жизни в Нем приходит без раздумывания, просто; само рождается в душе.
Подвижническое догматическое сознание не есть рассудочная рефлексия на пережитый внутренний опыт, которая вообще психологически естественна. Подвижники отстраняются от путей рассудка, потому что рассудочная рефлексия не только понижает интенсивность созерцания Света, но и приводит к прекращению подлинного созерцания; и тогда душа погружается во мрак, оставаясь с одним лишь отвлеченным рациональным знанием, лишенным жизненной силы.
Что пользы рассуждать о природе благодати, а действия ее не ощущать в себе? Что пользы витийствовать о Фаворском свете, не пребывая в нем бытийно? Есть ли смысл тонко богословствовать о Троице, не имея в себе святой силы Отца, кроткой любви Сына, несозданного света Святого Духа?
Догматическое сознание, понимаемое, как духовное ведение, даруется Богом, как и всякая подлинная жизнь в Боге, возможная не иначе, как чрез пришествие Бога. Оно далеко не всегда изливалось в слове устном или написанном. Когда нисходит Божие благоволение на человека, тогда отсутствует в душе стремление к изъяснению опыта в рациональных понятиях и логических истолкованиях. Душа не имеет в них никакой необходимости, ибо она достоверно знает недоказуемым, но и не требующим доказательств знанием, что живет истинным Богом. И если есть еще в ней сила, то стремится к большей полноте; если же действие Божие превышает ее силы, то молчит в блаженном изнеможении.
Невозможно духовный опыт облечь безупречно в слова; не может человеческое слово равновесно выразить жизнь духа. Невыразимое и непостижимое в порядке логического мышления - постигается бытийно. Верою и живым общением познается Бог; а когда вступает человеческое слово со всею своею условностью и текучестью, тогда открывается поле для бесконечных недоумений и возражений.
Можно с уверенностью сказать, что никто из святых не стал бы искать словесного выражения своего духовного опыта, и навсегда пребыл бы в молчании, этом «таинстве будущего века», если бы не стояла пред ним задача - научить ближнего; если бы любовь не порождала надежды, что хоть кто-нибудь, «хотя бы одна душа», как пишет старец, услышит слово и, восприняв покаяние, спасется.
Основы догматического ведения без ущерба даются уже в первом опыте благодати, и если этот аспект единого и нераздельного духовного бытия не сразу выявляется ясно, то это не потому, что дар Божий имеет недостаток в самом себе, а потому, что усвоение этого дара человеком сопряжено с длительным внутренним процессом.
Человек, впервые созерцающий несозданный Божественный свет, впервые вводимый в мир вечного бытия, в силу новизны видения и несоизмеримости, несовместимости его со всем окружающим нас миром вещей, поражается недоумением и пребывает в блаженном удивлении. Он не в силах выразить его словами. Он будет немотствовать или говорить нечто, почти нелепое. Если он не призван на служение благовестника, то услышанные им, невыражаемые на человеческом языке глаголы он скроет в сердце своем.
Но как ни велик первый дар Божественной благодати, доколе он не усвоен, человек снова может подвергнуться не только колебаниям, но и падениям. Прекрасный пример тому мы имеем в лице апостола Петра. На Фаворе - он в блаженном недоумении; после, во время страданий Христа, он отрекается; а много лет спустя, в своем послании, ссылается на свое фаворское видение, как на свидетельство истины.
Длительность процесса усвоения благодати не у всех одинакова. Нормальный же путь этого усвоения в общих чертах таков. Первый опыт Божественного посещения глубоко поражает всего человека и увлекает его всецело во внутреннюю жизнь, в молитву, в борьбу со страстями. Этот период богат чувством сердца и изобилует переживаниями настолько сильными, что ум весь привлекается к соучастию в них. Последующий период, потери благодати, погружает человека в великую скорбь и недоуменное искание причин потери и путей к возвращению Божьего дара. И лишь по прошествии многих лет смены духовных состояний, сопровождающихся обычно чтением Священного Писания и творений святых отцов Церкви, беседами с духовными наставниками и другими подвижниками благочестия, после долгой борьбы со страстями, человек обнаруживает в себе свет познания путей духа, пришедший таинственно без наблюдения (Лк. 17, 20). Это познание, названное нами догматическим сознанием, есть глубокая жизнь духа, и никак не отвлеченный гносис.
* * *
Бог не завистлив. Бог не самолюбив и не честолюбив. Он Сам смиренно и терпеливо ищет всякого человека на всех путях его, и потому каждый может в той или иной мере познавать Бога не только в Церкви, но и вне Ее, однако, совершенное познание Бога помимо Христа или вне Христа - невозможно (Мф. 11, 27).
Вне Христа никакой духовный (мистический) опыт не дает человеку познать Божественное Бытие, как Единую непостижимую абсолютную Объективность в Трех непостижимых абсолютных Субъектах, т. е. как Троицу единосущую и нераздельную. Во Христе же это откровение, это ведение становится светом вечной жизни, изливающимся на все проявления человеческого бытия.
В писаниях старца Силуана ясно видно, как он без всяких противоречий жил Единым Богом в Трех Лицах. Одни и те же имена: Отец, Господь, Владыка, Царь, Создатель, Спаситель и другие, он в своих молитвах относит то отдельно к каждому Лицу Святой Троицы, то к Единству Трех Лиц.
По категорическому свидетельству старца - Духом Святым познается Божество Иисуса Христа. Познавший таким образом Божество Христа, чрез духовный опыт постигает в Нем неслиянное соединение двух естеств и двух воль. Также Духом Святым, в духовном опыте, познается несозданная природа Божественного Света и другие догматы нашей веры. Но здесь необходимо заметить, что то догматическое сознание, которое приходит чрез опыт благодати, качественно отличается от подобного ему по внешности догматического сознания, когда таковое является следствием или «веры от слуха», или академической учебы, или в порядке философского убеждения, как отвлеченно идеальные представления.
«Иное веровать в Бога, и иное - знать Бога», говорит старец.
Отвлеченно идеальные представления могут соответствовать истине бытия, но даже и в этом случае, в своей отдельности от положительного опыта благодати, они не являются тем ведением Бога, которое по существу своему есть вечная жизнь (Иоан. 17, 3). Однако и они драгоценны, потому что во всякий момент могут послужить человеку и в плане подлинной духовной жизни.
* * *
Богослов- интеллектуалист о писаниях старца, возможно, скажет: я не нахожу здесь богатства богословской мысли; я не вижу здесь догматического ведения. Так скажет он потому, что его духовность принадлежит иному плану религиозной жизни.
Богослов- рационалист занят множеством проблем и ищет разрешения их на путях рассудочного умозрения. Его подлинный религиозный опыт невелик; главный опыт его принадлежит сфере рассудка, а не живого богообщения. Свою научную эрудицию и рассудочный опыт он считает духовным богатством, и ставит его настолько высоко, что всякий другой опыт в его глазах отступает на второстепенный план.
Для человека подлинно религиозного, ищущего живого богообщения, живущего Богом, очевидна наивность увлечений рационалиста. Он недоумевает, в каком-то смысле - не понимает, как может умный человек удовлетворяться своими домыслами и отвлеченными построениями? Рационалисты, для примера, веками бьются над разрешением проблемы соотношения благодати и тварной свободы. Они словно забывают, что есть иной путь к разрешению этих вопросов: путь бытийного познания взаимодействия Божественной благодати и человеческой свободы. Этим путем шел старец Силуан. Это есть вообще путь Церкви. Церковь сильна и богата не Своею научною эрудициею, а, прежде всего, действительным обладанием дарами благодати. Церковь живет Духом Святым, дышит Им, и из факта общения знает, как Он действует, знает также и то, как и в каких пределах проявляется человеческая свобода.
Взаимодействия благодати и свободы бесконечно разнообразны. Разнообразие это является следствием с одной стороны меры, или степени, или силы благодати, с другой - духовного состояния каждого отдельного человека. По свидетельству отцов Церкви и старца, когда Господь приходит в душу человека, когда Свет Божий объемлет всего человека, когда весь человек в Боге, тогда он как бы теряет свободу; тогда свобода его проявляется лишь в том, что он всецело отдается Богу и уже не действует от себя, а только воспринимает даруемое Богом. В этом состоянии человек не спрашивает ничего (Иоан. 16, 23). Выражаясь иными словами: тогда отпадают все вопросы, всякая «проблематика».
Говоря так, мы вовсе не помышляем отвергнуть законность и естественность недоуменных исканий и вопрошаний души. Нет. Но мы говорим о различных путях. В то время, как один удовлетворяется или требует ответа в плане рациональном, другой ищет его в порядке подлинного бытия. Рационалист, чтобы удовлетворить запросы своего ума, строит сложнейшие богословско-философские системы; проделывает колоссальную работу, чтобы диалектически, если не доказать, то, по крайней мере, развить и показать положение вещей, как оно ему представляется. Нередко этому посвящаются все силы, богатые дарования, вся жизнь. И странным образом от взора его точно ускользает беспочвенность такого искания.
Разве возможно решение стоящих пред нами вопросов вечной жизни на этих путях? И если бы было возможно,- то, все равно, отвлеченное знание есть ли подлинная жизнь? Разве может дух человека удовлетвориться таким наивным разрешением?
Блаженный старец с молодых лет ощутил нужду в подлинном бытии; он горячо искал ту реальность, которая сама в себе несет неопровержимое свидетельство нашему духу о вечном бытии, подобно тому, как неопровержимо непосредственное свидетельство нашего сознания о факте нашего земного существования.
История человеческой мысли и духовного опыта знает один замечательный момент, когда были сказаны слова: «Я мыслю, значит я существую» (Декарт). Другой философ, нашего времени, иначе осознал жизнь: «Я бы сказал: я люблю, значит я существую; потому что более глубоким основанием для осознания нашего бытия считаю любовь». Иные говорили: «Я ем, хожу, значит я существую», то есть: «всякое действие и проявление моего я - есть показатель моего бытия».
Все эти выражения носят в себе элементы рассудочной рефлексии на вопрос: существую ли я? Но и вне этой рефлексии, в сфере иррационального самосознания всякий человек сознает себя существующим.
Так есть духовные состояния, когда человек с достоверностью знает непосредственным знанием, что он не умирает, что он причастен вечной жизни; когда Дух Святой, по выражению старца, свидетельствует душе спасение. И искание такого разрешения стоящих пред нами проблем - воистину достойно мудрого мужа. Этот путь - есть путь бытия, которым идет Церковь Христова. Богатство Церкви составляет подлинный опыт Божественного бытия. И блаженный старец богат именно этим опытом вечного бытия, даруемого Духом Святым, и из него исходит.
Старец говорит: «О, Душе Святый… Ты открыл мне непостижимую тайну».
И если сказать ему: - раскрой же нам эту тайну, которую дал тебе познать Дух Святой, то следует ответ не такой, какого мы искали. Он говорит: «Дух Святой невидимо дает душе знание».
«Он дал мне познать Господа - Создателя моего. Он дал мне познать, как много нас любит Господь… Объяснить этого невозможно»…
Так беден старец диалектически. Однако, было бы ошибкою думать, что это есть следствие его необразованности. Но и человек, исключительно одаренный интеллектуально и способный к рационалистическому мышлению, так же будет немотствовать, когда соприкоснется с тем бытием, о котором говорит старец. Тут не может быть «богатства» мыслей и богословских концепций. Слово человеческое не в силах выражать того бытия, к которому мы призваны, которое дарует Бог. Даже Сам Господь уклонился от описания его словом, но сказал: «Когда приидет Дух истины, то Он наставит вас на всякую истину… и в тот день вы не спросите Меня ни о чем» (Иоан. 16, 13; 23).
Глава X
В ПИСАНИЯХ блаженного старца постоянно повторяется слово - благодать. Для лучшего понимания, что должно разуметь под эти словом, позволим себе остановиться на том, как понимает благодать православный монах.
В русском слове благодать выражена отчасти богословская идея о ней, понимание ее природы, а именно: благой дар Бога, или дар благодати Божией; несозданная надмирная сила (энергия) Божества.
Человек создан по образу Бога-Творца. В существе тварного человека нет ничего несозданного. Сей тварный образ Бога не может быть причастным Божественной сущности, но он наделен способностью вступить в общение с несозданным Божеством чрез причастие Его благодати. И хотя не причастен человек Божественной сущности, однако, чрез благодать он становится общником Божественной жизни.
Благодать, как несозданная энергия Бога, по православному пониманию, есть - «Божество». Когда Божество благоволит соединяться с человеческим существом, тогда человек видит, ощущает в себе действие Божественной силы, преображающей его, делающей его богоподобным уже не только потенциально, «по образу», но и актуально, «по подобию» бытия. Благодать-Божество освящает человека, обожает его, т.е. творит его богом.
Заповедь Христа не есть, как уже мы говорили, этическая норма, но она сама в себе есть вечная божественная жизнь. Естественный человек этой жизни в своем тварном существе не имеет, и потому творить волю Божию, т.е. жить по заповеди Божией, человек своею силою не может; но ему свойственно стремиться к Богу, к блаженной вечной жизни. Стремления естественного человека так и оставались бы только стремлением без возможности их реального осуществления, если бы не приходила навстречу Божественная сила - благодать,- которая сама в себе и есть искомое, т. е. вечная божественная жизнь.
В своем опыте христианский аскет убеждается, что благодать, по ее действию, может быть только божественного происхождения. В опыте он убеждается, что в самом естестве человека нет этой силы. Чрез опыт, далее, он удостоверяется, что не только человек ищет Бога, но и Сам Бог ищет человека, и даже в несравненно большей мере. Бог постоянно ищет человека, и потому как только человек проявляет свое стремление к добру и осуществлению его, так благодать уже предваряет. Однако, действия или воздействия благодати ни в какой мере не подлежат произволу человека. Благодать приходит и уходит по воле непонуждаемого, абсолютно свободного Бога. Что бы ни делал сам человек, если не благоволит Бог, человек пребудет вне подлинной жизни, вне божественного света, во «тьме кромешной».
Познав это в своем опыте, православный монах весь смысл своей жизни полагает в стяжании благодати Святого Духа.
Вопрос стяжания благодати был центральным и в жизни старца Силуана; это выражалось в его постоянном стремлении к ней, в его постоянных беседах о том, как стяжается она и почему теряется нами.
* * *
Исходя из данных истории Церкви и общения со многими подвижниками, мы пришли к заключению, что опыт благодати у тех, которые удостоились великих посещений и видений, лишь по прошествии многих лет подвижничества, усваивается более глубоко и принимает форму духовного ведения, что мы предпочитаем определить, как догматическое сознание, но не в академическом смысле этого слова.
Исторический опыт Церкви, в который мы включаем святых апостолов и великих древних и новых отцов, дает возможность определить этот срок, начиная с 15 лет. Так первое послание апостола Павла (к Фессалоникийцам) было написано им по прошествии, приблизительно, 15 лет после явления ему Господа на пути в Дамаск. У многих он длится 20, 25, 30 и даже более лет. Евангелисты и другие апостолы написали свои свидетельства и послания по прошествии многих лет после Вознесения Господа. Святые отцы поведали о своих видениях и о своем опыте, в большинстве случаев, в конце своего подвижнического пути. В жизни старца Силуана, мы видим, прошло более 30 лет прежде, чем он излил свой опыт письменно с законченным и зрелым догматическим сознанием. Так длителен процесс усвоения благодати.
То догматическое сознание, которое мы здесь имеем в виду, рождается из духовного опыта помимо рассудочной деятельности нашего ума. Выражение опыта в слове у святых не имеет характера схоластических построений, а есть - раскрытие души. Слово о Боге и жизни в Нем приходит без раздумывания, просто; само рождается в душе.
Подвижническое догматическое сознание не есть рассудочная рефлексия на пережитый внутренний опыт, которая вообще психологически естественна. Подвижники отстраняются от путей рассудка, потому что рассудочная рефлексия не только понижает интенсивность созерцания Света, но и приводит к прекращению подлинного созерцания; и тогда душа погружается во мрак, оставаясь с одним лишь отвлеченным рациональным знанием, лишенным жизненной силы.
Что пользы рассуждать о природе благодати, а действия ее не ощущать в себе? Что пользы витийствовать о Фаворском свете, не пребывая в нем бытийно? Есть ли смысл тонко богословствовать о Троице, не имея в себе святой силы Отца, кроткой любви Сына, несозданного света Святого Духа?
Догматическое сознание, понимаемое, как духовное ведение, даруется Богом, как и всякая подлинная жизнь в Боге, возможная не иначе, как чрез пришествие Бога. Оно далеко не всегда изливалось в слове устном или написанном. Когда нисходит Божие благоволение на человека, тогда отсутствует в душе стремление к изъяснению опыта в рациональных понятиях и логических истолкованиях. Душа не имеет в них никакой необходимости, ибо она достоверно знает недоказуемым, но и не требующим доказательств знанием, что живет истинным Богом. И если есть еще в ней сила, то стремится к большей полноте; если же действие Божие превышает ее силы, то молчит в блаженном изнеможении.
Невозможно духовный опыт облечь безупречно в слова; не может человеческое слово равновесно выразить жизнь духа. Невыразимое и непостижимое в порядке логического мышления - постигается бытийно. Верою и живым общением познается Бог; а когда вступает человеческое слово со всею своею условностью и текучестью, тогда открывается поле для бесконечных недоумений и возражений.
Можно с уверенностью сказать, что никто из святых не стал бы искать словесного выражения своего духовного опыта, и навсегда пребыл бы в молчании, этом «таинстве будущего века», если бы не стояла пред ним задача - научить ближнего; если бы любовь не порождала надежды, что хоть кто-нибудь, «хотя бы одна душа», как пишет старец, услышит слово и, восприняв покаяние, спасется.
Основы догматического ведения без ущерба даются уже в первом опыте благодати, и если этот аспект единого и нераздельного духовного бытия не сразу выявляется ясно, то это не потому, что дар Божий имеет недостаток в самом себе, а потому, что усвоение этого дара человеком сопряжено с длительным внутренним процессом.
Человек, впервые созерцающий несозданный Божественный свет, впервые вводимый в мир вечного бытия, в силу новизны видения и несоизмеримости, несовместимости его со всем окружающим нас миром вещей, поражается недоумением и пребывает в блаженном удивлении. Он не в силах выразить его словами. Он будет немотствовать или говорить нечто, почти нелепое. Если он не призван на служение благовестника, то услышанные им, невыражаемые на человеческом языке глаголы он скроет в сердце своем.
Но как ни велик первый дар Божественной благодати, доколе он не усвоен, человек снова может подвергнуться не только колебаниям, но и падениям. Прекрасный пример тому мы имеем в лице апостола Петра. На Фаворе - он в блаженном недоумении; после, во время страданий Христа, он отрекается; а много лет спустя, в своем послании, ссылается на свое фаворское видение, как на свидетельство истины.
Длительность процесса усвоения благодати не у всех одинакова. Нормальный же путь этого усвоения в общих чертах таков. Первый опыт Божественного посещения глубоко поражает всего человека и увлекает его всецело во внутреннюю жизнь, в молитву, в борьбу со страстями. Этот период богат чувством сердца и изобилует переживаниями настолько сильными, что ум весь привлекается к соучастию в них. Последующий период, потери благодати, погружает человека в великую скорбь и недоуменное искание причин потери и путей к возвращению Божьего дара. И лишь по прошествии многих лет смены духовных состояний, сопровождающихся обычно чтением Священного Писания и творений святых отцов Церкви, беседами с духовными наставниками и другими подвижниками благочестия, после долгой борьбы со страстями, человек обнаруживает в себе свет познания путей духа, пришедший таинственно без наблюдения (Лк. 17, 20). Это познание, названное нами догматическим сознанием, есть глубокая жизнь духа, и никак не отвлеченный гносис.
* * *
Бог не завистлив. Бог не самолюбив и не честолюбив. Он Сам смиренно и терпеливо ищет всякого человека на всех путях его, и потому каждый может в той или иной мере познавать Бога не только в Церкви, но и вне Ее, однако, совершенное познание Бога помимо Христа или вне Христа - невозможно (Мф. 11, 27).
Вне Христа никакой духовный (мистический) опыт не дает человеку познать Божественное Бытие, как Единую непостижимую абсолютную Объективность в Трех непостижимых абсолютных Субъектах, т. е. как Троицу единосущую и нераздельную. Во Христе же это откровение, это ведение становится светом вечной жизни, изливающимся на все проявления человеческого бытия.
В писаниях старца Силуана ясно видно, как он без всяких противоречий жил Единым Богом в Трех Лицах. Одни и те же имена: Отец, Господь, Владыка, Царь, Создатель, Спаситель и другие, он в своих молитвах относит то отдельно к каждому Лицу Святой Троицы, то к Единству Трех Лиц.
По категорическому свидетельству старца - Духом Святым познается Божество Иисуса Христа. Познавший таким образом Божество Христа, чрез духовный опыт постигает в Нем неслиянное соединение двух естеств и двух воль. Также Духом Святым, в духовном опыте, познается несозданная природа Божественного Света и другие догматы нашей веры. Но здесь необходимо заметить, что то догматическое сознание, которое приходит чрез опыт благодати, качественно отличается от подобного ему по внешности догматического сознания, когда таковое является следствием или «веры от слуха», или академической учебы, или в порядке философского убеждения, как отвлеченно идеальные представления.
«Иное веровать в Бога, и иное - знать Бога», говорит старец.
Отвлеченно идеальные представления могут соответствовать истине бытия, но даже и в этом случае, в своей отдельности от положительного опыта благодати, они не являются тем ведением Бога, которое по существу своему есть вечная жизнь (Иоан. 17, 3). Однако и они драгоценны, потому что во всякий момент могут послужить человеку и в плане подлинной духовной жизни.
* * *
Богослов- интеллектуалист о писаниях старца, возможно, скажет: я не нахожу здесь богатства богословской мысли; я не вижу здесь догматического ведения. Так скажет он потому, что его духовность принадлежит иному плану религиозной жизни.
Богослов- рационалист занят множеством проблем и ищет разрешения их на путях рассудочного умозрения. Его подлинный религиозный опыт невелик; главный опыт его принадлежит сфере рассудка, а не живого богообщения. Свою научную эрудицию и рассудочный опыт он считает духовным богатством, и ставит его настолько высоко, что всякий другой опыт в его глазах отступает на второстепенный план.
Для человека подлинно религиозного, ищущего живого богообщения, живущего Богом, очевидна наивность увлечений рационалиста. Он недоумевает, в каком-то смысле - не понимает, как может умный человек удовлетворяться своими домыслами и отвлеченными построениями? Рационалисты, для примера, веками бьются над разрешением проблемы соотношения благодати и тварной свободы. Они словно забывают, что есть иной путь к разрешению этих вопросов: путь бытийного познания взаимодействия Божественной благодати и человеческой свободы. Этим путем шел старец Силуан. Это есть вообще путь Церкви. Церковь сильна и богата не Своею научною эрудициею, а, прежде всего, действительным обладанием дарами благодати. Церковь живет Духом Святым, дышит Им, и из факта общения знает, как Он действует, знает также и то, как и в каких пределах проявляется человеческая свобода.
Взаимодействия благодати и свободы бесконечно разнообразны. Разнообразие это является следствием с одной стороны меры, или степени, или силы благодати, с другой - духовного состояния каждого отдельного человека. По свидетельству отцов Церкви и старца, когда Господь приходит в душу человека, когда Свет Божий объемлет всего человека, когда весь человек в Боге, тогда он как бы теряет свободу; тогда свобода его проявляется лишь в том, что он всецело отдается Богу и уже не действует от себя, а только воспринимает даруемое Богом. В этом состоянии человек не спрашивает ничего (Иоан. 16, 23). Выражаясь иными словами: тогда отпадают все вопросы, всякая «проблематика».
Говоря так, мы вовсе не помышляем отвергнуть законность и естественность недоуменных исканий и вопрошаний души. Нет. Но мы говорим о различных путях. В то время, как один удовлетворяется или требует ответа в плане рациональном, другой ищет его в порядке подлинного бытия. Рационалист, чтобы удовлетворить запросы своего ума, строит сложнейшие богословско-философские системы; проделывает колоссальную работу, чтобы диалектически, если не доказать, то, по крайней мере, развить и показать положение вещей, как оно ему представляется. Нередко этому посвящаются все силы, богатые дарования, вся жизнь. И странным образом от взора его точно ускользает беспочвенность такого искания.
Разве возможно решение стоящих пред нами вопросов вечной жизни на этих путях? И если бы было возможно,- то, все равно, отвлеченное знание есть ли подлинная жизнь? Разве может дух человека удовлетвориться таким наивным разрешением?
Блаженный старец с молодых лет ощутил нужду в подлинном бытии; он горячо искал ту реальность, которая сама в себе несет неопровержимое свидетельство нашему духу о вечном бытии, подобно тому, как неопровержимо непосредственное свидетельство нашего сознания о факте нашего земного существования.
История человеческой мысли и духовного опыта знает один замечательный момент, когда были сказаны слова: «Я мыслю, значит я существую» (Декарт). Другой философ, нашего времени, иначе осознал жизнь: «Я бы сказал: я люблю, значит я существую; потому что более глубоким основанием для осознания нашего бытия считаю любовь». Иные говорили: «Я ем, хожу, значит я существую», то есть: «всякое действие и проявление моего я - есть показатель моего бытия».
Все эти выражения носят в себе элементы рассудочной рефлексии на вопрос: существую ли я? Но и вне этой рефлексии, в сфере иррационального самосознания всякий человек сознает себя существующим.
Так есть духовные состояния, когда человек с достоверностью знает непосредственным знанием, что он не умирает, что он причастен вечной жизни; когда Дух Святой, по выражению старца, свидетельствует душе спасение. И искание такого разрешения стоящих пред нами проблем - воистину достойно мудрого мужа. Этот путь - есть путь бытия, которым идет Церковь Христова. Богатство Церкви составляет подлинный опыт Божественного бытия. И блаженный старец богат именно этим опытом вечного бытия, даруемого Духом Святым, и из него исходит.
Старец говорит: «О, Душе Святый… Ты открыл мне непостижимую тайну».
И если сказать ему: - раскрой же нам эту тайну, которую дал тебе познать Дух Святой, то следует ответ не такой, какого мы искали. Он говорит: «Дух Святой невидимо дает душе знание».
«Он дал мне познать Господа - Создателя моего. Он дал мне познать, как много нас любит Господь… Объяснить этого невозможно»…
Так беден старец диалектически. Однако, было бы ошибкою думать, что это есть следствие его необразованности. Но и человек, исключительно одаренный интеллектуально и способный к рационалистическому мышлению, так же будет немотствовать, когда соприкоснется с тем бытием, о котором говорит старец. Тут не может быть «богатства» мыслей и богословских концепций. Слово человеческое не в силах выражать того бытия, к которому мы призваны, которое дарует Бог. Даже Сам Господь уклонился от описания его словом, но сказал: «Когда приидет Дух истины, то Он наставит вас на всякую истину… и в тот день вы не спросите Меня ни о чем» (Иоан. 16, 13; 23).
Духовные испытания
ЧЕЛОВЕКУ с Богом не всегда легко. В период отнятия благодати, который обычно весьма продолжителен, Бог иногда может представляться душе беспощадным мучителем. Не достигая милости Божией, несмотря на предельно доступный для него подвиг и труд, человек страдает настолько тяжко, что, если бы было возможно, отказался бы вообще от всякого бытия.
В чем же его страдания? Ответить на этот вопрос - задача нелегкая.
Испытав Бога, познав жизнь во свете Лица Божия, душа уже ни в чем в мире не находит себе ни покоя, ни удовлетворения и ни на чем не может остановиться, и вместе все, кроме Бога, окружает ее. Все, что познала она, как зло, как тьму, всякое демоническое действие обуревает ее, и мучительство страстей по временам доходит до последнего напряжения, а Бог словно отвратился от человека и не внимает никаким призывам его. Как самое беспомощное существо повисает он над страшною бездною, и кричит к Богу о помощи, но все крики остаются неуслышанными. Богу как бы безразлично до всех его страданий. Душа знает о своем отступлении от любви Божией и терзается сознанием своей неправды и измены Богу, но вместе она взывает к Нему о помиловании, и не находит его. Лишь как обличитель в беззакониях предстает Бог душе, и она истлевает от этих обличений. Она сознает правду суда Божия, но страдания ее от этого не умаляются. Не воображением, но действительно погружаясь в сень смертную, и не обретая с собою Бога, Которого зовет день и ночь, душа страдает невыносимо. Встает вопрос: зачем же все это? Во время самого испытания душа не может воспринять его, как проявление милосердия Божия, или доверия Бога к ней; как желание Его приобщить человека святости и полноте бытия в Себе. Душа знает только одно, что Бог оставил ее после того, как явил ей Свой Свет, и тем безмерно умножил ее страдания. И когда обессиленная вконец, она не видит Бога, склоняющегося к ней Своим милосердием, тогда приходят такие мысли и чувства, о которых хранится молчание. Душа нисходит во ад, но не так, как нисходят не познавшие Духа Божия, не имеющие в себе света истинного богопознания и потому слепые; нет - она нисходит туда способная к осознанию созерцаемого ею мрака.
Так бывает лишь с теми, кто познал Божественную благодать и затем потерял ее. Семя любви Божией, которое несет в глубине своей душа, порождает тогда в ней покаяние, которое по силе и полноте своей превосходит меру обычного религиозного сознания. Человек с великим плачем обращается к Богу всем существом своим, всею силою, и так научается подлинной молитве, которая исторгает его из мира сего в иной мир, где слышит он неизрекаемые на человеческом языке глаголы. Неизрекаемые, потому что как только облекутся они в готовые слова и понятия, так каждый слышащий его будет видеть и разуметь в них только то, что познал в опыте своем и не больше. Когда же пройдет душа чрез весь этот ряд тяжелых испытаний, тогда она ясно видит в себе, что нет в мире такого места, такого страдания, такой радости, такой силы, такой твари, которые могли бы оторвать ее от любви Божией; и света этой жизни уже не может поглотить тьма.
* * *
С Богом человеку не всегда легко. Так же и со святым жить не всегда легко. Многие наивно думают, что со святыми приятно и радостно; жалеют, что они окружены грешными, и мечтают встретить святого. Из отдельных встреч, которые исполняют нередко прежде печальную душу светлой надеждою и новыми силами, они готовы сделать заключение, что пребывание со святыми всегда так окрыляюще действует на душу. Это заблуждение. Никакой святой не может освободить от необходимости борьбы с живущим в нас грехом. Он может содействовать молитвою, помогать словом и поучением, укреплять своим примером, но освободить от труда и подвига он не может. И когда святой призывает и влечет нас жить по заповедям, тогда он может показаться «жестоким». Ведь сказали же некоторые, и до ныне говорят, о Самом Христе, что «жестоко слово Его; кто может Его слушать» (Иоан. 6, 60). Так и слово святых, когда они требуют от нас хранения заповедей в чистоте, становится непосильным и «жестоким».
Старец Силуан всегда был кроток, снисходителен, мягок, но по существу никогда не отступал от того, чему был научен Богом. Его подход был прост и ясен: «Господу всех жалко… Он так возлюбил людей, что взял на Себя тяготу всего мира… И от нас Он хочет, чтобы мы любили брата». Когда слушаешь старца, то всею душою сознаешь, что он говорит истину, но следовать за ним непосильно тяжело. И многие отходили от него. Его духовное благоухание порождало в душе глубокий стыд за себя, и чувство собственного зловония и гадости. Если вы жалуетесь ему на обидчиков, то он хотя и понимает вашу скорбь и печалится вместе с вами, но гнева вашего не разделит. Если вы думаете воздать злом за понесенное вами зло, то он опечалится уже на вас. Если вы считаете вредным ответить злому человеку добром, то он недоумевает, как вы, именуя себя христианином, считаете, что поступок, согласный с заповедью Христа, может принести какой-либо вред. Заповеди Христа для него были законом абсолютного совершенства, и единственным путем к преодолению зла в мире и к вечному свету. Хранение их может быть только полезно; полезно и для того, кто им следует, и для того, по отношению к кому они исполняются. Нет, и не может быть такого случая, когда следование заповедям Христа могло бы причинить вред, если о вреде судить не по временному внешнему ущербу, а в плане подлинного и вечного бытия, ибо заповедь Христа есть выявление абсолютного блага.
Был случай, когда один иеромонах сказал старцу, что если действовать, как он говорит, то этим воспользуются враги, и зло восторжествует. Старец в тот момент остался безмолвным, потому что возражавший ему был неспособен воспринять слово, но после сказал, не ему, а другому: «Разве дух Христов может замышлять кому-нибудь зло? Разве мы к этому призваны Богом?»
Лукавство совести у страстного человека - велико и тонко. В религиозной жизни, человек, одержимый страстью, часто выставляет ее, как искание правды и пользы, и нередко, как борьбу за славу Божию. Во имя Христа, предавшего Себя на смерть за врагов, люди иногда готовы стоять даже до крови, только крови не своей, а «брата-врага». Так бывало во все времена, но жизнь старца совпала с таким моментом истории, когда подобное извращение выявлялось с особенною силою. «Это ли путь Христа?», говорил он со скорбью.
* * *
«Жестоко» слово старца. Кто может его слушать? Жить по нему - значит предать себя на мучение не только в исключительном смысле этого слова, но и в повседневности.
Не помним сейчас, где повествуется об одном благочестивом человеке, который всю жизнь просил у Господа - дать ему мученическую смерть; и когда приблизился час его мирной кончины, то он с печалью сказал: «Господь не услышал моей молитвы». Но едва произнес он эти слова, как получил извещение, что вся жизнь его была мученическою, и принята, как мученичество.
Старец говорит, что благодать, которую он получил в начале, была «как у мучеников», так что он думал даже, что ему, быть может, Господь положил мученическую смерть; но подобно тому благочестивому человеку, он скончался мирно. Старец был в высшей степени трезвым во всем. Он не предавался мечтательности о совершенстве; но, познав совершенную любовь Христову, он всю жизнь крепко подвизался, чтобы стяжать ее. Он больше, чем кто-либо знал, что «дух бодр, а плоть немощна», и потому говорит, что иногда встречается у людей желание пострадать за Христа, но если нет благодати и в теле, то человек может не вынести мук. Поэтому не должно дерзать на такой подвиг, но если Господь призовет, то надо просить у Него помощи, и Он поможет.
Старец не искал мученичества, хотя и познал «мученическую» благодать. Однако, жизнь его была подлинным мученичеством. Возможно сказать даже большее. Мученик иногда за короткий период своего мужественного исповедания платится жизнью. Но десятилетиями подвизаться, как подвизался старец, и десятилетиями молиться за мир, как он молился,- «молиться за людей - это кровь проливать»,- выше простого мученичества.
Путь христианина вообще есть мученичество; и кто проходит его должным образом, с трудом решается на проповедь. Душа его полна желания видеть брата своего причастным вечного света, но страдания хочет понести лишь он сам, и потому прежде всего и больше всего обращается он к молитве за мир.
* * *
В пределах земной жизни, в этой сфере, предоставленной Богом для выявления не только положительных, но и отрицательных возможностей свободы, никто и ничто не может совершенно остановить проявлений зла; однако, молитва любви сильна весьма многое изменить в ходе событий и сократить размеры зла.
«Жизнь есть свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Иоан. 1; 4-5). Тьма небытия не может поглотить свет жизни. Все благое, что исходит от Бога и возвращается к Богу,- не уничтожимо. Молитва есть одна из высочайших форм благого бытия, неуничтожимого, вечного. Это та «благая часть, которая не отымается» никогда (Лк. 10, 42).
В искании спасения, своего и ближних, подвижник, сосредоточенный на своем внутреннем человеке, в самом себе видит силу «закона греховного» (Рим. 7, 23). Видя, как грех убивает, умерщвляет его (Рим. 7, 11) при всем напряжении делать добро, он нередко доходит почти до отчаяния и в этом тягостном состоянии молится.
Помним замечательное посещение. К нам пришел один монах-пустынник. Ему тогда было около семидесяти лет. Жил он в глухом месте, лежащем на пути от монастыря к сСкиту, в овраге, у потока воды, среди леса. Измученное, покрытое морщинами, бледное, давно неумытое, сероватого цвета лицо; неопрятные, седые, темно-серые волосы на голове и бороде; ввалившиеся серо-голубые глаза. Мы долго беседовали. Он рассказал о себе следующее:
«Много лет болит душа моя от мысли, что вот мы, монахи, отреклись от мира, покинули и родных, и родину, оставили все, что составляет обычно жизнь людей; дали обеты пред Богом, и святыми ангелами, и людьми жить по закону Христа; отказались от своей воли и проводим, в сущности, мучительную жизнь, и все же не преуспеваем в добре. Много ли из нас спасающихся? Я первый погибаю. Вижу и других, что страсти обладают ими. А когда встречаю мирских, то вижу, что живут они в великом невежестве, нерадиво и не каются. И вот понемногу, незаметно для себя, я втянулся в молитву за мир. Я много плакал от мысли, что если мы - монахи, отрекшиеся от мира, не спасаемся, то что же вообще творится в мире? Так постепенно скорбь моя росла, и я стал плакать уже слезами отчаяния. И вот, в прошлом году, когда я так в отчаянии, усталый от плача, ночью лежал на полу, явился Господь и спросил меня: «Ты почему так плачешь?»… Я молчу… «Разве ты не знаешь, что Я буду судить мир?»… Я опять молчу… Господь говорит: «Я помилую всякого человека, который хотя бы однажды в жизни призвал Бога»… Во мне пробежала мысль: «Тогда зачем мы так мучаемся на всякий день?» Господь на движение моей мысли отвечает: «Те, что страдают за заповедь Мою, в Царствии Небесном будут Моими друзьями, а остальных я только помилую». И отошел Господь».
Это произошло с ним наяву. Тогда же он рассказал еще о двух видениях, бывших ему в легком сне после скорбной молитвы за мир.
Мы не называем имени этого монаха, потому что он еще жив, и от оценки видения мы уклоняемся. Мы слушали его без малейшего проявления своего отношения к рассказанному им, следуя суровому правилу Афонских отцов - быть особенно осторожным, когда речь идет о видениях. Возможно, что наша сухая бдительность, возможно что-либо другое нелепое в нас оттолкнуло этого старца-монаха, но только после он уже не приходил к нам. У нас, правда, была нескромная мысль: испытать его больше. Может быть это оскорбило его? Не знаем.
За время нашего общения с монахами Святой Горы, мы встретили девять человек, которые любили молиться за мир, и молились с плачем. Однажды мы слышали беседу двух монахов. Один из них сказал:
- Не могу понять, почему Господь не дает мир миру, если Его умоляет в том хотя бы один человек?
Другой на это ответил:
- И как возможен полный мир на земле, если останется хотя бы только один человек с злой волей?
Но возвратимся к своей основной теме.
* * *
С Богом человеку не всегда легко.
Мы повторяемся, но предмет нашей беседы таков, что этого не избежать. Не богат и не разнообразен круг мыслей подвижника, но они касаются того бытия, которое совсем нелегко усваивается. Проходят века, и в долгом течении их все тот же опыт повторяется почти неизменно, и несмотря на это, немногие знают последовательность христианского подвига и теряются на этом пути. Господь сказал: «Тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь, и немного таких, которые обретают его» (Мф. 7, 14).
Мы снова хотим говорить о том, что было также предметом долгих бесед старца Силуана с отцом Стратоником. Путь христианина, в общих чертах, таков. Сначала человек привлекается к Богу даром благодати, и когда он уже привлечен, тогда наступает длительный период испытания. Испытывается свобода человека и его доверие к Богу, и испытывается, подчас, «жестоко». В начале обращения к Богу и малые и большие, едва высказанные просьбы, обычно скоро и чудесно исполняются Богом; но когда наступает период испытания, тогда все изменяется, и небо словно закрывается и становится глухим ко всем молениям. Ревностному христианину все в жизни становится трудным. Отношение к нему людей ухудшается; его перестают уважать; что прощается другим, ему не прощают; труд его, почти всегда, оплачивается ниже нормы; тело становится легко подверженным болезням; природа, обстоятельства, люди - все обращается против него. При всех естественных дарованиях, не меньших, чем у других, он не находит применения им. Ко всему этому он терпит многие нападения демонических сил. И последнее, самое тяжкое и несносимое страдание - Бог оставляет его. Тогда страдание достигает своей полноты, ибо им поражен весь человек во всех планах своего бытия.
Бог оставляет человека?… Разве это возможно?… И, однако, в душе на смену испытанному чувству близости Бога приходит другое,- что Он бесконечно, недостижимо далек, дальше звездных миров, и все призывания Его погибают беспомощно в пространствах. Душа внутренне усиливает свой крик к Нему, но не видит ни помощи, ни даже внимания. Все тогда тяжело. Все достается несоразмерно многим трудом, сверхсильным. Жизнь становится страдальческою, и у человека появляется сознание, что над ним тяготеет клятва и гнев Божий. Но когда пройдут эти испытания, тогда увидит человек, что непостижимо чудесный промысл Божий внимательно хранил его на всех путях.
Опыт тысячелетий, передаваемый из рода в род и из поколения в поколение, говорит, что когда Бог видит верность Ему души подвижника, как видел Он верность Иова, тогда поведет его по недоступным никому другому безднам и высотам. Чем полнее и крепче верность и доверие человека к Богу, тем большею будет и мера испытаний и полноту опыта, могущего достигнуть степеней, когда очевидным становится достижение тех пределов, которые вообще доступны человеку.
* * *
Доколе в человеке сильна гордость, дотоле он может подвергаться приступам особо мучительного, адского отчаяния, которое извращает все представления о Боге и о путях Его промысла. Гордая душа, пребывая в тягостном страдании и мраке ада, виновником своих мучений считает Бога и мыслит Его, как безмерно жестокого. Лишенная подлинного бытия в Боге, она все оценивает из своего болезненно-страдальческого состояния, и начинает ненавидеть и свою жизнь и вообще все бытие мира. Пребывая вне Божественного света, в своем отчаянии она доходит до того, что и бытие Самого Бога начинает ей представляться, как безнадежная бессмыслица, в силу чего отталкивание от Бога и ненависть ко всякому бытию становятся все большими и большими.
Подобного отчаяния и ненависти избегают люди веры, ибо верою спасается человек; верою в любовь и милосердие Бога, верою слову Его, верою свидетельству отцов Церкви. Большинство благочестивых христиан в течение своей жизни, быть может, не переживали своего воскресения, но вера в него хранит их. Об этой вере многажды говорит старец, ссылаясь на слова Господа: «Блаженны не видевшие, но верующие» (Иоан. 20, 29). Придет час, когда вера эта изведет человека из мрака и тесноты рабства на просторы истинной, нетленной жизни, великолепие которой совершенно особое, непохожее на обычную человеческую идею о великолепии и красоте.
* * *
Иначе действует враг-дьявол с теми, кто принимает его, и иначе по отношению к тем, которые борются с ним. Иное - страдание гордого отчаяния, и иное - души благочестивой, когда Бог позволяет сатане сотворить брань с душою. Это последнее искушение чрезвычайно тяжело и попускается редко.
Когда впервые промыслительно Богом оставленный человек испытывает приближение сатаны, тогда все его существо, и душа и тело, подавляется великим страданием и страхом, который нельзя сравнить со страхом от преступников и убийц, потому что в нем есть мрак вечной гибели. Душа тогда познает, ЧТО есть дьявол; познает силу его жестокости; и пораженная колоссальностью стоящего пред нею зла - вся сжимается. От ужаса, отчаяния и трепета, она приходит в такое изнеможение, что не находит в себе силы молиться. Она не чувствует с собою Бога-Заступника, а враг говорит: «Ты в моей власти… А на Бога не надейся и забудь Его; Он не умолим». В эти минуты душа, не желая принять дьявола, или безмолвно, без слов замирает с мыслью о Боге, или же, в лучшем случае, находит в себе силы призвать имя Божие. После уже она познает, что именно в этой борьбе Бог исключительно внимает ей.
* * *
Из писаний старца вы увидите, что он дважды испытал такую брань с сатаною. В первый раз был спасен тем, что произнес молитву Иисусову, которую не успел еще докончить, как явился ему Господь; во второй раз он был уже более крепким и мужественным, и нашел в себе силы сесть и обратиться к Богу с молитвою, и тогда получил в ответ необычные и странные слова: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся».
Тогда он познал, каким оружием побеждается дьявол, при всяком приближении которого душа всю силу ненависти обращает на себя и как своего последнего врага осуждает себя на вечную муку, добавляя: «Бог же свят, истинен и благословен во веки».
Вооруженная таким оружием, душа освобождается от всякого страха и становится неприступною для врага. Такая «опытная» душа, при каждом приступе врага с великим гневом бросает себя в бездну вечной тьмы, как достойную того, и враг отступает от нее, не выдерживая силы встречаемого огня, и душа, уже свободная от него, чистым умом может обратиться к Богу с молитвою.
* * *
«Враг пал гордостью». Гордость - начало греха; в ней заключены все виды зла: тщеславие, славолюбие, властолюбие, холодность, жестокость, безразличие к страданиям ближнего; мечтательность ума, усиленное действие воображения, демоническое выражение глаз, демонический характер всего облика; мрачность, тоска, отчаяние, ненависть; зависть, приниженность, у многих срыв в плотскую похоть; томительное внутреннее беспокойство, непослушание, боязнь смерти или наоборот - искание покончить жизнь, и, наконец, что нередко, полное сумасшествие. Вот признаки демонической духовности. Но доколе они не проявятся ярко, для многих остаются незамеченными.
Не все указанные признаки могут характеризовать того, кто «прельстился» демоническими помыслами, или видениями, или «откровениями». У иных преобладает мегаломания, славолюбие и властолюбие; у иных - тоска, отчаяние, скрытое беспокойство; у иных - зависть или мрачность и ненависть; у многих - плотская похоть. Но у всех непременно будут воображение и гордость, могущая скрываться под видом даже последней приниженности.
* * *
Когда человек «прельщается» врагом и следует за ним, не разумея, ЧТО есть враг, он не познает силы прямой с ним борьбы, и страдает потому, что уводится врагом от света истинной жизни во мрак, в котором тот пребывает. Страдания эти носят на себе печать духовной слепоты. В некоторых случаях враг приносит беспокойное услаждение гордым сознанием своего мнимого величия; в других, породив в душе сильную болезнь, возбуждает ее против Бога; и она, не разумея подлинной причины своих страданий, ненавистью обращается к Богу.
Благочестивая же душа, познавшая любовь Божию, страдает от прямой борьбы с врагом, от направленной на нее в этом противоборстве великой силы зла дьявола, и человек ясно видит, что эта сила может поразить его всего до конца.
В первом случае, обычно, долго бьется душа, не обретая исхода к Богу; во втором - Бог в великом свете является человеку, лишь только истечет время испытания, долгота и сила которого измерены Богом. У некоторых оно длится каких-нибудь три минуты; у других - час или более; а один подвижник пребывал в нем три дня. Длительность срока может зависеть, с одной стороны, от меньшей силы напряжения борьбы, с другой - от большей выдержки человека, ибо не равна сила душ.
Нет искушения более сильного, чем описанное выше борение души с сатаною. Это горе, сильнейшее всех бедствий, возможных на земле. Но есть одно страдание, мучительность которого превышает и его. Это страдание души, до глубины уязвленной любовью к Богу, и не достигающей Искомого.
Непостижимо, как Бог общается с душою. Породив в ней горячую любовь, Он странным образом скрывается от нее, и когда душа изнеможет от этого оставления, тогда Он снова тихо приходит со Своим невыразимым утешением. В отдельные моменты мука богооставленности превышает всякое адское страдание, но она отличается тем, что в ней заключена животворящая сила Божия, прелагающая скорбь в сладкое блаженство любви Божией.
* * *
Человек, живущий в этой дебелой плоти, не может пребывать непоколебимым. В отдельные моменты чистой молитвы душа подвижника прикасается к подлинному вечному бытию, которое является ее последнею и единственною целью, но когда кончается та молитва, то снова нисходит она в состояние или среднего богоощущения, или даже чувственного мироощущения, вместе с которым возвращается мрак плоти и ослабляется сила внутреннего извещения.
У многих людей чувственное мироощущение настолько постоянно, что они почти не знают иного, и тогда становятся «плотью», не принимающею закона Божьего. Но подвижник возврат от чистой молитвы к дебелости плотского мироощущения воспринимает, как удаление от Господа. Апостол Павел говорит: «водворяясь в теле, мы удаляемся от Господа… дерзаем же и благоволим лучше выйти из тела, и водвориться у Господа» (2 Кор. 5, 6-7). Лишь непрерывным подвигом удерживается подвижник от того снижения, к которому своею тяжестью постоянно влечет его плоть. И чем чаще и длительнее его духовные состояния, тем тягостнее переживает он схождение в плотское мироощущение.
* * *
Когда подвижник, движимый духом любви Божией, молится с глубоким плачем, то достигая некоторого состояния, свыше которого в данный момент не имеет сил подняться, он испытывает покой духа от близости к Богу; но когда кончается молитва, то покой этот удерживается в душе лишь некоторое время, иногда большее, иногда меньшее, и затем снова начинает она обуреваться. Смена этих состояний приводит к различным результатам. Одни в каком-то месте своего духовного пути достигают той меры молитвы, которая приводит их душу в страх и трепет, и затем постепенно снижаются и ослабевают в молитве. Другие, мужественные души, наоборот, неустанно возрастают, ища все большей полноты молитвы, и так доколе не укоренится в душе их желание и даже потребность - не щадить себя до конца, как бы «возненавидеть и погубить» свою душу. Но и это, как видим из писаний старца, не есть еще последняя любовь, которую дает Господь познать Своим рабам, и от сладости которой человек легко переносит всякое страдание и даже смерть.
* * *
Блаженный старец знал до последней очевидности, что та любовь, которой учил его Дух Святой, есть Истина, стоящая в своей онтологической, бытийной подлинности выше всякого сомнения. Эту степень познания он испытал при явлении ему Господа. Он говорил, что когда Сам Господь является душе, тогда не может она не познать Своего Творца и Бога. Действием Святого Духа ему было дано созерцать совершенную святость Бога, и он стремился к приобщению и стяжанию этой святости всем сердцем, всем существом своим.
Стоящий на этом пути не может отдаваться отвлеченному рассудочному мышлению даже о таинствах веры.
Душа его отклоняет всякое «мысленное рассуждение», вносящее своеобразный распад в целостность и единство жизни молитвенно устремленного к Богу духа. От постоянного пребывания в молитве - слабеет память на все внешнее, и если бы не приходила на помощь привычка прежних лет, освобождающая от необходимости обдумывать действия повседневной жизни, то он не мог бы и их совершать.
«Душа, познавшая Господа и сладость Духа Святого, стала как бы безумною; сидит, молчит, говорить не хочет; и как бы безумная смотрит на мир, и не хочет его, и не видит его. И люди не знают, что она созерцает любимого Господа, и мир остался как бы позади и забыт, и не хочет мыслить о нем душа, потому что нет в нем сладости».
Глава XI
ЧЕЛОВЕКУ с Богом не всегда легко. В период отнятия благодати, который обычно весьма продолжителен, Бог иногда может представляться душе беспощадным мучителем. Не достигая милости Божией, несмотря на предельно доступный для него подвиг и труд, человек страдает настолько тяжко, что, если бы было возможно, отказался бы вообще от всякого бытия.
В чем же его страдания? Ответить на этот вопрос - задача нелегкая.
Испытав Бога, познав жизнь во свете Лица Божия, душа уже ни в чем в мире не находит себе ни покоя, ни удовлетворения и ни на чем не может остановиться, и вместе все, кроме Бога, окружает ее. Все, что познала она, как зло, как тьму, всякое демоническое действие обуревает ее, и мучительство страстей по временам доходит до последнего напряжения, а Бог словно отвратился от человека и не внимает никаким призывам его. Как самое беспомощное существо повисает он над страшною бездною, и кричит к Богу о помощи, но все крики остаются неуслышанными. Богу как бы безразлично до всех его страданий. Душа знает о своем отступлении от любви Божией и терзается сознанием своей неправды и измены Богу, но вместе она взывает к Нему о помиловании, и не находит его. Лишь как обличитель в беззакониях предстает Бог душе, и она истлевает от этих обличений. Она сознает правду суда Божия, но страдания ее от этого не умаляются. Не воображением, но действительно погружаясь в сень смертную, и не обретая с собою Бога, Которого зовет день и ночь, душа страдает невыносимо. Встает вопрос: зачем же все это? Во время самого испытания душа не может воспринять его, как проявление милосердия Божия, или доверия Бога к ней; как желание Его приобщить человека святости и полноте бытия в Себе. Душа знает только одно, что Бог оставил ее после того, как явил ей Свой Свет, и тем безмерно умножил ее страдания. И когда обессиленная вконец, она не видит Бога, склоняющегося к ней Своим милосердием, тогда приходят такие мысли и чувства, о которых хранится молчание. Душа нисходит во ад, но не так, как нисходят не познавшие Духа Божия, не имеющие в себе света истинного богопознания и потому слепые; нет - она нисходит туда способная к осознанию созерцаемого ею мрака.
Так бывает лишь с теми, кто познал Божественную благодать и затем потерял ее. Семя любви Божией, которое несет в глубине своей душа, порождает тогда в ней покаяние, которое по силе и полноте своей превосходит меру обычного религиозного сознания. Человек с великим плачем обращается к Богу всем существом своим, всею силою, и так научается подлинной молитве, которая исторгает его из мира сего в иной мир, где слышит он неизрекаемые на человеческом языке глаголы. Неизрекаемые, потому что как только облекутся они в готовые слова и понятия, так каждый слышащий его будет видеть и разуметь в них только то, что познал в опыте своем и не больше. Когда же пройдет душа чрез весь этот ряд тяжелых испытаний, тогда она ясно видит в себе, что нет в мире такого места, такого страдания, такой радости, такой силы, такой твари, которые могли бы оторвать ее от любви Божией; и света этой жизни уже не может поглотить тьма.
* * *
С Богом человеку не всегда легко. Так же и со святым жить не всегда легко. Многие наивно думают, что со святыми приятно и радостно; жалеют, что они окружены грешными, и мечтают встретить святого. Из отдельных встреч, которые исполняют нередко прежде печальную душу светлой надеждою и новыми силами, они готовы сделать заключение, что пребывание со святыми всегда так окрыляюще действует на душу. Это заблуждение. Никакой святой не может освободить от необходимости борьбы с живущим в нас грехом. Он может содействовать молитвою, помогать словом и поучением, укреплять своим примером, но освободить от труда и подвига он не может. И когда святой призывает и влечет нас жить по заповедям, тогда он может показаться «жестоким». Ведь сказали же некоторые, и до ныне говорят, о Самом Христе, что «жестоко слово Его; кто может Его слушать» (Иоан. 6, 60). Так и слово святых, когда они требуют от нас хранения заповедей в чистоте, становится непосильным и «жестоким».
Старец Силуан всегда был кроток, снисходителен, мягок, но по существу никогда не отступал от того, чему был научен Богом. Его подход был прост и ясен: «Господу всех жалко… Он так возлюбил людей, что взял на Себя тяготу всего мира… И от нас Он хочет, чтобы мы любили брата». Когда слушаешь старца, то всею душою сознаешь, что он говорит истину, но следовать за ним непосильно тяжело. И многие отходили от него. Его духовное благоухание порождало в душе глубокий стыд за себя, и чувство собственного зловония и гадости. Если вы жалуетесь ему на обидчиков, то он хотя и понимает вашу скорбь и печалится вместе с вами, но гнева вашего не разделит. Если вы думаете воздать злом за понесенное вами зло, то он опечалится уже на вас. Если вы считаете вредным ответить злому человеку добром, то он недоумевает, как вы, именуя себя христианином, считаете, что поступок, согласный с заповедью Христа, может принести какой-либо вред. Заповеди Христа для него были законом абсолютного совершенства, и единственным путем к преодолению зла в мире и к вечному свету. Хранение их может быть только полезно; полезно и для того, кто им следует, и для того, по отношению к кому они исполняются. Нет, и не может быть такого случая, когда следование заповедям Христа могло бы причинить вред, если о вреде судить не по временному внешнему ущербу, а в плане подлинного и вечного бытия, ибо заповедь Христа есть выявление абсолютного блага.
Был случай, когда один иеромонах сказал старцу, что если действовать, как он говорит, то этим воспользуются враги, и зло восторжествует. Старец в тот момент остался безмолвным, потому что возражавший ему был неспособен воспринять слово, но после сказал, не ему, а другому: «Разве дух Христов может замышлять кому-нибудь зло? Разве мы к этому призваны Богом?»
Лукавство совести у страстного человека - велико и тонко. В религиозной жизни, человек, одержимый страстью, часто выставляет ее, как искание правды и пользы, и нередко, как борьбу за славу Божию. Во имя Христа, предавшего Себя на смерть за врагов, люди иногда готовы стоять даже до крови, только крови не своей, а «брата-врага». Так бывало во все времена, но жизнь старца совпала с таким моментом истории, когда подобное извращение выявлялось с особенною силою. «Это ли путь Христа?», говорил он со скорбью.
* * *
«Жестоко» слово старца. Кто может его слушать? Жить по нему - значит предать себя на мучение не только в исключительном смысле этого слова, но и в повседневности.
Не помним сейчас, где повествуется об одном благочестивом человеке, который всю жизнь просил у Господа - дать ему мученическую смерть; и когда приблизился час его мирной кончины, то он с печалью сказал: «Господь не услышал моей молитвы». Но едва произнес он эти слова, как получил извещение, что вся жизнь его была мученическою, и принята, как мученичество.
Старец говорит, что благодать, которую он получил в начале, была «как у мучеников», так что он думал даже, что ему, быть может, Господь положил мученическую смерть; но подобно тому благочестивому человеку, он скончался мирно. Старец был в высшей степени трезвым во всем. Он не предавался мечтательности о совершенстве; но, познав совершенную любовь Христову, он всю жизнь крепко подвизался, чтобы стяжать ее. Он больше, чем кто-либо знал, что «дух бодр, а плоть немощна», и потому говорит, что иногда встречается у людей желание пострадать за Христа, но если нет благодати и в теле, то человек может не вынести мук. Поэтому не должно дерзать на такой подвиг, но если Господь призовет, то надо просить у Него помощи, и Он поможет.
Старец не искал мученичества, хотя и познал «мученическую» благодать. Однако, жизнь его была подлинным мученичеством. Возможно сказать даже большее. Мученик иногда за короткий период своего мужественного исповедания платится жизнью. Но десятилетиями подвизаться, как подвизался старец, и десятилетиями молиться за мир, как он молился,- «молиться за людей - это кровь проливать»,- выше простого мученичества.
Путь христианина вообще есть мученичество; и кто проходит его должным образом, с трудом решается на проповедь. Душа его полна желания видеть брата своего причастным вечного света, но страдания хочет понести лишь он сам, и потому прежде всего и больше всего обращается он к молитве за мир.
* * *
В пределах земной жизни, в этой сфере, предоставленной Богом для выявления не только положительных, но и отрицательных возможностей свободы, никто и ничто не может совершенно остановить проявлений зла; однако, молитва любви сильна весьма многое изменить в ходе событий и сократить размеры зла.
«Жизнь есть свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Иоан. 1; 4-5). Тьма небытия не может поглотить свет жизни. Все благое, что исходит от Бога и возвращается к Богу,- не уничтожимо. Молитва есть одна из высочайших форм благого бытия, неуничтожимого, вечного. Это та «благая часть, которая не отымается» никогда (Лк. 10, 42).
В искании спасения, своего и ближних, подвижник, сосредоточенный на своем внутреннем человеке, в самом себе видит силу «закона греховного» (Рим. 7, 23). Видя, как грех убивает, умерщвляет его (Рим. 7, 11) при всем напряжении делать добро, он нередко доходит почти до отчаяния и в этом тягостном состоянии молится.
Помним замечательное посещение. К нам пришел один монах-пустынник. Ему тогда было около семидесяти лет. Жил он в глухом месте, лежащем на пути от монастыря к сСкиту, в овраге, у потока воды, среди леса. Измученное, покрытое морщинами, бледное, давно неумытое, сероватого цвета лицо; неопрятные, седые, темно-серые волосы на голове и бороде; ввалившиеся серо-голубые глаза. Мы долго беседовали. Он рассказал о себе следующее:
«Много лет болит душа моя от мысли, что вот мы, монахи, отреклись от мира, покинули и родных, и родину, оставили все, что составляет обычно жизнь людей; дали обеты пред Богом, и святыми ангелами, и людьми жить по закону Христа; отказались от своей воли и проводим, в сущности, мучительную жизнь, и все же не преуспеваем в добре. Много ли из нас спасающихся? Я первый погибаю. Вижу и других, что страсти обладают ими. А когда встречаю мирских, то вижу, что живут они в великом невежестве, нерадиво и не каются. И вот понемногу, незаметно для себя, я втянулся в молитву за мир. Я много плакал от мысли, что если мы - монахи, отрекшиеся от мира, не спасаемся, то что же вообще творится в мире? Так постепенно скорбь моя росла, и я стал плакать уже слезами отчаяния. И вот, в прошлом году, когда я так в отчаянии, усталый от плача, ночью лежал на полу, явился Господь и спросил меня: «Ты почему так плачешь?»… Я молчу… «Разве ты не знаешь, что Я буду судить мир?»… Я опять молчу… Господь говорит: «Я помилую всякого человека, который хотя бы однажды в жизни призвал Бога»… Во мне пробежала мысль: «Тогда зачем мы так мучаемся на всякий день?» Господь на движение моей мысли отвечает: «Те, что страдают за заповедь Мою, в Царствии Небесном будут Моими друзьями, а остальных я только помилую». И отошел Господь».
Это произошло с ним наяву. Тогда же он рассказал еще о двух видениях, бывших ему в легком сне после скорбной молитвы за мир.
Мы не называем имени этого монаха, потому что он еще жив, и от оценки видения мы уклоняемся. Мы слушали его без малейшего проявления своего отношения к рассказанному им, следуя суровому правилу Афонских отцов - быть особенно осторожным, когда речь идет о видениях. Возможно, что наша сухая бдительность, возможно что-либо другое нелепое в нас оттолкнуло этого старца-монаха, но только после он уже не приходил к нам. У нас, правда, была нескромная мысль: испытать его больше. Может быть это оскорбило его? Не знаем.
За время нашего общения с монахами Святой Горы, мы встретили девять человек, которые любили молиться за мир, и молились с плачем. Однажды мы слышали беседу двух монахов. Один из них сказал:
- Не могу понять, почему Господь не дает мир миру, если Его умоляет в том хотя бы один человек?
Другой на это ответил:
- И как возможен полный мир на земле, если останется хотя бы только один человек с злой волей?
Но возвратимся к своей основной теме.
* * *
С Богом человеку не всегда легко.
Мы повторяемся, но предмет нашей беседы таков, что этого не избежать. Не богат и не разнообразен круг мыслей подвижника, но они касаются того бытия, которое совсем нелегко усваивается. Проходят века, и в долгом течении их все тот же опыт повторяется почти неизменно, и несмотря на это, немногие знают последовательность христианского подвига и теряются на этом пути. Господь сказал: «Тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь, и немного таких, которые обретают его» (Мф. 7, 14).
Мы снова хотим говорить о том, что было также предметом долгих бесед старца Силуана с отцом Стратоником. Путь христианина, в общих чертах, таков. Сначала человек привлекается к Богу даром благодати, и когда он уже привлечен, тогда наступает длительный период испытания. Испытывается свобода человека и его доверие к Богу, и испытывается, подчас, «жестоко». В начале обращения к Богу и малые и большие, едва высказанные просьбы, обычно скоро и чудесно исполняются Богом; но когда наступает период испытания, тогда все изменяется, и небо словно закрывается и становится глухим ко всем молениям. Ревностному христианину все в жизни становится трудным. Отношение к нему людей ухудшается; его перестают уважать; что прощается другим, ему не прощают; труд его, почти всегда, оплачивается ниже нормы; тело становится легко подверженным болезням; природа, обстоятельства, люди - все обращается против него. При всех естественных дарованиях, не меньших, чем у других, он не находит применения им. Ко всему этому он терпит многие нападения демонических сил. И последнее, самое тяжкое и несносимое страдание - Бог оставляет его. Тогда страдание достигает своей полноты, ибо им поражен весь человек во всех планах своего бытия.
Бог оставляет человека?… Разве это возможно?… И, однако, в душе на смену испытанному чувству близости Бога приходит другое,- что Он бесконечно, недостижимо далек, дальше звездных миров, и все призывания Его погибают беспомощно в пространствах. Душа внутренне усиливает свой крик к Нему, но не видит ни помощи, ни даже внимания. Все тогда тяжело. Все достается несоразмерно многим трудом, сверхсильным. Жизнь становится страдальческою, и у человека появляется сознание, что над ним тяготеет клятва и гнев Божий. Но когда пройдут эти испытания, тогда увидит человек, что непостижимо чудесный промысл Божий внимательно хранил его на всех путях.
Опыт тысячелетий, передаваемый из рода в род и из поколения в поколение, говорит, что когда Бог видит верность Ему души подвижника, как видел Он верность Иова, тогда поведет его по недоступным никому другому безднам и высотам. Чем полнее и крепче верность и доверие человека к Богу, тем большею будет и мера испытаний и полноту опыта, могущего достигнуть степеней, когда очевидным становится достижение тех пределов, которые вообще доступны человеку.
* * *
Доколе в человеке сильна гордость, дотоле он может подвергаться приступам особо мучительного, адского отчаяния, которое извращает все представления о Боге и о путях Его промысла. Гордая душа, пребывая в тягостном страдании и мраке ада, виновником своих мучений считает Бога и мыслит Его, как безмерно жестокого. Лишенная подлинного бытия в Боге, она все оценивает из своего болезненно-страдальческого состояния, и начинает ненавидеть и свою жизнь и вообще все бытие мира. Пребывая вне Божественного света, в своем отчаянии она доходит до того, что и бытие Самого Бога начинает ей представляться, как безнадежная бессмыслица, в силу чего отталкивание от Бога и ненависть ко всякому бытию становятся все большими и большими.
Подобного отчаяния и ненависти избегают люди веры, ибо верою спасается человек; верою в любовь и милосердие Бога, верою слову Его, верою свидетельству отцов Церкви. Большинство благочестивых христиан в течение своей жизни, быть может, не переживали своего воскресения, но вера в него хранит их. Об этой вере многажды говорит старец, ссылаясь на слова Господа: «Блаженны не видевшие, но верующие» (Иоан. 20, 29). Придет час, когда вера эта изведет человека из мрака и тесноты рабства на просторы истинной, нетленной жизни, великолепие которой совершенно особое, непохожее на обычную человеческую идею о великолепии и красоте.
* * *
Иначе действует враг-дьявол с теми, кто принимает его, и иначе по отношению к тем, которые борются с ним. Иное - страдание гордого отчаяния, и иное - души благочестивой, когда Бог позволяет сатане сотворить брань с душою. Это последнее искушение чрезвычайно тяжело и попускается редко.
Когда впервые промыслительно Богом оставленный человек испытывает приближение сатаны, тогда все его существо, и душа и тело, подавляется великим страданием и страхом, который нельзя сравнить со страхом от преступников и убийц, потому что в нем есть мрак вечной гибели. Душа тогда познает, ЧТО есть дьявол; познает силу его жестокости; и пораженная колоссальностью стоящего пред нею зла - вся сжимается. От ужаса, отчаяния и трепета, она приходит в такое изнеможение, что не находит в себе силы молиться. Она не чувствует с собою Бога-Заступника, а враг говорит: «Ты в моей власти… А на Бога не надейся и забудь Его; Он не умолим». В эти минуты душа, не желая принять дьявола, или безмолвно, без слов замирает с мыслью о Боге, или же, в лучшем случае, находит в себе силы призвать имя Божие. После уже она познает, что именно в этой борьбе Бог исключительно внимает ей.
* * *
Из писаний старца вы увидите, что он дважды испытал такую брань с сатаною. В первый раз был спасен тем, что произнес молитву Иисусову, которую не успел еще докончить, как явился ему Господь; во второй раз он был уже более крепким и мужественным, и нашел в себе силы сесть и обратиться к Богу с молитвою, и тогда получил в ответ необычные и странные слова: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся».
Тогда он познал, каким оружием побеждается дьявол, при всяком приближении которого душа всю силу ненависти обращает на себя и как своего последнего врага осуждает себя на вечную муку, добавляя: «Бог же свят, истинен и благословен во веки».
Вооруженная таким оружием, душа освобождается от всякого страха и становится неприступною для врага. Такая «опытная» душа, при каждом приступе врага с великим гневом бросает себя в бездну вечной тьмы, как достойную того, и враг отступает от нее, не выдерживая силы встречаемого огня, и душа, уже свободная от него, чистым умом может обратиться к Богу с молитвою.
* * *
«Враг пал гордостью». Гордость - начало греха; в ней заключены все виды зла: тщеславие, славолюбие, властолюбие, холодность, жестокость, безразличие к страданиям ближнего; мечтательность ума, усиленное действие воображения, демоническое выражение глаз, демонический характер всего облика; мрачность, тоска, отчаяние, ненависть; зависть, приниженность, у многих срыв в плотскую похоть; томительное внутреннее беспокойство, непослушание, боязнь смерти или наоборот - искание покончить жизнь, и, наконец, что нередко, полное сумасшествие. Вот признаки демонической духовности. Но доколе они не проявятся ярко, для многих остаются незамеченными.
Не все указанные признаки могут характеризовать того, кто «прельстился» демоническими помыслами, или видениями, или «откровениями». У иных преобладает мегаломания, славолюбие и властолюбие; у иных - тоска, отчаяние, скрытое беспокойство; у иных - зависть или мрачность и ненависть; у многих - плотская похоть. Но у всех непременно будут воображение и гордость, могущая скрываться под видом даже последней приниженности.
* * *
Когда человек «прельщается» врагом и следует за ним, не разумея, ЧТО есть враг, он не познает силы прямой с ним борьбы, и страдает потому, что уводится врагом от света истинной жизни во мрак, в котором тот пребывает. Страдания эти носят на себе печать духовной слепоты. В некоторых случаях враг приносит беспокойное услаждение гордым сознанием своего мнимого величия; в других, породив в душе сильную болезнь, возбуждает ее против Бога; и она, не разумея подлинной причины своих страданий, ненавистью обращается к Богу.
Благочестивая же душа, познавшая любовь Божию, страдает от прямой борьбы с врагом, от направленной на нее в этом противоборстве великой силы зла дьявола, и человек ясно видит, что эта сила может поразить его всего до конца.
В первом случае, обычно, долго бьется душа, не обретая исхода к Богу; во втором - Бог в великом свете является человеку, лишь только истечет время испытания, долгота и сила которого измерены Богом. У некоторых оно длится каких-нибудь три минуты; у других - час или более; а один подвижник пребывал в нем три дня. Длительность срока может зависеть, с одной стороны, от меньшей силы напряжения борьбы, с другой - от большей выдержки человека, ибо не равна сила душ.
Нет искушения более сильного, чем описанное выше борение души с сатаною. Это горе, сильнейшее всех бедствий, возможных на земле. Но есть одно страдание, мучительность которого превышает и его. Это страдание души, до глубины уязвленной любовью к Богу, и не достигающей Искомого.
Непостижимо, как Бог общается с душою. Породив в ней горячую любовь, Он странным образом скрывается от нее, и когда душа изнеможет от этого оставления, тогда Он снова тихо приходит со Своим невыразимым утешением. В отдельные моменты мука богооставленности превышает всякое адское страдание, но она отличается тем, что в ней заключена животворящая сила Божия, прелагающая скорбь в сладкое блаженство любви Божией.
* * *
Человек, живущий в этой дебелой плоти, не может пребывать непоколебимым. В отдельные моменты чистой молитвы душа подвижника прикасается к подлинному вечному бытию, которое является ее последнею и единственною целью, но когда кончается та молитва, то снова нисходит она в состояние или среднего богоощущения, или даже чувственного мироощущения, вместе с которым возвращается мрак плоти и ослабляется сила внутреннего извещения.
У многих людей чувственное мироощущение настолько постоянно, что они почти не знают иного, и тогда становятся «плотью», не принимающею закона Божьего. Но подвижник возврат от чистой молитвы к дебелости плотского мироощущения воспринимает, как удаление от Господа. Апостол Павел говорит: «водворяясь в теле, мы удаляемся от Господа… дерзаем же и благоволим лучше выйти из тела, и водвориться у Господа» (2 Кор. 5, 6-7). Лишь непрерывным подвигом удерживается подвижник от того снижения, к которому своею тяжестью постоянно влечет его плоть. И чем чаще и длительнее его духовные состояния, тем тягостнее переживает он схождение в плотское мироощущение.
* * *
Когда подвижник, движимый духом любви Божией, молится с глубоким плачем, то достигая некоторого состояния, свыше которого в данный момент не имеет сил подняться, он испытывает покой духа от близости к Богу; но когда кончается молитва, то покой этот удерживается в душе лишь некоторое время, иногда большее, иногда меньшее, и затем снова начинает она обуреваться. Смена этих состояний приводит к различным результатам. Одни в каком-то месте своего духовного пути достигают той меры молитвы, которая приводит их душу в страх и трепет, и затем постепенно снижаются и ослабевают в молитве. Другие, мужественные души, наоборот, неустанно возрастают, ища все большей полноты молитвы, и так доколе не укоренится в душе их желание и даже потребность - не щадить себя до конца, как бы «возненавидеть и погубить» свою душу. Но и это, как видим из писаний старца, не есть еще последняя любовь, которую дает Господь познать Своим рабам, и от сладости которой человек легко переносит всякое страдание и даже смерть.
* * *
Блаженный старец знал до последней очевидности, что та любовь, которой учил его Дух Святой, есть Истина, стоящая в своей онтологической, бытийной подлинности выше всякого сомнения. Эту степень познания он испытал при явлении ему Господа. Он говорил, что когда Сам Господь является душе, тогда не может она не познать Своего Творца и Бога. Действием Святого Духа ему было дано созерцать совершенную святость Бога, и он стремился к приобщению и стяжанию этой святости всем сердцем, всем существом своим.
Стоящий на этом пути не может отдаваться отвлеченному рассудочному мышлению даже о таинствах веры.
Душа его отклоняет всякое «мысленное рассуждение», вносящее своеобразный распад в целостность и единство жизни молитвенно устремленного к Богу духа. От постоянного пребывания в молитве - слабеет память на все внешнее, и если бы не приходила на помощь привычка прежних лет, освобождающая от необходимости обдумывать действия повседневной жизни, то он не мог бы и их совершать.
«Душа, познавшая Господа и сладость Духа Святого, стала как бы безумною; сидит, молчит, говорить не хочет; и как бы безумная смотрит на мир, и не хочет его, и не видит его. И люди не знают, что она созерцает любимого Господа, и мир остался как бы позади и забыт, и не хочет мыслить о нем душа, потому что нет в нем сладости».
"Держи ум твой во аде, и не отчаивайся"
В ДУХОВНОМ созерцании подвижник становится зрителем вещей, которые для подавляющего большинства людей являются тайною, но он стоит пред невозможностью поведать об этой тайне, потому что переводимая на человеческий язык, она предстает слышащему о ней совсем иною. Язык человеческих слов и понятий дает очень ограниченную возможность передавать внутреннее состояние одного - другому. Непременное условие взаимного понимания - общность или торжество опыта. Нет этой общности, не будет достигнуто и понимание, потому что за каждым нашим словом сокрыта вся наша жизнь; во всякое понятие каждый из нас влагает объем своего опыта, почему все мы неизбежно говорим на разных языках. Но в силу единосущия рода человеческого возможно и чрез слово вызывать новый опыт в душе слышащего, и тем как бы порождать в нем новую жизнь. И если это так при нашем человеческом взаимообщении, то тем более это происходит при Божественном действии. Слово Божие, при известном внутреннем расположении души, восприемлющей его, своим явлением действительно приносит новую жизнь, и ту жизнь, которая заключена в нем, т. е. вечную.
Имея в виду не только несовершенство нашего средства - языка, но и свое невежество и неспособность, все же позволим себе возвратиться к той странной по форме беседе-молитве, о которой мы говорили выше, а именно, к словам: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся».
Кто читал Евангелие, не мог не обратить внимания на своеобразие бесед Христа. Внешне, формально, в них нет, кажется, никакой последовательности. Возьмите, например, беседы с Никодимом, с самарянкой, с учениками на Тайной Вечере. Внимание Христа обращено не столько на то, что говорит человек, сколько на то, что есть в глубине его и что способен он воспринять от Бога.
Так и в этой молитве-беседе старца Силуана внешне как будто немного смысла, а некоторым она может показаться просто нелепым бредом. Но если бы нам открылось ее действительное содержание и сила данного в ней Силуану откровения, то, с уверенностью можно сказать, все наше существо было бы потрясено до последней глубины.
Старец Силуан десятилетиями рыдал «до великих слез» о том, чтобы мир познал Бога. Он сознавал, что если бы народы,- он мыслил о народах, нося их в молитвенной любви сердца своего,- познали любовь и смирение Божие, то оставили бы они, подобно апостолу Павлу, как сор (Фил. 3, 7-8), как детские игрушки, свои увлечения, все то, чем поглощено их существо, и стали бы гнаться за этим смирением и этой любовью день и ночь всеми силами своей души. И если бы это совершилось, то изменилось бы лицо земли, и судьбы всех людей, и весь мир преобразился бы, как говорил старец, «в один час». Так велика эта сила.
Вам, быть может, странно услышать, что Силуану открылась тогда тайна падения и искупления, и все духовные пути человека? Божественному Петру на Фаворе и в день сошествия Святого Духа открылось с последнею очевидностью, что «нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежит спастись». И не только еврейские старейшины и книжники удивлялись категорическому заявлению Петра и Иоанна, людей простых и некнижных, как повествует Писание (Деян. ап. 4, 12-13), но и доныне удивляемся все мы. Невольно возникает вопрос: «О, Петре, откуда ты, простой и некнижный, знаешь какие имена даны под небом? Разве тебе была известна история культур и религий Китая, Индии, Вавилона, Египта и проч.?»
«Некнижному и простому» Силуану также открылись тайны, скрытые «от мудрых и разумных», и ночь, когда произошла та вышеестественная молитва-беседа, в его жизни имеет чрезвычайное значение. Мир погружен во тьму духовного неведения. Путь к вечной жизни не преставая проповедуется на всех языках, но подлинно познавшие этот путь едва обретаются, единицы на поколения.
* * *
«Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». Непонятное выражение. Что значит - держать ум во аде? Не значит ли это - воображать себе что-то подобное тем, нередко лубочным, картинам, которые рисует наивное человеческое воображение?… В данном случае - нет. Отцу Силуану, как и некоторым великим отцам, например, Антонию Великому, Сисою Великому, Макарию и Пимену Великим, и другим, дано было за время жизни реально переживать состояние адских мучений. Повторение этого состояния, в результате, глубоко отпечатлевается в их сердце, так что они по своей воле уже могут возобновлять его в душе своей, возвращаться к нему посредством соответствующего внутреннего движения Духа. И к этому деланию они прибегали, когда в душе их начинала так или иначе проявляться какая-либо страсть, и особенно самая глубокая и самая тонкая из них - гордость.
Борьба с гордостью - последний этап борьбы со страстями. В первый период подвижник борется с грубыми плотскими страстями, затем с раздражительностью, и, наконец, с гордостью. Последняя борьба есть, несомненно, самая трудная. Познав в долгом опыте своем, что гордость приводит к потере благодати, подвижник особым внутренним движением сходит душою во ад, и адским огнем выжигает в себе действие всякой страсти.
Старец замечал, что большинство людей, приближаясь к этим граням, малодушно ужасаются и не выдерживают. Вот почему Великий Сисой и говорил об этом вопросительно: «Кто может носить помысл Антония? Впрочем я знаю человека (это он сам - Сисой), который может носить его».
Старец Силуан объяснял, что Сисой имел в виду тот помысл, которому научился Великий Антоний у Александрийского сапожника. Преподобный Антоний молился, чтобы Господь открыл ему, в какую меру он достиг. И было ему указание, что в меру сапожника он не пришел. Придя к сапожнику, преподобный спросил его, как он живет. Тот отвечает, что треть заработка отдает он на храм, треть - нищим, остальное удерживает на свои нужды. Антония, который бросил все свое имение и жил в пустыне в большей, чем сапожник, нищете, сие делание не удивило. Не в нем было его превосходство. Тогда он говорит сапожнику: «Господь послал меня к тебе узнать, как ты живешь?» Смиренный сапожник почитал Антония и, испугавшись такого слова, говорит: «Ничего я не делаю, а лишь работая, смотрю на проходящих мимо людей и помышляю: все спасутся, один я погибну».
Антоний, Богом посланный научиться у сапожника; Антоний, приготовленный к правильному восприятию услышанного им слова долгим и чрезвычайным подвигом, удивившим весь Египет, по дару Божьему почувствовал силу помысла сапожника, и действительно понял, что в меру сапожника не достиг. Возвратившись в пустыню, он стал учиться этому деланию.
Великому Антонию, основателю восточного монашества, дана была вместе с разумением и сила носить этот помысл. Сему деланию он учил отшельников, способных принимать не молоко, а твердую пищу. От него это делание восприняли и другие великие отцы пустыни, и, как бесценное сокровище, передали в наследство последующим векам. Делание это у каждого принимает свою словесную форму; так Пимен Великий говорил ученикам: «Поверьте, чада, где сатана, там и я буду»; но по существу оно сводится к тому же.
Блаженный старец Силуан говорил, что многие подвижники, приближаясь к этому состоянию, необходимому для очищения от страстей, отчаиваются, и потому не могут пойти дальше. Но тот, кто знает, что «Господь много нас любит», избегает губительного действия последнего отчаяния и умеет мудро стоять на грани его, так что и силою адского пламени поджигает в себе всякую страсть, а вместе и жертвою отчаяния не становится. «И не отчаивайся».
Рассказ старца прост, как просто было и слово Александрийского сапожника, как просто говорил преподобный Сисой, или преподобный Пимен и другие отцы, но сила слова и глубина тайны делания сего неведомою останется для всякого, не имевшего подобного им опыта адских мучений, с одной стороны, и великих благодатных даров, с другой.
* * *
Вся долгая подвижническая жизнь старца, особенно после той ночи, была горячим исканием смирения. И если бы мы захотели познать образ и тайну его борьбы за стяжание смирения, то должны будем остановиться на странных его словах;
«Моя любимая песня: - скоро я умру, и окаянная душа моя снидет во ад, и там буду один я страдать в мрачной темнице и горько рыдать: скучает душа моя о Господе и слезно ищу Его. Как мне Его не искать? Он прежде взыскал меня и явил мне грешному Себя».
Когда он говорил: «окаянная душа моя снидет во ад», то это не были только слова, но и подлинное переживание адских страданий, которые привились его сердцу, так что он мог сознательным внутренним движением духа возобновлять их в себе иногда в большей, иногда в меньшей степени. И когда огонь адского мучения производил искомое действие, т.е. убивал страстный помысл, тогда общей губительности этого огня он противопоставлял спасительное действие любви Христовой, которую тоже знал и носил в сердце своем.
Этому деланию он научился, получив ответ: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». Первою частью своей «любимой песни» он погружался во ад, второю, возвращаясь к памяти любви Божией, он избегал отчаяния. «И не отчаивайся».
Делать так, как делал старец, могут лишь немногие. От постоянного пребывания в этом подвиге, душа приобретает особую привычку и выносливость, так что память об аде настолько усваивается душой, что становится почти неотходною. Необходимость такого постоянства вызывается тем, что человек «в мире живущий и плоть носящий» непрестанно подвергается влияниям окружающего его греха, от которого, как бронею, защищается душа тем, что смиряется даже до ада преисподнего.
Старец говорит: «Господь Сам научил меня, как надо смиряться: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». И этим побеждаются враги; а когда я умом выхожу из огня, то помыслы снова приобретают силу».
Из бледных и несвязных наших речей невозможно получить настоящего понятия об этой дивной и невыразимой жизни, где совмещаются предельное, выносимое естеством человеческим страдание, с предельным, выносимым человеческим естеством блаженством. Одно сопутствует другому странным образом. И если бы только страдание, то невозможно было бы его понести.
И если бы только блаженство, то тоже невозможно было бы его понести.
Глава XII. О слове Божием и о пределах возможностей твари
В ДУХОВНОМ созерцании подвижник становится зрителем вещей, которые для подавляющего большинства людей являются тайною, но он стоит пред невозможностью поведать об этой тайне, потому что переводимая на человеческий язык, она предстает слышащему о ней совсем иною. Язык человеческих слов и понятий дает очень ограниченную возможность передавать внутреннее состояние одного - другому. Непременное условие взаимного понимания - общность или торжество опыта. Нет этой общности, не будет достигнуто и понимание, потому что за каждым нашим словом сокрыта вся наша жизнь; во всякое понятие каждый из нас влагает объем своего опыта, почему все мы неизбежно говорим на разных языках. Но в силу единосущия рода человеческого возможно и чрез слово вызывать новый опыт в душе слышащего, и тем как бы порождать в нем новую жизнь. И если это так при нашем человеческом взаимообщении, то тем более это происходит при Божественном действии. Слово Божие, при известном внутреннем расположении души, восприемлющей его, своим явлением действительно приносит новую жизнь, и ту жизнь, которая заключена в нем, т. е. вечную.
Имея в виду не только несовершенство нашего средства - языка, но и свое невежество и неспособность, все же позволим себе возвратиться к той странной по форме беседе-молитве, о которой мы говорили выше, а именно, к словам: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся».
Кто читал Евангелие, не мог не обратить внимания на своеобразие бесед Христа. Внешне, формально, в них нет, кажется, никакой последовательности. Возьмите, например, беседы с Никодимом, с самарянкой, с учениками на Тайной Вечере. Внимание Христа обращено не столько на то, что говорит человек, сколько на то, что есть в глубине его и что способен он воспринять от Бога.
Так и в этой молитве-беседе старца Силуана внешне как будто немного смысла, а некоторым она может показаться просто нелепым бредом. Но если бы нам открылось ее действительное содержание и сила данного в ней Силуану откровения, то, с уверенностью можно сказать, все наше существо было бы потрясено до последней глубины.
Старец Силуан десятилетиями рыдал «до великих слез» о том, чтобы мир познал Бога. Он сознавал, что если бы народы,- он мыслил о народах, нося их в молитвенной любви сердца своего,- познали любовь и смирение Божие, то оставили бы они, подобно апостолу Павлу, как сор (Фил. 3, 7-8), как детские игрушки, свои увлечения, все то, чем поглощено их существо, и стали бы гнаться за этим смирением и этой любовью день и ночь всеми силами своей души. И если бы это совершилось, то изменилось бы лицо земли, и судьбы всех людей, и весь мир преобразился бы, как говорил старец, «в один час». Так велика эта сила.
Вам, быть может, странно услышать, что Силуану открылась тогда тайна падения и искупления, и все духовные пути человека? Божественному Петру на Фаворе и в день сошествия Святого Духа открылось с последнею очевидностью, что «нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежит спастись». И не только еврейские старейшины и книжники удивлялись категорическому заявлению Петра и Иоанна, людей простых и некнижных, как повествует Писание (Деян. ап. 4, 12-13), но и доныне удивляемся все мы. Невольно возникает вопрос: «О, Петре, откуда ты, простой и некнижный, знаешь какие имена даны под небом? Разве тебе была известна история культур и религий Китая, Индии, Вавилона, Египта и проч.?»
«Некнижному и простому» Силуану также открылись тайны, скрытые «от мудрых и разумных», и ночь, когда произошла та вышеестественная молитва-беседа, в его жизни имеет чрезвычайное значение. Мир погружен во тьму духовного неведения. Путь к вечной жизни не преставая проповедуется на всех языках, но подлинно познавшие этот путь едва обретаются, единицы на поколения.
* * *
«Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». Непонятное выражение. Что значит - держать ум во аде? Не значит ли это - воображать себе что-то подобное тем, нередко лубочным, картинам, которые рисует наивное человеческое воображение?… В данном случае - нет. Отцу Силуану, как и некоторым великим отцам, например, Антонию Великому, Сисою Великому, Макарию и Пимену Великим, и другим, дано было за время жизни реально переживать состояние адских мучений. Повторение этого состояния, в результате, глубоко отпечатлевается в их сердце, так что они по своей воле уже могут возобновлять его в душе своей, возвращаться к нему посредством соответствующего внутреннего движения Духа. И к этому деланию они прибегали, когда в душе их начинала так или иначе проявляться какая-либо страсть, и особенно самая глубокая и самая тонкая из них - гордость.
Борьба с гордостью - последний этап борьбы со страстями. В первый период подвижник борется с грубыми плотскими страстями, затем с раздражительностью, и, наконец, с гордостью. Последняя борьба есть, несомненно, самая трудная. Познав в долгом опыте своем, что гордость приводит к потере благодати, подвижник особым внутренним движением сходит душою во ад, и адским огнем выжигает в себе действие всякой страсти.
Старец замечал, что большинство людей, приближаясь к этим граням, малодушно ужасаются и не выдерживают. Вот почему Великий Сисой и говорил об этом вопросительно: «Кто может носить помысл Антония? Впрочем я знаю человека (это он сам - Сисой), который может носить его».
Старец Силуан объяснял, что Сисой имел в виду тот помысл, которому научился Великий Антоний у Александрийского сапожника. Преподобный Антоний молился, чтобы Господь открыл ему, в какую меру он достиг. И было ему указание, что в меру сапожника он не пришел. Придя к сапожнику, преподобный спросил его, как он живет. Тот отвечает, что треть заработка отдает он на храм, треть - нищим, остальное удерживает на свои нужды. Антония, который бросил все свое имение и жил в пустыне в большей, чем сапожник, нищете, сие делание не удивило. Не в нем было его превосходство. Тогда он говорит сапожнику: «Господь послал меня к тебе узнать, как ты живешь?» Смиренный сапожник почитал Антония и, испугавшись такого слова, говорит: «Ничего я не делаю, а лишь работая, смотрю на проходящих мимо людей и помышляю: все спасутся, один я погибну».
Антоний, Богом посланный научиться у сапожника; Антоний, приготовленный к правильному восприятию услышанного им слова долгим и чрезвычайным подвигом, удивившим весь Египет, по дару Божьему почувствовал силу помысла сапожника, и действительно понял, что в меру сапожника не достиг. Возвратившись в пустыню, он стал учиться этому деланию.
Великому Антонию, основателю восточного монашества, дана была вместе с разумением и сила носить этот помысл. Сему деланию он учил отшельников, способных принимать не молоко, а твердую пищу. От него это делание восприняли и другие великие отцы пустыни, и, как бесценное сокровище, передали в наследство последующим векам. Делание это у каждого принимает свою словесную форму; так Пимен Великий говорил ученикам: «Поверьте, чада, где сатана, там и я буду»; но по существу оно сводится к тому же.
Блаженный старец Силуан говорил, что многие подвижники, приближаясь к этому состоянию, необходимому для очищения от страстей, отчаиваются, и потому не могут пойти дальше. Но тот, кто знает, что «Господь много нас любит», избегает губительного действия последнего отчаяния и умеет мудро стоять на грани его, так что и силою адского пламени поджигает в себе всякую страсть, а вместе и жертвою отчаяния не становится. «И не отчаивайся».
Рассказ старца прост, как просто было и слово Александрийского сапожника, как просто говорил преподобный Сисой, или преподобный Пимен и другие отцы, но сила слова и глубина тайны делания сего неведомою останется для всякого, не имевшего подобного им опыта адских мучений, с одной стороны, и великих благодатных даров, с другой.
* * *
Вся долгая подвижническая жизнь старца, особенно после той ночи, была горячим исканием смирения. И если бы мы захотели познать образ и тайну его борьбы за стяжание смирения, то должны будем остановиться на странных его словах;
«Моя любимая песня: - скоро я умру, и окаянная душа моя снидет во ад, и там буду один я страдать в мрачной темнице и горько рыдать: скучает душа моя о Господе и слезно ищу Его. Как мне Его не искать? Он прежде взыскал меня и явил мне грешному Себя».
Когда он говорил: «окаянная душа моя снидет во ад», то это не были только слова, но и подлинное переживание адских страданий, которые привились его сердцу, так что он мог сознательным внутренним движением духа возобновлять их в себе иногда в большей, иногда в меньшей степени. И когда огонь адского мучения производил искомое действие, т.е. убивал страстный помысл, тогда общей губительности этого огня он противопоставлял спасительное действие любви Христовой, которую тоже знал и носил в сердце своем.
Этому деланию он научился, получив ответ: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». Первою частью своей «любимой песни» он погружался во ад, второю, возвращаясь к памяти любви Божией, он избегал отчаяния. «И не отчаивайся».
Делать так, как делал старец, могут лишь немногие. От постоянного пребывания в этом подвиге, душа приобретает особую привычку и выносливость, так что память об аде настолько усваивается душой, что становится почти неотходною. Необходимость такого постоянства вызывается тем, что человек «в мире живущий и плоть носящий» непрестанно подвергается влияниям окружающего его греха, от которого, как бронею, защищается душа тем, что смиряется даже до ада преисподнего.
Старец говорит: «Господь Сам научил меня, как надо смиряться: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». И этим побеждаются враги; а когда я умом выхожу из огня, то помыслы снова приобретают силу».
Из бледных и несвязных наших речей невозможно получить настоящего понятия об этой дивной и невыразимой жизни, где совмещаются предельное, выносимое естеством человеческим страдание, с предельным, выносимым человеческим естеством блаженством. Одно сопутствует другому странным образом. И если бы только страдание, то невозможно было бы его понести.
И если бы только блаженство, то тоже невозможно было бы его понести.
О слове Божием и о пределах возможностей твари
ВСЯКАЯ человеческая мысль, всякое слово человеческое - есть энергия-сила. И если это верно по отношению к мысли и слову человеческому, то тем более верно по отношению к слову Божию, слову Христа.
Когда мы слышим Евангельское слово Христа, благоуханное, тихое, сладкое: «Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога»… или: «Се заповедую вам, да любите друг друга»… или «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем»,- то да не забываем, что это кроткое слово Христа есть та непостижимая беспредельная сила, которая вызвала из тьмы небытия к свету жизни все сущее, все бесчисленные миры, все неисчислимые в своем разнообразии твари разумные и неразумные.
Слово Христа, облеченное в смиренную, чувственно воспринимаемую форму человеческого тварного слова, могущего быть зафиксированным даже графически, оно, это слово, в своей глубине, в основе своей, есть энергия Великого Всемогущего Всетворца Бога, и о нем должно сказать то же, что сказано в Писании о Самом Боге, т.е. что оно есть «огнь поедающий», приближаться к которому земнородный должен с величайшим благоговением и страхом (Евр. 11, 28-29).
«Разжжено слово Твое зело» (Пс. 118, 140), говорит Псалмопевец.
Слово Христа самое таинственное слово; оно неприступно, непостижимо даже для величайших умов, и в то же время оно так просто и ясно, что доступно даже и малым детям.
Слово Христа так нам близко, так оно понятно, естественно, так глубоко родственно нашему человеческому сердцу, и вместе, несомненно, оно бесконечно превышает силы тварного естества: оно Божественное, непостижимое, вышеестественное, и, как говорит апостол Павел, не от человека оно и не по человеку (Гал. 1, 11-12).
Слово Христа, обращенное к свободному человеку, кроткое и безнасильственное, и в то же время оно беспредельно, совсем не по-человечески властно, как слово абсолютного авторитета, как слово безраздельного Владыки всего бытия. «Небо и земля прейдут, слова же Мои не прейдут», говорит Христос.
Слово Христа, воспринятое глубокою верою, ведет человека к вечной жизни по такому пути, на котором он встретит многое необычное, неведомое не идущим вслед Христу. На этом высоком пути- все, что может переживать и познавать человек в своем бытии, откроется ему. Свет слова Христа достигает последних пределов темной бездны, выявляя природу множества призраков истины, во мраке влекущих к себе человека. Слово Христа есть огонь, испытующий все, что есть в человеке и вообще в бытии мира, ибо, как свидетельствует Апостол Павел, «нет твари, сокровенной от Него» (Евр. 4, 13).
Слово Христа есть дух и жизнь вечная, полнота любви и радость небес. Слово Христа есть несозданный Божественный свет… Обращается оно не к поверхностному логическому рассудку, но к глубокому сердцу человека, и тот, кто навстречу ему отверзает свое сердце до последней глубины, чтобы достойно воспринять сей Божественный свет, чтобы слиться с ним воедино, становится богоподобным.
Слово Христа, воспринятое в жизнь, богом творит человека.
«Бога никто не видал никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Иоан. 1, 18). Явление Бога-Слова (Логоса) во плоти и слово Его лежит в основе жизни христианина. Жизнь сия неизъяснима для не познавших опытом, и потому напрасною будет всякая попытка показать в слове то духовное место, где тогда находится человек. Пред ним открываются и бездна «тьмы кромешной», и вечный свет Божества, и сам он стоит между ними. Он молится тогда духом, страдающим от сознания последней нужды. Он молится с величайшим напряжением, с полным сосредоточием всего своего существа.
Когда преподобный Серафим Саровский тысячу дней и тысячу ночей стоял на камне, взывая: «Боже, милостив буди мне грешному», то каждый, хоть смутно, но может понять, что дух его пребывал в великом титаническом борении.
Антоний Великий, Арсений Великий, Серафим Саровский и другие отцы наши - это люди совершенно исключительного мужества, отрекшиеся от мира и презиравшие всякую опасность; и когда они плачут, то плачут не об утерянном имуществе, ни о какой бы то ни было иной временной потере, но, очевидно, их взору предстоит нечто более страшное, чем всякие опасности, которые воображает человек на земле.
К этим великим именам и им подобным, мы позволяем себе присоединить и имя старца Силуана. Когда мы читаем у него о плаче Адама, которому «внимала вся пустыня», великая пустыня мира, то не должно забывать, что плач этот был его, Силуана. Он жил великую трагедию падения человека. Он плакал великим плачем, пред которым всякий душевный человеческий плач - ничто. Так плакать может только тот, кто видел вечный свет Бога. Люди, не видевшие, или, как говорит сам старец, не познавшие Бога, не могут понять этих страданий, не могут они и плакать таким плачем.
* * *
Общение со старцем привело нас к твердому сознанию, что пред верным христианином, святым подвижником, раскрываются пределы возможностей человека. Все проблемы человеческого бытия встанут пред ним, и встанут с исключительной силой. Проблема жизни и смерти, проблемы свободы и творчества, смысла жизни и страданий; проблемы соотношения откровения и веры; веры и знания; закона и благодати, вечности и времени, Бога и Его отношений к миру и человеку, судеб мира и суда Божия.
Опыт великих подвижников свидетельствует, что пред ними проходила вся цепь этих проблем, весь ряд догматических положений, но все это происходит в особых условиях, совершенно непохожих на академическую научную работу. Дух человеческий Духом Христовым ведется к познанию Бога, бытийному познанию, так что самое слово - познание - означает не отвлеченное интеллектуальное усвоение, рассудочное понимание, а вхождение в божественное бытие, причастие к бытию.
* * *
Когда мы говорим, что пред христианином-подвижником раскрываются пределы человеческих возможностей; когда мы говорим о полноте христианского, т.е. всечеловеческого опыта, то имеем в виду не опыт различных профессий, сфер научного знания, или различных семейных, социальных положений, или возрастов и тому подобное. Нет. Мы говорим о возможном для человека опыте бездны падения и опыте покаяния и воскресения во Христе.
Первый, т.е. опыт профессий, научного знания, социальных положений и проч., принадлежит временному эмпирическому быванию; второй, т.е. опыт искупления и воскресения во Христе - есть опыт вечности. В первом - раздробленность и бесконечное разнообразие; во втором выявляется богоподобие человека и единосущие человеческого рода. Первый ко второму ничего не может прибавить, когда он есть, и ничуть не умаляет его, когда его нет. Но первый является обстановкой и, в известной мере, условием второго. Всякий человек, крайне ограниченный физически, может иметь лишь весьма ограниченный опыт первого рода, но дух человека таков, что и в этом ограничении эмпирическим бытием он не лишается возможности полноты второго.
Опыт второго порядка, в своей последней глубине, не зависит от эмпирических условий жизни человека. Иначе говоря: нет и не может быть таких внешних условий, при которых пребывание в заповедях Божиих становится абсолютно невозможным.
Кто- нибудь скажет: Не слишком ли велико притязание, когда мы говорим о том, что христианский опыт исчерпывает полноту общечеловеческого бытия? Не есть ли этот опыт, подобно другим, лишь одна из разновидностей бесконечно богатого космического бытия, которое составляется из многих сфер реальностей, доступных тому или иному роду опыта, например: одна -науке, другая - искусству, третья - философии, четвертая - пантеизму, пятая - христианству, и так далее?
Говоря об исчерпании возможностей человеческого бытия, мы исходим из того положения, что бытие всякого разумного тварного существа движется меж двух пределов: один - любовь к Богу до ненависти к себе; другой - любовь к себе до ненависти к Богу.
Никто из умных тварей не может выйти из этих пределов ни в едином своем акте. Все, что ни совершается в нашем личном бытии, есть наше духовное самоопределение именно в этом порядке, независимо от того отдаем ли мы себе в этом ясный рациональный отчет, или это самоопределение происходит в той рациональной глубине нашего духа, откуда исходит и самое рациональное мышление.
В определении обоих пределов, мы видим одни и те же слова - любовь и ненависть - лишь в иной последовательности, в ином соотношении. Однако здесь различие не только в последовательности, но и в глубоком значении этих слов. В одном случае - святая и совершенная любовь, и святая и совершенная ненависть; во втором - греховное себялюбие и греховная ненависть. Первая ненависть есть следствие полноты любви к Богу, полной сосредоточенности всех сил нашего существа в Боге, до забвения о себе, до нежелания обращенности к самому себе. Это нежелание обращения к себе принимает категорический характер, и тогда определяется или как «гнев», или как «ненависть» к себе. Всякая обращенность на самого себя умаляет и даже прекращает пребывание во свете Божества, и потому познавший любовь Божию и вместе горечь потери ее, так остро, гневно отвращается от всего, что приводит к этой потере.
Совершенно иным образом приходится говорить о ненависти к Богу. Любящие себя до ненависти к Богу - это те, которые «более возлюбили тьму, нежели свет» (Ин. 3, 19).
Предмет этот превосходит наши силы, и потому прекратим о нем слово.
* * *
Бог призывает всех. Но не все отзываются на Его призыв. Те, которые отозвались, сурово испытываются Богом, и степень суровости испытания соразмеряется Богом со степенью верности и преданности Ему. Любящие Бога проходят чрез многие и тягчайшие искушения. Здесь мы хотели бы затронуть один чрезвычайно важный вопрос, о котором, однако, совершенно не знаем, как сказать. Мы не находим ни слов, ни пути к изъяснению этого предмета. Если возможно, постарайтесь понять нас из следующих несвязных слов.
Любящий Бога проходит чрез такие страдания, которых не имеющий глубокой веры в Бога не выдерживает и заболевает душевно. Из глубокой веры и любви рождается великое мужество, о котором говорит старец. То мужество, которое спасает человека от заболевания при встрече с миром злых духов.
Любящий Бога знает эти страдания, но несмотря на опыт таких страданий, остается не только нормальным, т.е. не только сохраняет способность самообладания, способность логического и нравственного самоконтроля, и всего того, что может быть признаком нормальности, но и достигает несравненно большей глубины и тонкости всех этих способностей, чем то наблюдается у среднего человека.
* * *
Кто познал на опыте величие и трудность христианского пути, тот раздирается двумя чувствами: одно из них - горячее желание всем познания Истинного Бога и света вечного бытия; другое - страх, а что если призываемые не понесут тяготы испытаний? Вот почему он в большей мере обращается к Богу с молитвою о спасении всех и каждого, чем к проповеди. Истинное христианство в мире почти не проповедуется, потому что проповедь сия превосходит силы человека. Истинное христианство, по самой сущности своей, таково, что оно никогда не бывает агрессивным.
* * *
Чрез всю историю христианства можно проследить великую осторожность святых подвижников, когда, казалось бы, надлежало поведать откровенно об опыте, им данном. Эта осторожность вызвана, с одной стороны, сознанием, что если бы люди, которые вообще боятся страданий и малодушно идут даже на малый подвиг, услышали о понесенных ими трудах и скорбях, то просто отшатнулись бы от христианства. С другой стороны, святые отцы знали, что когда Бог призывает на этот подвиг Своею благодатью, тогда то, что не познавшим любви Божией кажется несносимым, предстает совсем в ином образе.
* * *
Невидим Бог, и духовные пути к Нему незримы; и как можно изобразить в слове эту таинственную жизнь, полную великой борьбы, которую ведет Христос за вечную жизнь человека, созданного Им и возлюбленного Им?
Бог бережет свободу человека, как самое драгоценное начало в нем, и потому смирением влечет душу к любви Своей; но на пути к этой любви человек встречается с насильником дьяволом. Господь попускает этому быть. Он воспитывает душу человека не тем, что отстраняет его от встречи со злом, а тем, что дает ему силы на преодоление всякого зла.
Путь человека к Богу исполнен великих борений. Дух подвижника, стремящегося к вечной Божественной любви, чтобы стать воистину разумным и способным к этой любви, неизбежно проходит чрез долгий ряд испытаний.
От любви Божией отрывают подвижника протесты рассудка, его же собственного рассудка, не могущего вместить или принять закон Христов, который ему, рассудку, представляется безумием. В минуты богооставленности протесты эти могут приобретать чрезвычайную силу.
От любви Божией будут отрывать подвижника: иногда желание жизни, иногда страх смерти; иногда позывы к наслаждениям, иногда болезни, или голод, или гонения и другие страдания; иногда высота и свет каких-то иных откровений и постижений, иногда глубина и великолепие каких-то иных переживаний; иногда величие каких-то иных обладаний, или широта каких-то иных возможностей; иногда видения ангелов и других небесных существ, иногда насилия страшных темных сил.
С большим основанием можно утверждать, что на пути к стяжанию любви Божией, христианина-подвижника встретит весь ряд возможных искушений и испытаний, так что позднее с кем бы ни встретился подвижник, ему будет известен весь комплекс его переживаний. Отсюда у старцев способность воспринять душу всякого человека, кто бы он ни был, вне зависимости от его социального положения, от его физического возраста или духовного уровня или опыта борьбы со страстями.
Мы решаемся утверждать,- общение со старцем нас убедило в том,- что все пути человеческие ведомы христианину-подвижнику, в то время, как его пути сокрыты от чуждых взоров (1 Кор. 2, 15-16).
О значении молитвы за мир
ВСЯКАЯ человеческая мысль, всякое слово человеческое - есть энергия-сила. И если это верно по отношению к мысли и слову человеческому, то тем более верно по отношению к слову Божию, слову Христа.
Когда мы слышим Евангельское слово Христа, благоуханное, тихое, сладкое: «Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога»… или: «Се заповедую вам, да любите друг друга»… или «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем»,- то да не забываем, что это кроткое слово Христа есть та непостижимая беспредельная сила, которая вызвала из тьмы небытия к свету жизни все сущее, все бесчисленные миры, все неисчислимые в своем разнообразии твари разумные и неразумные.
Слово Христа, облеченное в смиренную, чувственно воспринимаемую форму человеческого тварного слова, могущего быть зафиксированным даже графически, оно, это слово, в своей глубине, в основе своей, есть энергия Великого Всемогущего Всетворца Бога, и о нем должно сказать то же, что сказано в Писании о Самом Боге, т.е. что оно есть «огнь поедающий», приближаться к которому земнородный должен с величайшим благоговением и страхом (Евр. 11, 28-29).
«Разжжено слово Твое зело» (Пс. 118, 140), говорит Псалмопевец.
Слово Христа самое таинственное слово; оно неприступно, непостижимо даже для величайших умов, и в то же время оно так просто и ясно, что доступно даже и малым детям.
Слово Христа так нам близко, так оно понятно, естественно, так глубоко родственно нашему человеческому сердцу, и вместе, несомненно, оно бесконечно превышает силы тварного естества: оно Божественное, непостижимое, вышеестественное, и, как говорит апостол Павел, не от человека оно и не по человеку (Гал. 1, 11-12).
Слово Христа, обращенное к свободному человеку, кроткое и безнасильственное, и в то же время оно беспредельно, совсем не по-человечески властно, как слово абсолютного авторитета, как слово безраздельного Владыки всего бытия. «Небо и земля прейдут, слова же Мои не прейдут», говорит Христос.
Слово Христа, воспринятое глубокою верою, ведет человека к вечной жизни по такому пути, на котором он встретит многое необычное, неведомое не идущим вслед Христу. На этом высоком пути- все, что может переживать и познавать человек в своем бытии, откроется ему. Свет слова Христа достигает последних пределов темной бездны, выявляя природу множества призраков истины, во мраке влекущих к себе человека. Слово Христа есть огонь, испытующий все, что есть в человеке и вообще в бытии мира, ибо, как свидетельствует Апостол Павел, «нет твари, сокровенной от Него» (Евр. 4, 13).
Слово Христа есть дух и жизнь вечная, полнота любви и радость небес. Слово Христа есть несозданный Божественный свет… Обращается оно не к поверхностному логическому рассудку, но к глубокому сердцу человека, и тот, кто навстречу ему отверзает свое сердце до последней глубины, чтобы достойно воспринять сей Божественный свет, чтобы слиться с ним воедино, становится богоподобным.
Слово Христа, воспринятое в жизнь, богом творит человека.
«Бога никто не видал никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Иоан. 1, 18). Явление Бога-Слова (Логоса) во плоти и слово Его лежит в основе жизни христианина. Жизнь сия неизъяснима для не познавших опытом, и потому напрасною будет всякая попытка показать в слове то духовное место, где тогда находится человек. Пред ним открываются и бездна «тьмы кромешной», и вечный свет Божества, и сам он стоит между ними. Он молится тогда духом, страдающим от сознания последней нужды. Он молится с величайшим напряжением, с полным сосредоточием всего своего существа.
Когда преподобный Серафим Саровский тысячу дней и тысячу ночей стоял на камне, взывая: «Боже, милостив буди мне грешному», то каждый, хоть смутно, но может понять, что дух его пребывал в великом титаническом борении.
Антоний Великий, Арсений Великий, Серафим Саровский и другие отцы наши - это люди совершенно исключительного мужества, отрекшиеся от мира и презиравшие всякую опасность; и когда они плачут, то плачут не об утерянном имуществе, ни о какой бы то ни было иной временной потере, но, очевидно, их взору предстоит нечто более страшное, чем всякие опасности, которые воображает человек на земле.
К этим великим именам и им подобным, мы позволяем себе присоединить и имя старца Силуана. Когда мы читаем у него о плаче Адама, которому «внимала вся пустыня», великая пустыня мира, то не должно забывать, что плач этот был его, Силуана. Он жил великую трагедию падения человека. Он плакал великим плачем, пред которым всякий душевный человеческий плач - ничто. Так плакать может только тот, кто видел вечный свет Бога. Люди, не видевшие, или, как говорит сам старец, не познавшие Бога, не могут понять этих страданий, не могут они и плакать таким плачем.
* * *
Общение со старцем привело нас к твердому сознанию, что пред верным христианином, святым подвижником, раскрываются пределы возможностей человека. Все проблемы человеческого бытия встанут пред ним, и встанут с исключительной силой. Проблема жизни и смерти, проблемы свободы и творчества, смысла жизни и страданий; проблемы соотношения откровения и веры; веры и знания; закона и благодати, вечности и времени, Бога и Его отношений к миру и человеку, судеб мира и суда Божия.
Опыт великих подвижников свидетельствует, что пред ними проходила вся цепь этих проблем, весь ряд догматических положений, но все это происходит в особых условиях, совершенно непохожих на академическую научную работу. Дух человеческий Духом Христовым ведется к познанию Бога, бытийному познанию, так что самое слово - познание - означает не отвлеченное интеллектуальное усвоение, рассудочное понимание, а вхождение в божественное бытие, причастие к бытию.
* * *
Когда мы говорим, что пред христианином-подвижником раскрываются пределы человеческих возможностей; когда мы говорим о полноте христианского, т.е. всечеловеческого опыта, то имеем в виду не опыт различных профессий, сфер научного знания, или различных семейных, социальных положений, или возрастов и тому подобное. Нет. Мы говорим о возможном для человека опыте бездны падения и опыте покаяния и воскресения во Христе.
Первый, т.е. опыт профессий, научного знания, социальных положений и проч., принадлежит временному эмпирическому быванию; второй, т.е. опыт искупления и воскресения во Христе - есть опыт вечности. В первом - раздробленность и бесконечное разнообразие; во втором выявляется богоподобие человека и единосущие человеческого рода. Первый ко второму ничего не может прибавить, когда он есть, и ничуть не умаляет его, когда его нет. Но первый является обстановкой и, в известной мере, условием второго. Всякий человек, крайне ограниченный физически, может иметь лишь весьма ограниченный опыт первого рода, но дух человека таков, что и в этом ограничении эмпирическим бытием он не лишается возможности полноты второго.
Опыт второго порядка, в своей последней глубине, не зависит от эмпирических условий жизни человека. Иначе говоря: нет и не может быть таких внешних условий, при которых пребывание в заповедях Божиих становится абсолютно невозможным.
Кто- нибудь скажет: Не слишком ли велико притязание, когда мы говорим о том, что христианский опыт исчерпывает полноту общечеловеческого бытия? Не есть ли этот опыт, подобно другим, лишь одна из разновидностей бесконечно богатого космического бытия, которое составляется из многих сфер реальностей, доступных тому или иному роду опыта, например: одна -науке, другая - искусству, третья - философии, четвертая - пантеизму, пятая - христианству, и так далее?
Говоря об исчерпании возможностей человеческого бытия, мы исходим из того положения, что бытие всякого разумного тварного существа движется меж двух пределов: один - любовь к Богу до ненависти к себе; другой - любовь к себе до ненависти к Богу.
Никто из умных тварей не может выйти из этих пределов ни в едином своем акте. Все, что ни совершается в нашем личном бытии, есть наше духовное самоопределение именно в этом порядке, независимо от того отдаем ли мы себе в этом ясный рациональный отчет, или это самоопределение происходит в той рациональной глубине нашего духа, откуда исходит и самое рациональное мышление.
В определении обоих пределов, мы видим одни и те же слова - любовь и ненависть - лишь в иной последовательности, в ином соотношении. Однако здесь различие не только в последовательности, но и в глубоком значении этих слов. В одном случае - святая и совершенная любовь, и святая и совершенная ненависть; во втором - греховное себялюбие и греховная ненависть. Первая ненависть есть следствие полноты любви к Богу, полной сосредоточенности всех сил нашего существа в Боге, до забвения о себе, до нежелания обращенности к самому себе. Это нежелание обращения к себе принимает категорический характер, и тогда определяется или как «гнев», или как «ненависть» к себе. Всякая обращенность на самого себя умаляет и даже прекращает пребывание во свете Божества, и потому познавший любовь Божию и вместе горечь потери ее, так остро, гневно отвращается от всего, что приводит к этой потере.
Совершенно иным образом приходится говорить о ненависти к Богу. Любящие себя до ненависти к Богу - это те, которые «более возлюбили тьму, нежели свет» (Ин. 3, 19).
Предмет этот превосходит наши силы, и потому прекратим о нем слово.
* * *
Бог призывает всех. Но не все отзываются на Его призыв. Те, которые отозвались, сурово испытываются Богом, и степень суровости испытания соразмеряется Богом со степенью верности и преданности Ему. Любящие Бога проходят чрез многие и тягчайшие искушения. Здесь мы хотели бы затронуть один чрезвычайно важный вопрос, о котором, однако, совершенно не знаем, как сказать. Мы не находим ни слов, ни пути к изъяснению этого предмета. Если возможно, постарайтесь понять нас из следующих несвязных слов.
Любящий Бога проходит чрез такие страдания, которых не имеющий глубокой веры в Бога не выдерживает и заболевает душевно. Из глубокой веры и любви рождается великое мужество, о котором говорит старец. То мужество, которое спасает человека от заболевания при встрече с миром злых духов.
Любящий Бога знает эти страдания, но несмотря на опыт таких страданий, остается не только нормальным, т.е. не только сохраняет способность самообладания, способность логического и нравственного самоконтроля, и всего того, что может быть признаком нормальности, но и достигает несравненно большей глубины и тонкости всех этих способностей, чем то наблюдается у среднего человека.
* * *
Кто познал на опыте величие и трудность христианского пути, тот раздирается двумя чувствами: одно из них - горячее желание всем познания Истинного Бога и света вечного бытия; другое - страх, а что если призываемые не понесут тяготы испытаний? Вот почему он в большей мере обращается к Богу с молитвою о спасении всех и каждого, чем к проповеди. Истинное христианство в мире почти не проповедуется, потому что проповедь сия превосходит силы человека. Истинное христианство, по самой сущности своей, таково, что оно никогда не бывает агрессивным.
* * *
Чрез всю историю христианства можно проследить великую осторожность святых подвижников, когда, казалось бы, надлежало поведать откровенно об опыте, им данном. Эта осторожность вызвана, с одной стороны, сознанием, что если бы люди, которые вообще боятся страданий и малодушно идут даже на малый подвиг, услышали о понесенных ими трудах и скорбях, то просто отшатнулись бы от христианства. С другой стороны, святые отцы знали, что когда Бог призывает на этот подвиг Своею благодатью, тогда то, что не познавшим любви Божией кажется несносимым, предстает совсем в ином образе.
* * *
Невидим Бог, и духовные пути к Нему незримы; и как можно изобразить в слове эту таинственную жизнь, полную великой борьбы, которую ведет Христос за вечную жизнь человека, созданного Им и возлюбленного Им?
Бог бережет свободу человека, как самое драгоценное начало в нем, и потому смирением влечет душу к любви Своей; но на пути к этой любви человек встречается с насильником дьяволом. Господь попускает этому быть. Он воспитывает душу человека не тем, что отстраняет его от встречи со злом, а тем, что дает ему силы на преодоление всякого зла.
Путь человека к Богу исполнен великих борений. Дух подвижника, стремящегося к вечной Божественной любви, чтобы стать воистину разумным и способным к этой любви, неизбежно проходит чрез долгий ряд испытаний.
От любви Божией отрывают подвижника протесты рассудка, его же собственного рассудка, не могущего вместить или принять закон Христов, который ему, рассудку, представляется безумием. В минуты богооставленности протесты эти могут приобретать чрезвычайную силу.
От любви Божией будут отрывать подвижника: иногда желание жизни, иногда страх смерти; иногда позывы к наслаждениям, иногда болезни, или голод, или гонения и другие страдания; иногда высота и свет каких-то иных откровений и постижений, иногда глубина и великолепие каких-то иных переживаний; иногда величие каких-то иных обладаний, или широта каких-то иных возможностей; иногда видения ангелов и других небесных существ, иногда насилия страшных темных сил.
С большим основанием можно утверждать, что на пути к стяжанию любви Божией, христианина-подвижника встретит весь ряд возможных искушений и испытаний, так что позднее с кем бы ни встретился подвижник, ему будет известен весь комплекс его переживаний. Отсюда у старцев способность воспринять душу всякого человека, кто бы он ни был, вне зависимости от его социального положения, от его физического возраста или духовного уровня или опыта борьбы со страстями.
Мы решаемся утверждать,- общение со старцем нас убедило в том,- что все пути человеческие ведомы христианину-подвижнику, в то время, как его пути сокрыты от чуждых взоров (1 Кор. 2, 15-16).
Последнее слово
ЕСЛИ МЫ мысленным взором окинем двухтысячелетнюю историю христианства, то нам представится необозримое богатство достижений христианской культуры. Колоссальные библиотеки, полные великих произведений человеческого ума и духа. Огромное количество академий, университетов, институтов, где сотни тысяч молодых людей, приступающих к берегам этого великого океана, иногда с затаенным дыханием, иногда с бьющимся сердцем, благодарным за счастье и блаженство, им данное, иногда с горячим увлечением, отгоняющим сон и заботу о теле, жадно пьют живую воду премудрости. Десятки тысяч великолепных храмов, чудных созданий человеческого гения. Неисчислимые драгоценные произведения других видов искусства; музыки, живописи, скульптуры, поэзии. И еще многое, многое другое. А старец как будто игнорирует все это и остановился только на одном: смирение и любовь к врагам - в этом все.
Помню, в один момент моей жизни, увлеченный творениями святых отцов, я сказал ему с печалью: «Жалею, что у меня нет ни сил, ни времени заниматься изучением богословия». На это он ответил: «И вы считаете это великим делом?» - Помолчав, он добавил: «по-моему, велико только одно: смирить себя, ибо гордость мешает нам любить».
Были случаи в нашей жизни, когда Бог показал нам, что старец был воистину носителем Духа Святого, и потому слову его мы верили без нашего неуместного и жалкого суда. И теперь мы не находим в себе ни малейшего возражения старцу, но сердцем чувствуем, что слово его есть - последнее слово.
Господь весь закон и пророков свел к двум кратчайшим заповедям (Мф. 22, 40). А на Тайной Вечере, перед самым исходом Своим на крестную смерть, сказав апостолам: «Нет большей любви, как если кто душу свою положит за друзей своих», тут же добавил: «Вы друзья Мои… Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин. 15, 13-15). Так в этих немногих словах было сказано все. И без них - все законы, все пророки, все культуры - ничто.
* * *
Прошло десять лет со дня кончины старца, и потому стало возможным слово его предложить верующим. При жизни слово сие говорится только ближайшим и верным друзьям, и то в редкие и исключительные минуты, потому что не знает человек, как завершит он свой путь; не знает - оправдает ли он свое слово жизнью и смертью своею.
И мы, если бы слово это было нашим, не говорили бы его, потому что не оправдываем жизнью своею и не выдерживаем суда его. Но в данном случае дело наше можно сравнить с трудом почтальона, приносящего не им написанное письмо, или наборщика, набирающего чужое произведение. Однако мы дерзаем думать, что слово старца заслуживает величайшего внимания и изучения, не внешнего, конечно, а самою жизнью. Мы не знаем никого, кто с такою решительностью, с таким воистину апостольским убеждением, даже лучше сказать, знанием - утверждал бы, что любовь к врагам есть единственный достоверный критерий истины, и при том не только в смысле сотериологическом, т.е. такого строя духовно-нравственной жизни, который спасает человека, но и в плане догматическом, т.е. отвлеченно-идеальных представлений о бытии.
Весь мир ищет критерий истины даже до сего дня. Верующий таковым признает Церковь, ибо Она «столп и утверждение истины» (1 Тим. 3, 15) в силу онтологической связи ее с Главою-Христом, мистическим телом Которого она является; в силу непрестанного пребывания в ней и действия Духа Святого, по обетованию Божию. Но в историческом опыте обнаружилась недостаточная ясность такого указания, потому что Церковью называют себя не только единая истинная, но и все лжецеркви, и нет внешнего признака, бесспорно отличающего истинную Церковь от лже-церквей. Указываемый же старцем критерий можно назвать универсальным, потому что каждому дает возможность чрез подлежащую контролю нашего сознания духовную жизнь в ее психическом выявлении не только определить свое духовное место, т.е. познать правду или неправду своего индивидуального пути пред Богом, но и отличить учение истинной Церкви от всего того, что привносится в него чуждого и извращенного.
Догматическое исповедание Церкви составляет органическое, нерасторжимо-целостное единство, из которого нельзя произвольно вырывать отдельные части. Ошибка в чем бы то ни было непременно отразится на образе духовной жизни человека; и если возможны такие погрешности и отступления в мышлении о Божественном бытии или заповедях, которые не отразятся гибельно на деле спасения, то возможны и такие отступления и извращения, которые воспрепятствуют спасению.
Учению Церкви не свойственен характер «чистого» знания, и догматы ее не суть отвлеченное учение о Божественном бытии, что явилось бы чуждым Церкви «гносисом». Нет. Догматы истинной Церкви всегда имеют два аспекта: «онтологический» [Здесь мы употребляем это слово, следуя общепринятой богословско-философской терминологии (от «онтология» - учение о бытии)] и сотериологический. Как дом Бога живого, она прежде всего и больше всего занята вопросом жизни, цель ее и задание - спасение человека; и потому первенствующее значение отводится не отвлеченной «онтологии», а вопросу спасения. Спасение же достигается чрез соблюдение заповедей Христа о любви к Богу и ближнему. Вторая заповедь Христа включает в себя и повеление Господа: «любите врагов ваших».
Старец так познал явившегося ему Христа, и настаивал, что это есть единственный истинный и достоверный путь к тому богопознанию, которое есть вечная жизнь; это есть путь к познанию Бога через пришествие и вселение Его в душу человека (Ин. 17, 3; 14, 21-23).
Истинная Церковь всегда хранит учение Христа неповрежденным, но не все, считающие себя членами Церкви и даже говорящие от имени ее, разумеют его, потому что врата любви ее широко раскрыты всякому человеку независимо от его духовного преуспеяния, лишь бы он исповедал веру и намерение спастись. В силу этого эмпирически данное бытие Церкви всегда представляет смешение истины, выявляемой святостью жизни, с не-истиной, привносимой грехами немощных членов ее, не исключая и отдельных представителей священной иерархии.
Это обстоятельство весьма усложняет вопрос различения истинной Церкви от лже-церквей, которые также могут указать на свою историческую преемственность от апостольских времен, которые тоже проповедуют догматическое учение, почерпнутое из Священного Писания, но с привнесением того, что чуждо Божественной истине и Божией воле. Источником привносимых повреждений и извращений является греховная воля, человеческая или демоническая, которая часто не может быть не только логически доказана другим, но даже и уяснена для самого себя. И во всех этих случаях указываемый старцем Силуаном критерий драгоценен, потому что дает возможность безошибочно обнаружить наличие воли, чуждой Богу, «Который хочет, чтобы все спаслись» (1 Тим. 2, 1-6) и Который дал нам заповедь «Любите врагов ваших».
Эта заповедь Христа, являясь отражением в мире все-совершенной любви Триединого Бога, есть краеугольный камень всего нашего учения; это - последний синтез всего нашего богословия; это есть «сила свыше» и тот «избыток жизни», который даровал нам Христос (Ин. 10, 10); это есть то «крещение Духом Святым и огнем», о котором говорит Иоанн Креститель (Мф. 3, 11). Слово это, «любите врагов ваших», есть тот огонь, который низвел на землю Господь Своим пришествием (Лк. 12, 49); это - тот несозданный Божественный Свет, который воссиял апостолам на Фаворе; это - те огненные языки, в которых сошел Дух Святый на апостолов в Сионской горнице; это - Царство Божие в нас, «пришедшее в силе» (Мк. 9, 1); это - полнота человечности и совершенство богоподобия (Мф. 5, 44-48).
Как бы ни был человек и мудр, и учен, и благообразен, но если он не любит врагов, т.е. всякого сочеловека, Бога он не достиг. И наоборот, как бы ни был прост, и убог, и «невежествен» человек, но если он носит в сердце своем сию любовь, то «он пребывает в Боге, и Бог в нем пребывает». Любить врагов вне Единого Истинного Бога, утверждал старец, невозможно. Носитель такой любви - причастен вечной жизни, несомненное свидетельство о том имея в душе своей. Он - жилище Духа Святого, и Духом Святым знает Отца и Сына, знает подлинным и живоносным знанием, и в Духе Святом он брат и друг Христа, он сын Божий, и бог по благодати.
* * *
Взирая на блаженного старца Силуана, мы нередко помышляли: где бы мы ни взяли христианскую жизнь, она предстанет нам, как во всем противоположная обычному ходу человеческой жизни и мерилам ее. Во всем мы увидим странную парадоксальность.
Христианин в сердце своем смиряется до последней степени, нисходит в своем сознании «ниже всякой твари», и чрез это смирение возносится к Богу и бывает выше всякой твари.
Христианин отходит от мира; в «эгоистической» заботе о своем спасении он все оставляет, как ненужное; он «ненавидит» отца своего и мать, и детей, если есть; он отвергает всякую плотскую и душевную связь; в своем устремлении к Богу, он «ненавидит» мир и всецело уходит в глубину своего сердца. И когда действительно войдет туда, чтобы сотворить там брань с сатаною, чтобы очистить сердце свое от всякой греховной страсти, тогда в том же сердце своем, в глубине его, он встречается с Богом, и в Боге начинает видеть себя неразрывно связанным со всем бытием мира, и нет тогда для него ничего чужого, постороннего.
Порывая в начале с миром, он чрез Христа снова обретает его в себе, но уже совершенно иным образом и становится связанным с ним «союзом любви» на всю вечность. Тогда всякий человек, независимо от удаленности места или исторической эпохи, когда он жил, включается чрез молитву в его вечную жизнь. Тогда он познает, что сердце его не есть только физический орган или орган психической жизни, но нечто не поддающееся определению, способное соприкасаться с Богом, источником всякого бытия. В глубоком сердце своем христианин каким-то образом переживает всю историю мира, как свою собственную, и видит не только себя, но и весь мир человеческий, весь комплекс возможных мыслей и духовных переживаний, и нет тогда для него чужого человека, но каждого он любит, как заповедал Христос.
Чтобы устоять в любви Божией, необходимо, чтобы и гнев и «ненависть» достигли последнего напряжения, но направляются они на живущий во мне грех, на действующее во мне зло, во мне, а не в брате.
Вся сила сопротивления космическому злу сосредоточивается в глубоком сердце христианина, в то время как внешне он, по повелению Господню, «не противится злому» (Мф. 5, 39).
Сердце христианина всего боится, вплоть до малейшего движения мысли или недоброго чувства; оно тревожится за все, о всем болит и печалится, и вместе с тем ничего, ничего не боится, хотя бы «небо столкнулось с землею», хотя бы горы с шумом пали на главы наши всей своею мнимою тяжестью, глубокое сердце христианина пребудет в бесстрашном покое.
Христианин самое беззащитное существо; он под ударами всех и каждого; христианин - всем раб и всем попрание (1 Кор. 4, 13), и вместе он, и только он свободен и неприкосновенен в самом глубоком и совершенном смысле этого слова.
Начиная с отрешения, отвержения и «ненависти», по слову Христа: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, еще же и самою душу свою, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 26). И еще: «Всякий, кто не отречется от всего, что имеет (в плане ли материальном, или интеллектуальном, или душевном), не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 33), кончает христианин желанием душу свою положить за Христа, и «за други и недруги своя».
Итак, все отвергая, со всем порывая, все «ненавидя», христианин получает от Бога дар вечной духовной любви ко всем и всему. Все оставляя, от всего отрешаясь, он становится обладателем несоизмеримо больших богатств, подлинных и вечных. «Ничего не имущие, мы всем обладаем» (2 Кор. 6, 10).
Так при сравнении с обычною жизнью, христианская жизнь предстает во всем как бы противоположною, парадоксальною.
При общении со старцем, мы часто помышляли: «Ходит он по земле ногами, и руками работает, и живет посреди людей, как самый простой человек, но никто, кроме Бога, не знает его».
Глава XIII
ЕСЛИ МЫ мысленным взором окинем двухтысячелетнюю историю христианства, то нам представится необозримое богатство достижений христианской культуры. Колоссальные библиотеки, полные великих произведений человеческого ума и духа. Огромное количество академий, университетов, институтов, где сотни тысяч молодых людей, приступающих к берегам этого великого океана, иногда с затаенным дыханием, иногда с бьющимся сердцем, благодарным за счастье и блаженство, им данное, иногда с горячим увлечением, отгоняющим сон и заботу о теле, жадно пьют живую воду премудрости. Десятки тысяч великолепных храмов, чудных созданий человеческого гения. Неисчислимые драгоценные произведения других видов искусства; музыки, живописи, скульптуры, поэзии. И еще многое, многое другое. А старец как будто игнорирует все это и остановился только на одном: смирение и любовь к врагам - в этом все.
Помню, в один момент моей жизни, увлеченный творениями святых отцов, я сказал ему с печалью: «Жалею, что у меня нет ни сил, ни времени заниматься изучением богословия». На это он ответил: «И вы считаете это великим делом?» - Помолчав, он добавил: «по-моему, велико только одно: смирить себя, ибо гордость мешает нам любить».
Были случаи в нашей жизни, когда Бог показал нам, что старец был воистину носителем Духа Святого, и потому слову его мы верили без нашего неуместного и жалкого суда. И теперь мы не находим в себе ни малейшего возражения старцу, но сердцем чувствуем, что слово его есть - последнее слово.
Господь весь закон и пророков свел к двум кратчайшим заповедям (Мф. 22, 40). А на Тайной Вечере, перед самым исходом Своим на крестную смерть, сказав апостолам: «Нет большей любви, как если кто душу свою положит за друзей своих», тут же добавил: «Вы друзья Мои… Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин. 15, 13-15). Так в этих немногих словах было сказано все. И без них - все законы, все пророки, все культуры - ничто.
* * *
Прошло десять лет со дня кончины старца, и потому стало возможным слово его предложить верующим. При жизни слово сие говорится только ближайшим и верным друзьям, и то в редкие и исключительные минуты, потому что не знает человек, как завершит он свой путь; не знает - оправдает ли он свое слово жизнью и смертью своею.
И мы, если бы слово это было нашим, не говорили бы его, потому что не оправдываем жизнью своею и не выдерживаем суда его. Но в данном случае дело наше можно сравнить с трудом почтальона, приносящего не им написанное письмо, или наборщика, набирающего чужое произведение. Однако мы дерзаем думать, что слово старца заслуживает величайшего внимания и изучения, не внешнего, конечно, а самою жизнью. Мы не знаем никого, кто с такою решительностью, с таким воистину апостольским убеждением, даже лучше сказать, знанием - утверждал бы, что любовь к врагам есть единственный достоверный критерий истины, и при том не только в смысле сотериологическом, т.е. такого строя духовно-нравственной жизни, который спасает человека, но и в плане догматическом, т.е. отвлеченно-идеальных представлений о бытии.
Весь мир ищет критерий истины даже до сего дня. Верующий таковым признает Церковь, ибо Она «столп и утверждение истины» (1 Тим. 3, 15) в силу онтологической связи ее с Главою-Христом, мистическим телом Которого она является; в силу непрестанного пребывания в ней и действия Духа Святого, по обетованию Божию. Но в историческом опыте обнаружилась недостаточная ясность такого указания, потому что Церковью называют себя не только единая истинная, но и все лжецеркви, и нет внешнего признака, бесспорно отличающего истинную Церковь от лже-церквей. Указываемый же старцем критерий можно назвать универсальным, потому что каждому дает возможность чрез подлежащую контролю нашего сознания духовную жизнь в ее психическом выявлении не только определить свое духовное место, т.е. познать правду или неправду своего индивидуального пути пред Богом, но и отличить учение истинной Церкви от всего того, что привносится в него чуждого и извращенного.
Догматическое исповедание Церкви составляет органическое, нерасторжимо-целостное единство, из которого нельзя произвольно вырывать отдельные части. Ошибка в чем бы то ни было непременно отразится на образе духовной жизни человека; и если возможны такие погрешности и отступления в мышлении о Божественном бытии или заповедях, которые не отразятся гибельно на деле спасения, то возможны и такие отступления и извращения, которые воспрепятствуют спасению.
Учению Церкви не свойственен характер «чистого» знания, и догматы ее не суть отвлеченное учение о Божественном бытии, что явилось бы чуждым Церкви «гносисом». Нет. Догматы истинной Церкви всегда имеют два аспекта: «онтологический» [Здесь мы употребляем это слово, следуя общепринятой богословско-философской терминологии (от «онтология» - учение о бытии)] и сотериологический. Как дом Бога живого, она прежде всего и больше всего занята вопросом жизни, цель ее и задание - спасение человека; и потому первенствующее значение отводится не отвлеченной «онтологии», а вопросу спасения. Спасение же достигается чрез соблюдение заповедей Христа о любви к Богу и ближнему. Вторая заповедь Христа включает в себя и повеление Господа: «любите врагов ваших».
Старец так познал явившегося ему Христа, и настаивал, что это есть единственный истинный и достоверный путь к тому богопознанию, которое есть вечная жизнь; это есть путь к познанию Бога через пришествие и вселение Его в душу человека (Ин. 17, 3; 14, 21-23).
Истинная Церковь всегда хранит учение Христа неповрежденным, но не все, считающие себя членами Церкви и даже говорящие от имени ее, разумеют его, потому что врата любви ее широко раскрыты всякому человеку независимо от его духовного преуспеяния, лишь бы он исповедал веру и намерение спастись. В силу этого эмпирически данное бытие Церкви всегда представляет смешение истины, выявляемой святостью жизни, с не-истиной, привносимой грехами немощных членов ее, не исключая и отдельных представителей священной иерархии.
Это обстоятельство весьма усложняет вопрос различения истинной Церкви от лже-церквей, которые также могут указать на свою историческую преемственность от апостольских времен, которые тоже проповедуют догматическое учение, почерпнутое из Священного Писания, но с привнесением того, что чуждо Божественной истине и Божией воле. Источником привносимых повреждений и извращений является греховная воля, человеческая или демоническая, которая часто не может быть не только логически доказана другим, но даже и уяснена для самого себя. И во всех этих случаях указываемый старцем Силуаном критерий драгоценен, потому что дает возможность безошибочно обнаружить наличие воли, чуждой Богу, «Который хочет, чтобы все спаслись» (1 Тим. 2, 1-6) и Который дал нам заповедь «Любите врагов ваших».
Эта заповедь Христа, являясь отражением в мире все-совершенной любви Триединого Бога, есть краеугольный камень всего нашего учения; это - последний синтез всего нашего богословия; это есть «сила свыше» и тот «избыток жизни», который даровал нам Христос (Ин. 10, 10); это есть то «крещение Духом Святым и огнем», о котором говорит Иоанн Креститель (Мф. 3, 11). Слово это, «любите врагов ваших», есть тот огонь, который низвел на землю Господь Своим пришествием (Лк. 12, 49); это - тот несозданный Божественный Свет, который воссиял апостолам на Фаворе; это - те огненные языки, в которых сошел Дух Святый на апостолов в Сионской горнице; это - Царство Божие в нас, «пришедшее в силе» (Мк. 9, 1); это - полнота человечности и совершенство богоподобия (Мф. 5, 44-48).
Как бы ни был человек и мудр, и учен, и благообразен, но если он не любит врагов, т.е. всякого сочеловека, Бога он не достиг. И наоборот, как бы ни был прост, и убог, и «невежествен» человек, но если он носит в сердце своем сию любовь, то «он пребывает в Боге, и Бог в нем пребывает». Любить врагов вне Единого Истинного Бога, утверждал старец, невозможно. Носитель такой любви - причастен вечной жизни, несомненное свидетельство о том имея в душе своей. Он - жилище Духа Святого, и Духом Святым знает Отца и Сына, знает подлинным и живоносным знанием, и в Духе Святом он брат и друг Христа, он сын Божий, и бог по благодати.
* * *
Взирая на блаженного старца Силуана, мы нередко помышляли: где бы мы ни взяли христианскую жизнь, она предстанет нам, как во всем противоположная обычному ходу человеческой жизни и мерилам ее. Во всем мы увидим странную парадоксальность.
Христианин в сердце своем смиряется до последней степени, нисходит в своем сознании «ниже всякой твари», и чрез это смирение возносится к Богу и бывает выше всякой твари.
Христианин отходит от мира; в «эгоистической» заботе о своем спасении он все оставляет, как ненужное; он «ненавидит» отца своего и мать, и детей, если есть; он отвергает всякую плотскую и душевную связь; в своем устремлении к Богу, он «ненавидит» мир и всецело уходит в глубину своего сердца. И когда действительно войдет туда, чтобы сотворить там брань с сатаною, чтобы очистить сердце свое от всякой греховной страсти, тогда в том же сердце своем, в глубине его, он встречается с Богом, и в Боге начинает видеть себя неразрывно связанным со всем бытием мира, и нет тогда для него ничего чужого, постороннего.
Порывая в начале с миром, он чрез Христа снова обретает его в себе, но уже совершенно иным образом и становится связанным с ним «союзом любви» на всю вечность. Тогда всякий человек, независимо от удаленности места или исторической эпохи, когда он жил, включается чрез молитву в его вечную жизнь. Тогда он познает, что сердце его не есть только физический орган или орган психической жизни, но нечто не поддающееся определению, способное соприкасаться с Богом, источником всякого бытия. В глубоком сердце своем христианин каким-то образом переживает всю историю мира, как свою собственную, и видит не только себя, но и весь мир человеческий, весь комплекс возможных мыслей и духовных переживаний, и нет тогда для него чужого человека, но каждого он любит, как заповедал Христос.
Чтобы устоять в любви Божией, необходимо, чтобы и гнев и «ненависть» достигли последнего напряжения, но направляются они на живущий во мне грех, на действующее во мне зло, во мне, а не в брате.
Вся сила сопротивления космическому злу сосредоточивается в глубоком сердце христианина, в то время как внешне он, по повелению Господню, «не противится злому» (Мф. 5, 39).
Сердце христианина всего боится, вплоть до малейшего движения мысли или недоброго чувства; оно тревожится за все, о всем болит и печалится, и вместе с тем ничего, ничего не боится, хотя бы «небо столкнулось с землею», хотя бы горы с шумом пали на главы наши всей своею мнимою тяжестью, глубокое сердце христианина пребудет в бесстрашном покое.
Христианин самое беззащитное существо; он под ударами всех и каждого; христианин - всем раб и всем попрание (1 Кор. 4, 13), и вместе он, и только он свободен и неприкосновенен в самом глубоком и совершенном смысле этого слова.
Начиная с отрешения, отвержения и «ненависти», по слову Христа: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, еще же и самою душу свою, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 26). И еще: «Всякий, кто не отречется от всего, что имеет (в плане ли материальном, или интеллектуальном, или душевном), не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 33), кончает христианин желанием душу свою положить за Христа, и «за други и недруги своя».
Итак, все отвергая, со всем порывая, все «ненавидя», христианин получает от Бога дар вечной духовной любви ко всем и всему. Все оставляя, от всего отрешаясь, он становится обладателем несоизмеримо больших богатств, подлинных и вечных. «Ничего не имущие, мы всем обладаем» (2 Кор. 6, 10).
Так при сравнении с обычною жизнью, христианская жизнь предстает во всем как бы противоположною, парадоксальною.
При общении со старцем, мы часто помышляли: «Ходит он по земле ногами, и руками работает, и живет посреди людей, как самый простой человек, но никто, кроме Бога, не знает его».
Кончина старца
ЖИТЬ по-христиански -нельзя; по-христиански можно только умирать, как умирал апостол Павел на каждый день (1 Кор. 15, 31).
В нашей беспомощной попытке описать хоть сколько-нибудь духовный путь великого старца, мы приближаемся к завершению им своего жизненного пути, что на обычном человеческом языке именуется смертью, а на языке верующих - кончиною. В последние годы жизни душа старца постоянно была увлечена молитвою за мир. До конца он внешне пребывал спокойным, ровным, но очень часто выражение глаз его бывало сосредоточенно-печальным. В беседе своей он чаще всего возвращался к двум темам; он говорил: «Иду ко Отцу Моему, и Отцу вашему, к Богу моему, и Богу вашему». Подумайте, какие это милостивые слова… Господь из всех нас делает одну семью».
И еще говорил: «Молитесь за людей… Жалейте народ Божий».
На мое замечание, что молится за людей трудно, он ответил: «Конечно трудно… Молиться за людей это - кровь проливать… но надо молиться… Все, чему когда-либо научила благодать, надо делать до конца жизни… Господь иногда оставляет душу, чтобы испытать ее, чтобы душа показала свой разум и свое произволение, но если человек не будет понуждать себя на делание, то потеряет благодать, а если проявит свое произволение, то благодать возлюбит его и уже не будет оставлять».
Было очевидным, что «благодать возлюбила его и уже не оставляла». Но куда влечет благодать?
* * *
В строении мира усматривается иерархический порядок, деление на высшее и низшее: пирамида бытия. В человеческом же сознании мы находим идею равенства, как неотступное требование нашей глубокой совести.
Некоторые, наблюдая над психофизическим миром, с одной стороны, и над эмпирически данным духовным бытием человеческим - с другой, и констатируя и в том и в другом пирамиду неравенства, приходят к идее неравенства и в человеческом бытии, как чего-то онтологически необходимого, и по страсти, или по бесстрастному философскому убеждению заглушают в себе требование совести. Другие, исходя именно из этого непрестающего требования глубокой совести, глубокого сознания человеческого духа, неизменно стремятся к осуществлению равенства в бытии человечества.
Но возможно ли равенство там, где основным принципом бытия является свобода? Из опыта истекших тысячелетий истории человечества напрашивается ответ - нет.
Что же делать для того, чтобы изменить этот неприемлемый для нашего духа порядок вещей? Ведь отказаться от глубочайшей духовной жажды - видеть всех людей равными в своей полноте - мы не можем.
Обратимся к Христу и посмотрим, как Он разрешает эту задачу.
Господь не отрицает факта неравенства, иерархию, деление на высшее и низшее, большее и меньшее, но эту пирамиду бытия Он опрокидывает вершиною вниз, и тем достигает последнего совершенства.
Несомненная вершина этой пирамиды - Сам Сын Человеческий, Единственный, подлинный, вечный Господь; и Он говорит про Себя, что «не пришел, чтобы Ему служили, но послужить и дать душу Свою во искупление многих» (Мф. 20, 28). Об ангелах мы приняли учение, как о существах высших нас по своему ведению и образу своего бытия по сравнению с нашим земным бытием, но о них апостол говорит, как о «служебных духах, посылаемых на служение тем, которые имеют наследовать спасение» (Евр. 1, 14). Своим ученикам Господь заповедует последовать Его образу, который Он дал, омывая им ноги (Ин. 13, 15). Он говорит им: «Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими. У вас же да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою, и кто хочет быть первым, да будет вам рабом» (Мф. 20, 25-27; Мр. 10, 42-44). Этим определяется назначение и смысл церковной иерархии, а именно: возведение стоящих ниже на ту ступень духовного совершенства, на которой находится стоящий в иерархическом порядке выше, по слову апостола: «И Он поставил одних апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных пастырями и учителями, к совершению святых, на дело служения, для созидания тела Христова; доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Еф. 4, 11-13).
Христос, как Творец, т.е. причина, по-славянски - вина бытия, и в этом смысле, как «Виновник» бытия мира, взял на Себя тяготу - грех всего мира. Он - вершина опрокинутой пирамиды, вершина, на которую давит тягота всей пирамиды бытия.
Последователи Христа неизъяснимым образом уподобляются Ему чрез принятие на себя тяготы или немощи других: «сильные должны носить немощи слабых» (Римл. 15, 1).
Мы говорим здесь обо всем этом с тем, чтобы указать на характерную особенность христианского пути; о том, что нам пришлось наблюдать во внутренней жизни старца. Мы сознаем свое бессилие в словах и образах раскрывать эту жизнь.
Христианин идет вниз, туда - в глубину опрокинутой пирамиды, где сосредоточивается страшное давление, где взявший на Себя грех мира - Христос.
Когда сердца касается большая благодать Божия, тогда в нем начинает действовать сила любви Христовой, и влекомая этой любовью душа действительно опускается на глубину опрокинутой пирамиды, стремясь ко Христу, уподобляясь Ему. В пределах своих сил человек берет на себя тяготу братьев.
И тут создается состояние, о котором невозможно поведать словом. Глубина и сила пережитых в своей жизни страданий сделали сердце исполненным великой жалости ко всякому страждущему; любовь сострадательная достигает готовности пожертвовать собою, всем своим бытием, ради блага ближних, и вместе любовь неудержимо влечет к Богу всего человека: ум, сердце и самое тело,- все существо человека влечется к Богу в глубокой, горячей молитве, с плачем о людях, иногда отдельных, известных или неизвестных, иногда о всем «от века» человечестве, а иногда после долгих страданий любви, душа всецело предается Богу, и забывает весь мир.
«Когда душа в Боге, то мир забыт совсем, и душа созерцает Бога».
После того, как внутренне принесена жертва, т.е. внутренне отдано все, в человеке рождается покой за все. Наступает внутренний глубокий мир, мир Христов, превосходящий всякий человеческий ум (Фил. 4, 7).
На дне опрокинутой пирамиды, глубочайшее дно-вершина которой взявший на Себя грех и тяготу всего мира, по любви к миру распятый Христос, совсем особая жизнь, совсем особый свет, особое благоухание. Туда любовью увлекается подвижник Христов. Любовь Христова своего избранника мучает, тяготит и делает его жизнь невыносимо тяжелой, доколе не достигнет она своего последнего желания, и пути к достижению этой последней цели она избирает необычные. «Молиться за людей - это кровь проливать». И мы видели и свидетельствуем, что блаженный старец Силуан, молясь за людей, за мир, за все человечество, за всего Адама, в этой молитве, отдал свою жизнь.
Такая молитва есть покаяние за грехи людей, и, как покаяние, есть взятие на себя тяготы их, и, как молитва за весь мир, есть в какой-то мере несение тяготы мира. Но для того, чтобы в человеке явилось дерзновение для такой молитвы, в нем самом личное покаяние должно сначала достигнуть какого-то завершения, потому что если он продолжает жить в грехе и страстях, то вместо несения на себе тяготы братий, он свою тяготу возлагает на них. Чтобы приобщиться страстям Христа за мир, чтобы иметь «участие в страданиях Его» (Фил. 3, 10; 1 Петр. 4, 13) нужно престать от греха (1 Петр. 4, 1).
* * *
Жить по- христиански нельзя; по-христиански можно только умирать. Покамест человек живет в этом мире, в этой плоти, он всегда покрыт как бы покрывалом, и покрывало сие не дает ему в совершенстве и непрерывно пребывать в Боге, к Которому стремится душа. Покамест человек в этой плоти, он этой стороной жизни своей всегда стоит в условности земного бытия, и потому всякое действие его носит также условный характер и совершенства своего достигает не иначе, как чрез великое таинство смерти, которое наложит печать вечной правды на весь пройденный жизненный путь, или, наоборот, обличит его ложь. Смерть, как разрушение органической жизни тела, у всех людей подобна, но как духовное событие, она у каждого принимает свой особый смысл и значение.
В данной книге мы не ставим себе невозможной задачи - раскрыть в полноте тайну христианской духовной жизни; мы не решаем здесь никаких проблем; наша задача состоит лишь в том, чтобы хоть отчасти коснуться ее, и тем показать, исходя из опыта старца, как мы его наблюдали, что христианин-подвижник, руководящийся заповедью Христа, неизбежно остановится на том условии, без которого невозможно исполнение этой заповеди, а именно: «если кто не возненавидит душу свою, не может быть Мой ученик» (Лк. 14, 26).
Когда христианин в горячем стремлении к заповеданному совершенству воспринимает глубоко в душу и это условие, указанное Самим Господом, тогда начинается тот опыт, о котором с большим основанием можно сказать, что он приводит человека к тем последним пределам, которые вообще доступны человеку.
Христос - совершенный Бог и совершенный человек. Совершенный человек и в смысле последнего совершенства и в смысле - настоящий, подлинный человек. Только Он, всесовершенный человек, до конца исчерпал всю полноту человеческого опыта, а те, которые следуют за Ним, водимые Его заповедью и Его Духом, лишь приближаются к этой полноте, не исчерпывая ее, во всяком случае, в пределах земной жизни.
Говоря о полноте человеческого опыта, мы убеждены, что она доступна человеку во всех условиях, так что монашество в этом отношении не является исключением из общего положения. Каждому из нас дана та же самая заповедь, иначе говоря, никто из нас не умален пред Богом, но каждый почтен в равной мере. Каждому из нас дана и та сумма, если позволительно так выразиться, на которую приобретается последнее доступное человеку совершенство, цена которого для всех и каждого одна и та же: - не пощадить себя до конца. Не пощадить себя до конца не значит только «раздать все имение свое или отдать тело свое на сожжение» (1 Кор. 13, 3), но отрешиться от всего, что имеем (Лк. 14, 33) в пределах своего тварного бытия в его отдельности от Бога, в эгоистической обособленности и противоположении себя ближнему, сочеловеку.
В полноте это достигается лишь в смерти, и потому жить по-христиански, в сущности, нельзя; по-христиански можно только умирать.
* * *
Блаженный старец многажды говорит, что Дух Святый научил его любить любовью Христа. Любить любовью Христа это значит пить чашу Христа, ту чашу, которую Сам Человек-Христос просил Отца «мимо нести». Любовь Христова есть блаженство ни с чем не сравнимое в мире сем, и в то же время она есть страдание - большее всех страданий, страдание до смерти. Этот последний порог, смерть, есть и последнее испытание нашей любви и свободы. Кто хоть отчасти, хоть издали идет вслед Христу, восходящему во Иерусалим, тот поймет страх, который испытывали следовавшие за Ним ученики Его (Мк. 10, 32). Это потому, что всякое действие по заповеди Христа проходит чрез испытание, и иначе не бывает; и только по испытании получает оно свое вечное достоинство. Подвижник, зная этот духовный закон, нередко с глубоким страхом решается на дело любви, но после, когда пройдет чрез испытание и уразумеет величие дара Божия человеку,- богоподобной свободы и богоподобной жизни, не находит ни слов, ни воздыханий для выражения своей благодарной любви к Богу.
В жизни подвижника бывают положения, когда он в полноте решается на смерть, но обычно огонь этот носится им в душе затаенным и без проявлений всей его силы; умеренное же, невыявляемое внешне действие его однако необходимо в течение даже повседневности, чтобы пребывать в посильном хранении заповеди.
* * *
В молитве за мир от большой любви человек доходит до такого состояния, когда не щадит в себе ничего; и тогда эта внутренняя жертва принесена, тогда душа достигает глубокого мира за все. Но по окончании молитвы, снова видя мир погруженным в страдания и тьму, она снова движется на молитву, и так доколе не достигнет последней грани своей жизни.
Возвращаясь от молитвы к дебелости психофизической жизни, душа испытывает некую печаль за недостаточность своей жертвы и даже некий стыд за свою ложь, как сказано: «всякий человек ложь» (Пс. 115, 2). Ложь, потому что не пребывает неизменным, и если сегодня сказал - люблю, то завтра не обретает уже в себе той любви. Так постепенно создается в душе человека потребность преодолеть ложь своей жизни и довести молитву до конечной правды, что достигается только в смерти.
* * *
В четверг 2/15 сентября 1938 г. утром, около 5 часов (по афонскому счету - около 11), я зашел к старцу в магазин и нашел его, как всегда, спокойным; он говорил своим обычным глуховатым голосом; внешне я не заметил в нем какой-либо перемены; он был занят своей обычной работой.
Около 10- ти часов утра, после обеда, я зашел к нему в келлию. Он сидел на стуле у столика. Увидав его изменившимся, я спросил:
- Старец, что с Вами?
- Я не здоров.
- Что с Вами?
- Не знаю.
Встав со стула, он глубоко сел на постель, откинувшись спиной на стену, правою рукою поддерживая тело в полулежачем положении; медленно выправляя шею, он поднял голову: на лице его изобразилось страдание.
Я спросил:
- Старец, Вы хотите умереть?
- Я еще не смирился,- ответил он. Постепенно он поднял ноги на постель, а голову опустил на подушку; и так одетый лежал. После некоторого молчания я сказал:
- Старец, Вы бы легли в больницу.
- Не хочется мне идти в больницу, потому что там народ, и потом положат опять, как прошлый раз, под часами, а они своим стуком мешают молиться.
- Но здесь больному нельзя оставаться; кто Вам сможет служить?… а там все-таки удобнее.
- Если бы они дали мне отдельную комнату, то я пошел бы в больницу.
Сказав, «я пойду переговорю с доктором», я ушел к отцу Фоме, монаху, который заведовал больницею и назывался доктором. О. Фома не получил в миру образования, но всю жизнь работая в больницах монастыря, приобрел солидный опыт и даже некоторые теоретические познания. Это был человек одаренный богатой врачебной интуицией и был очень полезен для монастыря, так как на Афоне нет настоящих больниц и врачей.
Больница Пантелеимоновского монастыря размещена в двух этажах, и таким образом делится на две палаты: верхнюю и нижнюю. Помещение нижней палаты представляет собою большую залу, разделенную простенком на две половины. Во второй, задней половине, со стороны окон, обращенных к морю, углы отделены от общего помещения тонкими стенками, образовывая две маленькие комнатушки; правую из них доктор любезно предоставил старцу.
Возвратившись к нему, я сказал, что доктор дает комнату в нижней палате. Старец согласился пойти, но был уже настолько болен, что один идти не мог, нужно было его поддерживать. Со скорбью вел я его в больницу.
Никакими техническими средствами, способствующими постановке диагноза, монастырская больница не располагает. Что было у старца, никто не выяснил; состояние его здоровья быстро ухудшалось. Как тяжело больной, по обычаю монастыря, он причащался каждый день. В понедельник, 6/19, было совершено елеосвящение.
Я часто посещал его, но не решался беспокоить беседой, а садился у полуоткрытой двери снаружи, так как комнатка была очень маленькой. При жизни старца мне представлялось часто возможным видеть его жизнь, слышать от него многое, что раскрывало картину его внутреннего духовного пути; было возможно до какой-то степени следить за его приближением к великому таинству смерти, но самый момент смерти остался для меня сокрытым.
Последние дни своей жизни, с начала болезни до кончины, старец молчал. При жизни он рассказывал, как один схимонах в больнице, готовясь к смерти, все время проводил с закрытыми глазами, чтобы не нарушить памяти Божией каким-либо внешним впечатлением. Этот схимонах, когда приходил к нему его близкий друг и сподвижник, которого он любил, беседовал с ним очень кратко, не открывая глаз и лишь по голосу узнавая своего друга. Помня это, я не нарушал покоя старца никакими вопросами за редкими исключениями. Чрез неделю состояние старца стало угрожающим. В пятницу 10/23 сентября, вечером, незадолго до захода солнца пришел к нему духовник иеросхимонах Сергий, чтобы прочитать над ним умилительный канон Божией Матери на исход души, именуемый «отходная». Подойдя к постели больного, духовник сказал:
- Благословите, отец Силуан.
Старец открыл глаза и молча мягко посмотрел на нас. Лицо его было болезненно бледным, но спокойным. Видя старца молчащим, духовник спросил:
- А что, отец Силуан, Вы узнаете нас?
- Узнаю,- ответил он тихим голосом, но ясно.
- А как Вы себя чувствуете?
- Хорошо, мне хорошо.
Был ли этот ответ аскетическим желанием скрыть свои страдания и не выявить их жалобой на болезнь, или старец действительно чувствовал себя настолько хорошо духовно, что болезнь уже не воспринималась и не нарушала мира души,- не знаю.
- Мы пришли помолиться с Вами и прочитать канон Божией Матери… хотите? - сказал духовник.
- Да, хочу… спасибо… очень хочу.
Духовник начал читать канон. Старец бледный лежал на спине спокойно, неподвижно, с закрытыми глазами; правая рука на груди, левая вдоль тела. Не перемещая его левой руки, я осторожно нашел его пульс; он был очень плохой: то совсем слабый, едва ощутимый, то большего наполнения, но и в том и другом случае настолько аритмичен, что в течение полминуты переменился несколько раз.
Кончилось чтение отходной. Старец снова открыл глаза, тихо поблагодарил нас, и мы простились «до утра».
В полночь в комнатушку зашел больничар, отец Николай. Старец спросил его:
- Утреню читают?
- Да,- ответил больничар, и добавил: - Нужно что-нибудь?
- Спасибо, ничего не нужно.
Спокойный вопрос старца, такой же ответ его больничару на предложение услуг, и то, что он слышал чтение, которое до его угла вообще едва доносится, все это показывает, что он был в полном сознании и самообладании. Когда кончилось чтение утрени, т.е. через полтора часа после этой короткой беседы, отец Николай снова заглянул к старцу и был крайне удивлен, найдя его уже скончавшимся. Никто не слышал его кончины; даже те, которые лежали близко к нему. Так тихо отошел он к Богу.
* * *
По уставам Церкви тело монаха не должно обнажать, и потому полное омовение не совершается, а лишь сырой губкой делается знамение креста на лбу, груди, руках, ногах и коленях. Одетое во все монашеское, в подрясник, поверх схима, тело усопшего с головой зашивают в рясу [По уставу - в мантию, но на Св. Горе вообще существует тенденция к упрощению, и мантию монахи обычно не носят, за исключением иеромонаха, канонарха и екклезиарха при совершении ими служения в храме], кладут на специальные носилки, поют малую заупокойную литию и переносят в церковь, накрыв черным покровом с нашитым на нем темно-красным крестом наподобие креста на схиме.
Утреня в больнице вычитывается значительно быстрее, чем в соборе, и потому до начала литургии оставалось некоторое время, в течение которого все несложные приготовления монашеского тела для перенесения в церковь были закончены, и тело старца на носилках поставлено было в больничной церкви на заупокойную литургию, по окончании которой монахи, сменяя один другого, читали над ним псалтирь.
По обычаям монастыря, старца, как прожившего долго в обители и занимавшего ответственные послушания, отпевали «собором». После вечерни, тело его из больничной церкви было перенесено в главный храм монастыря во имя св. великомученика Пантелеймона, где собором иеромонахов был совершен чин отпевания. Обычно предстоятелем собора бывает игумен, но так как старый игумен архимандрит Мисаил в то время уже не выходил из своей келлии, страдая от гемиплегии, предстоятельствовал его наместник, иеромонах Иустин. По совершении уставного чина монашеского отпевания, тело старца было вынесено на кладбище, расположенное вне врат монастыря, и зашитое в рясу, без гроба, опущено в могилу при пении заключительной литии и вечной памяти.
Скончался блаженный старец схимонах Силуан во втором часу ночи на 11/24 сентября 1938 г. и был погребен в тот же день вечером в 4 часа.
Глава XIV
ЖИТЬ по-христиански -нельзя; по-христиански можно только умирать, как умирал апостол Павел на каждый день (1 Кор. 15, 31).
В нашей беспомощной попытке описать хоть сколько-нибудь духовный путь великого старца, мы приближаемся к завершению им своего жизненного пути, что на обычном человеческом языке именуется смертью, а на языке верующих - кончиною. В последние годы жизни душа старца постоянно была увлечена молитвою за мир. До конца он внешне пребывал спокойным, ровным, но очень часто выражение глаз его бывало сосредоточенно-печальным. В беседе своей он чаще всего возвращался к двум темам; он говорил: «Иду ко Отцу Моему, и Отцу вашему, к Богу моему, и Богу вашему». Подумайте, какие это милостивые слова… Господь из всех нас делает одну семью».
И еще говорил: «Молитесь за людей… Жалейте народ Божий».
На мое замечание, что молится за людей трудно, он ответил: «Конечно трудно… Молиться за людей это - кровь проливать… но надо молиться… Все, чему когда-либо научила благодать, надо делать до конца жизни… Господь иногда оставляет душу, чтобы испытать ее, чтобы душа показала свой разум и свое произволение, но если человек не будет понуждать себя на делание, то потеряет благодать, а если проявит свое произволение, то благодать возлюбит его и уже не будет оставлять».
Было очевидным, что «благодать возлюбила его и уже не оставляла». Но куда влечет благодать?
* * *
В строении мира усматривается иерархический порядок, деление на высшее и низшее: пирамида бытия. В человеческом же сознании мы находим идею равенства, как неотступное требование нашей глубокой совести.
Некоторые, наблюдая над психофизическим миром, с одной стороны, и над эмпирически данным духовным бытием человеческим - с другой, и констатируя и в том и в другом пирамиду неравенства, приходят к идее неравенства и в человеческом бытии, как чего-то онтологически необходимого, и по страсти, или по бесстрастному философскому убеждению заглушают в себе требование совести. Другие, исходя именно из этого непрестающего требования глубокой совести, глубокого сознания человеческого духа, неизменно стремятся к осуществлению равенства в бытии человечества.
Но возможно ли равенство там, где основным принципом бытия является свобода? Из опыта истекших тысячелетий истории человечества напрашивается ответ - нет.
Что же делать для того, чтобы изменить этот неприемлемый для нашего духа порядок вещей? Ведь отказаться от глубочайшей духовной жажды - видеть всех людей равными в своей полноте - мы не можем.
Обратимся к Христу и посмотрим, как Он разрешает эту задачу.
Господь не отрицает факта неравенства, иерархию, деление на высшее и низшее, большее и меньшее, но эту пирамиду бытия Он опрокидывает вершиною вниз, и тем достигает последнего совершенства.
Несомненная вершина этой пирамиды - Сам Сын Человеческий, Единственный, подлинный, вечный Господь; и Он говорит про Себя, что «не пришел, чтобы Ему служили, но послужить и дать душу Свою во искупление многих» (Мф. 20, 28). Об ангелах мы приняли учение, как о существах высших нас по своему ведению и образу своего бытия по сравнению с нашим земным бытием, но о них апостол говорит, как о «служебных духах, посылаемых на служение тем, которые имеют наследовать спасение» (Евр. 1, 14). Своим ученикам Господь заповедует последовать Его образу, который Он дал, омывая им ноги (Ин. 13, 15). Он говорит им: «Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими. У вас же да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою, и кто хочет быть первым, да будет вам рабом» (Мф. 20, 25-27; Мр. 10, 42-44). Этим определяется назначение и смысл церковной иерархии, а именно: возведение стоящих ниже на ту ступень духовного совершенства, на которой находится стоящий в иерархическом порядке выше, по слову апостола: «И Он поставил одних апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных пастырями и учителями, к совершению святых, на дело служения, для созидания тела Христова; доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Еф. 4, 11-13).
Христос, как Творец, т.е. причина, по-славянски - вина бытия, и в этом смысле, как «Виновник» бытия мира, взял на Себя тяготу - грех всего мира. Он - вершина опрокинутой пирамиды, вершина, на которую давит тягота всей пирамиды бытия.
Последователи Христа неизъяснимым образом уподобляются Ему чрез принятие на себя тяготы или немощи других: «сильные должны носить немощи слабых» (Римл. 15, 1).
Мы говорим здесь обо всем этом с тем, чтобы указать на характерную особенность христианского пути; о том, что нам пришлось наблюдать во внутренней жизни старца. Мы сознаем свое бессилие в словах и образах раскрывать эту жизнь.
Христианин идет вниз, туда - в глубину опрокинутой пирамиды, где сосредоточивается страшное давление, где взявший на Себя грех мира - Христос.
Когда сердца касается большая благодать Божия, тогда в нем начинает действовать сила любви Христовой, и влекомая этой любовью душа действительно опускается на глубину опрокинутой пирамиды, стремясь ко Христу, уподобляясь Ему. В пределах своих сил человек берет на себя тяготу братьев.
И тут создается состояние, о котором невозможно поведать словом. Глубина и сила пережитых в своей жизни страданий сделали сердце исполненным великой жалости ко всякому страждущему; любовь сострадательная достигает готовности пожертвовать собою, всем своим бытием, ради блага ближних, и вместе любовь неудержимо влечет к Богу всего человека: ум, сердце и самое тело,- все существо человека влечется к Богу в глубокой, горячей молитве, с плачем о людях, иногда отдельных, известных или неизвестных, иногда о всем «от века» человечестве, а иногда после долгих страданий любви, душа всецело предается Богу, и забывает весь мир.
«Когда душа в Боге, то мир забыт совсем, и душа созерцает Бога».
После того, как внутренне принесена жертва, т.е. внутренне отдано все, в человеке рождается покой за все. Наступает внутренний глубокий мир, мир Христов, превосходящий всякий человеческий ум (Фил. 4, 7).
На дне опрокинутой пирамиды, глубочайшее дно-вершина которой взявший на Себя грех и тяготу всего мира, по любви к миру распятый Христос, совсем особая жизнь, совсем особый свет, особое благоухание. Туда любовью увлекается подвижник Христов. Любовь Христова своего избранника мучает, тяготит и делает его жизнь невыносимо тяжелой, доколе не достигнет она своего последнего желания, и пути к достижению этой последней цели она избирает необычные. «Молиться за людей - это кровь проливать». И мы видели и свидетельствуем, что блаженный старец Силуан, молясь за людей, за мир, за все человечество, за всего Адама, в этой молитве, отдал свою жизнь.
Такая молитва есть покаяние за грехи людей, и, как покаяние, есть взятие на себя тяготы их, и, как молитва за весь мир, есть в какой-то мере несение тяготы мира. Но для того, чтобы в человеке явилось дерзновение для такой молитвы, в нем самом личное покаяние должно сначала достигнуть какого-то завершения, потому что если он продолжает жить в грехе и страстях, то вместо несения на себе тяготы братий, он свою тяготу возлагает на них. Чтобы приобщиться страстям Христа за мир, чтобы иметь «участие в страданиях Его» (Фил. 3, 10; 1 Петр. 4, 13) нужно престать от греха (1 Петр. 4, 1).
* * *
Жить по- христиански нельзя; по-христиански можно только умирать. Покамест человек живет в этом мире, в этой плоти, он всегда покрыт как бы покрывалом, и покрывало сие не дает ему в совершенстве и непрерывно пребывать в Боге, к Которому стремится душа. Покамест человек в этой плоти, он этой стороной жизни своей всегда стоит в условности земного бытия, и потому всякое действие его носит также условный характер и совершенства своего достигает не иначе, как чрез великое таинство смерти, которое наложит печать вечной правды на весь пройденный жизненный путь, или, наоборот, обличит его ложь. Смерть, как разрушение органической жизни тела, у всех людей подобна, но как духовное событие, она у каждого принимает свой особый смысл и значение.
В данной книге мы не ставим себе невозможной задачи - раскрыть в полноте тайну христианской духовной жизни; мы не решаем здесь никаких проблем; наша задача состоит лишь в том, чтобы хоть отчасти коснуться ее, и тем показать, исходя из опыта старца, как мы его наблюдали, что христианин-подвижник, руководящийся заповедью Христа, неизбежно остановится на том условии, без которого невозможно исполнение этой заповеди, а именно: «если кто не возненавидит душу свою, не может быть Мой ученик» (Лк. 14, 26).
Когда христианин в горячем стремлении к заповеданному совершенству воспринимает глубоко в душу и это условие, указанное Самим Господом, тогда начинается тот опыт, о котором с большим основанием можно сказать, что он приводит человека к тем последним пределам, которые вообще доступны человеку.
Христос - совершенный Бог и совершенный человек. Совершенный человек и в смысле последнего совершенства и в смысле - настоящий, подлинный человек. Только Он, всесовершенный человек, до конца исчерпал всю полноту человеческого опыта, а те, которые следуют за Ним, водимые Его заповедью и Его Духом, лишь приближаются к этой полноте, не исчерпывая ее, во всяком случае, в пределах земной жизни.
Говоря о полноте человеческого опыта, мы убеждены, что она доступна человеку во всех условиях, так что монашество в этом отношении не является исключением из общего положения. Каждому из нас дана та же самая заповедь, иначе говоря, никто из нас не умален пред Богом, но каждый почтен в равной мере. Каждому из нас дана и та сумма, если позволительно так выразиться, на которую приобретается последнее доступное человеку совершенство, цена которого для всех и каждого одна и та же: - не пощадить себя до конца. Не пощадить себя до конца не значит только «раздать все имение свое или отдать тело свое на сожжение» (1 Кор. 13, 3), но отрешиться от всего, что имеем (Лк. 14, 33) в пределах своего тварного бытия в его отдельности от Бога, в эгоистической обособленности и противоположении себя ближнему, сочеловеку.
В полноте это достигается лишь в смерти, и потому жить по-христиански, в сущности, нельзя; по-христиански можно только умирать.
* * *
Блаженный старец многажды говорит, что Дух Святый научил его любить любовью Христа. Любить любовью Христа это значит пить чашу Христа, ту чашу, которую Сам Человек-Христос просил Отца «мимо нести». Любовь Христова есть блаженство ни с чем не сравнимое в мире сем, и в то же время она есть страдание - большее всех страданий, страдание до смерти. Этот последний порог, смерть, есть и последнее испытание нашей любви и свободы. Кто хоть отчасти, хоть издали идет вслед Христу, восходящему во Иерусалим, тот поймет страх, который испытывали следовавшие за Ним ученики Его (Мк. 10, 32). Это потому, что всякое действие по заповеди Христа проходит чрез испытание, и иначе не бывает; и только по испытании получает оно свое вечное достоинство. Подвижник, зная этот духовный закон, нередко с глубоким страхом решается на дело любви, но после, когда пройдет чрез испытание и уразумеет величие дара Божия человеку,- богоподобной свободы и богоподобной жизни, не находит ни слов, ни воздыханий для выражения своей благодарной любви к Богу.
В жизни подвижника бывают положения, когда он в полноте решается на смерть, но обычно огонь этот носится им в душе затаенным и без проявлений всей его силы; умеренное же, невыявляемое внешне действие его однако необходимо в течение даже повседневности, чтобы пребывать в посильном хранении заповеди.
* * *
В молитве за мир от большой любви человек доходит до такого состояния, когда не щадит в себе ничего; и тогда эта внутренняя жертва принесена, тогда душа достигает глубокого мира за все. Но по окончании молитвы, снова видя мир погруженным в страдания и тьму, она снова движется на молитву, и так доколе не достигнет последней грани своей жизни.
Возвращаясь от молитвы к дебелости психофизической жизни, душа испытывает некую печаль за недостаточность своей жертвы и даже некий стыд за свою ложь, как сказано: «всякий человек ложь» (Пс. 115, 2). Ложь, потому что не пребывает неизменным, и если сегодня сказал - люблю, то завтра не обретает уже в себе той любви. Так постепенно создается в душе человека потребность преодолеть ложь своей жизни и довести молитву до конечной правды, что достигается только в смерти.
* * *
В четверг 2/15 сентября 1938 г. утром, около 5 часов (по афонскому счету - около 11), я зашел к старцу в магазин и нашел его, как всегда, спокойным; он говорил своим обычным глуховатым голосом; внешне я не заметил в нем какой-либо перемены; он был занят своей обычной работой.
Около 10- ти часов утра, после обеда, я зашел к нему в келлию. Он сидел на стуле у столика. Увидав его изменившимся, я спросил:
- Старец, что с Вами?
- Я не здоров.
- Что с Вами?
- Не знаю.
Встав со стула, он глубоко сел на постель, откинувшись спиной на стену, правою рукою поддерживая тело в полулежачем положении; медленно выправляя шею, он поднял голову: на лице его изобразилось страдание.
Я спросил:
- Старец, Вы хотите умереть?
- Я еще не смирился,- ответил он. Постепенно он поднял ноги на постель, а голову опустил на подушку; и так одетый лежал. После некоторого молчания я сказал:
- Старец, Вы бы легли в больницу.
- Не хочется мне идти в больницу, потому что там народ, и потом положат опять, как прошлый раз, под часами, а они своим стуком мешают молиться.
- Но здесь больному нельзя оставаться; кто Вам сможет служить?… а там все-таки удобнее.
- Если бы они дали мне отдельную комнату, то я пошел бы в больницу.
Сказав, «я пойду переговорю с доктором», я ушел к отцу Фоме, монаху, который заведовал больницею и назывался доктором. О. Фома не получил в миру образования, но всю жизнь работая в больницах монастыря, приобрел солидный опыт и даже некоторые теоретические познания. Это был человек одаренный богатой врачебной интуицией и был очень полезен для монастыря, так как на Афоне нет настоящих больниц и врачей.
Больница Пантелеимоновского монастыря размещена в двух этажах, и таким образом делится на две палаты: верхнюю и нижнюю. Помещение нижней палаты представляет собою большую залу, разделенную простенком на две половины. Во второй, задней половине, со стороны окон, обращенных к морю, углы отделены от общего помещения тонкими стенками, образовывая две маленькие комнатушки; правую из них доктор любезно предоставил старцу.
Возвратившись к нему, я сказал, что доктор дает комнату в нижней палате. Старец согласился пойти, но был уже настолько болен, что один идти не мог, нужно было его поддерживать. Со скорбью вел я его в больницу.
Никакими техническими средствами, способствующими постановке диагноза, монастырская больница не располагает. Что было у старца, никто не выяснил; состояние его здоровья быстро ухудшалось. Как тяжело больной, по обычаю монастыря, он причащался каждый день. В понедельник, 6/19, было совершено елеосвящение.
Я часто посещал его, но не решался беспокоить беседой, а садился у полуоткрытой двери снаружи, так как комнатка была очень маленькой. При жизни старца мне представлялось часто возможным видеть его жизнь, слышать от него многое, что раскрывало картину его внутреннего духовного пути; было возможно до какой-то степени следить за его приближением к великому таинству смерти, но самый момент смерти остался для меня сокрытым.
Последние дни своей жизни, с начала болезни до кончины, старец молчал. При жизни он рассказывал, как один схимонах в больнице, готовясь к смерти, все время проводил с закрытыми глазами, чтобы не нарушить памяти Божией каким-либо внешним впечатлением. Этот схимонах, когда приходил к нему его близкий друг и сподвижник, которого он любил, беседовал с ним очень кратко, не открывая глаз и лишь по голосу узнавая своего друга. Помня это, я не нарушал покоя старца никакими вопросами за редкими исключениями. Чрез неделю состояние старца стало угрожающим. В пятницу 10/23 сентября, вечером, незадолго до захода солнца пришел к нему духовник иеросхимонах Сергий, чтобы прочитать над ним умилительный канон Божией Матери на исход души, именуемый «отходная». Подойдя к постели больного, духовник сказал:
- Благословите, отец Силуан.
Старец открыл глаза и молча мягко посмотрел на нас. Лицо его было болезненно бледным, но спокойным. Видя старца молчащим, духовник спросил:
- А что, отец Силуан, Вы узнаете нас?
- Узнаю,- ответил он тихим голосом, но ясно.
- А как Вы себя чувствуете?
- Хорошо, мне хорошо.
Был ли этот ответ аскетическим желанием скрыть свои страдания и не выявить их жалобой на болезнь, или старец действительно чувствовал себя настолько хорошо духовно, что болезнь уже не воспринималась и не нарушала мира души,- не знаю.
- Мы пришли помолиться с Вами и прочитать канон Божией Матери… хотите? - сказал духовник.
- Да, хочу… спасибо… очень хочу.
Духовник начал читать канон. Старец бледный лежал на спине спокойно, неподвижно, с закрытыми глазами; правая рука на груди, левая вдоль тела. Не перемещая его левой руки, я осторожно нашел его пульс; он был очень плохой: то совсем слабый, едва ощутимый, то большего наполнения, но и в том и другом случае настолько аритмичен, что в течение полминуты переменился несколько раз.
Кончилось чтение отходной. Старец снова открыл глаза, тихо поблагодарил нас, и мы простились «до утра».
В полночь в комнатушку зашел больничар, отец Николай. Старец спросил его:
- Утреню читают?
- Да,- ответил больничар, и добавил: - Нужно что-нибудь?
- Спасибо, ничего не нужно.
Спокойный вопрос старца, такой же ответ его больничару на предложение услуг, и то, что он слышал чтение, которое до его угла вообще едва доносится, все это показывает, что он был в полном сознании и самообладании. Когда кончилось чтение утрени, т.е. через полтора часа после этой короткой беседы, отец Николай снова заглянул к старцу и был крайне удивлен, найдя его уже скончавшимся. Никто не слышал его кончины; даже те, которые лежали близко к нему. Так тихо отошел он к Богу.
* * *
По уставам Церкви тело монаха не должно обнажать, и потому полное омовение не совершается, а лишь сырой губкой делается знамение креста на лбу, груди, руках, ногах и коленях. Одетое во все монашеское, в подрясник, поверх схима, тело усопшего с головой зашивают в рясу [По уставу - в мантию, но на Св. Горе вообще существует тенденция к упрощению, и мантию монахи обычно не носят, за исключением иеромонаха, канонарха и екклезиарха при совершении ими служения в храме], кладут на специальные носилки, поют малую заупокойную литию и переносят в церковь, накрыв черным покровом с нашитым на нем темно-красным крестом наподобие креста на схиме.
Утреня в больнице вычитывается значительно быстрее, чем в соборе, и потому до начала литургии оставалось некоторое время, в течение которого все несложные приготовления монашеского тела для перенесения в церковь были закончены, и тело старца на носилках поставлено было в больничной церкви на заупокойную литургию, по окончании которой монахи, сменяя один другого, читали над ним псалтирь.
По обычаям монастыря, старца, как прожившего долго в обители и занимавшего ответственные послушания, отпевали «собором». После вечерни, тело его из больничной церкви было перенесено в главный храм монастыря во имя св. великомученика Пантелеймона, где собором иеромонахов был совершен чин отпевания. Обычно предстоятелем собора бывает игумен, но так как старый игумен архимандрит Мисаил в то время уже не выходил из своей келлии, страдая от гемиплегии, предстоятельствовал его наместник, иеромонах Иустин. По совершении уставного чина монашеского отпевания, тело старца было вынесено на кладбище, расположенное вне врат монастыря, и зашитое в рясу, без гроба, опущено в могилу при пении заключительной литии и вечной памяти.
Скончался блаженный старец схимонах Силуан во втором часу ночи на 11/24 сентября 1938 г. и был погребен в тот же день вечером в 4 часа.
Некоторые посмертные отзывы о старце
АФОНСКОЕ монашество, в своем трезвенном недоверии человеку, держится правила отцов: «Никого прежде конца не ублажай». Эта положительная трезвенность, как и все в человеческой жизни, может переходить границы должного, принимая характер преувеличенного опасения человеческой никчемности. Афонское монашество может быть обвиняемо скорее в этом последнем.
При жизни старец Силуан в беседах с монахами иногда высказывал те мысли, которые читатель найдет в его писаниях, и так как слова эти превосходят меру обычного человека, то, естественно, у многих монахов рождалось опасение за него, и некоторые говорили: «Посмотрим, как он будет умирать». Многие монахи любили старца за его спокойную кротость и неизменное благожелательство, но странным образом совершенно исключительная жизнь старца в течение почти полвека осталась большинству малоизвестной, и только после кончины осознана была его святость. [Вопрос аскетического самоскрывания - очень существенный в жизни всякого подвижника. Есть много причин, вынуждающих к тому. На Афоне же, кроме общих всему миру, есть еще и особые местные причины. В монастырях и пустынях Афона собрались люди, оставившие мир, и следовательно, прошедшие через огонь отречения. Все эти люди, за редкими исключениями, в момент напряженной устремленности к Богу, принесли жертву, имя которой: «мне мир распяся, и аз миру» (Гал. 6, 14). Каждый совершил этот подвиг в меру своих сил, и потому едва ли не каждому кажется, что совершил его в полной мере. После этого подвига, после этой жервы, видя себя не достигающим искомого, монах подвергается особому искушению - «духовной зависимости». Подобно тому, как Каин, видя, что жертва брата его Авеля принята Богом, а его, Каинова, отвергнута, от зависти дошел до братоубийства, и монахи, если и не убивают своего брата физически, то нередко создают для него чрезвычайно трудные духовно условия. Но и помимо этих попыток творить препятствия в духовной жизни тому, кого видят преуспевающим в молитве и других духовных деланиях, одно их внутреннее мучение от сознания своего неуспеха является уважительным поводом для того, чтобы каждый подвижник в присутствии других держал себя, ничем не выявляя.
В миру есть много людей, которые хотят видеть святость, чтобы воздать ей почитание, и тогда для подвижника создается опасность тщеславия… Но есть и люди, одержимые злым духом, для которых видение святости тяжко; они не выносят его и озлобляются еще более. Однако в миру подавляющее большинство людей - неопытные, и духовного человека не понимают. От таковых скрываться легко и просто. Труднее скрыться от монахов, так как они, постоянно пребывая в подвиге, научаются по многим, едва уловимым признакам, догадываться, что переживает собрат, поэтому на Афоне создается особая необходимость научиться вести себя внешне так, чтобы ничем себя не выражать. И мы полагаем, что это искусство у святогорцев стоит очень высоко.]
Один монах, о. Стефан, служащий в аптеке монастыря, очень любил старца. Сам он рассказал мне следующее:
«Утром, в день кончины старца Силуана, оставив свою работу, я пошел в церковь читать псалтирь над ним и усердно просил Господа дать мне уразуметь из этого чтения, как прошел он свой монашеский путь и угодил ли он Богу? Когда я вошел в церковь, бывший там монах читал: «Бог мой еси Ты, и вознесу Тя; исповемся Тебе, яко услышал мя еси и был еси мне во спасение. Исповедайтеся Господеви, яко благ, яко в век милость Его». Видя, что он кончил кафизму (16), я сказал ему: «Идите отдыхать, а я продолжу». Он ушел, и я занял место у аналоя и начал читать следующую (17) кафизму: «Блажени непорочни в пути, ходящии в законе Господни. Блажени испытающии свидения Его, всем сердцем взыщут Его… Оправдания Твоя сохраню… Всем сердцем моим взысках Тебе… Устнама моима возвестих вся судьбы уст Твоих… На пути свидений Твоих насладихся, яко о всяком богатстве», и прочее этого удивительного псалма. И тогда уверился я сердцем, что он угодил Богу».
После кончины старца, один иеродиакон просил у игумена монастыря благословения «уйти на пустыню». Вызванный на собор старцев, он должен был дать ответ на вопрос, почему он хочет выйти из обители? Иеродиакон ответил, что он думает, что ему это полезно ради спасения. Тогда один из соборных старцев, схимонах Матфей, говорит: «Разве неудобно спасаться здесь? У нас в обители всю свою жизнь провел покойный отец Силуан, и разве вы найдете в пустыне кого-нибудь большего?» И это сказал отец Матфей, который при жизни старца Силуана был один из наиболее опасавшихся за него.
Другой из старейших монахов монастыря, схимонах Трофим, весьма замечательный подвижник, жизнь которого могла бы послужить благим примером для многих, после кончины старца читал часть его записок. Слова старца о любви Божией, о смирении, о том, чтобы «держать ум свой во аде, и не отчаиваться», и другие - произвели на него глубокое впечатление. Помню нашу встречу с ним у «малой порты» монастыря. Остановив меня он сказал:
- Теперь я увидел, что отец Силуан достиг в меру святых отцов… Кончина его меня убедила.
- Отец Трофим,- позволил я себе сказать,- неужели полвека совместной жизни в монастыре вас не убедили в этом, а только кончина?
- Я всегда любил его и радовался, встречаясь с ним, но мне казалось, что слишком прямо (непосредственно) говорит он с Богом, и я, правду сказать, боялся за него.
- Как же он говорил, что вы боялись за него?
- Он хоть очень просто, но как-то так смело и дерзновенно говорил о молитве и о Боге, как об одном Отце, что я, бывало, останавливал его и говорил: «перестань, отец…» Мне казалось, что он потерял страх Божий.
- А когда вы его останавливали, то как он отвечал?
- Он всегда был ровный. Остановлю, и он замолчит.
- А сердился ли он, когда вы его останавливали?
- О, нет! Он был мягкий человек и не помню, чтобы он когда-нибудь рассердился.
- Отец Трофим, вы же знаете, что прельщенные всегда бывают непослушливы и обижаются, если их порицают. Как же вы не обратили на это внимания?
- Так вот Бог скрыл от меня… Уж очень был он прост… Я только теперь понял свою ошибку.
- А что вы скажете о его записках?
- Я сказал уже вам, что он пришел в меру святых отцов.
Один сербский епископ, несколько раз посетивший Святую Гору и очень полюбивший старца, узнав о его кончине, написал в своем миссионерском журнале некролог под названием: «Человек великой любви», где между прочим говорит о нем следующее:
«Об этом дивном монахе можно только сказать - сладостная душа. Не только я почувствовал эту сладостную душу, но и каждый поклонник афонский, которому пришлось встретиться с ним. Силуан был высок, крупен, с большой черной бородой, и своим внешним видом не сразу располагал к себе незнакомого. Но довольно было одного разговора, чтобы полюбить этого человека… Он говорил о безмерной любви Божией к человеку, и приводил грешника к тому, чтобы он сам себя строго осудил». Рассказав затем о некоторых беседах со старцем, епископ пишет:
«Этот дивный подвижник был простой монах, но богач в любви к Богу и ближним. Многие монахи со всех сторон Святой Горы прибегали к нему за советом, но особенно любили его сербские монахи из «Хилендаря» (название сербского монастыря) и «Постницы святого Саввы» Сербского). В нем видели они своего отца духовного, возрождавшего их своею любовью. Все они сейчас больно почувствовали разлуку с ним. И долго, долго будут они помнить любовь отца Силуана и его мудрые советы.
«И мне отец Силуан очень много духовно помог. Я чувствовал, как молитва его укрепляла меня. Всякий раз, когда бывал на Святом Афоне, я спешил с ним увидеться»…
Заканчивает автор свой некролог следующими словами:
«И еще есть многое и многое, что пришлось мне слышать от отца Силуана и слышать о нем от других. Но кто бы мог все это перечислить и записать? Книга его жизни вся исписана бисером мудрости и золотом любви. Это огромная нетленная книга. Теперь она закрыта и руками его ангела хранителя представлена вечному и праведному Судии. А вечный и праведный Судия скажет душе, которая его так любила на земле: Верный слуга Мой, Силуан, войди в радость Господа Твоего. Аминь» (Е. Н.).
Другой русский епископ, митрополит В., знавший старца лишь по переписке с ним и по рассказам видевших его, получив известие о его кончине, писал игумену Иустину (18-11-1938): «Ваше Высокопреподобие, Достопочтимый отец Наместник с братией! Получил Ваше извещение о кончине преподобного старца о. схимонаха Силуана… Царство ему небесное!…
Не нам грешникам судить о святых людях. Сам Бог прославляет их, якоже весть. Но совершенно искренно скажу, что в последние годы я не ощущал ни от кого такой силы благодати, как от него, о. Силуана. Трудно рассказать словами, в чем была эта сила. Как про Христа Господа говорили при жизни Его на земле, что говорил Он со властию, а не якоже книжницы… так и из писем о. Силуана совершенно явно ощущалась мною грешным такая сила, какой я не испытывал ни от кого. Небесный Божественный дух… Убедительный без всяких доказательств… Точно голос «оттуда», от Бога… И лучше сказать не умею… И потому я храню его письма ко мне. И если бы я не знал ничего об его жизни, подвигах, молитве, послушании, то одного духа писем довольно для меня, грешного, чтобы считать его преподобным.
Но расскажу еще один случай прозорливости его. Некая мать, живущая теперь за границей, давно потеряла связь со своего дочерью, оставшейся в России. И ей хотелось знать: как молиться за нее, - как за живую или усопшую?
Вопросила она старца Силуана, и он ей несумнительно ответил, что дочь ее жива и благополучна… И действительно, через несколько месяцев после этого одна женщина поехала в Россию, разыскала потерявшуюся, виделась и говорила с ней. [Об этом случае известно и мне. При переписке старца с разными лицами я служил ему в качестве секретаря. Старец рассказал мне, как во время молитвы Бог открыл ему о состоянии дочери этой женщины.]
Далее митрополит рассказывает еще об одном несколько подобном случае прозорливости и затем пишет: «Позволяю себе спросить: не соблаговолите ли собрать в архив сведения о нем? Ведь это и поучительно, и утешительно, и спасительно нам грешным. И письма его собрать бы (хоть в копиях).
Еще прошу: разрешите о. С. прислать мне что-либо из вещей покойного, а также утешить меня ответом на мое письмо к нему.
Подпись: М. В.»
В письме ко мне митрополит писал:
«Чрезвычайно благодарю Вас за Ваше письмо об о. Силуане… И жажду еще о нем узнать… Из моего письма к о. наместнику Вы узнаете о моем отношении к почившему старцу.
А если бы Вы написали о нем еще больше, то не только я, но и многие были бы очень и очень благодарны.
Кто он? Где был до Афона? Почему пришел туда? Как спасался? Что говорил (даже и мелкие подробности важны)? Не знаете ли фактов особых? Как молился?
Пока еще живы Вы и другие свидетели - собирайте и записывайте о нем все до мелочей…- Это - История Церкви.
Я поминаю о. Силуана вместе с угодником Божиим о. Иоанном Кронштадтским и прошу его заступления пред Богом… Еще раз благодарю и ожидаю, не я один, еще большего, если Богу угодно. А о. Силуану теперь уже безопасно… [Все подчеркивания и многоточия принадлежат автору этих писем.]
Послесловие
ПОСТАВИВ себе задачу - пребыть в пределах необходимого, но достаточного для того, чтобы наиболее важные, известные мне, моменты жизни блаженного старца и наиболее существенные стороны его учения были предложены вниманию благочестивых читателей четко обрисованными, кончаю свой труд.
Знакомясь с писаниями самого старца, во второй части этой книги, читатель увидит, что мною оставлены не рассмотренными многие в высокой степени значительные в догматическом и аскетическом отношении вопросы духовного бытия человека, затронутые блаженным отцом, например, вопрос участия тела в богопознании, или вопрос поста, который определен старцем весьма своеобразно и вместе необычайно глубоко, я сказал бы - христоподобно: «Кушать надо столько, чтобы после принятия пищи хотелось молиться» (Лк. 21, 34). Вместе с тем читатель в моем изложении встретится с целым рядом положений, раскрываемых мною, преимущественно, на основании многих устных бесед старца. В выборе материала неизбежна условность и ограничение задачи. Неразумно ставить себе задачу - исчерпать материал; нецелесообразно вместе и другое: обилием материала отклонить мысль от того существенного, на чем сосредоточивалось внимание моего отца.
Кроме приведенных выше свидетельств о благоговейном почитании старца Силуана, мне известны и иные, подобные же свидетельства, а также не мало случаев действенности его молитв за больных и страдающих или проявления им поразительной интуиции и прозорливости; но я склонился к мысли умолчать о них, с одной стороны потому, что случаи эти касаются лиц, большинство из которых, как было уже сказано, еще живо; с другой - потому, что совсем не склонен увлекаться ими, следуя в этом отношении духу самого старца, не придававшего им большого значения. История знает множество случаев исцелений и прозорливости и не у святых. Не эта сторона его жизни является подлинно великою.
Преподобный Иоанн Лествичник говорит: «Иные больше ублажают дар чудотворения и то, что в духовных дарованиях видимо, не зная, что многое и выше сего и сокровенно, а потому и пребывает неотъемлемым» (Сл. 26, 95). Но что же из «сокровенного» может быть «высшим» даже дара чудотворения? Старец об этом говорит так:
«О, немощной мой дух. Он тухнет, как малая свеча от слабого ветра; а дух святых горел жарко, как терновый куст и не боялся ветра. Кто даст мне жар такой, чтобы не знал я покоя ни день, ни ночь от любви Божией? Горяча любовь Божия. Ради нее святые терпели все скорби и достигали силы чудотворения. Они исцеляли больных, воскрешали мертвых, они ходили по водам, подымались во время молитвы на воздух; молитвою низводили дождь с неба, а я хотел бы научиться только смирению и любви Христовой, чтобы никого не обидеть, но молиться за всех, как за самого себя».
Об этом высшем и сокровенном в жизни старца - пытался я в меру сил моих говорить. Преследуя эту цель, я решил писать о путях к стяжанию духовной свободы в Боге - откровенно, не замалчивая и не скрывая того, что услышал.
В той же «Лествице» преп. Иоанна есть замечательное повествование «о святых осужденниках и о темнице кающихся» (Сл. 5). Святой писатель, пророчески предвидя множество соблазнов, порождаемых этим словом даже до сего дня, между прочим, говорит там:
«Мужественный муж отойдет от сего, как острием уязвленный, с огненной стрелою в сердце. Низший же сего - познает немощь свою и, самоукорением удобно стяжав смиренномудрие, устремится вслед за первым; но не знаю, настигнет ли его. Нерадивый же пусть и не касается того, что здесь описано, чтобы ему, отчаявшись, не расточить и того, что делает» (Сл. 5, 27).
Опасаясь соблазнить наивных и малодушных откровенным повествованием о трудностях духовной брани, я в начале сказал, что «настоящая книга по своему содержанию предназначается для очень узкого круга людей»; и теперь снова хочу повторить то же предупреждение, потому что как ни прост старец Силуан, но жизнь его была исключительно высоким и великим подвигом любви к Богу.
Истинно говорю,- я должен был преодолеть не малый стыд, прежде чем решиться писать настоящее житие, потому что положение вещей вынуждало меня не скрыть моей близости к блаженному отцу. Я уверен, что всякий, кто знал его, и знает меня, с возмущением скажет: «И ты посмел писать о старце?» Не знавшие же его, но знающие меня, или хотя бы только видевшие, с презрением заметят: «Если ученик такой, то, значит, и учитель был ничто».
Сознаю, что для имени великого старца иметь такого жизнеописателя и свидетеля - унижение. Но не было иного исхода… Я предпочел бы скрыть себя и отдать сей труд безыменным, чтобы не умалять моим убожеством величие старца, но не мог позволить себе этого, так как счел необходимым понести ответственность за свидетельство о нем. В частичное оправдание моего дерзания скажу, что на это дело я понуждался желанием и настойчивыми просьбами многих лиц, а также послушанием моему духовному отцу, глубокому старцу, ныне еще здравствующему иеросхимонаху Пинуфрию, давшему мне на сие прямое благословение. И все же я долго боролся внутренне, потому что духовное слово есть энергия совершенно особого порядка. Говорящий его сам первый поставляется на суд произносимого им слова, и потому, конечно, я отдаю себя на вполне заслуженное поношение, и знаю, что буду осужден и Богом и людьми. Некоторым облегчением для моей совести является впрочем, тот факт, что в данной книге нет ни единой моей мысли, но все почерпнуто из поучений и бесед блаженного отца и других моих наставников. Боясь, однако, что, как лишенный духовного разума (т. е. ведения), я и в описании жизни старца и в изложении его святых уроков не избежал ошибок, прошу ответственность за них возложить всецело на меня, чтобы не был опорочен опыт старца, запечатленный святою жизнью и святым словом его.
Всякого благочестивого читателя понимающего трудность стоявшей предо мною задачи, прошу быть возможно более снисходительным и умеренным в предъявляемых ко мне требованиях. Прошу простить мне все мои невольные ошибки,- вольных быть не должно, ибо я руководился страхом, не позволяющим мне «лгать на святого»,- и исправить их. Во избежание потери или ущерба в самом существенном, прошу не останавливаться вниманием на многих внешних и внутренних недостатках моего труда, например: неумелое распределение и предложение повествования; бездарность психологических описаний; возвраты и повторения одного и того же; не-искусство и отрывочность богословских определений, чем неизбежно будут вызваны многие недоумения и нарекания. Наконец, прошу простить мой тяжелый и грубый язык, столь диссонирующий святой и величественной простоте всего облика блаженного старца.
Совокупность условий моей жизни в настоящее время не позволила мне больше побороться с некоторыми из указанных недостатков, но не исключена возможность, что в дальнейшей работе удастся уменьшить их в той или иной мере. А теперь, надеюсь, слово старца, истекшее из полного любви сердца, увлечет умы и души читателей, ибо для имеющих уши, чтобы слышать, и очи, чтобы видеть, оно в самом себе несет яркое свидетельство своей правды и истины.
Слово старца, необычайно высокое по своему духовному совершенству, есть свидетельство о той вышеестественной жизни, которою дано было ему жить. Для многих оно остается непонятным и недоступным, несмотря на всю свою ясность и простоту. Опыт показал, что отчасти непонятно оно именно в силу своей простоты и чуждого современному интеллектуальному человеку стиля восприятия и выражения, и это обстоятельство послужило для меня побуждением сопроводить и даже предварить его пояснениями на языке, более доступном образованным людям нашего времени, в надежде послужить хотя бы кому-нибудь подспорьем для лучшего понимания путей святости. Когда же читатель учтет необходимость чуткого внимания к тем простым и спокойным словам старца, в которых затронуты глубокие вопросы человеческого духовного бытия, или описана внутренняя брань или действия благодати, тогда всякая потребность в моих пояснениях, естественно, отпадает, и остается в силе только святое и чистое слово блаженного отца.
* * *
Сегодня, творя память по отце нашем старце Силуане по случаю десятилетия со дня кончины его, душа моя с благоговейною любовью молитвенно обращается к нему:
Прости меня, отче святый, что я по безумию своему осмелился говорить о том, что ты по снисхождению твоему доверил мне. Благодарный Богу, давшему мне незаслуженное счастье знать тебя и иметь свободный и частый доступ при жизни твоей здесь, прошу, позволь мне спросить тебя: теперь, когда ты прешел все пределы земли и зришь непостижимую красоту возлюбившего тебя и возлюбленного тобою Господа и Его Пречистой Матери, от сладости любви Божией забыл ли ты наш скорбный мир и уже не вспоминаешь его, или продолжаешь еще сильнее молиться, потому что любовь, как ты говорил, не может ни забыть, ни успокоиться, покамест не достигнет своего последнего желания?
И хотя моя омраченная и мертвая на все благое душа неспособна ныне воспринять твой голос, однако с нами остались твои слова, в которых мы слышим ответ твой:
«Душа, которая познала Бога, своего Творца и Отца Небесного, не может иметь покоя на земле. И помышляет душа: «Когда явлюсь Господу, то во всем Его милость умолю за весь род христианский». И вместе думает: «Когда узрю Лицо Его любезное, то от радости не смогу ничего сказать, ибо от большой любви не может человек ничего говорить». И опять думает: «Буду молиться за весь род человеческий, дабы все люди обратились ко Господу и упокоились в Нем, ибо любовь Божия всем хочет спастись».
В глубоком убеждении, что наш блаженный отец достиг Бога и совершенной любви, к которой так неудержимо стремился, и что ныне он в Духе Святом объемлет весь мир своею молитвою в еще большей мере, чем во время земной жизни, никого не желая предупреждать, никому ничего не навязывая, следуя лишь влечению своей души, кончаю свое убогое слово молитвою:
Преподобне отче Силуане, моли Бога о нас!
Франция, Сент-Женевьев-де-Буа,
«Донжон», 11/24 сентября 1948 г.
Информация о первоисточнике
При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:
"Православие и современность. Электронная библиотека." (www.lib.eparhia-saratov.ru).
Преобразование в форматы epub, mobi, fb2
"Православие и мир. Электронная библиотека" (lib.pravmir.ru).
© Онлайн библиотека сайта Православие и мир, 2011–2025
