Что остается после жизни

 1. Что остается после жизни... 

Что остается после жизни – эхо,

Обрывок повести, иль вести над обрывом,
Увенчанным навечно – точкой, вехой
Чуть сгорбленной березы молчаливой.

Что остается после жизни, после
Впаденья дней в поток путей воздушных –
Лампадка, колыбель пустая… Возле –
Хрустальный ангел, что служил игрушкой…

Последний жест, он прост – припасть к коленям,
Просить пощады у Того, кто судит…
Потом уйти, не оставляя тени,
Потом дойти – до самой тайной сути.

Что остается после жизни – солнце,
Узор, что вышит вышними лучами,
Пришедшими из дали, сквозь оконце,
Да ангел, свет качнувший над плечами…

Иов

Где врастает ивы
ствол в песок сожженный,
вырастает Иов
тенью прокаженной,

славя Божье Имя,
позабыв утраты,
зная Бог отымет,
что давал когда-то.

Лучше – песни ветра,
чем богатства гири,
лучше Божья света
стороны четыре.

Пусть Господь свивает
дом прозрачней, проще,
пусть душа сияет
сквозь лохмотья-мощи.

Босы ведь выходим
из родного лона,
босы переходим
мы под райски кроны,

где склонится мостом
над потоком ива,
где спадет короста,
и воспрянет Иов,

славя Божье Имя,
позабыв утраты,
зная Бог отымет,
что давал когда-то...

Покаянья плоды

Мы в ладонях спрячем горячий луч,
тот, что к нам с небес прилетает горлицей,

в речи ветра снова поток певуч,
омывает утро границы горницы.

Вспомним – Агнца соломенную колыбель,
кельи-хлева пещерные своды...

Он вошел в крещенья земную купель,
Иордани родной раздвигая воды.

В золотой песок оседала муть,
золотистый луч упадал на темя,

начинался Божий тернистый путь,
растворялось в речке-вечности время.

В речи ветра снова поток певуч,
омывает утро границы горницы,

мы в ладонях спрячем горячий луч,
тот, что к нам с небес прилетает горлицей.

А пока – покаянья плоды, как дань
принесем, положим к тому порогу,

где о доски плещется Иордань,
где высок под куполом глас Пророка.

Ангел Товия

"Ангел отвечал: могу идти с тобою и дорогу знаю..."
Ветхий Завет, книга Товита

Вереницы путей доверяю тебе,
каждый мост сожженный – добыча случая,
приучай, как ангел, к летучей судьбе,
или нет – поучай, приручай, иль мучай.
В створки крыльев твоих заключи меня,
унеси мою жизнь за земные скобки,
вдоль пути твоего – поземка огня,
вдоль пути моего только свечку робкую
я несу... Дыханье сбивает огонь,
наши тени сближаются – жаркие, зыбкие,
по ладони-тени – твоя тень-ладонь
проскользнет и в тропе растворится рыбкой.
Пусть меня охватит в дороге дрожь,
вправо, влево шаг – я к нему готова,
то ли я иду, то ли ты ведешь,
словно ангел божий когда-то Товия.

Пусть крыла твоего мне тяжел покров,
но любая крона дает просветы,
и судьба моя – это твой улов,
и речей твоих меня тянут сети.
Ты приставлен свыше к моей судьбе,
вняв тебе, помедлю на полуслове,
каждый шаг, иль шепот ведут к тебе,
если ангел ты, я – как бедный Товий.

Встреча

Порой промелькнет страница,
как схимница, в белых ризах,
и мнится, что время двоится,
как рама, сквозь снежную призму,

и снится, что времени рана
сырою затянется мглою,
что в мире еще так рано,
так пусто еще над землею.

За тишиной не слышно,
откуда приходит зов Твой?
земля, словно Дева дышит,
обручена с горизонтом.

Береза рябит верстою,
с которой мой путь начнется,
возможно, я даже не стою,
крыла Твоего, что качнется,

когда рассыпется млечный
прах над моей головою,
когда молчанье при встрече
Твою тишину удвоит...

Но я принесу голубицу,
в Твой храм, как бедную лепту,
пророчицы гимн устремится
под купол строкою-лентой,

ведь тот, кто именье раздарит,
станет богат несметно,
окликнет меня Твой старец
короткою песнью бессмертной,

душу мою привечая,
пустив на простор голубицу,
ведь тот, кто Бога встречает –
смерти уже не боится...

А где-то древо уже возрастает

А где-то древо уже возрастает –
то, что качнется потом на холме,

и где-то плотник уже подрастает,
который снимет мерку по мне,

и где-то уже рождается ветер,
который взметет пустынную пыль,

и где-то уже серебрится, светел,
тот, что склонится к земле, ковыль,

и где-то ангел крыльями машет,
тот, что душу мою унесет,

и где-то гончар уже лепит чашу,
смертную – Бог ее поднесет,

где-то лесенка высится – к раю,
где-то тропинка спускается в ад,

где-то Кедрон волною играет,
чтобы омыть Гефсиманский сад,

где-то уже рождается Слово,
то, которое мне не успеть

произнести... Но душа готова
всё – принять, прежде, чем улететь...

Позови

Позови туда, где закат
золотит горизонта оковы –
зыбким выдохом, музыкант –
гибкой дудочки тростниковой,

где березовых дров смола
омывает мольбой жаровню,
где тебе не нужны слова
на тропе тишины неровной –

в край, что мне еще незнаком –
кроме музыки, что там будет?
в край, куда бегут босиком
за тобою ангелы, люди,

дети... В край меня позови,
в край, где знаешь – уже ничей ты...
Слышишь, выдохом улови,
смелым шёпотом, лепетом флейты –

самой шелковой из сетей –
в край, который еще неведом,
где я стану тише детей,
что бегут за тобою следом.

Позови, музыкант, туда,
где любовь лишь – музыки тише,
где холодных небес слюда,
где миражем брезжится Китеж,

где уже – не флейта, а звон,
словно сон колокольный, светел,
где исполнили твой закон –
люди, ангелы, я и дети...

Лазарева Суббота

Близится та Суббота –
канун воскресенья Вербного,

когда стало Божьей заботой
вырвать из мрака смертного

Лазаря... Вызвать из смерти,
хоть гроб уже запечатан.

Но что – гранитные тверди
Тому, кто станет Распятым?

Без знака Творца – ни волоса –
ангела серп не срежет...

Бессмертье дается голосом,
крепким, как ветер свежий.

Наш человеческий ломок
голос, разорваны фразы.

А оклик Господа громок –
"Изыди, изыди, Лазарь!"

Божие слово прощенья

"Иисус же долу преклонься,
перстом писаше на земли,.."
От Иоанна 8,6

В пропасть душа ли канет,
коснется ли Божья огня? –

то слово было, как камень,
который брошен в меня.

С душою бедной – что будет,
если побита плоть?

Но знаю, что судят люди,
но помню – простит Господь.

Тяжелое слово на тверди
народ вырезает в тоске.

Но тростью легкою чертит
Слово – Господь – на песке...

Тяжелый глагол осужденья
гудит от зари до зари,

а Божие слово прощенья,
как легкое пламя горит...

Если ты много страдал перед смертью

"Это знает уставший..." Михаил Булгаков

Если ты много страдал перед смертью,
если летел над вечерней землей,

если ты был пригвожден к этой тверди
солнца лучом или звездной иглой,
если в озера твой образ уронит,
встав за плечами, негаснущий свет,

если тебя кто-то дальний наклонит
к горней ладони как ивову ветвь,

если на облаке книгу читаешь,
как откровенья горящий устав –

ты разрываешь звенья и знаешь,
что покидаешь туман сей, устав,

без сожаленья, с отрадою в сердце,
грешных не помня, бросивших ком,

зная, что рай там, за облачной дверцей,
зная, что ночь накрывает платком

жизнь, что казалась вечности равной –
временем названный будней клочок –

но оказалась только лишь раной –
в сердце того, кто любил горячо...

У каждой звезды есть такое Имя

У каждой звезды есть такое Имя,
которое ты произносишь шепотом,

звезды в ночи зажигаются, чтобы
мы иногда говорили с ними.

Луч от звезды летит к ладони
твоей – невидимая дорога –

идя по ней, обращаешься к Богу
на языке – бессловесном бездонном.

Звезда – фаворского света частица,
у каждой звезды есть такое пламя –

увидя его, ты думаешь – с нами
земной беды уже не случится.

Словно взгляды бездонные чьи-то,
звезды глядят на тебя издалёка,

твоя Звезда – это может быть око
Серафима многоочитого.

Жизнь – с небесными связана нитями
лучей в ночи – никуда не деться…

Твоя звезда – это может быть сердце
ангела-твоего-хранителя…

Звезды в ночи зажигаются, чтобы
мы иногда говорили с ними,

у каждой звезды есть такое Имя,
которое ты произносишь шепотом…

Ковчег

Если к дому близко подступит беда
Если голос Божий встревожит кровь
Мы построим ковчег и возьмем туда
Каждой твари по паре да нашу любовь

В высоту он будет в тридцать локтей
А длиной корабль словно Божий дом
Мы возьмем туда и птиц и детей
И за сорок дней беду переждем

И мы будем плыть над высокой водой
Родниковой той разорвавшей высь
И причалит дом наш к земле святой
Над волной встающей как горний мыс

Там стоит начальная тишина
Там скрипит калитка близ райских врат
Там земля еще от воды влажна
Это будет наш с тобой Арарат

И уткнется лодка в песчаный брег
Будет в стены бить святая вода
Встретит голубь нас отворим ковчег
И забудем о том что была беда

Читать единственную Библию

Жизнь – еще порадует угрозами,
иль, в конце концов – склонится лилией...

Надо ждать, как Меньшиков в Березове,
да читать единственную Библию.

И презрев толпу – ценить лишь братство,
и стяжать не золото – горсть пепла,

и пройти небесные мытарства,
и отдать на Храм – скупую лепту.

Не копить подарков бренных, царских –
ждать волхвов с последними дарами...

Уходить в обещанное Царство –
по тропинкам, тихими дворами,

средь берез, цветов, да трав высоких....
Пред иконой падать на колени,

подставлять врагу – другую щёку,
и любить того, кто не изменит...

К Благовещению

Птицы – круто так воздух месят,
что смещается точка зрения,
все плотней между нами завеса –
из-под крыл уходящего времени.

К марту здешнему прилагается –
влагой вешней израненный, ветер...
Так, должно быть, стансы слагаются –
из скитаний, из нитей этих...

Разрывая воздуха сети,
птицы – первые тропки находят,
по которым спускаясь, ветер
превращений – вестью приходит,

той, что вечным лучом согрета,
перед вестью ручьем бегущим –
в руки Девы из Назарета,
этой вести с рожденья ждущей,

и неведеньем полоненной –
о конце – ожидания срока,
но до срока робко склоненной
над строкой Исайи-пророка.

Ей неведомо, в одиночестве,
что грядущее – хуже бремени...
Плечи девичьи держат пророчество –
на века, без конца, без времени...

На Страстной

Переверну я страницу той,
что ближе к сердцу – рукою,
в книге, где виноградарь Твой
всю жизнь не дает покою.

Тысячелетний сюжет Твой прост...
В сумерках строки тают...
Но каждый вечер, в Великий Пост,
я книгу Твою читаю.

И будто – рядом стоишь Ты, тих,
в хитоне, и рус, и светел...
Как будто не было книг других
доныне – на этом свете,

а только Эта – про страшный Сад,
предательство, суд, молитву,
про небо, где ангелов сонмы летят –
на последнюю битву.

И будто – рядом с Тобой иду
путем единственным, кратким,
и каждое утро – вечера жду,
чтобы читать загадки,

чтоб рядом со мною возник Ты, тих,
в хитоне, и рус, и светел...
Как будто не было книг других
доныне – на этом свете.

Мы учимся – только любви

Проводишь осеннею кистью
ты где-то… Мне слышится шум

слетающих медленно листьев,
иль мыслей, пришедших на ум.

Пусть время оставит нам даты,
но вечность не знает числа,

мы правим сквозь время – куда-то,
а в вечность – плывем без весла.

В начале – встречает нас вестью
архангел, и машет крылом…

в конце – лебединою песнью
мы сами кого-то зовем.

От жизни – останется что-то,
тот храм, что стоит на крови,

нас учат – бесценна свобода,
мы учимся – только любви…

Путь кремнистый

Я выбываю из игры...
Но путь кремнистый и туманный
еще блестит, и звездной манной
усыпан, чтобы неустанно,
раз в год, высокие дары

несли, чтобы стереть невзгоды,
волхвы – в далекие дома,
чтоб злато, ладан, смирна – всходы
давали, частью обихода
став, и сводя меня с ума....

Чтоб раз в году найти опору
душа могла б в полночный час,
когда смолкают разговоры
о мелком... Только о бесспорном
шумит легенда, стих, рассказ –

когда, дыханием согрета,
строка начнет повествовать
о девочке из Назарета,
чтоб по крупицам книжной пыли –
концы-начала страшной были
узлом бессмертия связать.

Чтоб, угасая, не остыл
порыв души, готовой к бою
с той жизнью, где дана судьбою
седая вечность, словно тыл.

Чтобы искать истоки бед
в Саду – в аду первоначальном...
Благодарить за путь печальный –
от поражений, до побед...

Давид перед ковчегом

Давид перед ковчегом пляшет –
ведь только Бог развеселит
уста припавшие к той чаше,
что пред уставшими стоит.

О трудной славе псалмопевца,
далекий царь, ты знаешь сам,
закрыта Книга, словно дверца,
а ключ затерян – в небесах.

Давид-провидец веселится,
псалмы написаны давно,
а здесь – спасенья луч струится
к страницам в узкое окно.

Пусть пляшет царь перед ковчегом,
пусть смотрит Бог на нас в ночи,
пока, покрыта белым снегом,
страница-схимница молчит.

Ведь круг безмолвья разомкнется,
и ангел мне строку прочтет,
молитва, что дичком привьется,
созрев, в страницы упадет.

Теряется листва с деревец,
чтоб стыть заплатами окон…
Пред Богом пляшет псалмопевец,
святые – светятся с икон.

Пусть перед вечностью кружится
певец, листва, да рой словес…
Но только бы договориться –
до исполнения чудес.

Где стоишь с молитвой – ты...

Пусть береза лист уронит
на стекло... Пусть вьется дым –
дань камина в дальнем доме –
ранним сумеркам седым,

где сведется день к потере
капель, что роняет дождь...
Там на слух – еще поверят
в скрипы двери, в сердца дрожь.

Слышен шелк иных материй
там, где прошлое – не жгут,
где в смиренье ждут и верят –
в ад и рай, в терновый жгут,

где сменяется доныне
осень – сахарной зимой,
тонет ёлка в крестовине,
словно доли нет иной,

кроме той, что в дальнем доме,
где зимой горит камин,
где кармин заката тонет
в окнах, сумраком гоним...

В доме том и мне знакомы
каждой комнаты черты,
каждый угол, клин иконы,
где стоишь с молитвой – Ты...

Жизнь – очерчена вчерне

Жизнь – очерчена вчерне,
и если задуматься строго,
до тайной нашей Вечерни
осталось совсем немного.

Прольется Господне Лето
сквозь золото паутины,
мы вспомним – мы дети света
и живы – не хлебом единым.

Отделим плевелы от зерен –
пшеницы, растущей в вечность,
вольемся в поток Нагорной
проповеди, зов речи,

в даль взвитой тишиною –
той речи, которою дышим,
насытившись солью земною,
светильник поставим выше,

и птахам просыпем просо,
о чуде попросим Бога –
о днях – без ответов-вопросов,
о счастье ждать у порога –

ангела, гостя редкого,
весть из запретной дали,
чтобы небо согрето
было тайной страданья,

чтобы времени спицы
медленнее мелькали,
чтобы к ладони птицы
божии прилетали.

Ведь жизнь – очерчена вчерне,
и если задуматься строго,
до тайной нашей Вечерни
осталось совсем немного.

Реквием памяти Катюши (2000-2006)

Как мало ты жила, когда сравнишь
твой путь с тропами тех, кто помнят
тебя, когда, лишь
торжествует тишь
в пустых теперь
шкатулках детских комнат –

таких потерь
нельзя перенести,
ведь нам нести
воспоминанья бремя
туда, где не дано перевести
две стрелки, восстанавливая время,

твой облик, взгляд, недетскую судьбу,
и золота волос – и шелк и россыпь,
ты все узнала – райскую тропу,
обрывов ада каменистых осыпь,

а мы, теперь привычные к беде,
живем воспоминаньями – во имя
ребенка-ангела, о чьей судьбе
задумаешься только – сердце стынет...

Как мало ты жила – всего лишь шесть
неполных лет… Но возросла душою
до тех высот, где твой недетский жест
царит над нами… К вечному покою

приблизилась настолько рано ты,
что даже мы, готовые ко встрече
с неведомым, молчим у той черты,
где так мелки земные наши речи…

Во дни Поста

В час покаянья расцвела
строка Твоей Псалтыри.
Икона светит из угла,
чтобы душа вздохнуть могла
о том, что Бог есть в мире.

О, как трудны еще слова!
Пока лампада светит,
Они встают, как острова,
К которым плыть – не год, не два,
А два тысячелетья.

Пусть каждый слог, как вздрог весла
Приучит к новой речи,
Сменив основы ремесла…
Пусть каждый звук, как взмах крыла,
Небес дыханьем лечит.

Здесь, на пространстве небольшом
Клочка страницы, сотки –
Здесь – грех отпущен и прощен,
И жест прощальный разрешен,
И строк готовы чётки.

Букв ожерелье, в ноль карат –
Его наряд убогий
Еще дороже – во сто крат,
Когда превыше всех наград –
Лишь взгляд с иконы строгий.

Печаль его – всегда чиста,
Прозрачна, как основа
Листа, папируса, холста,
Чтоб пройдена была верста –
От слова и до Слова,

Чтобы душа вздохнуть могла
О том, что Бог есть в мире...
Икона светит из угла,
В час покаянья расцвела
Строка Твоей Псалтыри.

Небесный проблеск

Небесный проблеск робко тронет
лучом – подобием венца –
весь этот мир – как на ладони
лежащий вечно у Творца.

Мой взгляд пока никто не гонит
от линий твоего лица,
когда вокруг него ладони
летят, как крылья у Гонца,

когда все чище и бездонней
те дни, которым нет конца,
когда мы, как птенцы в ладони
спасающего нас Творца.

Но как предчувствие погони,
предчувствье смертного конца,
когда протянуты ладони
вдоль перекладин, близ торца…

Когда прощальный взгляд твой тронет –
из-под тернового венца –
весь этот мир – как на ладони
лежащий вечно у Творца.

Лесенка для Ангела

Мой поводырь
       на небесных тропинках,
снится мне крыльев
       шелковый холмик
              и профиль с горбинкой,

ризы льняной
       серебристые перья,
              иль нити –
волнами льнут
       когда рядом
              летишь ты, хранитель,

голос певуч,
       словно луч,
              пригвождает вниманье –
проблеск меж туч
       на горизонте туманном
              сознанья.

Я не ропщу –
       я к тебе обращаюсь
              с молитвой,
вслед за тобой
       проходя по земным
              лабиринтам,

взглядом тебя провожая
       до самых
              окраин
бедной земли,
       до калитки
              чуть всхлипнувшей Рая.

Ты не уйдешь, не разлюбишь,
       и ты не предашь,
              не изменишь,
жизни верблюжию ношу
       сквозь звездные иглы
              проденешь.

Крыл твоих
       снежные холмики
              пусть шелестят надо мною,
жизнь моя –
       словно помолвлена
              с вешней твоей тишиною.

Томик Пятикнижья

Если дом утратой выжжен,
и сплелись тропинки сетью,
вспомни – томик Пятикнижья
близ лампады где-то светит.

Пусть блеснет в дали туманной
нить дождя, иль манны кроха,
чтоб доверившись обману,
вдруг подумал – жить неплохо,

если есть еще синица,
что к окошку подлетает,
из ладошек пьет водицу,
а журавлик – в небе тает,

ставя медленную точку
где-то там, в тиши небесной,
там, где Библии листочки
не смолкают – о чудесном...

 2. Облако уступит высоту 

Облако уступит высоту

ангелу, что оступившись птицей,
осыпает перья на мосту
строк, растерянно верстающих версту –
кроной опрокинутой – страницы...

Птица уступает высоту
голосу, который то лепечет,
вышивая веточку-черту,
то колышет крылышек чету,
пышно перечеркивая вечер...

Голос уступает высоту
облаку – с карминовою рамкой –
строчек, что погибнут на ветру,
если не подденет на лету
птица, оступившаяся – ангелом...

Надо снова превысить себя

Надо снова превысить себя,
надо стать только звуком и словом,
как святые, в пустыне губя
жизнь, дождавшись Господнего зова.

О, еще я склоняюсь, служа,
слушай, сердце и жди – на коленях,
как стрела рвется к дали, дрожа,
обгоняя полет свой и пенье.

Как и жизнь, смерть в начале трудна,
слушай, сердце, и жди – на коленях,
как рождает, дрожа, тишина
то ли весть, то ль ее дуновенье.

О, еще я склоняюсь... Зови,
увлекай до безумств, до полета.
Только знаю я, выше любви
есть в пространстве незримое что-то...

Как и смерть, жизнь в начале трудна,
в жизнь шагнем мы из облачной пены,
чтобы вечности влажной волна
набегала на нас постепенно.

О, еще я склоняюсь, губя
жизнь, дождавшись Господнего зова...
надо снова превысить себя,
надо стать только звуком и словом.

Станет душа звездой

Если утром звезда
в омут озерный канет,
станет вином вода,
как в Галилейской Кане.

Звездной тоской шурша,
в душу вольется млечность.
станет водой душа,
словно источник вечный.

Слово поет об одном –
лишь о звезде в тумане,
станет вода вином,
как в Галилейской Кане.

Важен – закон простой,
внятен лепет бумажный,
слово станет водой,
что утоляет жажду.

Слово уйдет без следа
в дали воображенья,
станет звездой вода,
поймав ее отраженье.

К дали стремясь одной,
мысли одной я внемлю –
станет душа звездой,
если покинет землю.

"Тише", – сказал я душе..."

"Тише", – сказал я душе,
вняв мне, душа уступила,
зная молчания силу,
с коей не сладить уже.

"Край тишины теребя,
стань молчалива сегодня.
тьма снизойдет на тебя.
тьма эта будет – Господня."

Я к тишине этой льну,
только молчанье очистит,
тьма наступает на тьму,
падают листья на листья.

Что без надежды ты ждешь –
счастья, упрека, совета?
Стрелами тянется дождь.
ломкими нитями света.

"Тише", – душе я сказал, –
"Ритма иного не требуй,
видишь, как влажно связал
нитью дождя тебя с небом?

Пряжа живая летит,
рвется на капли в мученьях...
Нет нам иного пути,
кроме пути отреченья."

Край тишины теребя,
нежную мучая пряжу,
знаю, душа моя, скажешь –
"Я отреклась от себя..."

Все – в душе

И приходит час этот долгий, когда
Все – в душе, а вокруг нет ни взгляда, ни звука,
Когда место свидания – та высота,
На которой никто не протянет руку.

Кроткий час исправленья окольных путей,
Укрощения крика и жеста, и шага,
Избавленья от листьев, корней, от сетей,
Запах жизни держащих, теряющих влагу.

Шаг возврата к пунктиру, филиграни в ущерб –
Исчезая, дробимся... Но все же, скажи мне,
Разве больно траве ждать ласкающий серп?
Разве плач не возвышен, не сдержан до гимна?

Краткий час – в тень одну уже слитых утрат –
В высоте, в пустоте лишь лучей бездорожье.
Там ты видишь, что ангел без крыльев – горбат,
Ты ему благодарен за дар хромоножья,

За увечье, за час исправленья путей,
Укрощения шага и крика, и жеста,
Избавленья от жизни, от жестких сетей,
Когда лишь высота – есть свидания место.

Бессмертье – только шанс

За кем идет душа, когда уже не ропщет,
по строкам прежних слов, висящих, как мосты,
над тропкой бытия, над пожелтевшей рощей,
где мгла глотает шест покинутой версты?

За кем идет душа неровною походкой
туда, где меж лугов мерцает луч-тропа,
стремясь к себе – другой, той, терпеливо-кроткой,
от той, что в днях земных была еще груба.

Зачем душа идет за Богом, как за равным,
вновь пробуждая жизнь и девственность, и страх,
одеждой золотых волос сменяя саван,
вдруг обретая то, на чем был смерти знак?

Зачем ее ведет тот Бог посланий дальних,
зачем она идет, земному вновь учась? –
дорога, восходя, спадет еще печальней,
когда душа поймет – бессмертье – только шанс.

Вдыхая вечность, словно обещанье

Невзгоды клин продлим забвенья клином...
Привычные – не ждем, не pопщем,
друг друга кличем в былях тополиных,
в проталинах осеpебpенной pощи,

той, что в подпалинах земли ожившей,
уходит в даль, сопpовождаясь птичьим
высоким гласом... Рощи, обнажившей
ветвей – как прочерк, краткое величье.

Той рощи, где влекомые пpиpодой,
стpемимся, незамечены, к сиянью,
и медлим в незнакомом пеpеходе,
вдыхая вечность, словно обещанье.

"На этот свет зачем ты пришел?"

Когда меня провели через Сад,
направо, налево, через комнат ряд,

в квадратный покой, залитый светом,
лиловатым, как тени лета,

я подумал: "Ангелы живут в такой тишине,
когда лето сменяет весну...",

и дальше пошел, как идут во сне,
и ангел спросил меня : "Ну?" –

и бросил цветок из золотых волос,
(это было начало суда),

как бросают камешки под откос...
А я поднял цветок и поднес к губам –

это был мой земной ответ,
и будущей жизни исток...

И ангел спросил: "На этот свет
зачем ты пришел?"
– "Чтобы поцеловать цветок..."

Освобождая – вечность...

Слов твоих пало бремя –
стрелочка отклонилась,

остановилось время,
время – остановилось...

Слова сверкнула дверца ,
вскрикнула, затворилась...

Остановилось сердце,
сердце – остановилось...

В полдня капле янтарной
давние наши тени

сближены благодарно –
остановилось время.

Слова уставшего бремя
остановило речи,

отодвигая время,
освобождая – вечность...

Помолись о душе моей нищей

Свет тебе брезжит даже во тьме...
Мне же, униженной до пепелища,
что же делать, потерянной, мне –
помолись о душе моей нищей.

Нимбом меня обнимала мгла,
только ты – оставался светом,
только птицею петь могла
на – канатом натянутой ветви.

Благодаря за единственный дар
слова-эха в дневной пустыне –
слова-водицы в ночной пожар,
слова-птицы в предутренний иней.

Ты, как ангел указывал путь,
ты, как Бог дарил наказаньем,
если, былей ломая суть,
ложью плавилось строк сказанье.

Даже во тьме тебя метит свет...
Мне же, возвышенной до пепелища,
что ты можешь сказать в ответ? –
помолись о душе моей нищей...

Странники мы, так задумал Господь

Странники мы, так задумал Господь,
по строкам торопимся снова –

к странице мысли тень приколоть
золотою булавкой слова.

Сталь иглы, или даль луча
равно осветит жилище,

лишь бы страница была горяча,
как Царство которое ищем.

Быль всегда превращется в боль,
хора превыше – соло,

пепел в ладони похож на соль,
сердце – звезды осколок.

В вечности – жизнью оставленный хлам
станет хламидой мгновенно,

когда расставят по разным углам –
нас во вселенной....

А вечность – поле без границы

Я строчку выпущу из рук,
поймав ее – в конце скитанья.
Очерчен смело жизни круг –
смерть не имеет очертанья.

Об этом знаешь ты давно,
в туманность вечности поверя.
Влетаешь в жизнь через окно,
а покидаешь – через двери.

Последний шаг – не подстеречь,
в нем только ангелы виновны.
Жизнь – это вздох, как слово, речь,
а вечность – млечное безмолвье.

Жизнь – как движение руки
от края – к Раю, вдоль страницы
высоким берегом строки...
А вечность – поле без границы.

Жизнь – обжигающий туман
дней как в сне, ночей бессонных.
А вечность, может быть, обман –
глубин беззвездных и бездонных...

Я слово выпущу из рук,
оно тебя найти сумеет.
Горит, как купол, жизни круг –
смерть очертанья – не имеет...

Провожая взглядом вечность

Если ангел твой летающий,
покружив, к душе причалит,
станет данью – тенью тающий
день, прошедший без печали.

Вспомнит ангел окрыленный,
что земля подобна тылу,
как страницу опаленную,
он заденет, даль бескрылую.

Прошумев, он отступает,
вновь задетый высотою,
и звездою проступает
той, что мечется мечтою.

И как будто укоряя
наступившее затишье,
станут звуки якорями,
если ты меня услышишь,

если ты вздохнешь устало,
провожая взглядом вечность,
ту, что стрелками упала,
заостряя тихо свечи...

Луч во тьме твоей ночи светит...

Если ты ставишь светильник если –
низко, в самую темную пору,
свет – хотя ничего не весит –
свет до меня твой дойдет не скоро.

Нет укора в желанной вести,
освобожающей жизнь от вздора,
если быть не дано нам вместе,
надо светильник нести на гору,

чтобы лучи с лучами скрестились,
если не могут встретиться руки...
Даже если навек простились,
луч твой – ключик в дверях разлуки.

Даже если навек расстались,
взгляд звезду – различит, отметит,
даже если голос растаял –
луч во тьме твоей ночи светит...

Душа не знает предела уступчивости

Душа не знает предела уступчивости,
птице – любая травинка сгодится,

свежа строка, как морщинка задумчивости
на сжатом поле твоей страницы.

Прохлада... И ладно, ведь лучше зноя,
зной – это где-то в чужой отчизне,

сквозь пелену души – неземное
ворвется, вплетется в прорехи жизни.

Станет тогда чело твое – светлым
от грусти моей, что тобой не узнана,

дым от листьев восходит где-то,
став в небесах не пропетой музыкой,

той, от которой прямится травинка,
той, что не знает предела, границы,

той, что рубцом поющей морщинки
плещется в кущах твоей страницы...

Станет тогда чело мое – светлым,
все разорвется, что было – узами,

станет музыкой, льющейся где-то,
изранит грустью, тобою – не узнанной...

В час, когда возлетают души (к Преображению)

В час, когда возлетают души,
на высоте уже – пробуя голос,
последний фонарь за окном потушат
рассвета первые полосы.

Это август, скоро – Второго
Спаса пора наступит,
и над свечой, вплетаясь, с Фавора
лучи сквозь лучи проступят.

Это будет вечером ранним,
когда молитва уже пропета,
с каждой иконы сойдет к нам Странник,
пришедший из Назарета.

Над свечой повторится круженье
мотыльков, налетевших сразу,
но вдруг наступит Преображенье
жизни и каждого часа.

Пусть незванны, но все же – призваны,
может быть, этим светом,
пришедшим с Фавора, укрывшим ризой
нас – с ночи и до рассвета…

Снова перелёт совершишь душой за грани

Осень. Снова перелёт
совершишь душой за грани,
к неизвестному изданью
жизни, в новый переплёт,

где былой судьбы исход
остается неизменен,
где ложится на ступени
снежный времени налёт,

где восходишь на крутой
холм, одолевая робость,
будущих творений, чтобы
жизнь не стала пустотой,

где читаешь, как урок,
жизни уходящей очерк,
вспоминая детский почерк
в перебежке прежних строк,

чтобы кто-то перелёт
совершил душой за грани,
неизвестного изданья
открывая переплёт…

 3. Поэт рисует слово 

Поэт рисует Слово,

как Ангел, на песке,
его не слышно соло,
лишь пепла горсть в руке.

Довлеет дневи злоба...
Но не молчат уста,
пера – опасна проба,
когда тропа пуста.

Пока слова рисует
поэт – как Бог, он жив,
а тот, кто не рискует,
тот мертв и пуст, и лжив.

День нынешний довлеет
в дыхании строки,
а завтра кто-то склеит
дней наших позвонки.

Пусть Саломея пляшет,
веселье – зла исток,
но смертную пьет Чашу
в Саду уставший Бог.

Довлеет злоба дневи,
и в гневе – вечера,
но зреет боль в напеве
всё та же, что вчера.

Строки подъём изломан,
но в путь спешит рука,
и уголёк не сломан,
и ждет – пуста-доска.

Строка на побережье
размыта болью волн,
а завтра – ветер свежий,
и Сад, и крест, и холм...

Маленькая Екатерина

Она и хотела быть монашенкой
монастыря Святого Паисия…
Теперь она – ангел, смотрит из башенки
облачной, из небесной выси.

А тело нетленно лежит на погосте,
в пустыне, с холмами над горизонтом…
И мы с тобой приезжаем в гости
к ней, в далекую Аризону,

туда, где нет тьмы, где столько света
зимой и летом в листве играет.
Край этот кажется краем Света
нам – и небесным раем.

Мы идем к кресту и смотрим, как тает
над горизонтом облачная перина.
Девочка наша – теперь святая,
Маленькая Екатерина…

Где лишь молитва разрезает тишь

"…смотреть на небо и молиться Богу…"
Анна Ахматова

Жить надо, чтобы, словно шепот ждать
осенний дождь, чтобы молиться Богу,
вплетая строки чьи-нибудь в тетрадь
чтоб утомить ненужную тревогу,

смотреть, как незаметно зреет горсть
рябины, становясь к морозам красной,
и слышать, как скрипит земная ось,
когда растет осеннее ненастье,

и приходить к тому, кто не зовет,
к порогу приносить охапки свежих
страниц, и знать, что он их не прочтет,
но сей подарок, может быть – утешит,

и видеть: выпрямляется стезя
к концу пути, когда душа не ропщет,
уже предвидя – повернуть нельзя
с тропы, ведущей в ночь Масличной рощи,

где лишь молитва разрезает тишь
в Саду, что оглушен листвы прибоем,
где ты, как Бог – пред Богом предстоишь,
перед последним неизбежным боем…

Лотова жена

Последняя горная вьется стезя
перед женою послушною…
Шла, зная – оглядываться нельзя,
чтоб Ангела – не ослушаться.

Но что там ждет, в чужеземной дали? –
Судьбы неизвестен очерк…
А перед нею за Ангелом шли –
Праведный Лот и дочери.

И за спиной пламенел Содом…
– Что, если случайно споткнуться,
на миг прощальный увидеть дом –
нет, нет – нельзя оглянуться,

ведь город Божьим казнен судом,
на камне не станет камня,
но неужели и милый дом
охвачен небесным пламенем?

Так – в горней шла она тишине
по камням скользским и гладким…
– Господь велик, пусть простится мне
последняя в жизни оглядка.

Она оглянулась… И Тишиной
Вдруг стала – навек, бессрочно…
Не слышал Лот шагов за спиной,
и вздоха – не слышали дочери.

Она стала меньшею из утрат,
Но доля её – тревожит…

Отдавшая жизнь за последний взгляд,
который, как вызов брошен…

Богородицы белый плат

Как и прежде строка прядется
из твоих несказанных слов,
осень третья как прежде придётся
на четырнадцатое, в Покров,

и в строке голубою жилкой
неотвеченный бьется вопрос –
неужели до первой снежинки
далеко как до первых звезд?

Все же молимся, ждем не ропщем,
снега ждем, как первых вестей,
в дни, когда "отряхает роща
лист последний с нагих ветвей",

и из хлопьев медленных сшитый –
с облаками вместо заплат –
к нам с небес упадет защитой
Богородицы белый плат…

Годовщина
(памяти Катюши)

Кто скажет "Нет", когда ты – есть…
На птичьей высоте, над твердью
звучит твоя небесна весть,
чтобы и нам – достичь бессмертья.

Разбужен ангельской трубой
мой дух… Склонясь над Книгой Главной,
я слышу детский голос твой,
когда читаю Иоанна.

Твой голос раздвигает тишь,
как обретенная потеря,
и "Смерти нет", – ты говоришь,
тебе внимаю, вторю, верю.

Как синева иных начал,
твой взгляд бездонный надо мною…
На высоте есть твой причал,
где ты встречаешь тишиною,

той, что единственный ответ
из той дали, как сон безбрежной,
где говоришь ты: "Смерти нет,
всё отошло, что было прежним…"

"Где кружит Птица-Русь..."

Край размытых дорог
и дождя в ноябре,
но в означенный срок
тонет он – в серебре.

Край, где краше берёз –
в рощах тропки дорог,
край, где Север белёс,
край, где ветер продрог.

Край, где в облако слит
дым, маяча, из труб,
край горячих молитв
над прохладою губ.

Край, что Богом храним,
край босых, да святых,
край равнин, да рябин,
до крови налитых.

Божий Образ взвился –
на Него – ты похож,
край, где ты родился,
и куда ты придёшь –

в край, где держится грусть,
грусть без края-конца,
где кружит Птица-Русь,
с ликом Агнца-Гонца…

Смоковница

"По дереву дрожь осужденья прошла,
Смоковницу испепелило дотла…"
Б. Пастернак

В вечности ничто не исчезает,
и в бесплодной доле есть урок.

Сожжена – смоковница являет
чудо то, что совершает Бог.

Как тяжка, должно быть, эта участь –
быть испепеленной… Став трухой –

всё же жить, раскаиваясь, мучась,
чтобы стать в Евангелье строкой.

Эта участь – наша, тех виновниц,
что умолкли, может, на года –

в пламени сгорающих смоковниц,
не дающих Божьего плода.

Взгляд весною на дорогах ищет
ту, что я сестрой бы назвала –

героиню самой горькой притчи,
ту, испепеленную дотла…

В дни, когда нам читают Апостол

Мы еще нарыдаемся вдосталь,
Чтобы стала душа – тишиной,
В дни, когда нам читают Апостол
В гулкой церкви прозрачной весной.

Мы протянем горячие руки,
Возжигая свечу перед тем
Одиноким распятьем, где муки
Нам воочью даны на кресте.

Грех последний слезами стирая,
Повторяя молитвы без слов,
Мы поймем: только душу теряя,
Обретем ее в вечности вновь.

Пусть возносятся наши рыданья
Над скрещеньями тайных дорог,
На которых, в принявшем страданье
Человеке – рождается Бог.

Мы готовы стоять в гулком храме,
Где уходит душа на простор,
Мы готовы играть в этой драме,
Зная – Кто – автор и режиссёр…

Мелхола

Порою ждешь, чтоб всё уснуло
чтоб тишиной свечу задуло,
пробились лунные лучи,
чтоб за печатью дней, за гулом,
сквозь тысяч-летья различить –
о чем Давид поет Саулу…

Какою силой мог он, отрок,
рассеивать потоки мглы –
ведь песни путь, как жизнь короток,
и злом обвиты все углы…
Но перед тем, кто сердцем кроток

сдается зло… И лишь Мелхола,
ко прочим женихам суха,
не избежав судьбы укола,
клянет Давида-пастуха,

но от предчувствья сердце ноет
и, странным пламенем горя,
она мечтает стать женою
то ль бедняка, то ли – Царя…

Береза и время

Времени пряжа тянется,
распутываясь в дали,
где пряди березы касаются,
чуть косо, края земли.

Береза растет за околицей,
поскольку земля мала,
в краю, где блещут на Троицу
вещие колокола.

Воздушной пряже не больно,
она задевает, легка,
вечности колокольню
видную издалека,

где вольные колокольцы
голосом ветра поют,
когда березы на Троицу
из прядей косы плетут.

Может быть, пряжа прервется –
времени как устоять? –
когда березой сплетется
в косу последняя прядь…

Памяти Александра Солженицына

"Когда погребают эпоху..."
Анна Ахматова

Сквозь лампадные блики
слова в дневнике процвели:
"Еще один умер великий
писатель Русской Земли..."

Щедро роняет влагу –
и не стереть с лица –
царственный месяц август,
оплакивая Певца.

Слез своих лепту-кроху –
к природе добавим и мы...
Когда отпевают эпоху,
всю ночь читают псалмы.

Величие – не измерить,
аршин Ему общий мал,
Пророку можно лишь верить,
словам, что он нам сказал.

Слова его стали святы,
слышны сквозь времени гам –
он был наш первый Вожатый,
проведший по Первым кругам.

Он до последнего вздоха
нас выводил из тьмы...
Когда отпевают эпоху,
всю ночь читают псалмы.

Душа – воздушна

Взгляд веселит звезды лиловый блеск,
тень облака смягчит, вздымаясь зонтом,
укол луча… Однообразен плеск
волны холмов, бегущей к горизонту.

Но для венца еще теплы виски,
четыре стороны земного света
уймут истому будущей тоски,
готовя сердце к близкому сюжету.

Душа воздушна, жизни плоть груба –
в пустыне дней с растительностью скудной
молюсь о том, чтоб долгая тропа
не обрывалась тишиной безлюдной,

чтоб одарила дрожью лепестка,
чтоб он прохладой губ огня касался,
чтоб горький уксус смертного глотка –
вином причастья сладкого казался…

Ко дню Людмилы холодеют дали

Ко дню Людмилы холодеют дали,
и хризантемы царственно горят,
я помню, наши голоса витали
здесь, в этот день, к исходу сентября.

Но я давно живу не по уставу,
земных поклонов долгих не кладу,
и вместо музыки твоей – лишь ставней
святое пенье в пену строк краду.

Ко дню Людмилы даль похолодела,
листвы ковром укрыт глухой пустырь...
Как без тебя жилище опустело! –
и дом похож на дальний монастырь.

Дни провожу, не ведая запретов,
и знаю – никому уже не снюсь,
но лику твоему с холста портрета
я, как иконе, каждый день молюсь.

В окошке взгляд родной звезды пастушьей...
Я знаю в простодушной тишине,
что ты в скиту каком-нибудь, послушник,
молитвой той же просишь обо мне.

Похолодела даль ко дню Людмилы,
и стрелами дождя простор раним,
и журавлей косяк трепещет длинный,
вбивая в небеса прощальный клин...

 4. Но обретается царство 

Катюшино стихотворение (лето 2006 года)

Мария Египетская на иконе –
Любезней она всех бабочек.
И всех она любит, даже злых,
особенно добрых.

Но когда мы видим всех святых на небе,
Значит, мы сами на небе.

Но бывает еще больше –
если среди них Бог,
то воскликнешь – Бог!

Песня для Катюши

Сон лепестковый,
лепет, метель,
золушкин домик
средь леса,
райская дверца
рвется с петель...
Верится ли –
принцесса?

Сон позабытый,
душе горячо,
в сказке скрыто
лукавство,
что-то теряется,
как башмачок,
но обретается
царство.

Вьется ладан,
уходит печаль,
туфелька падает
зыбкая,
Лесенка – или
песни причал,
струны – перила
гибкие.

Сон позабытый,
душе горячо,
в сказке скрыто
лукавство,
что-то теряется,
как башмачок,
но обретается
царство...

Маленький Принц

Приучи меня – к дальним звездам
и к ручьям лучей вдоль страниц.
Приучи меня – коль не поздно,
к редким встречам с тобою, Принц.

Приручи меня – тихой речью
о далеких твоих мирах.
Приручи меня – каждой встречей
отгоняя неверья страх.

Приручи меня – кротким смехом,
иногда похожим на плач.
Приручи меня – дальним эхом,
пусть вздохнет от шагов твой плащ.

Приручи меня – зорким сердцем,
чтоб строки серебрилась стезя.
Приручи меня – чистым детством,
о котором забыла я.

Приучи меня – к звездам дальним
и к ручьям лучей вдоль страниц.
Приучи меня – к той печальной,
к той последней разлуке, Принц...

Принцесса на горошине

Веруешь, иль не веришь,
задуманное – случится,
фея-нищенка в двери,
в царский дом постучится.

Веточка, посох дорожный –
с просьбой крова и хлеба...
Но тюфяки с горошиной
в келью внесет королева.

Фея молитвам научена,
пальчики стиснет до хруста,
утром встанет, измучена
царским ложем прокрустовым...

Если дано испытанье,
с молитвой свершишь – невозможное,
только бы знать заранее,
где же лежит горошина...

Жизни нить перепутана,
угадывать – дело привычное,
в ткань земную окутано
Божье зерно горчичное...

Эта сказка – про Дюймовочку

Завилась строка-веревочка.
Эта сказка – про Дюймовочку.

Родилась она в цветочке,
Только в дюйм была росточком
И спала на лепесточке.
Утащили ее ночкой
Жаба с жабою-сыночком.

Стала жизнь казаться зыбкой,
И спасли ее две рыбки –
Хвостиками, плавниками…
Но, отвергнута жуками,
Провела в лесу всё лето –
В травки, в листики одета.

И, покорна Божьей воле,
Зиму прожила в неволе –
В чистом поле, под пригорком,
Под землёю, в мышьей норке…

Пусть и крошка-невеличка,
Но спасла от смерти птичку.
Зиму переждав и вьюгу,
Полетели они к Югу.

Там она – в воздушном шлейфе
Стала королевой эльфов.
Пусть лишь в дюйм, но нет печали –
Лишь бы крылья над плечами…

Эта сказка – про Дюймовочку.
Здесь конец строке-веревочке.

Сандрильона

В самой дальней сторожке
Золушка жарит картошку,
вечный – в печке огонь...
Фея берет осторожно
Золушкину ладонь.
Крошка надеждой согрета –
тыква вместо кареты,
кони – шестерка мышат.
Где-то на краешке света –
бал и огни дрожат...

Капельки легкого звона –
вечны – сказки законы,
время – с бала бежать.
Снова должна Сандрильона –
туфельку потерять...

Туфельки – хрупкие ножны
для ступни осторожной –
ложе из хрусталя.
Тот, кто надеть ее сможет –
станет женой короля
ранней порой весенней –
сказка, судьба, везенье,
тропка, дорожка, стезя...
Вечное вознесенье –
из нищеты – в князья...

Капельки легкого звона –
вечны – сказки законы,
время – с бала бежать.
Снова должна Сандрильона –
туфельку потерять...

 5. Пространство, которого 
      на свете нет...                  

Слова бегут сбиваясь в стансы,

как бы Создателю в ответ.
Из них я строю то пространство,
Которого на свете нет.

В озера глаз твоих осенних
Впадает медленно река
Тех облаков, чьи отраженья
Застыли будто на века.

Пока над нами гибки своды,
И зыбки чаши на весах,
Моим глазам открыт свободно
Подводный мир в твоих глазах.

Я знаю, что ты тоже видишь,
Когда одни мы в тишине,
Как отражен дрожащий Китеж,
Как будто бы ответ во мне.

Пока прочны строений сваи,
Я взглядом, может быть, скользя,
Найду вдруг то, чего словами
Земными выразить нельзя.

Ведь я творю при лунном свете,
Как бы Создателю в ответ –
Из снов, из слов, из междометий
Лишь то, чего на свете нет.

Прозрачность марта

Прозрачность марта уступает
задумчивости дымки вербной,
когда сквозь слово проступает
благословенье Вести первой,

из уст Архангела летящей,
разлитой по весенним веткам,
в строке Евангелья горящей
пред нами два тысячелетья,

чтоб мир, пронзенный гимном птичьим
и звуком ангельского пенья
вдруг осознал свое величье,
вняв тайне Боговоплощенья,

вняв тайне высшего начала,
входящего в земные вещи,
летящего сквозь мир печалей
как Свет сквозь тьму летит – Предвечный…

Час молитвы

Время рухнуло в рыхлый
Кресел прохладный шёлк.
С птицами – жизнь притихла,
час молитвы пришел.

В жизни меняется многое –
времени долог плен,.
но неизменно-строго
вечность глядит со стен.

Коврик вечен истёртый –
молений бесчисленных след –
его положил пред киотом
предок, быть может, дед…

Память – не исчезает,
древняя тянется нить,
рука твоя твердо знает –
как крестом осенить.

Разрозненны, грешны, разны,
родства не помнящих, вех –
мы только молитвой связаны
единой, одной на всех.

Также молился кто-то
тысячу лет назад,
так же летел с киота
прощающий Божий взгляд…

Жизнь, подсказанная Птицей

Божье Имя быстрой птицей
Надо мной прошелестело
Обожгло крылом страницу
В сень иконы возлетело

Там – раскрытые лежали
На руках Того, Кто судит,
Те тяжелые скрижали,
Где написано – что будет

Я от Аз до дальней Ижицы
Жизнь читала до рассвета,
Жизнь свою по этой книжице,
Путь подаренный поэту,

А потом вплетала строки
В обожженные страницы –
Перевод судьбы, подстрочник,
Жизнь, подсказанную Птицей…

Еще мы не теряем к жизни вкус

"Дрожит вокзал от пенья Аонид..."
Осип Мандельштам

Еще мы не теряем к жизни вкус,
хотя в уме уже печали множим.
Еще дрожит над нами пенье Муз
и двери в комнатах поют до дрожи,

и вторят музыке сплетенных рук
и учащенным переливам сердца...
Как горизонт, далек последний круг,
но в той черте уже открыта дверца.

Еще есть Слово, чтоб его сдержать,
слова, чтобы шептать, молить, пророчить,
морозный воздух, чтобы им дышать
какой-нибудь Рождественскою ночью,

когда над нами медленно кружит,
как будто приближая к новой вере,
то пенье Муз, что над землей дрожит,
и звук плывет в распахнутые двери...

А твоя калиточка

А твоя калиточка
в Рай – росой залита,
путь строки – как ниточка,
веточка молитвы

привита на дереве
– скоро листья брызнут –
вот и нам доверена
ветка с древа жизни,

вот и нам отпущена
капля вечных соков,
лишь бы в райской куще той
древо не засохло.

Здесь – строка проложена
ниткой тоньше волоса,
там – она продолжена
чьим-то вечным голосом.

Жизни крона-сеточка
облаком венчается,
но молитвы веточка
в ней – твоя – качается…

И предвечный свет...

Как земной с тобою начать разговор,
если до сих пор – нездешний не кончен.
У последней двери сорван затвор,
ветер – это ключ к язычку колокольчика.

Потому – чуть меньше грызет тоска
в новой жизни, что – на мою похожа…
Как узнать мне – сколько осталось песка,
что бежит до часа последней дрожи,

пробуждая шорох пустых страниц,
где строка , как лезвие – тоньше волоса.
В каждом дереве прячется пенье птиц,
хор чужих голосов – твоего нет голоса…

Здесь вечерний туман надо мною сед,
но лучей сквозь него пробиваются брызги,
и в стихах – обрывки наших бесед,
и предвечный свет – над свечным огрызком…

Пред иконой святого Александра Невского

До какой восходить нам черты? –
кто предскажет, какая Кассандра…
Но в тебе проступают черты
князя, Невского Александра…

Пред иконой стою вновь и вновь,
сквозь века повторяется сходство,
пробивается древняя кровь –
кровь святых… Признаю превосходство.

Предуказан тебе, в высь – крутой
путь смирения, трудный, как подвиг,
в непрестанной молитве святой
ты стоишь, забывая про отдых.

Я склонюсь пред тобой, Ангел-князь,
Ангел-воин в невидимой битве…
Тонких линий иконная вязь –
непрестанною льется молитвой.

В великой тишине – Великий пост

Вновь – пенье птиц и входит в дом весна
в те комнаты, что синевой одеты,
и зимняя уходит тишина,
как песня, что осталась недопетой.

Любая фраза виснет, как вопрос,
тот, на который не даешь ответа…
В великой тишине – Великий пост
растет свечой, негаснущей от ветра.

Я мою окна, жду пасхальных дней,
Лучи сжигают серую невзрачность
сугробов, и становится видней
весны первоначальная прозрачность,

которая укроется листвой,
припудрится горячей летней пылью –
она заглушит прежний голос твой
войдя пробелом в наши сны и были…

К Благовещению

Лучей летучие спицы
нанижут дрожанье капели
в последний день первой седмицы,
в день северного апреля,

когда календарный квадратик,
недаром, сияньем отмечен,
день этот – не числам кратен,
а дальним пределам вечности.

И в каждом доме, где верят,
в последний день первой недели
распахнуты окна и двери
для шелеста крыльев апреля,

когда приглушаются звуки
другие, иные напевы…
В день этот сложены руки
с молитвою перед Девой…

Мы в Рай идем всегда по одному

Над этим полем льется тишина –
она у нас еще зовется Богом –
здесь тает снег, здесь царствует весна,
растет строка, как новая дорога.

Разрежен воздух – все же можно жить,
из слов – нелепых всё же – лепишь фразы,
и продолжаешь белый свет любить,
и этой жизнью – Богу ты обязан.

Слова в тетрадь роняешь не спеша,
они растут, как зёрна откровений,
кому-то снова говорит душа –
как хорошо, что в жизни – перемены.

Апрель неверный. Вербы первой дрожь,
весенний сок, березы ствол надпилен...
Ко мне ты не воротишься, ну что ж –
но до небес круг бытия расширен.

Вновь разгоняю над страницей тьму,
и смерти говорю: "Твое – где жало?" –
Мы в Рай идем всегда по одному,
какая б нас рука не провожала.

К Страстной неделе

Пушистая вербная веточка
брошена брешью-границей
на календарную сеточку –
перед Страстной седмицей.

Склоняется Магдалиною
душа в покаянии страстном,
молитвы бегут лавиною,
как миро из алавастра.

На леонардовой Трапезе
вечные краски не сохнут,
звезды – свидетели праздные,
плачут лучами на окнах.

На Вечери Тайной, где сужен
учеников круг верный,
земной завершается ужин –
небесным причастием первым.

Еще вспоминается чудо –
на брачном пиршестве в Кане...
Но держит уже Иуда
в душе – предательства камень.

И льется молитвы дорога,
к Масличной ведущая чаще,
где Сын вечный – просит у Бога
о том, чтобы минула чаша.

На календарную сеточку,
перед Страстной седмицей,
пушистая вербная веточка
брошена брешью-границей...

Нас песнь Давидова влекла

"И если бы земля могла, она бы Пасху проспала
под чтение Псалтыри…"
Борис Пастернак

Нас песнь Давидова влекла,
Единственная в мире,
И близилась ночная мгла,
Но из лампадного угла
Полоска света пролегла,
И абрис вечного крыла
Качнулся над Псалтырью.

Краюха райского тепла
Обломком лунным светит
Над той рекою, где ветла
Ветвями клонится, светла,
В потоки первого псалма
Сквозь три тысячелетья.

И ветер бьет в колокола,
Звук – тишины предтеча
Вольется в сердце, как игла,
Лишая дара речи.

И ветер, тишины лишен,
Перебирает чётки
Дрожащих почек… Льется звон
В церковные решетки.

И гулом вечности объят
Свод, завершенный строго
Крылами ангелов, чей ряд
Оплакивает Бога.

Толпа молящихся стоит
И долгой вереницей
Сквозь дым кадил и плач молитв
Подходит к Плащанице.

И от рассвета до зари
Природа плачет вдосталь –
Залиты грустью пустыри,
Читается Апостол…

Вослед за звуком – Тишина
Приходит в час весенний…
Смерть Тишиной побеждена
В Святое Воскресенье…

Идем мы – на Вечный зов

Как на ладони – вся жизнь на виду,
путь ясен – как дважды два.
На Запад Солнца с тобой пройду
я, может быть – поприща два.

И я не замечу в твоих глазах
соринки, они чисты –
ведь были омыты в моих слезах,
когда мы сжигали мосты.

Брат мой, нет нам пути назад,
потерян прежний покой,
лишь потому, что до райских врат
осталось – подать рукой.

Только прошу тебя, не спеши,
пусть будет далек горизонт…
Свете Тихий моей души,
Идем мы – на Вечный зов…

Молитвою к Тебе – оправдан этот день

Прозрачен как лоза
строфы моей виток,
чтоб ангела слеза
дала строке исток.

Как волны на песке,
день минувший затих,
к единственной строке
прибит волною стих,

чтоб облаком взойти,
далеким как мираж,
чтобы признести
в молитве – "Отче наш…".

По жизненной тропе
то свет летит, то тень,
молитвою к Тебе –
оправдан этот день…

"Пусть цвет небес вберет река,
что жизнью на земле зовется"

Иных времен вплетен язык
в ночное русло старой песни,
пусть станет незаметен стык
там, где подкова гнется перстнем,

лучом пригвождена к вратам,
что далеки от двери дома…
Простим наветчикам, врагам,
подняв дорожный груз котомок.

Пусть цвет небес вберет река,
что жизнью на земле зовется,
в путь нас проводят облака,
звезда, что светит нам в колодце.

Она не гаснет даже днем,
и мы идем на свет влекущий,
спасаясь медленным огнем,
для нас из глубины идущим.

Что нам – земная клевета? –
она спадает шелухою,
сжигает злую речь звезда,
пробив Рождественскую хвою.

К полуночи – дом дальний чист,
там на дверях подкова стынет…
Старинной песни путь кремнист,
и внемлет Божеству – пустыня.

Окружи молитвой-тишиною

Окружи молитвой-тишиною,
чтобы время замедляло бег,
чтобы я могла, подобно Ною,
в бедном доме выстроить Ковчег,

Окружи меня молитвой, чтобы
по тропе бежала я на склон,
чтобы с высоты услышать шепот
риз резных, спадающих с икон.

Для молитвы нужно слов так мало,
речи медленной прозрачна ткань,
словно вовсе не существовала
между небом и землею грань.

Окружи меня той тканью млечной,
той несбыточной моей мечтой,
чтобы вместо речи человечьей
я твой шепот слышала святой.

Окружи меня молитвой, чтобы
речи те, что были далеки,
стали близки, словно тихий шепот
вечности – вдоль времени-реки.

Чтобы слово падало на губы
и слетало, словно лепесток,
с высоты, где ангельские трубы
песни каждой создают исток…

Скоро будет "Петр и Павел"

"Савл, Савл, что ты Меня гонишь..."
Деяния апостолов

Ливня благо, льется влага,
нитка дождевая рвется.
Ты мне скажешь – скоро август,
видишь, он сквозь дождь крадется...

Снова слушать неба всхлипы,
плачи из глубин растущие,
дождь идет, срывая с липы
куполки ее цветущие.

Скоро будет "Петр и Павел" –
скатерть раскатаем по столу...
Ты мне скажешь – день убавил
нам один из двух апостолов.

Пусть евангельская пряжа
волнами спадает плавно,
притча медленно расскажет –
превращенье Савла в Павла...

Ты мне скажешь – нам в дорогу,
в долгий путь, где август зреет,
там, как Павел, встретим Бога,
пусть ослепнем, но – прозреем.

Первая Книга Царств

"Давид был призван во дворец,
и когда он приходил и играл на гуслях,
тогда Саулу становилось
отраднее и лучше, и злой дух отступал от него".
Первая Книга Царств

Не надо других лекарств –
песни святая водица –
Первая Книга Царств,
тысячная страница.

О том, что свершалось встарь,
строки с Небес сходили –
"Разве Саул, наш царь,
пророк?" – там говорили...

Отрок-Давид подул
в свирель... И развеселился,
от зла отошел Саул –
отроком царь пленился.

Там играет Давид –
на гуслях, свирели, лире...
Саул не помнит обид,
волны веселья в мире.

И высыхает исток
варварства и коварства,
музыки крепнет росток –
Древом Первого Царства.

И уходит печаль
из Саулова сердца –
в тысячелетнюю даль
музыки псалмопевца.

Не надо других лекарств –
из слов вырастает кладка
строк Первой Книги Царств...
Голоса вьется закладка.

День Преображения

Рассветной далью без названия –
окно горит открытой раной,
лучи, целящие, незванные,
вступают с болью в бой неравный.

Я вглядываюсь в дни умершие
и вижу, что устроен просто
сей мир… И жизнь, как землемерша,
отмеривает даль – по росту.

Я выйду на веранду мокрую,
пройду по травам, сбритым колко –
спадает лист, покрытый охрою,
но сосен – держатся иголки.

Листвы предсмертное брожение,
как эхо прежних разговоров.
Я знаю, День Преображения
уж близок, он настанет скоро.

И кажется, порою раннею
прервется жизнь на полуслове,
оденет каждого сияние –
там, на невидимом Фаворе.

К Успению Богородицы

Небо медленно сеет осеннюю влагу,
ты ее не стирай – пусть скользит по лицу,
словно слезы о том, что сей царственный Август,
Богородицын месяц, вновь подходит к концу.

Над землей встало облако – в оцепененье,
и упала от облака млечная тень,
Богородицын сон называют – Успеньем,
Богородицын час, Богородицын день.

Невидимо апостолы встретятся вместе,
как толпа облаков, что ликуют вдали,
и об этом потянутся первые вести
во пределы Вселенной, за пределы Земли.

И готовы к полету все слова в даль страницы,
чтобы этого дня обозначить черты,
и над озером кружатся вести, как птицы,
задевая крылами сталь остывшей воды.

Вести тянутся за – горизонт, к мелколесью,
скорлупа позолоты осыпается с крон...
Это – день тишины. Это – час равновесья,
Богородицын час, Богородицын сон...

Одиночество – это...

Как запретное, прошептать
все тебе – о тебе стихи...
Одиночество – это тать,
и шаги его так тихи.

И тебе – не успеть пропеть
песни все обо мне, певец.
Одиночество – это плеть,
от нее на сердце рубец.

Мы шагами не сможем свить
долгий путь – от крыльца до крыльца.
Одиночество – это нить,
у которой не будет конца.

С рельс серебряных надо сойти –
заросла словами строка –
до конца ее не пройти,
обжигает трава высока.

Мне тебя не суметь вернуть,
даже сделав ответный ход,
одиночество – тоже путь –
как в родную страну исход.

Одиночество – это плот,
на котором плывешь один,
пока выступит смертный пот,
когда только Бог – господин.

Впереди – "не промер, а провал",
неземная в нем тишина...
Одиночество – это вал,
жизнь смывающий, это – волна...

Под Рождества Звездой

"Но если по дороге – куст встает..."
Марина Цветаева

Пусть снег здесь падает густо
на куст, когда мы к зиме
идем, чтобы не было пусто
нам – путникам в долгой тьме,

в невидимых линиях плена
земного – мелькание вёрст
нам нужно, как во вселенной
необходимо звёзд

мерцание, жар, вращенье,
скопление точек-вех,
чтоб снега прикосновенье
не тяжелило век,

а только их остужало
подобием влаги той,
что в зимней купели дрожала –
под Рождества звездой,

чтоб снег на челе держался,
как в час тот, как первый венец,
когда на земле рождался
земли и неба Творец,

чтоб падал снег осторожно
на Бога – из Божьих уст,
как ночью, во тьме дорожной
на придорожный куст.

Мы странники – оттуда

Мы странники – оттуда,
из стран, которых нет,
пришельцы, ищем чуда,
во тьме сокрытый свет.

Уходим осторожно
во мглу безумья зим,
где пушкинский треножник
стоит, неколебим.

Там – дом стоит без крыши,
но ступишь за порог –
из каждой строгой ниши
неслышно смотрит Бог.

И лист сырой бумажный
плывет издалека,
и вырастает влажно
из-под пера строка.

И слов иголки-спицы
затеряны в стогу,
страница белой птицей
мерцает на снегу.

Колеблется треножник,
но время подойдет –
прохожий осторожно
страницу перечтет.

И вслед пойдет за нами,
в страну, которой нет,
где промелькнет меж снами
во тьме сокрытый – свет.

Поэт уходит из мира во сне

Поэт уходит из мира во сне,
но не говорите себе – Он умер...
Бессмертие длится лишь в тишине,
а смерть пребывает в житейском шуме.

Поэт уходит, держа в руках
одну лишь подругу – подругу-лиру,
струны ее зазвучат не в такт,
как лебединая песня миру.

Поэт уходит по той же тропе,
что он проложил – по всхолмиям строчек.
Уходит, покорный той же судьбе,
которую он в стихах напророчил.

И Царство его – не от мира сего...
Во сне он вернется в иную обитель.
И пусть нам с Земли не видно его –
оттуда он смотрит на нас, Небожитель,

на Землю, где он столько лет тосковал,
где он – просто умер – а там он проснулся.
Он просто во сне незаметно вернулся
к Тому, кто все строки ему диктовал.

"Господь-даждь-днесь-насущнейшего-хлеба..."

Душа заключена в темницу-плоть,
земля укрыта бесконечным небом,

но часть его, быть может, лишь ломоть
"Господь-даждь-днесь-насущнейшего-хлеба..."

Остыла жизнь, как опустелый дом,
и негде – от небытия согреться,

как дом, мы в землю, в прошлое врастем,
но нам от неба никуда не деться.

Скрип половицы, словно скрипки дрожь,
дорожный плач по рубежам недавним,

его повторит частый плеск ладош –
стучащихся в пустые окна ставней.

Воздушные пути, как нить, просты,
и жизнь по ним так просто пролетела,

чтобы душа смотрела с высоты
на землю, как на сброшенное тело...

Попробуй, на весах воздушных взвесь
кусок земли или кусочек неба,

с которого ты слышишь – "Даждь нам днесь,
Господь, ломоть насущнейшего хлеба..."

Луча холодная соломка

Луча холодная соломка
уколет сердце, но без боли,
на лунной скатерти солонка,
и в ней – земной – крупицы соли.

Скупой паёк – когда-то роздан,
или просыпан был из дали...
Быть может, это просто звезды,
которые на стол упали,

когда над нашею судьбою
по ним гадали долго-долго...
Но я их разделю с тобою –
небес прозрачные осколки.

Чтоб ты добавил эту горстку
к снежинкам, спящим на пороге,
когда уйдешь, считая вёрсты,
один – но по моей дороге.

Ведь нам с пути уже не сбиться,
с той бесконечности, что кругом
очерчена, где звезд крупицы
о чем-то говорят друг с другом...

Мы дважды в жизни стать хотим святыми...

Жизнь – отраженьем, к ночи, зреет в окнах,
и полночи примета – горяча
свеча... В окне из хлопьев соткан
воздушный холст, морозная парча.

И на деревьях, как на прочных сваях –
небесный дом, там – огонёк-звезда...
И в этот час я Книгу открываю –
той жизни, что не сбыться никогда,

которую и мы прожить мечтали,
но преступили книги той закон,
который нам когда-то свыше дали –
он повторен нам в линиях икон,

его вдыхаем мы в лампадном дыме,
он фимиамом обвивает нас...
Мы дважды в жизни стать хотим святыми –
вначале в детстве, позже – в смертный час.

Две эти даты связаны отрезком
пути, который мы пройти должны...
А жизнь другая светится на фресках,
под куполами вечной тишины.

Информация о первоисточнике