Шли годы, и наступала пора моего возвращения в Москву. Я это предвидела, к этому уже стремилась. Я с папочкой стала молиться, прося Господа помочь нам перебраться в Москву. Но вернуться нам всем в квартиру моих родителей уже было невозможно. Дети выросли, на одной постели двоих уже не положишь, да и занятия музыкой требовали отдельных комнат. Серафиму было четырнадцать лет, когда он заканчивал школу в Гребневе и собирался вместе с Колей поступать в музыкальное училище. "Без Симы мне будет еще тяжелее", - часто думала я. Дня три в неделю он уезжал после школы в Москву, откуда возвращался часам к десяти вечера. В свободные от музыки дни Сима приносил мне в дом дрова и каменный уголь. А в морозы ежедневно принести (а то и наколоть) четыре-пять ведер угля для меня было очень трудно. Батюшка мой уезжал рано, когда было еще темно, а приезжал тоже в темноте. Ящик с углем был далеко, не освещен, так что отец Владимир редко бывал мне помощником. Любочке было лишь одиннадцать лет, Феде - семь, силенок у них было еще мало, ведро угля было им не под силу. Коля и Катя жили в Москве, приезжали не каждое воскресенье: то гриппуют, то концерты. А мое здоровье сильно пошатнулось.
Женские болезни мучили меня постоянно, временами вызывая сильную боль. Но я думала, что так и должно быть, к врачам не ходила. Прописана я была в Москве, а ездить туда лечиться возможности не было, ведь с сентября по июнь я топила печь - в общем, была на должности истопника. Отапливали мы не только свой дом, но и Никологорских родных, хотя свекровь моя давно умерла.
Родственники наши носят иную с нами фамилию, потому что в начале 20-х годов детей священнослужителей не принимали учиться в советские школы. Тогда Соколовы были вынуждены распределить своих старших детей (Виктора, Бориса, Антонину и Василия) по родственным семьям, проживавшим в иных местах, где власти не знали о происхождении ребенка. Так, брат отца Владимира Василий был усыновлен родной теткой Марией Семеновной Никологорской, проживавшей во Фрянове. Поэтому за Василием и осталась родовая фамилия его матери - Никологорский.
Чтобы поддерживать хорошие отношения, Володя мой решился не снимать у родственников батареи, а продолжать отапливать переднюю половину их дома. Мне бывало обидно: "Хоть бы ребята их мне когда-нибудь угля принесли", - думала я. Здоровые пареньки, по четырнадцать и пятнадцать лет, катались на лыжах, а я надрывалась, таская уголь. Пробовала я просить их, мальчики не отказывались, но потом сказали: "Мама не велит, говорит, что мы пачкаемся". Да, работа эта была нелегкая - черная пыль оседала и на лице, и на руках. Мои руки все те годы не отмывались, пальцы трескались и болели. Но надо ж было и крест какой-нибудь нести! Так, с Божьей помощью, и тянула я двадцать лет своей жизни на селе, но в сорок два года почувствовала, что изнемогаю. Я ходила бледная, ложилась два раза за день отдыхать, бывали головокружения, падала в обморок.
Летом мамочка моя замечала мое болезненное состояние, посылала меня лечиться. Но на кого же мне дом оставить? Каждый день человек десять надо четыре раза за стол посадить и накормить. Продукты в те годы привозились только из Москвы, во Фрязине ничего, кроме хлеба, не было. Наш шофер Тимофеич снабжал нас всем, на машине все привозил, так что мы ни в чем не нуждались. Но, однако, сил у меня не хватало, казалось мне, что конец мой близок. Очень жаль мне было Любочку и Федю: "Ведь вся тяжесть хозяйства упадет на мою худенькую дочурку", - думала я. То и дело ей будут кричать, чтобы сготовила ужин, чтобы пришила кому-то пуговицу и т.п. А у нее и уроки, и скрипка, на занятия надо во Фрязино ездить. Бедная девочка моя! Не дай Бог остаться сиротою - ведь ее замучают. А Феденька был еще привязан ко мне, как дитя. Бывало, отец начнет что-то выговаривать мне за грязь и беспорядок, а Федя тут же заступится: "Нельзя на мамочку жаловаться, мамочка все хорошо делает!". И малыш обнимает меня, целует, ласкает. Отец махнет рукой, рассмеется. Ангел Федюши охранял меня.
Был такой случай. Возвращалась я из Москвы, шла по перрону вокзала. Вагоны были полны, народ набивался уже в тамбуры, я шла дальше, надеясь найти более свободный тамбур. Вдруг объявили, что поезд отходит, двери закрываются. Те люди, что спешно шли со мною рядом, стали прыгать на ходу в ближайшие вагоны, двери которых держали те, кто уже находился в тамбурах. "Прыгайте!" - кричал кто-то мне и держал дверь, так как я бежала и не решалась вскочить в вагон, сумка в руке была тяжелая. Тут, на какой-то момент, перед моим мысленным взором мелькнула картина... Я махнула рукой и остановилась.
Поезд умчался, а мне было стыдно, совестно, будто я грех совершила. Эта картина и сейчас стоит перед моими глазами: на маленьком трехколесном велосипеде сидит мой кудрявый черноволосый Феденька и смотрит вдаль, ожидая свою маму. "И ты рисковала своей жизнью, не боясь оставить это дитя сиротой!" - твердил мне голос совести.
- О, Господи! Благодарю тебя за вразумление, больше такого не сделаю, - сказала я.
Когда я возвращалась домой, то действительно заставала на улице у гаража своего младшего сыночка, встречающего меня. Отец его говорил:
- Ждет тебя не дождется каждый раз! Сидит грустный и все смотрит, смотрит на дорогу - не идет ли его мамочка. А Серафим говорил:
- Только ты, мамочка, не уезжай в те дни, когда у меня контрольная работа. Если тебя нет дома, я всегда на двойку пишу.
- Почему же, сынок?
- Да, так вот, душа не на месте...
А возвращаясь из школы, он подходил к кухонному окну и через замерзшие зимой стекла показывал мне то всю пятерню, то четыре, то три своих пальца, в зависимости от оценок, которые он в тот день получил. А то и два, а как-то и один пальчик показал, огорченно потряхивая головой. "Да заходи скорее, рассказывай, радость моя!" - кричу я ему в форточку.
Но вот Серафимчик поступил в музыкальное училище, уехал жить в Москву к бабушке. При храме для отца Владимира устроили комнатку, где мой батюшка стал часто ночевать, под праздники домой уже не возвращался. "Итак, я останусь одна с двумя младшими детьми? А за стеной озлобленные соседи!". Мы закрыли дверь, и дети их к нам больше не ходили. Невозможно воспитывать было тех детей, которых родители настраивали против нас. Их мальчики лет с двенадцати перестали ходить в церковь. Они отрастили длинные волосы, как тогда было модно, руки прятали в карманы, шапки надвигали на глаза, рот завязывали на улице шарфом, харкали и плевались во все стороны. Словом, ребята хотели нам показать, что "все ваше воспитание мы презираем, делаем вам все наперекор". Когда отец Владимир видел теперь своих племянников, то давал им деньги на парикмахерскую и говорил: "Пока не пострижешься и не приведешь себя в порядок, к нам не приходи!". И они перестали к нам ходить. Слава тебе, Господи!
Хлопоты о квартире
В конце 60-х годов в Москве начали продавать кооперативные квартиры. Деньги у нас были. Я с детьми была прописана у родителей, поэтому мы имели все права на покупку новой квартиры. Прописано нас было восемь человек на три комнаты, нам требовалась дополнительная площадь. Папа мой стал усиленно "пробивать" это дело. Он предоставлял все свои документы, ордена, справки, но сначала ничего не получалось. Как только в бюро узнавали, что зять Николая Евграфовича (мой отец Владимир) имеет в Московской области свой дом, то документы папе возвращали со словами: "Пусть Ваша дочь живет с мужем и детьми за городом". - "Но дети учатся уже в Москве, - возражал папа, - они живут с нами, нам тесно!". - "Тогда пусть Ваша дочь разведется с мужем, о чем Вы нам принесете справку", - был неизменный ответ. Разводиться с мужем после двадцати лет счастливой совместной супружеской жизни, имея пятерых детей? Разводиться через суд священнику со своей женой ради внешних условий жизни? Какой позор! Никто из нас даже думать о том не желал. А иначе в кооператив не принимали. Что же делать? Будем молиться, Богу все возможно, решили мы. "В Твои руки вручаю нашу жизнь, Пречистая Дева, позаботься о нашей будущей квартире, помоги ее получить, переехать... Дай силы и благополучный исход папиным хлопотам", - взывала я к Царице Небесной.
Как-то папе удалось подать документы в один из кооперативов, их было тогда много. Оставалось внести деньги, которые хранились у моего отца. Но что-то его смущало, он колебался, хотел еще раз посоветоваться с моим супругом. Мы были в Гребневе, когда получили телеграмму от дедушки: "Документы подал, вносить ли срочно деньги?". - "Да, конечно вносить", - решили мы. Но мы не могли сами сходить на почту и ответить телеграммой, были нездоровы. Отец Владимир попросил паренька-соседа принести ему бланк. Батюшка сам его заполнил, выразив наше согласие словами: "Деньги вносить". Сосед пошел на почту, откуда в то время текст телеграммы передавали в районное почтовое отделение по телефону. Когда телефонистка диктовала подряд все написанное на бланке и дошла до текста "деньги вносить", то кто-то из присутствовавших в зале задал ей какой-то вопрос, на который она отмахнулась со словом "подожди". Это слово вошло по телефону в текст телеграммы.
Недели через две, когда мы увиделись с папой, то поздравили его с успешными хлопотами, сказав:
- Ну, наконец, и документы приняли, и ты деньги уже внес!
- Нет, ничего не получилось, - ответил огорченно мой отец, - не внес я вовремя деньги, опоздал, теперь поздно...
-- Почему? - удивились мы.
- Да вы же дали ответ телеграммой: "Деньги вносить подожди". Вот она.
Мы с батюшкой с недоумением лишь развели руками. Все мы поняли, что такова была воля Всевышнего. Значит, не угодно Господу, чтобы мы переехали в тот район. Ну, Его святая воля. Теперь, спустя тридцать лет, когда четверо моих детей имеют свои квартиры в одном отдаленном районе на северо-западе Москвы, мы ясно видим всемогущую руку Всевышнего, устраивающего нашу временную жизнь по Своему святому плану. В районе станции метро Сходненская не было храмов, но Господь помог отцу Федору возобновить храм в Тушино. И теперь все дети мои и внуки живут недалеко друг от друга, посещают этот храм во имя Преображения Господня. Подлинно, чудесной заботой о нас Пресвятой Девы полна наша временная жизнь!
А в 1968 году отец мой Николай Евграфович возобновил свои хлопоты, снова стал искать кооператив, который принял бы документы, не требуя раздела нашей семьи. Тогда я видела чудесный сон: всю ночь я с братом Николаем, убитым на фронте, работала на обширной стройке дома. Длинное здание из камня. Кругом нас цемент, песок, кирпичи. В руках у нас с Колей широкие лопаточки, которыми кладем мы раствор на камни, укладываем их, носим. И как нам весело! Мы оживленно болтаем, что-то рассказываем друг другу, обнимаемся, целуемся, как после долгой разлуки. Наконец, я говорю: "Коленька! Как хорошо мне с тобой было! Но я знаю - это сон, тебя ведь нет с нами на этом свете. Нет, ты не убеждай меня, что ты жив. Скоро ночь пройдет, настанет утро, я проснусь, и ты исчезнешь. Так уже бывало. Но я так счастлива, что повидалась с тобой. А вот папочка наш тебя и во сне не видит. Ну, ты скажи мне, братец, что мне ему передать-то от тебя?". И я услышала ответ: "Скажи папе, что стараюсь изо всей силы", - и Коля при этом показал мне на шпатель и камни, и длинный дом, который поднимался уже этажа на три над землей. На той высоте мы стояли.
Я рассказала сон Володе и папе. Отец мой сказал: "Ну, значит, скоро у вас будет в Москве квартира. Коля старается!". Не прошло и полгода, как мы переехали с семьей в Москву, на Планерную улицу. Получилось это так.
Кооперативная квартира
Вышло новое постановление о кооперативных квартирах. Если до 1967 года покупатели квартир оплачивали только полезную площадь, то с июля 1967 года покупатели должны были оплачивать и те метры площади, которые приходились на кухню, ванную, санузел и т.п., так что квартиры сразу сильно подорожали. Потребовали дополнительные взносы. Многие, не имевшие лишних денег, стали выходить из кооператива, отказываясь от подорожавших квартир, забирая назад прежние денежные взносы. Строительство должно было продолжаться, правление кооператива стало искать новых покупателей. Вот тут-то и вспомнили про отца моего, профессора Пестова, которому прежде сами возвратили документы, требуя развода его дочери с мужем-священником. Папу вызвали в правление и научили сами, как писать в документах о семье: "Вступайте в кооператив Вы с супругой, а дочери оставьте старую квартиру. Ни словом не упоминайте о муже дочери, как будто его совсем нет. В паспорте у Вашей дочери записано много детей, так что старую трехкомнатную квартиру мы можем оставить на имя Соколовой Н.Н. Ведь Вам важно получить добавочную площадь? Вносите деньги, покупайте метры. А уж как вы в дальнейшем расселитесь по двум квартирам - это ваше семейное дело, нас оно не касается".
Папа поблагодарил за совет. Он попросил четырехкомнатную квартиру, намереваясь поселить в ней вместе с собой и бабушкой двух старших внуков. Пришли к общему согласию. Я с отцом поехала посмотреть дом и район, где он строится.
К своему удивлению я обнаружила длинную стройку уже в три этажа, как я и видела во сне. В октябре мы уже получили ордер на квартиру. Мы поехали смотреть ее с батюшкой и всеми детьми. Грязь в туалете и ванной не затмила нашей радости. Мы энергично взялись за совки, ведра, щетки, которые намеренно привезли с собой. Главное, отопление было уже включено, на кухне горел газ, в воде нужды не было. Отмыв раковины, полы и окна, мы пустились в обратный путь.
Уже стемнело. Вокруг дома была непролазная грязь, трудно было найти дорожку к автобусу. Но мое сердце ликовало: "Скоро я перестану таскать дрова и уголь, всю ночь смогу спать и не думать об отоплении!". А мой батюшка был мрачен. Он не хотел, чтобы мы все оставляли гребневский дом и переезжали в Москву. Но трое старших детей с сентября месяца уже жили в Москве у наших старичков. Сам батюшка тоже под праздники часто ночевал при храме, где ему (наконец-то!) выделили уголок. В Гребневе жила одна я с Любой и Федей. Да, батюшка мой еще не знал, как я тяжело болею. На мою постоянную слабость и белый цвет кожи он не обращал внимания. Однако судьба была на моей стороне. Пришел наш шофер Тимофеич и объявил, что уходит. Он думал, что мы будем шокированы его заявлением, что добавим ему зарплату и будем просить оставаться шофером нашей машины. Но накануне мы получили ордер на квартиру и решили, что поскольку впредь в своей "Волге" нуждаться не будем, то расстаемся с Тимофеичем.
В последние годы наши отношения с ним становились все более натянутыми. Тимофеич был атеистом, религию знал с детства как форму внешнего культа. Разница в мировоззрениях давала себя чувствовать каждый день нашей совместной жизни с семьей Тимохиных. Посты они признавали только как перемену пищи, ни о каком воздержании, а также о молитве понятия не имели. Мы часто слышали их вопросы: "Почему именно так? Почему не как у всех?". Объяснить неверующим было невозможно. Отец Владимир только говорил: "Уж так у нас заведено" или "так положено...". Религиозный уклад нашей семьи не умещался в сознании атеистов. Видя же скудную, аскетическую жизнь моих родителей, Тимофеич считал их сумасшедшими. Да также и нас, хотя держался с нами с почтением. Отец Владимир ценил шофера за трезвость, за точность, за исполнительность, хотя мы всегда чувствовали себя стесненными в присутствии Тимохиных. Мы устали от общения с этой семьей и поэтому с радостью с ними расстались.
Обстановка в обществе в 70-е годы была и так тяжелая, напряженная. Фактически не было никакого отделения Церкви от государства. Уполномоченный по делам религии в своем районе вмешивался во все дела храмов. По его указанию епископы ставили и убирали священников. К уполномоченному надо было обращаться старостам храмов при всяком ремонте зданий. В общем, не было такой области в жизни Церкви, где бы советское правительство не проявляло свою власть, стараясь всячески ущемить и обобрать храмы. Все это знали, но молчали. За семьдесят лет все смирились и привыкли к всевозможным притеснениям со стороны властей. Но те, кто не служили тайными агентами КГБ, всегда жили в страхе.
Из числа таких был и мой муж отец Владимир. Не раз его в послеобеденное время привозили в какие-то тайные комнаты, где он часа по два-три оставался наедине с агентами КГБ. Батюшку моего допрашивали как о церковных, так и о семейных делах. Муж мой всегда отмалчивался, говорил, что, кроме храма и дома в Гребневе, он нигде не бывает.
- Я ничего не знаю, - был его ответ.
- Где бывают по вечерам Ваши сослуживцы? Что они делают в городе? Не крестят ли на дому? Не освящают ли квартир? Не служат ли панихид? Не получают ли за эти требы денег с людей? - спрашивали его.
Мой батюшка давал один ответ:
- Не знаю...
Потом требовали доноса на тестя, то есть на моего отца:
- Кто к нему ходит? Чем он занимается? Где бывает? Ответ был:
- Я с ним не живу. Заезжаю к старикам, чтобы проведать детей своих, которые живут там...
После таких "сеансов" отец Владимир возвращался бледный и взволнованный. Уж до чего же он был молчалив, лишнего слова никому никогда не скажет! Боялся, что кто-то донесет...
Владыка Пимен
В ноябре и декабре месяце я выбирала дни, когда батюшка мой бывал дома, и тогда отправлялась в Москву в мебельные магазины. Мне было обидно, что муж не помогает мне, но я его оправдывала тем, что он в эти дни следит за печкой и детьми. Денег муж мне давал много, я выбирала недолго, останавливалась на первых попавшихся мне диванах, кроватях, столах и т.п. У меня не было сил ходить по магазинам, я покупала в ближайших, комиссионных или государственных. Тут же подскакивали грузчики, выносили мебель на улицу, подгоняли машину, усаживали меня рядом с водителем... Казалось мне, что невидимая Сила помогает мне на каждом шагу. Конечно, все мои за меня молились, особенно папочка мой родной. А я призывала всегда святителя Николая.
Быстро вносили грузчики мебель, расставляли ее, куда я укажу. Я расплачивалась и радовалась Божьей милости. А в Гребневе я складывала белье, посуду, собирала с собой только самое необходимое, надеясь весной снова вернуться в свой обжитый, милый дом. Под Новый год начались каникулы детей, и мы переехали в Москву. А пока батюшка мой оставался темными вечерами один с детьми, произошел следующий курьезный случай.
В шестом часу вечера отец проводил в музыкальную школу сына и дочку. Не успел он подняться к себе в кабинет, как раздался звонок в дверь. Батюшка понял: дети что-то забыли. Ребята вошли, нашли оставленные ноты и убежали, поцеловав папочку. Но только отец сел в кабинете (на втором этаже) за свои бумаги, опять раздались звонки. Батюшка спустился, открыл дверь. "Что еще забыли?". - "Холодно, а мы варежки не взяли". Натянув варежки, дети ушли, извиняясь. Не прошло и пяти минут, как снова звонок. Отец, вздохнув, вышел в холодные сени и сердито спросил, открывая дверь:
- Скоро вы кончите туда-сюда шляться?
Батюшка широко распахнул на себя дверь и ахнул: перед ним возвышалась огромная, мощная фигура в черной рясе. То был митрополит Пимен.
- Как тут любезно гостей принимают, - прозвучал сильный красивый бас будущего Патриарха.
- Владыка, заходите, я думал, что это опять дети вернулись, - заволновался мой батюшка.
- Да нет, не буду заходить, я весь в снегу. Такие сугробы намело, что дальше твоего дома, отец Владимир, не проедешь на машине. Даже тропинки нет, а я хотел посетить храм ваш.
Батюшка мой оделся, взял лопату и пошел впереди митрополита, расчищая ему тропинку к храму. К ночи я вернулась, и ребята со смехом рассказывали мне, как папа сегодня неласково (по их вине) встретил Владыку Пимена.
Фиброма
Есть пословица: "Не приведи Бог судиться да лечиться!". Но по Его святой воле пришлось мне испытать в жизни и то, и другое. Кончилась пора моего двадцатилетнего "затвора" в Гребневе, когда, кроме семьи и церкви, я ничего не знала. Снял Господь меня с должности истопника печек, но послал мне крест болезни. Всякий крест от Господа ведет ко спасению души, к совершенству. Я это всегда знала, а потому просила у Господа сил нести этот крест.
Знакомая врач, которую я встретила на квартире моих родителей, осмотрела меня и нашла у меня фиброму. Она подтвердила мои опасения, что дело идет к операции. Но моя слабость и чрезвычайная бледность волновали моих родителей, которые послали меня проверить кровь.
Я жила уже в районе Планерной, где в 1968 году не было близко ни поликлиники, ни магазинов, ни метро. Ноги вязли в непролазной грязи, мусор из квартир не убирался, но горел тут и там огромными кострами, отравляющими воздух. Помнится мне день, когда я, изнемогая от усталости, шла по незнакомым улицам среди сугробов талого снега, обходя глубокие лужи, ибо была оттепель. Сыро, скользко, ветрено и холодно, но надо идти, чтобы получить анализ крови и пойти с ним на прием к врачу. А ноги мне отказывают, еле-еле заставляю себя их передвигать. Обидно, что я одна, боюсь упасть. Призываю Господа на помощь, с трудом поднимаюсь на второй этаж, получаю анализ, опускаю талончик в щель двери, жду вызова. Я сажусь на диван, тут нервы мои не выдерживают, и я плачу. Слезы струями катятся из моих глаз. Чужие, незнакомые мне люди начинают меня утешать: "Что с Вами? Успокойтесь, не надо расстраиваться, мы все тут больные...". - "Анализы у меня плохие...", - говорю я. Видимо, предполагая у меня рак крови (по моему виду и цифрам анализа), больные поочередно говорят мне ласковые слова, уговаривают не отчаиваться. И хотя слова "Бог милостив" никто в те годы не произносит, но любовь и сострадание чужих людей исцеляют мою смущенную душу. Я чувствую любовь, окружающую меня, и прежде далекие мне люди вдруг становятся близкими, дорогими...
Этот час, видно, был прообразом моей болезни. Видно, Господь посылал мне болезнь, чтобы сердце мое смягчилось, чтобы начала я смотреть на незнакомых людей не как на "язычников" и грешников, а как на больных братьев во Христе, искупленных Его Святою Кровью. Для этого понимания мне надо было самой пострадать, испытать свою беспомощность, смириться и полюбить тех, с кем приведет меня Господь встретиться в жизни. Пусть оскверненные грехом, падшие, не знающие Господа, но все - дети Его. Теорией и словами мне это не объяснить. Это надо было испытать мне на практике, на болезни моего сердца за другого человека, на деле. Да, о том предсказывал мне в 1947 году отец Митрофан. И слова его, непонятые мною сначала, забытые на двадцать лет, в 1968 году воскресли в моей памяти и начали сбываться.
В Институте крови врач подтвердил наличие у меня фибромы. Эта опухоль вела к истощению организма, к потерям крови. Операция требовалась немедленно. Но где взять сил, чтобы обойти всех врачей, которые должны были дать свое заключение и направление в больницу? Ноги не шли! Одна надежда была на Господа, что Он не оставит. "Ведь молятся за меня мой дорогой папочка и мама, и муж поминает за богослужением. И детки мои уже начали самостоятельно молиться". О, их духовная настроенность была для меня великой радостью!
Семья Гриши Копейко
Незаметно, в хлопотах по устройству хозяйства на новой квартире, прошли Святки. Теперь с нами жили снова четверо детей. В одной комнате - Федя и Серафим, в другой - Катя и Люба, в третьей - батюшка со мной. А большая средняя "зала" служила для общей вечерней молитвы и для тех часов, когда мы собирались все вместе. Утром все разъезжались на занятия, по вечерам Любочка продолжала посещать музыкальную школу. А Федюше пришлось прекратить занятия на фортепиано, так как у меня не было сил его провожать, а одного (в девять лет) я по городскому транспорту вечером отпускать боялась. Но в общеобразовательной школе занятия Феди и Любы пошли гораздо серьезнее, чем в Гребневе. Детей в Москве не распускали по домам из-за болезни педагога или из-за памятного Дня танкиста, Дня космонавтики и т.п. Уроков задавали много, дети усердно учились.
Феденька рассказывал мне, что с первых дней подружился с одноклассником, которого звали Гриша Копейко. Они оба учились на пятерки, соревновались, однако это не мешало им от души полюбить друг друга. Гриша усиленно звал Федю к себе в гости, на что Федя попросил у меня разрешения. Но я сказала:
- Сынок, я не могу пустить тебя одного на вечер в незнакомую семью. Мне надо первый раз проводить тебя, чтобы узнать, какая в доме том обстановка. Может быть, там ругань, злоба или пьянство, или сквернословие?
- Что ты, мамочка! Гриша такой культурный мальчик, он один изо всех никогда не ругается. У него отец - врач, а мать - учительница немецкого языка.
- Ну, тогда пусть Гриша попросит разрешения у мамы, чтобы ты пришел к ним не один, а на первый раз со мною вместе.
На другой день, получив приглашение, я пошла в семью Гриши вместе с Федей. Бабушка и мать Гриши Валентина Григорьевна встретили меня очень приветливо. Они сразу сказали, что тоже не пустили бы своего мальчика в чужую семью, не узнав обстановки в доме. Мы тут же нашли общий язык, долго беседовали, сидя на диване и любуясь на наших второклассников, которые играли на полу так мирно и любовно, что порой обнимали друг друга и целовались, как девочки. К нашей радости мы выяснили, что имеем в Москве общих знакомых, а именно семью Каледа. Глеб Александрович оказался крестным отцом Гриши, его супруга Лидия Владимировна Каледа была моей подругой детских лет, а третий сын их Кириллушка, являясь постоянным гостем у нас в Гребневе, был лучшим товарищем нашего Федюши.
Так у меня завязалась крепкая дружба с Валентиной Григорьевной, которая в те годы хоть и была далека от Церкви, но в Бога верила. Она обратила внимание на мою бледность, поинтересовалась моим здоровьем. Я откровенно рассказала ей, что болею тяжело, что предстоит операция, но у меня нет сил ходить по врачам и собирать нужные справки. Валентина Григорьевна была так добра ко мне, что предложила мне обратиться за помощью к ее супругу - отцу Гриши. Его звали Иван Петрович, он был хирургом и работал в Институте им. Вишневского. Валентина Григорьевна уверяла, что Иван Петрович может положить меня немедленно в свою больницу, в свое отделение, так как грудь и легкие - это его специальность. Я посоветовалась дома с мужем и родителями, которые решили, что это знакомство - великая милость Божия. Итак, я согласилась лечь.
Валентина Григорьевна переговорила с Иваном Петровичем, и он назначил мне утро встречи в институте.
- Но как я узнаю его? - спросила я. Валентина Григорьевна ответила:
- Врачи выйдут из зала после "пятиминутки" (так называлась короткая ежедневная встреча всех врачей после ночи) и пойдут по коридору, а Вы смотрите среди них самого высокого, похожего на нашего Гришеньку. Он Вас узнает, я ему про Вас и семью Вашу все рассказала. Никаких анализов он с Вас не спросит. Они чужим бумагам не верят, сами всех проверяют. Не бойтесь, все будет хорошо, Вас сразу положат.
В больнице
Собираясь в больницу, я вызвала к нам пожить неизменную Наталию Ивановну, которая по-прежнему не чаяла души в нашем Феденьке. Она охотно согласилась взять в свои руки мое хозяйство.
Осталось у меня в памяти только прощание с младшим сыночком. Я знала, что Федюша будет тосковать без меня, ведь ему только что исполнилось девять лет. Я благословила Федю тем складнем, той иконочкой, которую перед свадьбой прислал мне отец Митрофан. Я сказала Федюше: "Когда затоскуешь без меня, ты бери этот образок, целуй его и говори Богоматери все, что у тебя на душе, и святителю Николаю, и преподобному Сергию, которые на складне стоят по сторонам от Богоматери, ты святым тоже поведай свое горе. Господь, сыночек, тебя утешит. Молись, чтобы я вернулась к вам здоровой. Бог слышит твою молитву, я не умру".
Я плакала, Федюша обнимал меня и целовал, обещая молиться.
Около девяти часов утра я с сумкой вещей стояла в коридоре Института им. Вишневского, ожидая выхода из зала врачей. И вот ко мне движется толпа в белых халатах. Врачи расходятся в разных направлениях. Наконец из последней группы выделяется высокий грузный врач с широким добродушным лицом, похожий на маленького Гришу. Иван Петрович протягивает мне свою огромную руку с короткими, но ловкими пальцами. "Этим пальцам суждено от Бога перекроить мое тело", - мелькает в моей голове.
Иван Петрович ведет меня к гинекологу. Старушка заполняет на меня документы, спрашивает меня:
- Сколько абортов было?
- Не было...
Врач недоверчиво качает головой:
- Говорите правду! А роды были? Сколько?
- Пять.
- Не может быть! А где же дети?
- Все пятеро дома с мужем остались.
- Небывалый случай! Не верится...
И старушка внимательно смотрит на Ивана Петровича. А он, улыбаясь во весь свой широкий рот, говорит:
- Она не обманывает, пишите.
Минут через двадцать меня уже ведут в палату. Я молюсь Господу: "Отче милосердный! Сейчас я встречусь с теми, с которыми мне придется долго лежать... Благослови же, Господи, мой приход к ним".
"Здравствуйте!" - приветствую я больных женщин, входя в двенадцатиместную палату. Общая тишина. Я забиваюсь под одеяло. Впоследствии одна верующая старушка, лежавшая в палате, сказала мне: "Мы все были поражены Вашим голосом. Обычно больные поступают убитые горем, подавленные, молчаливые. А Вы словно в гости на праздник пришли, словно радовались встрече с дорогими друзьями".
Да, я чувствовала, что когда я молилась, то благодать Божия сходила на окружающих меня. К сожалению, я в те годы не могла открыто беседовать с больными о Боге, о религии. Я должна была скрывать свою веру, скрывать, кто мой муж. Так он сам мне велел, но это было мне очень тяжело. А Володя, видно, боялся ненависти коммунистов, которая могла излиться на его больную жену. И мне приходилось молчать, слушаясь мужа-священника. А разговоры кругом меня происходили такие, от которых, как говорится, "уши вянут". Женщины изощрялись, рассказывая безнравственные анекдоты, вызывая ими хохот больных. Я старалась почаще уходить из палаты, гуляла по коридорам. Было место, где когда-то находилась больничная церковь. Там, у широких подоконников, я смотрела на небо, стараясь читать про себя молитвы.
Там началось мое знакомство с Иваном Петровичем. Днем он, как и все врачи, ходил по палатам, оперировал, но в долгие зимние вечера, когда он бывал дежурным врачом, у нас происходили с ним длинные задушевные беседы. Я узнала, что Иван Петрович уже давно имеет свою квартиру где-то в городе. Там с ним живет другая женщина - предмет ревности и душевных мук Валентины Григорьевны. Но семью свою Иван Петрович не оставляет, материально содержит, часто навещает, так как Гриша души не чает в отце. Трагедия семьи ребенку еще не ясна: Гриша считает, что отцу с его новой квартиры ближе добираться до работы, поэтому отец и живет отдельно. Детский ум еще не мог постигнуть всей сложности жизни.
Хирург Иван Петрович
По вероисповеданию своему Иван Петрович принадлежал к церкви евангелистов. Детство его прошло на Украине, он был крещен в православном храме. Но веры на селе не было, кругом царило пьянство, разврат. А душа Вани была чутка к страданию людей: будучи еще молодым парнишкой, он бегал принимать роды у соседних женщин, когда не было близко акушерки. Но вот на селе появились штундисты. Они собирали население, читали всем вслух Евангелие, проповедовали Слово Божие. Родители Ивана примкнули к этой секте. Отец семьи перестал пить водку, на селе заметно поднялась нравственность. Ваня начал усердно изучать Библию, стал горячим христианином.
В 1968 году, когда я познакомилась с Иваном Петровичем, он занимал уже какую-то должность при церкви евангелистов, пользовался известностью в их кругах, даже имел от них заграничные командировки. Его знали как "брата во Христе", который усердно лечил своих собратьев, устраивал в больницы, в санатории, оперировал - в общем, бескорыстно помогал людям, чем мог. В их братстве не разрешалось ни курить, ни пить, ни ходить в кино, ни нарушать супружеской верности.
Семейное положение Ивана Петровича терзало его сердце. Он мучился, сознавая себя великим грешником, но был бессилен исправить свою жизнь. Слезы набегали на глаза моего врача, когда он открывал передо мною раны своего изболевшегося сердца. Я слушала исповедь хирурга и с каждым разом начинала молиться за него все сильнее и больше. Я просила Господа ниспослать мир его измученной душе, просила вернуть Ивана в семью к сыну, просила сподобить Ивана присоединиться к Православной Церкви. Я говорила врачу: "У Вас нет сил порвать с грехом. А грех отделяет Вас от Бога. Поэтому Вам так и тяжело, что Вы любите Господа Иисуса Христа, но оскорбляете Его своей жизнью. Я понимаю Вашу боль. Если бы Вы пошли к православному священнику, то он снял бы в таинстве исповеди грех с Вашей души. Наши таинства соединили бы Вас с Богом, дали бы Вам силы бороться с грехом. Переходите в православие, будете счастливы". На эту тему мы могли беседовать с Иваном Петровичем сколько угодно, но нас прерывали дела: его звали к больному, а я возвращалась в палату, чтобы лечь. Сил у меня совсем не было.
Прошел февраль, март, наступил апрель. Я уже считала недели Великого поста. Изредка меня навещали родные - папа, мама, детки. Я выходила к ним в вестибюль, получала передачи, справлялась об успехах в школе. Серафиму я даже взялась писать иностранные переводы. Но время тянулось ужасно долго. Операцию все откладывали, что было в институте обычным явлением. Больных готовили к хирургическому вмешательству в их организм по месяцу и по два. Так было и со мною. Все ходили в зал смотреть телевизор, но я не смотрела, так как был пост. Книги у меня были с собою, я много читала. И все же я тосковала по церкви и по Володеньке, которому я постоянно писала письма.
Понятно, что в больницу ко мне он прийти не мог. За двадцать лет совместной жизни мы с мужем очень сблизились. Он был как бы половиной моей, прижать которую к себе порою так хотелось... Казалось, что обниму его, поцелую - и тоска пройдет, и свет засияет в сердце... Но чужие тела были мне всегда неприятны. Только к маленькому тельцу младенчика я была всегда неравнодушна, даже к внучатам, ведь в этих крошках таились еще святые души! И вот приходилось отдавать свое грешное тело в руки тех людей, которых посылал мне Бог на моем жизненном пути. Об этом времени предсказал мне отец Митрофан еще в 1947 году, когда я к нему приезжала. Но тайну этой беседы с отцом Митрофаном я до смерти не открою. Она записана в желтой тетради.
Беседы с евангелистами
Иван Петрович познакомил меня в больнице еще с одним "братом"-евангелистом. Они звали его "епископом", так как он, в отличие от "пасторов", руководил жизнью их общества по многим городам, разъезжал из одной области в другую. Это был скромный, сдержанный, культурный мужчина, лет шестидесяти или больше. "Епископ" (я забыла его имя) лежал в палате на том же этаже, где лежала и я. Он подлечивался, как сказал мне Иван Петрович. Мы ежедневно встречались в столовой во время обедов, ужинов и завтраков. Так как я не садилась за стол без молитвы, осеняла себя крестным знамением, то веру мою скоро заметили. Но не насмешки, а уважение людей вызывала (даже в те годы) моя молитва. Хотя никто не задавал мне каких бы то ни было вопросов, будто все чего-то боялись. А вот "епископ" часто подходил ко мне, приветливо здоровался, и у нас с ним начинались долгие разговоры.
Я выяснила, что сектанты не знают нашей православной веры, также как и мы не знаем их установок. Им казалось, что мы, православные, не можем молиться Господу, если не имеем перед собою Его изображения (иконы, креста). Как-то утром "епископ" подошел ко мне, предлагая присесть с ним на диване и побеседовать. Но я отказалась, сказав: "Я еще не помолилась. Пока не прочитаю утренние правила, не могу беседовать. Господь меня ждет".
И я уходила в дальние коридоры, становилась лицом к свету и старалась сосредоточить свое внимание на словах молитвы. О, это было гораздо труднее, чем дома перед образами. Но я смотрела на небо, на голые еще деревья парка. Ведь в каждом сучочке, покрытом еще морозным инеем, можно уловить дыхание Святого Духа.
- Вы, православные, молитесь на иконы, - говорили мне евангелисты.
- Нет, иконы только помогают нам сосредоточить свое внимание на Образе Божием, на том Образе, в котором Он открылся людям, сойдя на землю. Иконы для нас как окна, в которые Свет Божий на нас изливается. Вы ошибаетесь, считая, что мы кланяемся доске и краскам. Сколько б тогда у нас было божеств? Столько, сколько икон? Но мы верим в одного Бога, как и вы, кланяемся Святой Троице.
- А зачем вы, православные, молитесь святым? Ведь все люди были грешными, один Бог без греха. Я объясняла:
- Мы поклоняемся не плоти, не телам их, не изображениям их, а Духу Святому, который обитал в теле святого. Ведь написано в Библии: "Вселюсь в них и буду обитать в них...". И еще написано: "Или вы не знаете, что тела ваши суть храмы Духа Святого, что Дух Божий живет в вас". Поэтому, прославляя святых, мы славим Господа.
Евангелисты думали, что мы, православные, не знаем и не читаем Послания святых апостолов. Конечно, евангелисты знали тексты Священного Писания лучше меня. Они могли, не имея в руках книги, сказать, в каком Послании, в какой главе и под какой цифрой стиха написаны те или другие слова. Среди нашего православного духовенства я таких знаний не встречала, впрочем, не знания спасают, а Вера. Однако и у меня хватало в памяти цитат, которыми я могла подтвердить убеждения православных.
Наши беседы с "епископом", как и с врачом, не носили характера диспутов. Мы, как написано в Евангелии, "утешались верою общею". Мне было жалко сектантов, так как они не имели никаких духовных книг, кроме Библии. Правда, они читали творения Иоанна Златоуста и восхищались ими. Но другой богословской литературы у них не было. Иван Петрович как-то сказал:
- Жаль, что сейчас нет богословов, которые смогли бы разрешить наши недоумения...
- Как нет? - с жаром сказала я. - Есть и всегда будут. Вот выйду из больницы и познакомлю Вас.
Так мы почти ежедневно расставались, оставаясь каждый при своем мнении. Углубляться в философию и долго рассуждать не хватало времени.
Иван Петрович говорил:
- Как разобраться простому человеку в вопросах веры? Уж где нашел Бога - там и держись за Него. Еще он любил повторять слова:
- Верил Авраам Богу, и это вменилось ему в праведность. Так что не за дела, а за веру и любовь дает Господь Свое Царство, - говорил он.
- Но вера без дел мертва, - возражала я. - Однако у Вас-то, Иван Петрович, столько дел милосердия, что за них Господь помилует Вас. Вы с утра и до ночи самоотверженно облегчаете страдания людей, Вашу любовь и внимание чувствуют все Ваши пациенты.
- Это моя работа. А грехи... грехи давят...
Напрасно я уговаривала моего хирурга идти в Православную Церковь, чтобы через таинство покаяния очиститься от грехов. Он был тверд в своей вере. Я же горячо и много молилась за Ивана Петровича, утешаясь словами Господа: "Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут".
Перед операцией
Подошли великие дни Страстной недели, а я все еще находилась в больнице. В моем сердце раздавались песнопения святых дней. Благо, что я многое знала наизусть. Я вспомнила, как впервые услышала слова из службы Великой Пятницы. Володя был еще тогда моим женихом, мы сидели с ним вечером в папином кабинете. Летом я в храме наслаждалась церковным пением, особенно мне нравился Володин тенор. И вот я зимой попросила Володю спеть мне что-нибудь. Он долго сидел и напевал нотное "Приидите, ублажим Иосифа приснопамятного". Голос Володи звучал то тихо, то громче, но доходил до моего сердца. Он кончил свою теноровую партию, замолк. "Еще что-либо подобное спойте", - робко попросила я. Тогда Володя исполнил опять нотное: "Тебе, одеющагося светом яко ризою, с нем Иосиф с древа с Никодимом...". Эти два песнопения навсегда вошли в мою душу. Когда я повторяла слова этих молитв Великого Четверга, мне казалось, что я стою и прошу вместе с Иосифом. Только прошу я не Пилата, а Бога Отца: "Даждь мне Сего странного, Иже не имеет, где главы подклонити...". И вот уже скоро два тысячелетия пройдет с дней страдания Господа, а много ли сердец зовет Его к себе с любовью: "Вниди в сердце мое..."? А Он все Тот же, жаждущий любви нашей...
Предаваясь таким мыслям, я не могла сидеть в больнице. Я вышла на улицу. Было теплое весеннее утро. Никакие врачи в этот день не работали, так как 22 апреля считалось всеобщим выходным днем (День рождения Ленина). По улицам тянулись бесконечные колонны детей, несших в руках прутики со свежей листвой и бумажками, яркими цветами на концах веточек. Кругом было людно, шумно, но я ни на что не смотрела, я пробиралась к ближайшему храму. Я знала, что где-то в этом районе есть действующая церковь, а потому шла и шла. Спросить я никого не смела, но белые узелочки в руках старушек показывали мне, что уже святят пасхальные куличи.
Наконец предо мною незнакомый храм, откуда выходят богомольцы. Я взошла, увидела святую Плащаницу, украшенную белыми цветами, опустилась на колени и с плачем начала изливать перед Господом свое наболевшее сердце. Долго я стоять не могла, сил совсем не было. Приложилась и побрела опять в больницу, имея одно желание: не упасть, дойти до постели. Дошла с Божией помощью. Никто не обратил внимания на мое отсутствие, многие в тот день впервые вышли погулять. Я поняла, что жить, как прежде, я уже не могу: несмотря на долгие недели лечения, сил не было, я совсем изнемогла. Кровь моя была настолько плоха, что врачи решили делать мне вливание чужой крови.
И в первые же пасхальные дни началась эта мучительная процедура. Меня всю трясло, зубы стучали, хотелось бегать, чтобы согреться. Но пришел Иван Петрович, не велел вставать, так как температура у меня сильно поднялась. Дали грелки, одеяла, понемногу я пришла в себя. Последующие два раза я уже не ощущала такого сильного озноба, видно, организм привык уже усваивать чужую кровь. Я не рассуждала, говорила только: "Твори, Господь, Свою святую волю".
И все же на Пасху я опять сбежала ненадолго домой. Застала Володю, села с ним рядом, целовалась, христосовалась. Обнимала всех детей, слушала их рассказы, думала: "Вот так и в вечности мы все встретимся снова - вот будет радость воскресения!". Час промелькнул, как минута. Дочки пошли меня провожать в больницу. "Не горюйте, теперь уже недолго нам быть в разлуке, скоро операция", - прощалась я с детьми.
Операция
Операцию мне назначили на Пасхальной неделе. Настроение у меня было радостное, праздничное. Никакие обстоятельства жизни не могут заглушить в душе свет Христова Воскресения! Мысль о смерти не приходила мне больше в голову, видно, родные во Христе вымолили у Бога мне жизнь, и я это чувствовала.
- Зачем везти меня в операционную? Я и сама дойду, - сказала я.
- Но так уж полагается...
В операционной за столом сидит Иван Петрович. Он, как и все, в зеленом халате, чтобы капли крови не бросались в глаза. Иван Петрович оперся на стол и закрыл лицо руками. Все знают, что он перед операцией минут пять-десять молится. Полная тишина, все должны отдохнуть и сосредоточиться. Меня подвозят под огромный, сияющий светом металлический таз, который слепит глаза. Хочется отвернуться, но подушки нет, ее тут не полагается. Чьи-то руки нежно держат сзади мою голову и нащупывают на шее кровеносные сосуды. Это врач-анестезиолог. Слышу несколько ласковых слов, и сердце мое наполняется любовью к этим хирургам, которые с таким вниманием и сочувствием меня окружают. Их человек семь. Они велят мне протянуть руки направо и налево, так что я лежу, как распятая на кресте. Но я улыбаюсь врачам, благодарю их за заботу о моем здоровье, желаю успеха в их труде. Мне делают укол в руку, и я засыпаю.
Но Иван Петрович рассказывал мне впоследствии, что я долго окончательно не "отключалась", так что хирурги не могли начать операцию. Наверное, я громко молитвы читала, потому что засыпала с обращением к "Заступнице Усердной", Матери Господа Всевышнего. Врачи дивились чему-то, качали головами, разводили руками. Таинственно улыбаясь, Иван Петрович рассказывал: "Каких только мы в Вас лекарств не ввели, но никакие наркотики не могли Вас усыпить. Дозу повышать было больше нельзя, но что оставалось делать? Тогда главврач Александр Вишневский (он же директор института) предложил ввести Вам в кровь небольшую дозу спирта. Нескольких капель было достаточно, чтобы Вы замолкли...". Никто из врачей не знал, что я спирта не выношу.
Разрезали мой живот снизу до самой груди и пришли в ужас: огромная синяя опухоль срослась даже с кишечником, с отростком аппендикса. В другом хирургическом отделении зашили бы живот, сказав: "Поздно". Но А. Вишневский высоко держал звание своего института и сказал:
- Приступим, уберем все лишнее... Родить детей она больше не сможет. Есть хоть у нее дети?
- Есть, - отвечал Иван Петрович, - много!
- Как много? Неужели трое?
- Пятеро.
- Не верится! И когда же успела эта фиброма тут вырасти? Сколько младшему ребенку? А сколько старшим?
- Младшему - девять, совершеннолетних еще нет.
Вишневский резал, несколько человек быстро перевязывали кровеносные сосуды. Вишневский удивлялся: "Как она только ходила? Нет, это только русская женщина может столько терпеть!".
Четыре с половиной часа напряженно работали над моим организмом эти труженики-врачи, привыкшие героически спасать больных людей. Многие из них уже отошли в вечность. "Господи, не лиши их Царства Небесного", - молюсь я за них. Ведь как ловко они подремонтировали меня, скоро тридцать лет как я живу, перекроенная ими!
Лифт не работал, погасло электричество. А меня надо было уже отправлять в реанимацию. Хирурги стояли все потные, красные от напряжения и усталости. Однако они подняли мое омертвелое тело и на руках спустили с носилками по лестнице. Больные и сестры были в ужасе, думали, что покойницу выносят. Я ничего не чувствовала и не помнила. Все, что я пишу - это со слов незабвенного Ивана Петровича. Мои сыновья (теперь священники) за каждым богослужением поминают его как благодетеля нашей семьи. Его заботой и трудами Бог вернул мать моим детям и матушку моему отцу Владимиру.
Когда я к вечеру должна была очнуться, Иван Петрович был рядом. Меня долго будили, тихо, нежно гладя мои щеки. Я все слышала, сознавала, что лежу в послеоперационной палате, что кругом озабоченные сестры и врачи, но я не могла дать им знать, что я жива. Я слышала голос Ивана Петровича, который засовывал мне в нос шланг с кислородом. Наконец я вздохнула, и все кругом тоже облегченно вздохнули: "Жива!".
В те часы, когда я была под наркозом, в далекой Псково-Печерской обители игумен Алипий видел сон, как будто я пришла к нему с детьми и, указывая на них, о чем-то его убедительно просила. Видно, душа моя, на время почти отделившись от тела, приходила к знакомому игумену, требуя молитвенной защиты моей семьи. "Я так и понял, - сказал мне впоследствии при встрече отец Алипий, - что у Вас не все благополучно". Тогда молитвы монашеской братии были приняты Господом, я вернулась к жизни.
После операции
Первые двое суток после операции были очень мучительны. Все в животе болело, но самое страшное - это позывы на рвоту. Как будто острым топором рубят по животу, боль ужасная. Изрезанное нутро содрогалось, я стонала, а холодный пот лил с моего лица, как будто меня водой поливали. Рубаха тоже делалась сырая, как вынутая из воды. Иван Петрович не отходил, поддерживал мою голову, менял тазики. Он вытирал пот с моего лица, мерил давление, считал пульс. Мне казалось, что еще одна рвота - и я умру. Чуть живая лежала я часа два-три, была не в состоянии ни смотреть, ни говорить, ни двигаться. "Не отходите, я умру сейчас", - шептала я. "Не отойду, - слышала я спокойный голос Ивана Петровича, - отдыхайте спокойно".
И так всю ночь и весь следующий день он не отходил от меня. Значит, не ел и не спал, а сидел рядом. А на вторую ночь Иван Петрович посадил рядом со мной молоденькую сестру, приказав ей не отходить от меня. Утром, чуть свет, он уже был опять около меня, успокоил, сказав, что приступов рвоты больше не должно быть. Он передал мне привет от моей мамочки, которая приехала справиться о моем состоянии.
- Что сказать о Вас матери? Каково Ваше самочувствие? - спросил Иван Петрович.
Я хотела ответить: "Как среди двух разбойников, то есть как Христос на кресте страдаю". Но я сообразила, что мама испугается, и сказала:
- Нормально.
Я знала, что все и так за меня молятся.
На вторую ночь, когда мне предложили болеутоляющее лекарство, я от него отказалась.
- Почему не согласились на укол морфия? - спросил утром Иван Петрович. Я ответила:
- Если Господь посылает страдания, то даст и терпение. Он тоже страдал и терпел. Он может дать и сон.
Только на третий день меня отвезли обратно в палату, где, наконец, накормили манной кашей. Иван Петрович застал меня, когда я лежа уплетала манку.
- У Вас хороший аппетит! - весело сказал хирург. - Вы любите эту кашу?
Мне стало смешно:
- Всякую еду полюбишь после трех дней голодовки...
- Храни Вас Бог съесть что-то острое или соленое, - сказал врач, - ведь все Ваши кишки порезаны...
После еды мне стало опять невмоготу, Ивану Петровичу опять пришлось возиться со мной.
Последние два дня апреля в тот год пришлись на субботу и воскресенье. В эти дни больничные врачи обычно отсутствовали, оставался один дежурный врач на все корпуса. Первые два дня мая тоже считались выходными, поэтому у врачей получилось четыре дня отдыха подряд. "Гуляли" в те дни и медсестры, и санитарки, и уборщицы, так что больные были почти заброшены. Особенно страдали те, кто был в предшествующие праздникам дни прооперирован. Так было в моей палате. За ночь повязки сбивались, бинты разматывались, из раны сочилось. А многие из нас (и я в том числе) не могли еще встать, не могли даже вымыть руки. Посетителей и родных в нашу палату не допускали, боялись занесения инфекции. Все мы лежали неухоженные, все приуныли.
Вдруг утром в палату вошел Иван Петрович: "Ну, кому нужна моя помощь?" - весело спросил он. "Ой, меня перевяжите! Меня перебинтуйте, пожалуйста!" - послышались голоса. И хирург тут же принялся за работу. Он все четыре дня добровольно приходил в больницу, обходил все корпуса, все отделения. Одних он перевязывал, другим давал лекарство, третьим поправлял постель. Он знал, как тяжело лежать без помощи недвижимому человеку. Когда Иван Петрович прощался до следующего дня, то вслед ему неслись радостные голоса тех, кому он облегчил страдания: "Да вознаградит Вас Бог!", "Спасибо, дай Вам Бог здоровья и счастья!". Все в больнице знали, что Иван Петрович - верующий человек. И все его уважали, любили.
В конфессиях никто не разбирался. Но мне было совестно за православный медперсонал. Все они оправдывались тем, что была Пасхальная неделя, в которую, якобы, грех работать. Но разве совесть их не тревожила? Как могли они наслаждаться Праздником, зная, что стонут и плачут те, которым они при желании могли бы помочь?
А Иван Петрович, возвращаясь весенним теплым вечером домой, хотя и был до крайности усталым, но чувствовал тишину в сердце: ведь весь день он провел рядом с возлюбленным своим Христом, наставляющим его облегчать страдания.
На четвертый день в палату зашел сам главврач Вишневский. Он вежливо осведомился о здоровье каждой из больных, а подходя ко мне, сказал:
- Тут у меня бриллиантик лежит... Как Вы себя чувствуете?
- Хорошо, - ответила я. (Все остальные жаловались на свое болезненное состояние).
- Хорошо? - удивился Вишневский. - А живот не болит разве?
- Очень болит! Но ведь ему еще полагается болеть. Так что ж на него жаловаться?
- Да, если настроение веселое - значит, хорошо, - задумчиво сказал хирург и тихо вышел.
"Как Вишневский Вас назвал?" - спросили больные. Они решили, что директор, видно, получил от нас огромную сумму денег за операцию. А в те годы медицина была бесплатной, даже операции. Да родные мои никому заранее и не давали денег, так как все хлопоты взял на себя бескорыстный Иван Петрович. Царство Небесное тем, кто вернул мне здоровье - Ивану и Александру!
Недели через две после операции меня привезли домой. Почему-то привезли меня не сразу на квартиру, где находились мои дети, а сначала в родительский дом, где жили мои старички, где протекло мое детство. Видно, родные боялись, что я сразу возьмусь за хозяйство, а мне надо было еще отлежаться. Все равно, домашний уют, знакомая обстановка, иконы, лампады и тишина отцовского кабинета, где так много за меня было прочитано канонов и молитв - все это несказанно радовало. Как хорошо, что я вернулась к жизни.
Я целовала мамочку, переживавшую за меня больше всех. Она говорила: "Я так боялась, что ты умрешь. Ведь я сама вынесла в жизни не одну, а семь операций, знаю, что это такое! Мне скоро семьдесят лет, я уже не смогу вырастить твоих детей, я очень слаба. Ну, Господь помиловал, только поберегись пока, а то шов разойдется - и конец!".
Я сидела между отцом и матерью, благодарила их за заботы, ласкала моих старичков. Я ждала, что к ним в этот вечер приедет Иван Петрович. Я рассказывала, как этот хирург неотступно дежурил около меня после операции, рассказывала о его мировоззрении и наших с ним беседах. Я просила папочку постараться открыть Ивану Петровичу преимущества нашей православной веры, сделать это осторожно и тонко, чтобы не обидеть нашего благодетеля. Папочка мой говорил: "Не беспокойся, дочка. У нас в Христианском Студенческом Кружке были члены всех конфессий. Мы все уважали веру друг друга, проявляли одинаковую любовь как к католикам, так и к лютеранам и протестантам".
В тот день должен был приехать на квартиру к старичкам и мой дорогой супруг. "Как он встретится с хирургом-евангелистом?". Ведь я про все, про все описала моему батюшке в листочках, которые передавали ему от меня те, кто меня посещал. А самого батюшку своего дорогого я не видела уже очень давно, ужасно соскучилась по нему.
Иван Петрович приехал первым и сидел в кресле у папы в кабинете, где они мирно беседовали. Мамочка готовила чай. Наконец позвонили в дверь. Я открыла - мой батюшка! Он, радостно улыбаясь, спросил:
- Боюсь дотрагиваться до тебя... Как ты теперь?
- Ничего! - мы обнялись осторожно, поцеловались. - Здесь Иван Петрович. Уж ты поблагодари его...
- Где он?! Где Иван Петрович? - громко сказал Володя, почти вбежал в кабинет и кинулся на шею хирургу, который встал навстречу батюшке. Супруг мой обнимал и целовал врача, жал ему руку, без конца благодарил: - Спасибо! Спасибо, мой дорогой! Вы вернули мне жену, а детям нашим - мать! Спасибо!
И все пошли к столу, счастливые, сияющие.
Я чувствовала их любовь, но была еще так слаба, что вскоре извинилась и ушла в мамину спальню, чтобы лечь. Неожиданно пришел в гости друг моего отца - генерал. Папа очень любил Константина Михайловича и был рад его визитам. Он сел со всеми к столу. Через приоткрытую дверь был слышен их разговор. Я была очень благодарна Господу, что Он прислал генерала именно в этот час, когда тот мог своим веским, авторитетным, научным словом подтвердить мировоззрение моего отца. Они были всегда единомыслящими, поддерживали морально друг друга в те годы воинствующего атеизма.
Генерал, снимая военную форму, ходил в штатском костюме в тот же храм, куда ходил и папа - в церковь Ильи Пророка в Обыденском переулке. Чтобы не быть узнанным, генерал стоял в алтаре. Он был очень видный, высокого роста, с красивыми и благородными чертами лица. Он рассказывал, что по делам службы однажды задержался до вечера в районе метро "Сокол". Был канун большого праздника, тянуло в храм. Переодеться генерал не успел, снял папаху и простоял всенощную во Всесвятском храме, где народу было всегда полно. Когда генерал в толпе выходил из храма, какой-то нищий наставил на него аппарат и сфотографировал его с его погонами. На работе генерала опять вызывали после этого случая в особый отдел, требуя от него объяснения в его поведении. Константин Михайлович никогда не отрекался, подтверждал, что верит в Бога и любит храм. Начальство его разводило руками. Спорить с ним никто не мог, ведь все военные были абсолютно безграмотны в вопросах веры. Видно, генерал был незаменим в научных трудах и вопросах. Его "протрясли", но оставили на прежней должности, решив (как он сам говорил), что у всякого, даже ученого, может быть свое "хобби", свои увлечения и странности. "Кто увлекается шахматами, кто собаками, кто театром, кто спортом... Ну, а этот - храмом...".
Ну, а я была рада, что Иван Петрович вошел в наше общество и увидел, какие в семье православного священника бывают ученые богословы.
Снова в Гребневе
Наступило лето. На Планерной, где жила наша семья, кругом дома оставалась еще непролазная грязь, нигде не было ни деревца, ни кустика. Любочку с Федей отпустили на каникулы, и они рвались в свое прекрасное Гребнево. Духовные чада отца Владимира пришли на помощь нашей семье: приехав из Лосинки, они отлично убрали и проветрили теплым майским воздухом наш замороженный зимою дом. Век мне молить за них Господа: за Клавдию, Александру, Анастасию. Окошечки у нас засияли, чистые занавесочки колебались кругом, посуда стояла начищенная, нигде не стало ни пылинки. Ведь уехала-то я в декабре совсем больная, можно сказать, бежала из Гребнева, чуя там наступающий конец моим силам. Но вот весною я возвращаюсь здоровая, обновленная как телом, так и душою. Как благодарить Господа за Его милосердие?
Я не могу одна пользоваться этими земными благами, я приглашаю к себе на лето Гришу и Кириллушку, товарищей моего Феди. Да и отблагодарить Ивана Петровича мне очень хочется, поэтому я беру к себе его восьмилетнего сына и забочусь о нем, как о своем ребенке. Мать Гриши и бабушка впервые в жизни расстаются со своим любимцем. Я приглашаю их на лето тоже в Гребнево, нахожу им дачу напротив нашего дома. Но Валентина Григорьевна еще преподавала немецкий язык в вузе, поэтому смогла приехать на дачу только в начале июля. Она говорила мне: "У меня больной ребенок, я боюсь, что Вы с ним не справитесь. Гришу очень трудно накормить, мы с бабушкой до сих пор часто кормим его с ложки. У Гриши сильный диатез: гноятся глазки, распухают губки, пальчики на руках трескаются, тело зудит, как от укусов насекомых, даже часто поднимается температура. Но в Москве ребенок мой без воздуха, все дни проводит за книгами, в постели...".
Я знала все это, так как Гриша часто пропускал занятия в школе, Федя приносил ему домашние задания. Но я уверяла Валентину Григорьевну, что среди природы, на воздухе у Гриши болезнь утихнет. Сама же я решила усердно молить Бога, чтобы Он излил Свое милосердие и на членов семьи Ивана Петровича. Я знала, что родители будут посещать сына и радовалась, что буду их часто видеть. Ах, как мне хотелось, чтобы огонь святой любви снова согрел их сердца, чтобы они познали истинное счастье в Боге, Который есть Воплощенная Любовь. Да, я горячо и много тогда молилась. Я знала, что Господь слышит меня. Об этом времени в 1947 году мне предсказал отец Митрофан: "Молитва твоя дойдет до Бога, отец вернется в семью, но...". Я перебила тогда батюшку, испуганно спросив: "Как? Разве Володя уйдет из семьи?". Отец Митрофан ответил: "Нет, Володя, твой муж, тебя никогда не оставит. Я не о нем говорю, а о том человеке, за кого ты молиться будешь. Таковы пути Божьего смотрения: Господь дает одной душе, которая ближе к Нему, нести к Богу другую душу, соединяя на земле их судьбы, вселяя в сердца жалость...".
Восьмилетний Гриша оказался серьезным, спокойным мальчиком, но избалованным излишней заботой о нем матери, бабушки и тетки. Он объявил мне:
- Кушать я у вас не буду, потому что я ненавижу обедать, не люблю ужинать...
- Ну, будет видно, - ответила я спокойно. Утром Гриша сказал:
- Завтракать не буду. Но молочка попью.
В обед, когда Федя и Кира сели за стол, Гриша ходил по коридору и твердил: "Не буду есть". Я налила ему супу, но он не подошел. Его удивляло наше спокойствие и то, что никто ему ничего не говорил, не обращал на него внимания. Дети уплели котлетки с пюре, запили компотом, помолились, поблагодарили и отправились на верхнюю террасу отдыхать, как у нас всегда днем полагалось. Федюша лет до тринадцати обычно ненадолго засыпал, чему другие матери очень завидовали, говоря мне на собраниях: "Потому Ваш ребенок и бодр во вторую половину дня, потому и уроки быстро делает, и гулять успевает. А наши сидят весь вечер и дремлют над домашним заданием, ничего не успевают...".
Я мыла посуду, Гриша ходил голодный, заглядывал на кухню, где стояли его нетронутые порции.
- Иди наверх, ложись отдыхать, - сказала я, - ведь все утро носился по берегу. Гриша спросил:
- А когда все еще раз будут кушать?
- Не скоро, вечером, часов в шесть, когда батюшка приедет.
- Так мне еще четыре часа голодать?! Нет, я не вытерплю, сейчас поем, - Гриша с жадностью заработал ложкой. - Значит, я пообедал? Ну, а уж ужинать не буду!
Вечером приехали и старшие мои дети. На столе стояла большая сковорода, из которой каждый таскал вилкой себе в рот. Гриша ходил вокруг и облизывался. Он спросил:
- Вы что хрустите да причмокиваете? Вкусно, что ли? Эй, эй, да тут через пять минут ничего на сковороде-то не останется! А ну, раздвиньтесь, ребята, дайте мне хоть попробовать!
- Бери вилку, да клюй, не зевай, - был ответ.
Так Гриша втянулся в дисциплину коллектива. Он вскоре поправился. Мы всей семьей съездили в Лавру, приложились к мощам преподобного Сергия. "Молись, Гриша, чтобы преподобный тебя исцелил", - говорили мы. Потом мы проехали на Гремячий источник, где все омылись ледяной струей водопада. Домой мы привезли банки и бидоны этой целительной воды, велели Грише пить побольше. Недели через три, когда родители навестили Гришу, он был уже совсем гладенький, никаких следов диатеза не осталось. Это была милость Божия: Гриша кушал, живя у нас, все подряд и не болел. Мама его была несказанно рада, сняла дачу напротив нас. Мы вместе ходили в храм, гуляли. В июле приехали и все мои старшие дети, и старички наши, так как начались каникулы и в высшей школе. Все мне помогали по хозяйству, мне стало полегче.
Через двадцать лет перерыва я вдруг снова занялась живописью: снова этюдник, снова кисти, краски! Мы ходили в лес, где дети резвились, а я писала пейзаж: на полянке, опираясь на палочку, идет отец Серафим Саровский. Или - он же молится на камне среди сосен и елей. О, это было чудное лето в 1968 году! Родители мои еще были бодры и жили с нами, папа регулярно проводил беседы с молодежью. Казалось, что здоровье вернулось ко мне. Но наступила осень...
Опять болезни
В сырой дождливый день у меня вдруг заболел живот. Я не испугалась, пошла в магазин, думала, что развлекусь и тянущая боль пройдет. Но она так усилилась, что я решила на обратном пути зайти к Валентине Григорьевне, надеясь там застать Ивана Петровича. Он был дома! Хирург мой посоветовал лекарство, и я ушла. Но дома мне становилось все хуже, боль усиливалась. Володя вызвал "неотложку". Врач скоро приехал, велел собираться в больницу, говорил об отравлении или необходимости операции. Тогда мы решили еще раз обратиться за советом к Ивану Петровичу. В двенадцатом часу ночи кто-то из старших детей сбегал к нему, поднял его из постели.
Хирург долго щупал мой живот, пальцы его проверяли поочередно то мою печень, то поджелудочную железу и т.д. Врач как будто видел все сквозь кожу. Он дал мне в руки грелку. Куда ее деть? Я сунула ее под спину. Врач сказал: - Вы машинально греете спину? Ясно, ясно... Отец Владимир! Наполните ванну горячей водой, так, чтобы терпеть было можно. И ведите жену в ванную. В воде ей, возможно, станет легче.
Я опустилась в горячую воду и через три минуты засмеялась: "Боль прошла!".
Но Иван Петрович предупредил нас, что боль еще не раз повторится и в эту ночь, и в дальнейшем: "Горячая ванна будет Вам первой помощью: у Вас в почках песок, который выходит по мере расширения от тепла сосудов". Так началась моя болезнь, которая тянулась целых восемь лет. Каждые два-три месяца начинались болезненные приступы, сопровождавшиеся и повышенным давлением, и слабостью усталого от боли сердца. Тогда я много лежала, спала или читала, лежа в подушках и с грелкой. Лекарства разрушали каменные отложения в почках, но эти же лекарства разрушали и зубы, и кости; в пальцах тоже начались отложения солей, руки болели.
Но надо же человеку что-то терпеть. Господь знает, кому какой крест посылать. Он же посылает и Свою помощь, Свое утешение, которое озаряет жизнь. Дети мои знают этот период моей жизни, но для мира он пока закрыт... Скажу только, что нет слов, чтобы выразить мне Господу мою благодарность... Внешняя жизнь семьи нашей текла обычным путем: старшие трое детей получали среднее специальное образование в музыкальном училище, Люба и Федя кончали десятилетку.
Ездили дети в храмы уже самостоятельно, так как в районе, где мы жили, храма тогда не было. Старшие предпочитали посещать Елоховский Богоявленский собор. Мальчики выделялись из толпы своим ростом, их заметили и однажды позвали в алтарь. Митрополит Пимен узнал их. Он спрашивал меня, когда посещал храм батюшки в Лосиноостровской, на престольном празднике: "Ну как, иподиаконов-то мне растите?". И вот в соборе Колю и Симу подвели к митрополиту.
- Сколько вам лет? - спросили у ребят.
- Шестнадцать и семнадцать! - был ответ.
- О, тогда ступайте отсюда, растите еще!
В конце 60-х годов советская власть не допускала несовершеннолетних к участию в богослужении. Феденька разложил с отцом на столе карту Москвы, отметил крестиками открытые в те годы храмы: их было совсем немного, около сорока. Отец Владимир объяснил сыну, на каком транспорте и куда удобнее доехать. Феде хотелось все посмотреть. Он объехал многие храмы, но лучше собора в Елохове не нашел и тоже стал ездить туда.
Ко мне сынок был очень внимателен, всегда помогал, чем мог. По утрам он сам просыпался, сам завтракал, сам уходил в школу, стараясь не тревожить меня. Правда, старшие тоже так поступали, беря пример с отца, но те были уже почти взрослые. А Федюша с девяти лет стал самостоятельным. Удивительно, как Федя чувствовал мое состояние. Мои мысли передавались ему.
Однажды под большой праздник я ему сказала, что болею и не пойду в храм. Он уехал один. Но прошло около часа, мне стало полегче, и я тоже поехала в собор. Я не пошла вперед, так как храм был полон, а встала в приделе, сзади. До конца службы оставалось еще около часа, когда я почувствовала, что силы меня оставляют. "А до дому далеко ехать городским транспортом - так тяжело мне одной... Вот бы за Федюшу держаться, так бы легче было идти в темноте", - думала я, поглядывая издалека на черненькую головку сынка, которая виднелась далеко впереди храма. Смотрю, мой Федя начинает тревожно оглядываться, всматриваться в толпу. Я гляжу на него, но он меня не видит. Однако Федя поворачивается и идет ко мне, будто ища меня глазами. Он скоро подошел ко мне: "Мама, ты тут? А я почувствовал твой взгляд, стал искать тебя". Так Господь, вездесущий и любящий нас, дает рабам своим чувствовать нужду близкого человека.
Проверка на атеизм
Училище им. Ипполитова-Иванова, которое оканчивали мои старшие дети, на год раньше окончили две девушки - сестры Нина и Вера. Они были детьми друга моих родителей, "кружковца" И.К. Ф-ва. Семья их была глубоко верующая, поэтому девушки не были в комсомоле. Когда они окончили училище, их направили на педагогическую работу. При заполнении ими анкет выяснилось, что сестры - не комсомолки. Девушкам предложили вступить в эту организацию, но они отказались, открыто признав себя верующими в Бога. Тогда разразилась гроза над музыкальным училищем - как посмело оно выпустить и дать дипломы педагогов верующим девушкам?! Попало от властей и директору, и комсоргу, и педагогам, и всем... После такого случая постановили не выпускать студентов, не проверив тщательно их мировоззрение. Преподавателям марксизма-ленинизма велено было опросить всякого выпускника о его отношении к религии.
Коля и Сима были в тот год выпускниками. За три года обучения их все знали как отличников учебы и как культурных, скромных братьев. Они были одеты в одинаковые черные фуфайки с орнаментом из оленей, что убеждало всех в том, что они братья. Мальчики держались вместе и на переменах, и в буфете, и на лекциях, и в оркестре. Сыновья рассказали нам о напряженной проверке всех в училище, и я была, конечно, встревожена. "Только не отрекайтесь от веры в Бога, ребята, а уж там дальше будь, что будет...", - говорила я им. Батюшка и все мы усердно молились, да пронесет Господь эту тучу мимо. Но как?
Без получения ответа на вопрос о вере никому не ставили "зачет", то есть не допускали к дальнейшим экзаменам. Опрашивала педагог студентов по списку, по алфавиту. Подошел день, когда мальчики сказали: "Сегодня на семинаре нас спросят". - "Помоги, Боже!". Вот тут-то и нужна молитва родителей, которая горами двигает и спасает. Мы молились. Ребята вернулись веселые и рассказали следующее.
Николая задержали на предыдущем занятии, и он опоздал к началу семинара. Преподаватель вызвала Серафима, задала ему вопросы по теме, которую тогда они проходили. Сима знал материал, отвечал спокойно, обстоятельно, не торопясь, как это соответствовало его характеру. Удовлетворившись его ответом, педагог сказала:
- Хорошо, но теперь я должна задать Вам еще один вопрос, касающийся Ваших личных мировоззрений...
В этот момент дверь отворилась, и появился Николай:
- Разрешите присутствовать?
_ Да, конечно. Жаль, что Вы опоздали. Ваш брат сейчас изложил свои знания на тему... Но я хотела бы его еще спросить... Тут Коля оборвал ее:
- О, это очень интересная тема! Разрешите мне к ней еще немножко добавить...
Преподаватель кивнула. И Николай разразился восторженной пышной речью. Он говорил всегда с увлечением, часто уклонялся от темы, но захватывал внимание всех, и слушали его с повышенным интересом.
- Это не по теме, - пробовала остановить его педагог.
- Нет, все к одному, я сейчас перейду к самому главному, - охватывая всех сияющим взором, говорил Коля и продолжал свои философские рассуждения.
Прервать его речь смог только звонок.
Сима говорил мне дома: "Я, как дурак, стоял у доски, а Колька трепался с места, к делу и без дела". Под треск звонка все студенты поднялись с мест и зашумели. Николай развел руками, как бы жалея, что не успел высказаться. Преподаватель сказала ему:
- Соколов, Вы так много читали, так увлечены философией, что Вы не в силах сдержать свои знания, которые из Вас так и прут... Дайте Вашу "зачетку". Я Вам ставлю "пять" за усердие к нашему предмету, но прошу Вас: больше на мои занятия не приходите, Вы мешаете мне "прощупать" каждого студента, ведь из них так трудно выудить какие-либо знания философии!
Николай с извинением и любезной улыбкой протянул педагогу свою "зачетку". Он раскланялся, поблагодарил за внимание и обещал больше не попадаться ей на глаза. Утомленная шумом перемены, педагог протянула и Серафиму его зачетную книжечку, спросив:
- Вас устраивает "четыре"?
- Конечно, - кивнул головой Сима.
И братцы отправились домой, благодаря в душе Господа, что больше не встретятся с марксизмом. Так Господь покрыл моих мальчиков. А ведь будь педагог поусерднее к своим обязанностям, да посмотри в анкеты студентов, где записано, что Соколовы - сыновья "служителя культа", ну, тогда не пропустили бы братцев без вопроса об их вере. Конечно, сыграл роль и хитрый характер Коленьки нашего, который сумел так замаскироваться и притвориться увлеченным марксизмом, что "втер очки" своему педагогу. Да, говорить увлекательно наш первенец умел с детских лет, и это помогло ему в жизни не раз. Слава Богу за все!
Коля и Сима отлично окончили музыкальное училище, после которого Николай стал готовиться в консерваторию, а Серафим - в армию. Получив на руки диплом, Серафим приехал в храм Адриана и Наталии, где служил его отец. Сима вошел в алтарь, отдал диплом отцу и, взяв Часослов (книжку с молитвами), вышел на середину храма и прочел шестопсалмие. Читал он громко, с вдохновением. Его будущий педагог (семинарии), священник, служивший в тот час в храме, был в восторге и сказал: "Теперь Серафим мог читать безбоязненно, так как с училищем он расстался. Сын отца Владимира как бы благодарил Бога, вступая на новый путь служения Всевышнему". Но впереди Серафиму, как и всем нашим сыновьям, еще предстояли годы армейской службы.
Преподаватель оркестра в Музыкальном училище им. Ипполитова-Иванова, которое окончили наши дети, очень ценил Серафима. Преподаватель руководил оркестром в консерватории, поэтому рассчитывал, что и там он будет слышать контрабас Серафима. Ученик не открывал педагогу своих планов, а поэтому всячески избегал встреч с тем, кто сулил ему беспрепятственное поступление в консерваторию, а в дальнейшей жизни - "золотые горы". В те годы "застоя" нельзя было никому поверять своих планов, открыть мечту посвятить жизнь Господу.
А преподаватель оркестра, узнав, когда Серафим должен будет еще раз по делам посетить стены училища, стерег выпускника у дверей. "Он не ускользнет, я не упущу его", - говорил педагог, стоя за дверью канцелярии. Серафиму не оставалось ничего другого, как только вылезти в окно и убежать, что он и сделал. Благо, что канцелярия находилась на первом этаже.
Они встретились лицом к лицу только лет через двадцать. Серафим был уже иеромонахом Сергием. Он был одет в черную рясу, с крестом на груди, с окладистой пушистой бородой. И все же бывший педагог узнал его. Встреча произошла ночью, когда лаврский хор записывали на пленку в зале консерватории. Отец Сергий пел в этом хоре, а педагог пришел послушать церковное пение.
Подойдя к своему бывшему ученику, он сказал: "Я рад за тебя! Твоя мечта исполнилась? Но как я был убит, когда узнал, что ты служишь в армии. А теперь ты достиг желаемого?".
"Но где же мне было среди ночи пускаться в разговоры о достижении желаемого? - рассказывал мне сын. - Ведь мы, певчие, еле держались на ногах от сильного утомления... А педагог был так растроган нашей встречей. По его глазам я видел, что он обнял бы меня, если б черная моя ряса да крест не помещали бы ему проявить свои чувства. Да помилует его Господь за былое расположение ко мне".
Золотая свадьба родителей
Моя дорогая мамочка слабела с каждым годом. В жизни своей она перенесла около восьми операций, одна грудь у нее была уже давно отрезана. Но духом мама была всегда бодра, никогда не унывала. Перед операцией она всегда соборовалась, однажды пособоровалась и я вместе с нею. Примечательно то, что в последние минуты, когда мы уже стояли готовые к соборованию, кто-то позвонил в дверь. Совсем неожиданно приехал из Санкт-Петербурга (тогда еще Ленинграда) друг семьи, священник отец Евгений А. Так что совершать таинство стал не один наш отец Владимир, а вместе с отцом Евгением, как в старину и полагалось.
Доживала мама последние годы все на той же старой квартире, где прошли мои детство и юность. Там невдалеке был Елоховский собор, куда мама часто ходила, где постоянно причащалась Святых Христовых Тайн. С тех пор как наша семья Соколовых переехала из Гребнева на Планерную, Катя - моя дочка - жила уже с нами, а с бабушкой и дедушкой проживал (с девятилетнего возраста) наш сын Коленька. "Бесконфликтный мальчик", - говорила о нем бабушка, звала его "заменой" ее сына (убитого на войне), души в нем не чаяла. Я с девочками поочередно приезжала к старичкам, старалась помочь бабушке с уборкой дома, с хозяйством. Она была нам всегда рада, как и многочисленным знакомым, постоянно посещавшим их квартиру. На дедушку в те годы "застоя" работало четырнадцать машинисток. Всю свою большую пенсию Николай Евграфович тратил на оплату их труда, на бумагу. А переплел он свой "самиздат" сам.
К папе приезжали студенты семинарии, много верующей и иной молодежи, которая в те годы не имела возможности приобрести духовную литературу. Постоянно принимая людей, открывая и закрывая за ними входную дверь, мама моя так уставала, что к вечеру говорила: "Ну, на сегодня довольно. Больше никого не впустим, скажу, что уже не принимаем". Однако на каждый звонок она сама шла, качаясь, к двери, спрашивала:
- Кто там?
Потом слышался неизменный возглас:
- Дорогой мой (или милая моя), как я Вам рада, как давно мы о Вас ничего не слышали! Николай Евграфович, иди скорее, кого к нам Бог-то привел!
Дальше гостей раздевали, неизменно кормили, а то и ночевать оставляли. Так горели сердца моих родителей любовью к людям.
Родных по крови среди посетителей не было, родство было только духовное, другого отец мой не признавал. Он говорил мне в последние годы жизни моей мамы: "Не вспоминай, доченька, при маме о Сереже, об их семье. Зоечка моя так болезненно переживает их отчуждение от веры! Если разговор заходит о Сереже, ты переходи скорее на другую тему. А то мама твоя будет плакать, и у нее повысится давление, она сляжет...". Особенно мама моя переживала то, что сын ее уже много лет не причащался Святых Тайн. "Нет, вымолю Сережку", - сказала она в последний год своей жизни и отправилась в Загорск.
В те годы, чтобы попасть с железнодорожной платформы в город Загорск, надо было подняться и спуститься по высокой лестнице, поднимающейся над рельсами. Мать взяла с собой раскладной стульчик. Она шесть раз присаживалась на отдых, пока шла по лестнице, силы оставляли ее. Однако мама дошла до Лавры и у мощей преподобного Сергия слезно, горячо вымаливала сына. Она вернулась с надеждой, что Бог услышит молитву матери. Пред смертью своей мамочка с улыбкой сказала мне: "Дошла моя молитва, Сергей сходил в церковь...".
В тот 1973 год на Пасхальную неделю пришелся день золотой свадьбы моих родителей. Конечно, звать гостей мои слабенькие старички были не в силах. Но мы всей семьей приехали к ним вечером, привезли кулич, творожную пасху, накрыли стол и пили вместе чай. Мой отец Владимир отслужил в кабинете дедушки благодарственный молебен, внук сфотографировал старичков. "Это последняя моя Пасха, - говорила бабушка, - пора мне, пора уходить из этой жизни".
В то лето старички впервые не приезжали в Гребнево на летний период. Но в гости они приехали. Мама пошла на кладбище, где была могила нашей няни - монахини Евникии. "Вот мы с ней вместе прожили двадцать семь лет, рядом и ляжем", - сказала бабушка Зоя. Она взяла тетрадь и нарисовала план кладбища, указав стрелками, как следует нести ее гроб, когда она умрет. Смерти моя мама не страшилась, приготовила себе все к погребению. Кое-кому она сказала: "Прощайте, больше в этой жизни не увидимся".
Кончина моей мамы
В первых числах ноября бабушка Зоя одна сходила (на праздник Казанской иконы Богоматери) в Елоховский собор и причастилась. 8 ноября бабушка заболела воспалением легких и слегла. По настоянию Серафима установили дежурство около больной бабушки. "Чтобы старички одни не оставались", - горячо хлопотал внучек, только что отслуживший армейскую службу. На мое горе я заболела радикулитом и несколько дней провела в постели, не имея возможности от боли передвигаться. Но у нас уже была в те годы телефонная связь с квартирой старичков, так что мы постоянно были осведомлены о том, что там происходило. Больную посетил наш хирург Иван Петрович, который был специалистом по легким. Он сказал, что сильные антибиотики быстро сняли воспаление в легких, но что сердце Зои Вениаминовны очень ослабло. Врач велел лежать, несмотря на нормальную температуру: "Будьте готовы ко всему", - сказал он дедушке, уходя.
Но Николай Евграфович не обратил на эти слова внимания, так как супруга его была весела, бодра духом, кушала, вникала во все хозяйственные дела, порывалась вставать.
Наконец 13 ноября я почувствовала, что могу ходить.
- Поеду к маме, - радостно сказала я. Батюшка советовал мне еще отдохнуть от болезни, не выходить на холод, но я решительно ответила: - Нет, я должна ехать, мама давно меня ждет.
Кажется, никогда в жизни мы с мамочкой не были так рады друг другу, как в этот день! Мы без конца целовались, обнимались, мама плакала.
- Мамочка, я тоже лежала, я рвалась к тебе всей душой, но вставать не могла, - говорила я. - Теперь я тебя уж не оставлю, лежи спокойно, поправляйся.
Мамочка показала мне, где и что у нее лежит, где белье для дедушки. Она говорила:
- Моя большая просьба - не оставляйте дедушку после моей смерти. Всех прошу...
Вечером мама просила меня почитать ей вслух покаянный канон, написанный в стихах, по-русски. Она все время плакала, прощалась со мной, повторяя: "Ты оправдала наши надежды". И она снова рыдала. Такой сердечной близости, такого понимания у нас с мамой прежде, казалось, не было. Я ее утешала, но она продолжала прощаться.
Последний раз я спала на своем сундучке в комнате с мамой, где протекло мое детство. Ночь прошла спокойно, утром я уехала, обещаясь приехать на другой день.
А вечером в тот же день мама вызвала к себе свою родную сестру Раису Вениаминовну и говорила с ней более часа. Я с детства помню эти посещения тетки. Мама оставалась один на один с сестрой, запирала к себе дверь. Они тихо беседовали. Мама выходила всегда с заплаканным лицом, грустная. А тетя Рая улыбалась, ласково нас целовала и, приветливо прощаясь, быстро уходила. Папа вопросительно смотрел на жену, а мама молча отрицательно качала головой или говорила одно слово: "Бесполезно...".
В детстве мы не понимали, что происходило между родными сестрами. Но теперь я знаю, что мать моя всю жизнь хотела вернуть на путь веры свою старшую сестру. Она напоминала ей то воспитание, которое Раиса получала в Елизаветинском институте, где она изучала Закон Божий и даже пела на клиросе в храме. Но после революции Раиса Вениаминовна отошла от религии и сына растила без церкви. Она оставалась морально на высоте, работая в библиотеке, была членом народного суда и вообще принимала горячее участие в воспитании "нового" общества.
Только после смерти моей мамы, в преклонном возрасте Раиса Вениаминовна поняла, что без религии, без веры в Бога невозможно построить нравственное общество. Я уверена, что молитвы моей мамы, пребывающей на том свете, дошли до Бога. Может быть, и эта последняя слезная беседа накануне дня смерти моей мамы сделала свое дело, осталась в памяти у тети Раи.
Раза два в год я ее навещала. Я без стеснения спрашивала тетку: "Может быть, Вам хочется со священником на исповеди побеседовать? Хоть Вы и прекрасно себя чувствуете, но к часу смерти надо быть готовой, Вам уже около восьмидесяти лет". И вдруг однажды тетя ответила мне: "Да, Наташенька, я с радостью исповедовалась бы... Только не у знакомого священника, мне стыдно...".
Тогда я привезла к тетке домой ласкового, снисходительного, опытного священника. Раиса Вениаминовна исповедалась, причастилась, после чего даже несколько раз ездила со мной в храм, где неизменно всегда причащалась. Она дожила до девяноста одного года. Последние годы тетка не выпускала из рук Евангелие и молитвенник, отложила все заботы и лишь омывала слезами свою прошлую жизнь. Тетю мы похоронили рядом с мамой. Слава милосердному Богу, слышащему молитвы рабов своих, исполняющему их просьбы!
Да, уходила с этого света мамочка моя с заботой о душах своих родных. Понервничала она в последний тот вечер, поплакала, а утром стала еще слабее. Но в обед Зоя Вениаминовна немного поела, лежа на своей постели: А рядом в комнате обедали дедушка, Коля и Катя, которая была в тот день за хозяйку. Она убрала посуду, собрала огромную сумку белья, которую бабушка просила отнести в прачечную.
Катя еще не успела уйти, когда бабушка сказала:
- Звонят в дверь.
- Нет, бабушка, тебе это опять показалось.
- Нет, пойдите откройте. Кто-то пришел.
Чтобы успокоить больную, дедушка открыл дверь и сказал:
- Никого нет.
Бабушка поцеловала Колю, который шел на вечерние занятия, и опять сказала:
- Я знаю, вы не говорите мне, кто пришел, хотите, чтобы я отдохнула после обеда. Но я чувствую, что кто-то хороший-хороший к нам пришел!
Катя, уже одетая в пальто, вошла в спальню с узлом в руках, чтобы бабушка видела, что она уходит. Катю поразило лицо бабушки: она, улыбаясь, смотрела на дверь, будто видела кого-то, а глаза ее стали синие, глубокие, сияющие. "Взгляд молодой, как на портрете убитого на войне дяди Коли", - подумала Катя и вышла.
Дедушка закрыл за внучкой дверь и услышал голос супруги:
- Помоги мне лечь...
Старушка обняла его, и он вдруг почувствовал, что тело его Зоечки стало тяжелым...
Николай Евграфович взглянул в спокойное лицо супруги, но глаза ее закрылись уже навеки. Он подумал, что жена в обмороке, и поспешил к телефону. Тут раздался звонок в дверь - пришел врач-сердечник, вызванный накануне. Папочка мой сказал:
- Вот Вы вовремя пришли - с женой плохо.
Молодой мужчина пощупал пульс еще теплой руки и сказал:
- Все земное окончено.
Для отца моего это было большое потрясение. Он не ждал так скоро смерти супруги. Недели три он ходил как во сне, все время молился, забывал поесть, часто плакал. "Ведь она меня к Богу привела", - говорил овдовевший папочка, как бы оправдываясь в своем горе.
Катюша быстро вернулась домой, позвонила нам. Я тоже не ожидала смерти мамы, расплакалась. Но муж мой был рядом, ласково утешал меня. Мы тут же приехали в нашу осиротевшую квартиру, сделали, что нужно, положили покойницу на стол.
Около одиннадцати вечера с веселым смехом ворвались в дом Любочка и Коля. Они почти столкнулись на улице, подходя к дому, а потому были так веселы. Увидев наши лица, ребята притихли и ахнули. Коленька тут же открыл Псалтирь и до глубокой ночи читал молитвы над своей бабушкой, которая любила его больше всех на свете.
Последнее время бабушка говорила:
- Ох, только б мне не залежаться, не хочу я быть никому в тягость! Как слягу окончательно - вы не кормите меня дня три, я и умру.
Привыкла бабушка всю жизнь служить людям, о всех заботиться, так и боялась одного - не обременить бы близких... За ее любовь и милосердие Господь послал верной рабе своей Зое тихую, легкую кончину.
Переживания за взрослых детей
Первые недели после смерти бабушки я провела у них в квартире, разбирая вещи покойной, наводя порядок и заботясь об овдовевшем отце. Он много плакал, читал заупокойные акафисты и говорил: "Ведь Зоечка меня к Богу привела!".
Я вспоминала тогда рассказ мамы: "На лекцию В.Ф. Марцинковского (на тему "Кто был Иисус Христос") пришел в зал Технического училища новый человек. Он был в военной форме и сидел все время, облокотившись на руку, которой закрывал глаза. По лицу его потоками все два часа струились слезы". А папочка мой говорил: "Я пришел на лекцию неверующим, а вышел - верующим".
Близость к Зое, к своей невесте, а потом жене, зажгла в сердце папочки моего христианскую любовь, которой непрестанно горело сердце моей мамочки. Она ушла в иной мир, но супруга своего поручила нам. Надо было его утешать, восстанавливать в скорбной душе его радость жизни, ведь события шли своим чередом. Освободилась комната мамы, в доме не стало хозяйки. Я все чаще и чаще стала намекать Коленьке, что пора бы ему подумать о женитьбе. Уже целых семь лет он не расставался с любимой девушкой, с которой вместе учился в консерватории.
В престольный праздник храма Святых мучеников Адриана и Наталии Литургию приехал служить к нам в Лосинку митрополит Пимен. Наш сын Николай был в тот день в числе иподьяконов. Он приехал в храм вместе со Светланой, которую поручил мне. "Уж ты, мамочка, встань со Светочкой так, чтобы ей было видно всю торжественную службу, чтобы вас не затолкали", - попросил меня сын. Я прошла с девушкой заранее к самой солее, где мы и стояли до конца молебна.
После службы нас пригласили к праздничному столу. Я сидела недалеко от митрополита, рядом с другими матушками, а Коля со Светой - в конце стола, где разместилась молодежь. В конце трапезы я спросила митрополита Пимена:
- Владыка, вот на Вашей службе сегодня народу было так много, что и руку не поднимешь, чтобы перекреститься. А дьякон, как всегда, произносил: "Оглашенные, изыдите!". Что делать некрещеному еще человеку, если нельзя пробиться через народ к выходу?
Митрополит ответил густым басом:
- Хоть караул кричи, но выходи!
Я взглянула на Колю и Свету. Они поняли, что камень был брошен в их огород.
В тот вечер я отдыхала в постели в нашей квартире, Светочка сидела около меня. Я сказала ей:
- Деточка, ты поняла, что ответ митрополита относится к тебе. Мы, конечно, очень рады, что ты с Колей посещаешь церковные богослужения. Но надо бы креститься...
Девушка взглянула мне в глаза и тихо произнесла:
- Помогите мне креститься.
- О, дитя мое, я - с радостью! Я сошью тебе длинную белую рубашечку для крещения... Мы с тобой устроим все так, что комар носу не подточит, никто об этом не узнает. Ты взрослая, для родителей твоих это останется тайной.
- Да, конечно, - согласилась Света.
Темным осенним вечером мы со Светой взяли такси и поехали далеко за город. Накануне я договорилась со знакомым священником, что он будет нас ждать. Мы нашли отца Валериана в маленькой сторожке храма, где он приветливо встретил нас. Он был мужем моей крестницы, а старушка, сидевшая рядом, была вдовствующей матушкой моего крестного, отца Константина. Любезно расспросив друг друга о здоровье членов наших семейств, мы перешли к делу.
- А Вы подготовили девушку ко крещению? - спросил священник.
- Нет, я ее не готовила. Сын наш Николай с пятнадцати лет дружит со Светой. Надеюсь, что за семь лет он хорошо подготовил ее.
- А какие у него с ней отношения?
- Самые сердечные, самые близкие.
- В дальнейшем, может быть, Ваш Николай со Светой и венчаться захотят?
- Как Бог даст. Мы будем рады.
- Тогда, матушка, Вам не следует быть ее крестной матерью. Духовное родство может помешать их браку.
Мы учли слова священника и попросили его тещу быть крестной Светлане. Елена Владимировна охотно согласилась.
Отец Валериан взял ведро с водой и пошел в храм, будто бы убираться. Минут через десять пришли и мы. Электричества мы не включали, зажгли свечи, заперли дверь.
Тихо, благоговейно, не спеша читал священник положенные молитвы. Но вот Светланочка уже стоит в белой длинной рубашечке, с распущенными волосами, со свечой в руке. Мне казалось, что вся она искрится чудесным светом, что личико ее девичье сияет неземной красотой. "До чего же она прекрасна, - подумала я впервые. - Как Коленька заметил это раньше меня!".
Крестившись тайно от своих родителей, Светлана вместе с Колей продолжали посещать храм, приобщались Святых Тайн. Мы с мужем давно желали супружеского счастья своему сыну, поэтому были рады, когда Коленька заговорил о свадьбе. Торжественное венчание, потом - ресторан... Так события следовали одно за другим. Но все они сопровождались горячей молитвой за детей, которые остаются в сердце матери, несмотря ни на какие внешние обстоятельства.
Особенно сильно молилась я в тот месяц, когда сына Серафима призвали в армию. Он рассчитывал служить в оркестре ПВО, играя на контрабасе, но по ошибке (в первые месяцы службы) он попал в какие-то леса, где солдаты валили деревья, таскали бревна. Видно, тяжела была эта служба, потому что за два месяца Сима похудел на пятнадцать килограммов. А у меня за него изболелось сердце. Я знала, что Сима молится, что просит у Бога вернуть его служить в Москву, в ансамбль, где его ждали, откуда на него в часть присылали запрос за запросом, уже пять раз. Но начальство убирало запросы "под сукно", не обращая на них внимания. Видно, не хотелось им расставаться с сильным, бравым солдатом, который вдохновлял ребят своей усердной, добросовестной работой. Я все надежды возлагала на заступничество святителя Николая, которому непрестанно горячо молилась за сына.
Наконец, в зимний праздник святителя Николая (19 декабря) Сима вернулся в Москву. Он так изменился, что дедушка его сначала не узнал. Радости не было конца! С того дня Серафим часто приходил домой, ночевал даже, а утром ехал в Дом офицеров, где проходили репетиции их оркестра. Со своим ансамблем Серафим два года ездил по всей России, дважды даже летал за границу: он побывал в Ираке и Риме.
И не раз сердце мое материнское подсказывало мне, что над кем-то из дорогих моих детей нависла грозная опасность. Я оставляла вдруг все дела, уединялась, обращалась с горячей молитвой к милосердному Богу. Пресвятая Дева как Мать становилась близка мне. Она ведь тоже в жизни Своей постоянно опасалась за Сына Своего. Она понимает тревогу матери. К Богородице, святителю Николаю, к отцу Серафиму Саровскому поочередно обращалась я. А то и к батюшке Иоанну Кронштадскому, близкому к нам по крови и времени. Сколько же у нас заступников пред Богом! Господь никогда не отвергнет их просьбы. Да так оно и бывало.
Однажды Серафим со своей частью перелетал из одного города в другой на иностранном самолете, который был неисправен. Вернувшись домой, сын рассказывал: "Мы падали то вправо, то влево. Летели вниз... Казалось, что гибель наша неизбежна. Я все время молился святителю Николаю. И вдруг будто неведомая сила подхватывала нас, выравнивала полет самолета, и мы продолжали лететь. Так случалось несколько раз, но минут через двадцать мы все же благополучно приземлились там, где и должны были сесть. Смотрю - бегут к нам со всех сторон, шумят, кричат что-то по-своему, окружают нашего переводчика, осматривают самолет, качают головами. Потом переводчик объяснил нам, что все весьма удивлены нашему благополучному приземлению. Поломка самолета была так серьезна, что он неминуемо должен был разбиться. И, однако, он чудом долетел! Народ видел, как самолет летел и падал, поэтому на нас, солдат, смотрели как на спасшихся от верной смерти. Я-то знал, кому мы обязаны спасением - Николаю Чудотворцу".
Это поведал нам сынок, вернувшись с гастролей. Слава Богу, детки наши выросли и научились искать помощи у Всевышнего. "Призови Меня в день скорби, и Я услышу тебя, и ты прославишь Меня", - говорится в Священном Писании.
А сын наш Федор служил в десантных войсках, много раз прыгал с парашютом. Он часто писал нам письма, потому что мы долгое время с ним не виделись и он скучал по дому. Часто поздно вечером мне не спалось, и я, лежа в постели, начинала писать Феде письмо. Я чувствовала его близко, рядом. Получая ответные письма, я замечала, что и Федюша в те же вечерние часы того же дня писал нам. Сбывалась пословица: "Сердце сердцу весть подает".
Были у нас с батюшкой и заботы, и скорбные переживания - всего не опишешь. Да и не имею я на то право, так как дети наши, слава Богу, живы и сами могут (при желании) поведать о дивных путях Божиих, ведущих их ко спасению. Но до чего же мы с батюшкой одинаково переживали за детей! Я, бывало, тихо, шепотом, спрошу среди ночи мужа (а мы всегда спали с ним на разных кроватях): "Ты спишь?". А он в ответ: "Где там...". Я шепчу: "То-то".
Но Бог миловал. Под конец жизни своей отец Владимир видел всех детей счастливыми, любящими, служащими Богу. Николай и Федя стали священниками, имеют многодетные семьи. Серафим стал монахом, теперь он епископ Сергий. Обе дочки руководят церковными хорами, живут рядом, растят детей. Люба - матушка, милый муж ее - настоятель монастыря.
Так хранит и благословляет Господь всех надеющихся на Его милосердие.
Суета земная
"Избави нас от суетных мыслей, оскверняющих нас..."
(Из молитвы на сон грядущим)
Да не подумает читатель, что, вырастив детей, нам с батюшкой можно было "почивать на лаврах". Житейское море вокруг нас продолжало волноваться, волна за волной набегала на слабый челнок наших душ. Враг рода человеческого всячески старался чрез внешние обстоятельства жизни выбить нас из колеи мирного, тихого существования. И Господь попускал эти искушения, чтобы мы, благодаря им, беспрестанно взывали к Богу, возлагали на Него свои надежды. "Нет, видно, спокойно не поживешь", - не раз слышала я от своего отца Владимира.
В первой части моих воспоминаний я писала о том, что дом наш, в котором протекало мое счастливое детство, еще в 1930 году постановили снести. Но снесли его лишь наполовину, а конец дома из двух стен, подпертых кирпичной кладкой, продолжал стоять до 1975 года, то есть еще сорок лет. Безобразные рельсы врезались все глубже в кирпич, стены из года в год продолжали расходиться вправо и влево. Трещины в стенах становились все глубже и глубже. От перекоса полка с посудой у наших соседей сорвалась и с грохотом свалилась. Крыша текла, полы сгнили, водопроводные трубы тоже требовали замены. Когда жильцы дома ходили хлопотать в конторы, то людям отвечали: "Шестой корпус дома двадцать? Да он еще в тридцатые годы разрушен, в списке корпусов его давно не существует". Но так как жильцам на головы текла вода, то (за год до сноса дома) сменили железную кровлю на дорогую цинковую. Потом предложили жильцам потесниться, чтобы поднять в кухне и туалете полы и сменить ржавые трубы на новые. Я говорила родителям моим: "Не соглашайтесь на такой ремонт. Пусть сначала вас переселят в другую квартиру. Как вы будете без пола прыгать? Гнилые доски не смогут уложить обратно, они все рассыплются".
Наконец пришла комиссия, которая вынесла решение: ремонт обойдется дорого, надо дом снести, а жильцам дать другие квартиры. Пока эти вопросы решались, время шло. Наш сын Николай с женой Светланой уже ждали ребенка. Они сделали родственный обмен с сестричкой Любочкой и снова прописались в аварийную квартиру. Благодаря этому, когда стали выдавать ордера на новые квартиры, в нашей квартире оказалось уже две семьи: я с двумя дочками и Федей, а другая семья - Коля, Света и их сынок Алешенька. Рождение этого ребенка, нашего первого внука, мы приняли с непередаваемой радостью. Среди недоумений и скорбей того года вдруг пришла радостная весть: "Света родила сына!". Мы, как на Пасху, кинулись в объятия друг к другу, целовались и обнимались.. Как будто луч света озарил наши души.
Вскоре я поехала и без всякой волынки и очереди получила два ордера на две одинаковые квартиры.
В те годы я по временам тяжело болела: песок двигался из почек. Я лежала почти каждые два-три месяца, очень ослабевала, началась гипертония (давление подскакивало). Я была даже не в состоянии ехать и посмотреть квартиры. Отец Владимир был занят, Коля - тоже, у Светы - ребенок. Батюшка послал Федюшу на разведку. Какова же была наша радость, когда наш пятнадцатилетний сынишка рассказал нам следующее: "Обе квартиры на восьмом этаже девятиэтажного дома. У этих квартир общая стена и общий балкон, с перегородкой. Через нее мы сможем ходить друг к другу в гости, не выходя на лестницу. Если чей-то лифт не будет работать, мы сможем воспользоваться лифтом родных. И Алешеньку родители передадут нам через балкон, если им надо будет куда-нибудь отлучиться".
Через это обстоятельство мы увидели заботу о нашей семье милосердного Господа Бога!
Нас часто спрашивали, кому и какую взятку мы дали, что получили взамен старой трехкомнатной квартиры две новые двухкомнатные, да, главное, рядом. И кто поверит, что это Царица Небесная так о нас позаботилась! Не напрасно же воспевает в своем храме отец Владимир за акафистом: "Радуйся, нечаянную радость верным дарующая".
Эта квартира в Отрадном оказалась намного ближе к храму в Лосиноостровской, где служил наш батюшка. Он сильно утомлялся от езды на службы с Планерной, где мы жили. Поэтому мы стали сразу же думать о переезде. Ведь машину мы уже восемь лет как продали, так как ставить ее было в Москве негде, да и шофера не было.
Итак, началось опять переселение: бабушка уже лежала в Гребневе на кладбище, а дедушку мы решили поселить на Планерной с Любочкой, Катей и Федей, который там заканчивал десятилетку. Сборы вещей, перевозка мебели... О, как трудно бывает в подобной суете сохранять душевный мир! Сердце просило покоя с Богом.
Предчувствие
В 1974 году к нашему дому в Гребневе подвели, наконец, сетевой газ. Воду подвели еще в 1960 году, так что появились там все удобства, как в Москве. Батюшка мой ликовал: отпала забота об угле и дровах. Мы поставили газовую печку и решили, что теперь дом наш всю зиму будет теплый, а не замороженный, как в прошлые годы, когда в нем никто уже не жил до самого лета.
Наступила осень. Молодежь уехала в Москву учиться. Светлана, жена Коли, работала, играла на скрипке в театре. Коля собирался на год в армию, так как он только что окончил консерваторию. Сентябрь был теплый, и мы с Алешенькой вдвоем оставались пока в Гребневе. Мальчику доходил первый год, я его пока носила на руках. Батюшка и Светлана часто навещали нас, рассказывали мне о новых квартирах, куда пришло время переезжать. Голова моя была забита проблемами переезда. А батюшка мой говорил:
- Я теперь здесь буду зимовать, тут тепло, уютно.
- Нет, - возражала я, - у меня на руках внучонок, а дел с переездом много. Ты хоть за малышом поглядишь, пока я хлопочу по хозяйству. Да и ездить в Лосинку из Гребнева тебе скоро станет не под силу: машину мы продали, а впереди осенняя тьма и морозы. Нам с тобой надо свою комнату освобождать, снять все иконы, так как у дедушки много своих икон, которые он захочет иметь в новой квартире на Планерной.
Муж мой спорить не любил, но я видела, что его тянет жить опять в Гребнево. Он взял отпуск. Я ждала, когда он приедет на машине и на ней же отправит меня с внучонком в Москву. Я упаковывала вещи, сидела, как говорится, на узлах. Наконец подъехало такси. Но что это за саквояжи, которые муж мой вносит в дом? Ведь все мы из Гребнева на зиму уезжаем, так зачем же сюда везти вещи? И кто их упаковал? Что в этих чемоданах? На руках у меня ребенок, и я не могу сама ничего ни внести, ни вынести. Володя все делает сам.
- Где несгораемый ящик? - спрашивает он меня.
- Чтобы не затерять его в суете, - отвечаю, - я завернула его в одеяла. Вот самый большой тюк с подушками, внутри тюка - ящик. Володя берет у меня Алешеньку, велит мне достать ящик.
- Зачем он тебе? В нем все наше богатство: твои кресты, дорогие ложки, золотые вещи и тому подобное. В пустом доме это нельзя держать, мы сегодня же все перевезем в Москву.
- Там деньги. Они мне нужны.
- Но у меня в кармане хватит денег, чтобы расплатиться за машину! Не вынимай тяжелый ящик, - настаиваю я, - ведь без машины ты эту тяжесть не сможешь привезти в Москву...
Однако Володя унес металлический сундучок в дом, а меня отправил в Москву со словами: "Я буду тут жить". Спорить было бесполезно и некогда - машина ждала, ребенок был на руках.
С грустью и недоумением приехала я в нашу квартиру на Планерной, где мы прожили уже семь лет. Вошла я в нашу комнату и ахнула: стены голые, иконы сняты, их нет. Один только старинный образ преподобного Сергия висел на прежнем месте. "Ты не оставил нас, батюшка Сергий", - сказало мое сердце.
- Володенька, зачем же ты снял все иконы? - спросила я мужа.
- Да ведь дедушка сюда свои привезет. А наши я пока все в Гребнево свез...
Так вот что за саквояжи батюшка вносил в гребневский дом! Ясно! Но все это надо бы в Отрадное везти, пора там устраиваться... Ну, как муж хочет, не мое дело.
В последующие дни, когда Володя опять поехал в Гребнево, я ему сказала:
- Конечно, несгораемый ящик ты на себе не потащишь. Но вынь из него маленький кожаный мешочек с золотыми вещицами. Там и крест, которым меня дедушка Вениамин благословил, и обручальные кольца, и чьи-то часики... Сам знаешь, привези. Да возвращайся скорее: пора капусту рубить, а мне внучонок все руки связал. Я буду ждать...
Володя съездил в Гребнево, привез мне просимое.
- А где ключи от дома? - спросила я.
- Я их родным оставил.
- Что ты наделал! Разве забыл, как в прошлые годы они... Муж не дал мне договорить:
- Нельзя быть злопамятной. Я с ними и чай пью, я им и нашу комнатку в старом доме отдал.
- Нет, ключи отбери назад! Я родным не доверяю, - требовала я.
В следующий приезд отец Владимир привез и ключи от дома. Погода испортилась, целые дни лил дождь, шумела буря, в Гребнево не тянуло. Но прошел Сергиев день (8 октября), и отец Владимир снова поехал навестить свой любимый домик.
Кража
Батюшка нашел входную дверь взломанной, а дом ограбленным. Во время бури где-то упал столб, и трое суток в поселке не было электричества. Все полы в комнатах были в каплях от восковых свечей, стекло в одном окне вынуто.
В дни своих приездов батюшка мой успел развесить все наши многочисленные иконы по стенам в комнатах. Теперь стены были пусты, а открытые киоты (ящики со стеклом) лежали на столах и постелях. Ничего не было ни разбито, ни сломано, ни перевернуто. Милиция, когда приехала, то удивилась: "Как будто сама хозяйка убиралась, так все аккуратно снято, разложено...".
Унесли воры только иконы и содержимое несгораемого ящика с дорогими вещами, больше ничего не тронули. Но в углу они нашли бутылки со спиртным, наличие которых в доме спасло нам коробочку с иерейскими крестиками. Ее батюшка нашел под кроватью, рядом с которой был шкаф с вином. Обнаружив спиртное, воры уронили коробочку и ушли вниз пить и закусывать. В кухне стояла грязная посуда, открытые консервные банки и т.п. Выпив изрядно, воры ушли, оставив нам даже несколько дорогих икон. (Конечно, все это было по Божьему усмотрению!). Большая икона Казанской Богоматери, перед которой мы с детьми по утрам и вечерам вставали на молитву, осталась с нами. Ее воры сняли со стены и вынули из киота, положили на подушку постели и не унесли! Также осталась нам и та, на которой святой князь Владимир изображен рядом с мученицей Натальей. Она как будто для нас с Володей была сделана, видно, чья-то семейная.
Когда батюшка вернулся в Москву, то я открыла ему дверь и по лицу его увидела, что случилась беда. Володя был бледен, грустен, подавлен.
- Обворовали дом? - спросила я. Он кивнул головой.
- Ну, я этого ждала... Да ты не расстраивайся... Слава Богу, что ты цел и здоров. А все остальное - Бог дал, Бог и взял... Ну, рассказывай, что увидел!
Я обнимала муженька, целовала, старалась развеять его горе. Конечно, он чувствовал свою вину в том, что осенью сам отвез в Гребнево иконы и оставил их вместе с серебром в пустом доме. Такова была Божья воля. Святые отцы правильно пишут, что вещи делятся на две части: одни нам служат, а другим - мы служим. Нам служит одежда, обувь, посуда и все то, чем мы пользуемся ежедневно, что нам необходимо. А большинству вещей мы служим: переставляем с места на место вазы, перекладываем лишние одежды и т.п.
А как тяготят душу эти излишества! Из года в год в день именин отца Владимира мы перетаскивали из машины в батюшкин кабинет гору свертков, сумок, ящичков. Вечером, после ухода гостей, мы начинали разбор этих подарков. Сумки с огурцами, банки с ягодами и вареньем, печенье, торты, коробки конфет - это мы тащили опять на первый этаж и ломали голову над вопросами - куда что ставить, кому рассылать торты, пироги? А наборы серебряных ложек, подстаканники, сервизы, рюмки, вазы, отрезы на костюмы - куда все это складывать? Куда девать?
"Трудно богатому войти в Царство Небесное, - сказал наш Спаситель. - И где сокровище ваше - там и сердце ваше будет". "Не дай Бог прилепиться мне душой к этим вещам", - всегда думала я. А куда их деть? Везти и сдавать в комиссионные магазины - на это у меня не было ни сил, ни времени, ни разрешения от мужа. "Убери", - говорил Володя. И я послушно забивала чемоданы, полки, диваны, серванты. Кое-что, чем мы пользовались, принимая гостей, мы успели (до воров) отправить в Москву. Но иерейские кресты с украшениями, ложки позолоченные с чернью и многое другое - все это было плотно уложено в металлический несгораемый ящик. И вот он перед нами - открыт и пуст! Господь освободил нас от этого временного богатства. Порой меня тревожит мысль: "Какими путями были приобретены все эти вещи теми людьми, которые нам их дарили? Некоторые священники были в прошлые годы "живоцерковниками", то есть были за одно с советской властью. А если они богатели в те годы, когда верные сыны Православной Церкви умирали в тюрьмах? Уж не в крови ли мучеников за веру наше богатство?".
Конечно, свои мысли я не могла никому поведать. Только чувствовала неприязнь к этому "барахлу", как я называла серебро и хрусталь.
Господь через воров освободил меня от части этих вещей. Но унесли от нас и драгоценные иконы в серебряных окладах и дорогих камнях. Они достались нам от Патриарха Сергия, а вряд ли Патриарх имел иконы со стеклышками вместо рубинов и алмазов. Но экспертизу никто из нас делать не собирался. Целых двадцать лет мы любовались этими образами, но вот и их у нас украли. Мы приютили их в те годы, когда их сжигали. Но теперь их стали ценить, отправлять за границу, воровать... Теперь и их не стало. Твори, Господи, Свою святую волю.
Подобными речами я уговаривала муженька не расстраиваться, показывая ему, что в комнатах у нас остались еще иконы, что Господь к нам так милостив. Однако батюшку огорчало больше всего то, что снова разрушилась его надежда примириться с родными, что впереди нас ждут дела со следователями, милицией, судом.
Следствие по делу о краже
Милиция не велела отцу Владимиру что-либо трогать или убирать в ограбленном доме для того, чтобы следователь мог себе яснее представить картину происшествия. У нас был не один следователь. И все они однозначно утверждали, что в числе воров был кто-то из тех, кто и прежде не один раз бывал в нашем доме: "В этом деле принимал участие кто-то из своих, то есть из ваших знакомых или родных, знающих, где и что спрятано и лежит". Племянники наши, Дима и Витя, в тот год служили в армии, так что с Василием и Варварой жил тогда один Петя. Подозрение пало на него. Петя был забран в милицию, где просидел дня три-четыре. Понятно, что возмущению его родителей не было границ, они обвиняли нас в клевете и пр. Нелегко было моему кроткому отцу Владимиру выносить раздраженные, яростные крики брата и его жены. Теперь мы снова старались не попадаться им на глаза. Вот так "примирились!". В ту осень отдали мы им в старом доме свою комнатку, в которой когда-то начиналась наша супружеская жизнь. Володя оставлял им ключи от нашего нового дома, приходил к родным пить чай, хотя не делал этого никогда с тех пор, как мы от них отделились, то есть двадцать три года. Вот так и не получилось у нас добром загладить зло. После кражи оно вспыхнуло с новой силой. Помилуй нас, Господи!
А подозрение на Петю пало вот отчего. После последних именин отца Владимира у нас пропал кухонный самодельный ножичек с острым кончиком. Для гостей стол сервировался в тот день особой посудой, сервизами и наборами дорогих ложек, вилок и ножей. Но когда вечером гости уехали, к нам на террасу приходили Никологорские родные, чтобы поздравить отца Владимира и угоститься. Тут и Петя сидел за столом. Нож кухонный мог оказаться рядом, так как подрезали колбаски, ветчины и т.п. С этого дня ножичек пропал. О нем особо тужила Наталья Ивановна. Она любила им чистить картошку, поэтому посылала Федю отыскивать ножичек в кустах, в траве, где он мог затеряться. Да все мы в угоду старушке с ног сбились, разыскивая этот нож. Но он пропал.
А когда отец Владимир после ночной кражи вошел в кухню, то этот злополучный ножичек лежал на столе рядом с керосиновой лампой.
- Вы летом нашли ножичек? - спросил меня батюшка.
- Нет, мы так и уехали в Москву, не видя его больше после именин, - сказала я.
- А как же нож очутился на столе у воров? - спросил батюшка. - Значит, они его принесли? Где они его взяли? Или один из воров еще раньше унес от нас ножичек?
Эти вопросы интересовали и следователя, который говорил: "Если вор впервые попадает в дом, то ему не приходит в голову идти в туалет и там под потолком на полочке доставать керосиновую лампу, тем более искать ее в темноте. Ведь электричества не было в поселке три дня, воры светили себе свечками, все полы закапаны воском. Вор, несомненно, знал, где керосиновая лампа. И фитиль ее он поправлял ножом, который принес с собой, да в полутьме и оставил как улику против себя. При воровстве открывают все ящики, шкафы; ищут, где лежит что-то ценное. А у отца Владимира ничего не тронуто, порядок не нарушен. Похоже на то, что вор прекрасно знал, где и что взять, какие иконы ценные, какие нет...". Так говорил следователь и назначил мне свидание с арестованным племянником отца Владимира. Не знаю, почему мне, а не батюшке. Ведь у него нервы крепче моих.
Я плакала, видя убитого горем Петю. Он же закрывал лицо руками и, не смотря мне в лицо, от всего отказывался: "Я ничего не знаю". Петю отпустили, а мы махнули на все рукой: "Ведь можем и мы тоже ошибаться". Теперь, спустя двадцать пять лет, мы предполагаем, что могло быть по-другому. Петя мог с улицы увидеть взломанную дверь, зайти в наш дом уже после кражи. Петр знал, где керосиновая лампа, так как вырос в нашем доме. Он мог все осмотреть и прибрать, времени было достаточно, ведь хозяин появился только через двое суток. Милиция брала на исследование следы пальцев на вещах, но это ничего не дало. Казалось, что дело замялось. И только через год, опять ко дню преподобного Сергия, милиция напала на след...
А я тем временем молилась о том, чтобы была выяснена истина: "Уж не о том, Господи, прошу Тебя, чтобы нашлись наши иконы и вернулись к нам. Да будет воля Твоя. Но очень хотелось бы узнать правду: кто похитил у нас все? Хоть бы что-то малое нашлось, и пролился бы свет на это дело".
Промысел Божий
Осенью 1976 года вызвали в Щелковскую милицию моего батюшку. Он съездил. Ему показали серебряный подстаканник с надписью, по которой отец Владимир узнал свою вещь. Следователь сказал батюшке, что один из работников местного ресторана потихоньку распродает украденные у нас вещи. Вскоре человек этот был арестован (некий Лебедев) и, сидя в тюрьме, признался, что вещицы добыты им нечестным путем. Лебедев указал на двух молодых людей, которые влезли в дом священника в Гребневе и достали ему иконы и вещи для продажи. Этим мальчикам было лет по шестнадцати, но и они были арестованы. То были наши соседи по селу, приятели Пети. Участие в краже Петра они отрицали. Но они прятали первое время у себя все пять узлов с ворованным, а потом помогали Лебедеву, гулявшему вокруг дома во время кражи, перевезти иконы и вещи в Москву к его товарищам, чтобы Лебедев имел возможность оценить и продать краденое. Следователь сказал нам, что теперь наше дело начнется, то есть продолжится, и нас вызовут снова, когда будет нужно, а пока будут искать...
Прошел еще целый год, в течение которого нас не тревожили. Мы жили на двух новых квартирах в районе Отрадного, батюшка служил в своей Лосинке, я нянчила внучат. Коля, наш сын, уже отслужил свой год в армии и теперь жил рядом с нами. Мы с батюшкой любовались на их семью, в которой уже появилась на свет маленькая Аня. Кажется, что нет больше счастья на свете, как нянчить с любовью своих внучат. Они достаются нам уже без мук, но милы не меньше своих детей, напоминают нам дни своей молодости. Даже Господь, обещая праведнику награду в сей жизни, говорит ему: "И увидишь детей от детей своих...". Я говорила мужу: "Когда Коленьке было девять лет, с болью сердца отдали его на воспитание старичкам нашим. Мы часто подолгу не видели наше сокровище, нашего первенца. Но вот Господь опять вернул его нам. Теперь Колю мы видим ежедневно, да еще не одного, а с милой половиной его и прелестными малютками. Как милостив Бог".
Коля служил референтом у Патриарха Пимена и одновременно учился в Духовной Семинарии, потом в Академии. Но в Сергиев Посад сын ездил всего раза два в месяц, сдавал там сочинения, экзамены, брал конспекты лекций и книги. Когда он учил преподаваемый материал? Одному Богу известно. То, что другие запоминают с трудом, сын наш усвоил с детства, с тех юношеских лет, когда проживал в одной комнате с дедом своим - богословом. Поэтому учение Николаю, как и двум другим нашим сыновьям, давалось легко, оценки у них были "четыре" и "пять". Светлана, жена Николая, работала в театре, играла в оркестре. Днем она умело вела хозяйство, а вечером уходила, передавая нам с батюшкой через балкон своих детей. "У бабушки - все можно!" - кричали они и строили из стульев и одеял шатры, играли в куклы, рисовали, красили... Но вот появлялся их папа - всегда сияющий, веселый, разговорчивый. Коленька ласкал своих малюток, целовал нас, стариков, садился с нами пить чай. Они с отцом Владимиром обсуждали всякие новости, потом сын говорил мне: "Спасибо, мамочка, за детей. Может быть, ты уж покормишь их ужином, сготовишь что-нибудь? А я хочу пойти дома прибраться, чтобы Светочка, когда вернется усталая, была бы довольна порядком в доме".
Сын говорил это с такой трогательной улыбкой, что заставлял сердце радоваться взаимной любви молодых супругов. И что только Коля не делал по хозяйству, чтобы облегчить труд своей супруги! Но и она, в свою очередь, проявляла не меньшую заботу о своем муже. "Друг друга тяготы носите и тем исполните закон Христов", - было девизом их семьи. И Господь хранил их. Был такой случай. Отец Николай возвращался домой в час пик, то есть около шести вечера. Он шел по Кропоткинской улице, окруженный плотной толпой, так как метро было уже близко. Был март месяц, когда с крыш высоких старинных домов сбрасывают снег, чтобы он не упал на головы прохожих. Обычно это происходит по ночам, но и тогда часть улицы перегораживается и дворники следят, чтобы кто-нибудь случайно не попал под глыбы падающего льда. Коля рассказывал так: "Все мы шли быстро, на расстоянии шага от идущих впереди, двигались, как колонной. Вдруг я услышал властный голос: "Вперед!". Не ухом я услышал, а сердцем. Я рванулся вперед, а по затылку моему и воротнику что-то проскользнуло и ударилось о землю. Если б моя меховая шапка не слетела с головы в тот миг, я бы не остановился. Но шедшие сзади меня тоже остановились, как вкопанные. Они подали мне сбитую шапку и сказали, указывая на лопату, которая наполовину заступа вонзилась в асфальт и вертикально стояла позади меня:
- Под какой счастливой звездой Вы родились? Если б Вы не рванулись вперед, то этот заступ разбил бы Вашу голову, как этот асфальт. Вопросы прохожих посыпались на меня со всех сторон:
- Ведь Вы не могли видеть падающей с девятого этажа железной лопаты!".
О, несмысленная публика! Да тут не в звезде дело, а голос Ангела-Хранителя услышал сердцем наш сын. И будучи чист душой, Николай не мог не подчиниться святому гласу и моментально рванулся вперед, что и спасло ему жизнь. Слава же Всемогущему Богу, хранящему избранников Своих.
Обыск и чудо
Прошел еще год после кражи в Гребневе. Нам опять позвонили из милиции и опять под осенний Сергиев день. Тут уж мы заметили, что это неспроста, что преподобный Сергий взял нас под свое покровительство. Теперь нас просили приехать в отдаленный район Москвы, а именно - в Теплый Стан. Там будет в день преподобного Сергия в восемь часов утра производиться обыск на частной квартире, где будут искать наши украденные вещи и иконы. Милиция указала нам место у двери магазина "Топаз", где мы должны к восьми часам стоять. Нам сказали, что машина из Щелково поедет мимо и нас захватит с собой на обыск квартиры художника-реставратора.
Батюшка мой, послушный и пунктуальный, уже в семь часов занял свое место у дверей магазина. Я была с мужем. Лил дождь, дул резкий ветер, но мы с "поста" своего не сходили. Около восьми часов батюшка увидел милицейскую машину с щелковским номером, которая проехала мимо нас и не остановилась. Невозможно было водителю не заметить моего батюшку, ведь он был уже с длинной седой бородой, в шляпе, в пальто и под зонтиком. "Может быть, вернутся за нами?" - подумали мы и продолжали стоять. Еще дважды проехала мимо нас та же машина, но нас они будто не желали видеть.
Так стояли мы часа два, промерзли, промокли от косого дождя и сырости воздуха. Я не выдержала и решила: "Надо узнать, где идет обыск, и самим идти туда". Я нашла местную милицию, где должны были знать о том, что в их квартале производится обыск. Я дошла до начальника милиции, который, выяснив дело, велел дать мне нужный адрес. Проходив туда и сюда около часа, я вернулась к отцу Владимиру. Бедняжка все еще стоял на ветру, коченея от холода. Мы пошли по адресу и через полчаса попали, наконец, на нужную квартиру. Обыск производился там уже около двух часов. Хозяев не было дома, они отдыхали в Крыму. Их заменял веселый любезный юноша, их сын. Он предложил нам горячего чаю с медом, чему мы были очень рады. По углам огромной богатой квартиры сидели понятые и милиция, а следователь писал, не разгибаясь, протоколы. Они были все смущены нашим неожиданным появлением, видно, надеялись, что мы не придем.
- Мы вас не увидели, - сказали они в свое оправдание.
Но это была ложь. Милиционера мы знали в лицо, так как уже не раз с ним встречались за эти два года. Я с недоумением спросила следователя:
- Как Вы можете среди такой массы икон, картин и вещей искать нашу пропажу? Ведь никто, кроме нас с мужем, не знает наших икон и вещей.
Он смолчал.
Но случилось чудо. Едва войдя в чужую квартиру, батюшка мой быстро прошел в кабинет художника и выдвинул ящик письменного стола. Он протянул руку и вынул из кучи разных металлических безделушек маленькую, как спичечную, серебряную коробочку на цепочке.
- Вот мощи святых мучеников, пострадавших в Индии во время гонения, - сказал батюшка. - Эта святыня принадлежит моему сыну Федору. Его крестный отец, врач Понятовский, благословил Федю, когда умирал.
Я подскочила и ахнула. Да, видно, святой человек Николай Павлович, врач гомеопат, испросил у Бога, чтобы святые мощи вернулись к его крестнику. Теперь прошло уже много лет, Федя - пятнадцать лет как священник. Он часто надевает на шею сей мощевик, ибо благодать Божия, исходящая из косточек трех мучеников, не раз являла свою силу, защищая молодого священника от невидимого врага.
Дело затянулось на три года
Отец Владимир просмотрел множество больших и малых икон, стоящих и на полу, и на шкафах, и во всех углах, и вдоль стен. Сын хозяина уверял, что отец его не знал, что скупил ворованное, что он просто реставратор и коллекционер старинных изделий. Однако в руки моему батюшке попали две украденные у нас иконы. Впоследствии их нам вернули вместе с подстаканником. И ничего больше. Мы стеснялись сами проглядывать имущество художника, а милиция со следователем сидели, как скованные нашим присутствием, ничего нам не показывали и ничего не говорили. Следователь все писал, не поднимая глаз. Мы с батюшкой поняли, что мы тут лишние, и скоро ушли, потому что устали и ничего не могли понять. Зачем нас вызывали? Чем мы всем мешаем? Мы вернулись домой.
С тех пор нас стали вызывать в Щелковский суд, чтобы познакомить нас с бумагами следствия О, их была не одна толстая папка. Жутким корявым почерком были исписаны и сколоты пачки бумаг, описывающие процедуры обысков, следствия и показания подсудимых. Сидя в прокуренных смрадных комнатушках, в присутствии следователя мы должны были прочитать и подписать эти акты. С большим трудом мы с мужем разбирали эти неграмотные записи, скоро уставали и просили отложить наш сеанс до следующего раза. Следователи торопили нас, упирая на то, что дело затянулось, план они из-за нас не выполняют.
Примечательно то, что следователи менялись, прокуроры - тоже. Новые лица не были знакомы с нашими предыдущими вопросами: "Почему, когда нападают на след, обыски производят без нас? Кто, кроме нас, может опознать наши иконы?". Ответ бывал таков: "К следующему разу мы все выясним". А в следующий раз с нами занимался уже другой следователь. На наш вопрос, где же И.И. или П.П., был один ответ: "Он сменил место работы, теперь я за него". Мы разводили руками и мучились над бумагами.
Я заболела и не могла уже сопровождать мужа в Щелково. Впервые он уехал один. Вернулся мой Володенька и облегченно вздохнул:
- Мы со следователем договорились. Больше он не будет нас с тобой вызывать, поведет дело сам. Я ему все подписал.
- А ты прочитал то, что подписывал?
- Где там... Не в том дело. Я устал, ты тоже заболела. Следователь обещал больше нас не тревожить, если я подпишу бумагу о том, что... все найденные у воров вещи и иконы я не буду требовать себе обратно...
- Так все найденное кому останется?
- Да им, конечно. Следователь говорил так: "Вам досталось это богатство не трудом, не потом и кровью, а от умирающих бабушек, в наследство и т.п. Так эти вещи у вас - лишние... Вы поберегите свое здоровье, свои нервы, а мы будем искать, ворам ничего не оставим. Вас вызовут еще раз только на суд, а пока мы будем трудиться сами, без вас...". Я согласился, и мы по-хорошему расстались.
- Что ты наделал? Я не согласна!
- Ну, как хочешь, а у меня больше нет сил, - смиренно сказал мой батюшка.
Я лежала больная. Прошел еще год нашей спокойной жизни с семьей сына Николая и внучатами. Сын Серафим ушел из мира в монастырь, отказавшись от земного богатства. Дочь Катя вышла замуж и уехала в Киев. Любочка жила с дедушкой, отрабатывала педагогом на фабрике после швейного техникума. Сын Федя служил в армии в десантных войсках.
Шел уже третий год после кражи, близился осенний праздник преподобного Сергия. "Что-то нам принесет в этом году осень", - вздыхал мой батюшка. Он верно предчувствовал - нам пришла повестка ехать в суд.
Суд
Я представляла себе суд как действие справедливое, защищающее интересы обиженных, обсуждающее свершившееся дело. Увидела я своими глазами совсем иное. Меня даже не впустили в зал суда:
- Вы - свидетель преступления, Вас вызовут в нужное время, а пока посидите в коридоре.
- Как так? Я же пострадавшая. Мои вещи были украдены! - протестовала я.
Но никто меня не слушал. Судья сидела серьезная, злая, не говорила, а рявкала на всех повышенным голосом. Я поняла, что спорить бесполезно, сидела за дверью и молилась про себя: "Да будет, Господи, воля Твоя". А муженек мой сидел в уголочке зала, молчаливый, грустный, безучастный ко всему.
Наконец и меня впустили. Я удивилась разговорам, которые велись с родными подсудимых - Игоря и Алеши. Тетка Алеши была учительницей моих детей, преподавала в школе русский язык. Она подробно рассказывала о тяжелом детстве племянника, который остался в семь лет круглым сиротою, отец которого беспросветно пил. Обсуждали подробно годы учения ребят, старались выяснить их знакомство с Лебедевым, толкнувшим их на преступление. Ребята сидели, опустив головы, пристыженные, а Лебедев чувствовал себя героем. Он сказал, что всю жизнь честно работал, но года три назад "спутался с металлоломом", что и привело его на скамью подсудимых. Никто не говорил ни слова о старинных дорогих иконах, о драгоценных камнях на их ризах, о великолепных серебряных окладах икон, о наборах ложек и других вещах. Как будто их и не было! Прокурор и состав суда были люди новые, которых мы видели впервые. Казалось, что они и дела-то не знали.
Когда дошла моя очередь высказываться, то я подробно рассказала о похищенном у нас богатстве, просила подсудимых ответить, куда же все делось? Ребята указали на Лебедева, которому они передали пять тяжелых узлов с добром (большинство икон при краже заворачивали в широкие рясы батюшки). Лебедев сказал, что отдавал иконы на реставрацию художникам, а серебряные вещи "все разошлись" куда-то, их нет у него.
Были на суде и художники, но они или указывали друг на друга, или отказывались от обвинения, говоря, что ничего у них нет, ничего они не знают. Мы с батюшкой скоро поняли, что здесь бесполезная трата времени, выматывающая силы присутствующих.
Наконец произнесли приговор: Игоря и Алешу - к трем годам лишения свободы, так как они лазили и грабили дом, а Лебедеву, который в ту ночь гулял около дома, а потом завладел всем украденным, дали "условно". То есть его отпускают на волю с тем, чтобы он заплатил нам, пострадавшим, цену проданных им вещей. Глупо и смешно: неужели человек будет на свободе целый век работать, чтобы выплачивать нам за украденное? Да стоит только выпустить этого вора на волю, как его больше никто никогда не увидит! Это было ясно всем (так оно и случилось), но никто не возражал, все молча расходились.
Я недоумевала, но мне посоветовали подать на пересуд в высшую инстанцию. Так мы и сделали. Но мы с батюшкой так устали, что наняли себе юриста. Это оказалась порядочная, энергичная женщина. Она заставляла меня вспоминать все вещи и иконы, их размер, их ценность и т.п. До чего же я уставала, до чего же мне это было тяжело: тащиться в центр Москвы, сидеть часами рядом с юристом, которая все писала, писала, готовя длинную обличительную речь не только преступникам, но и всем, кто первый раз вел наше дело. А преступники пока сидели в тюрьме в ожидании второго суда.
Второй суд вынес такое же решение, как и первый.
- И тут преступники всех подкупили! - возмущалась наш юрист. - Будем подавать в высшую инстанцию.
- Когда же будет конец этому делу? - спрашивала я. Я пошла на исповедь к опытному в духовной жизни знакомому священнику и рассказала ему все. Он ответил:
- Вот как старается враг рода человеческого отвести рабов Божиих от главного дела их жизни - от спасения души. Так можно всю жизнь судиться и потерять всякое духовное устроение. Разве ваше дело сажать на скамью подсудимых всех тех, кто запачкал руки в деле кражи и суда?
- О нет, батюшка, мы никому не хотим делать зло, только бы нам развязаться с этим делом, - сказала я.
- Тогда забудьте о краже и вещах, - прозвучал ответ духовника. Как горы свалились с моих плеч. "Так слава же Богу за все! Его святая воля...".
Тяжелая обстановка в Гребневе
В конце 70-х годов наш гребневский дом был необитаем даже летом. Сыновья по очереди служили в армии, дочки и отец Владимир ездили летом в Крым. Наш "семейный врач" Иван Петрович рекомендовал моему батюшке ежегодно "просушивать" легкие на юге, что очень укрепляло здоровье моего мужа. Он возвращался неузнаваемым - сильно загоревшим и похудевшим от ходьбы по морскому берегу. Я ни разу ему не сопутствовала. Я помогала снохе Светланочке, у которой вслед за Анютой родился Димочка. Эти детки нарождались весной. Матери их было трудно в эти дни переезжать с места на место, поэтому мы даже летние месяцы провели в Отрадном.
В Гребнево тянуло, но мы опасались туда ехать. Положение Церкви в те годы стало очень печальным. Священники уже не имели голоса в собраниях прихожан, всеми делами управлял староста. У отца Владимира (в Лосиноостровской) старостами были верующие, культурные женщины, которые ничего не предпринимали без благословения настоятеля (старшего священника). Они вершили дела сообща, чем удивляли атеистическое правительство. В райисполком вызывали всех поочередно и спрашивали: "Почему на других приходах все жалуются друг на друга, а у вас разве не бывает разногласий?". Это им было не по нутру. Иное дело в Гребневе: там меняли то и дело и старост, и настоятелей, мира не было. Поставили такую старуху, что все дивились. Я не раз пробовала с ней говорить, но мне всегда казалось, что она речи не понимает. Молчит, бормочет о чем-то постороннем, а косые глаза ее бегают далеко по сторонам. "Нет, от нее толку не добиться!" - решала я. А дела в храме приходили в упадок. Священников то и дело меняли, они в хозяйственные дела не вмешивались. А калориферное отопление не грело, стирать облачения приходилось женам священников, были и пропажи, и кражи, а старостам все это сходило с рук.
Печальнее всего было то, что духовность замирала: во время богослужений часто шумели, гул от разговоров стоял такой, что не слышно было чтения псаломщика. Годами уже не было ни одного венчания. Проповедей никто из священников не осмеливался говорить. Часто не было никакой исповеди - ни общей, ни частной. Молча покрывал священник голову человека епитрахилью, после чего тот шел причащаться.
А для нас самым страшным стало то, что в сторожке у храма поселилась старуха из Средней Азии, которая слыла колдуньей. О ней мы давно слышали, священники-пастыри (отбывающие ссылку в Казахстане) не рекомендовали своим духовным детям даже близко подходить к этой личности. Она ставила свечи, посещала богослужения, являлась матерью священника, служившего в Гребневе. Понятно, что ее можно было встретить и в парке, окружавшем храм. Поэтому я с маленькими внучатами в те два года даже не ездила в Гребнево, жила в Москве.
Но вот священника сменили, семья его уехала. Третий внучек мой, Дима, подрос, и мы с радостью водворились на лето в свой милый дом. Не скажу, чтобы мне было легко: с Димы глаз не своди - ему один год, Ане два года, а Леше четыре года. Конечно, мне все помогали: Любочка приезжала, Катя, Коля со Светой ездили то в Москву, то обратно.
Однажды даже монах наш (тогда уже не Сима, а Сергий) провел с нами свой отпуск. Когда я его провожала обратно в Лавру, то спросила:
- Ну как тебе, не трудно было среди детского шума и суеты? Он ответил:
- Я насилу дождался, когда вернулись родители малышей и я освободился.
Дело в том, что мы отпускали Колю со Светой на юг подлечиться.
Пожар внутри храма
Однажды около десяти часов вечера в дверь к нам позвонили, и мы услышали крик: "Храм внутри горит, скорее!". Отец Николай и Любочка еще не легли и побежали к храму. Дверь открыли, но из-за густого дыма войти было уже невозможно. Впереди слева полыхало пламя, с треском падал старинный иконостас. Приехавшие пожарные залили огонь, но уже сгорела одна треть иконостаса зимнего храма. Уцелевшие помещения и алтарь были покрыты черным нагаром. Сгорел (в закоулке) целый шкаф с книгами, еще шкаф с иконами, которые клали на аналой по праздникам. Приехала милиция, началось следствие...
На следующий день после пожара храма горело еще три дома, два из которых сгорели дотла. Остановили двух восьмилетних мальчуганов, которые в ужасе бежали из леса, где горели дачи. Дети сознались, что все пожары - дело их рук. Я видела молодого следователя, который сидел на ступеньках храма и записывал показания ребятишек. Они ласково жались к следователю и доверчиво, жестикулируя, по-детски, рассказывали ему, как им удалось проникнуть в храм. Один прут у оконной решетки был слегка отодвинут в сторону, поэтому маленькие головки детей прошли через отверстие решетки окна, которое было открыто. Храм проветривался, сторожей не было, вечерело. Смельчаки (вернее, глупыши) достали спички, зажгли свечи, обошли все закоулки. "Мы подземные ходы искали", - оправдывались малыши. И что с них спрашивать? Дневные сторожа наши Василий с Варварой сидели дома, а ночная сторожиха пришла вместо восьми часов к десяти вечера. Увидев пламя в окнах храма, она прибежала к нам, прося кого-нибудь сесть на велосипед и доехать до телефона, который был только на фабрике, что отстояла на полкилометра от храма. Итак, храм остался закоптелым, черным от сажи, которая лежала повсюду и издавала сильный запах. Но алтарь был цел, центральный иконостас только потемнел и требовал, как и все кругом, промывки.
Пожар произошел 2-го сентября, когда службы совершались еще в летнем здании. Там и продолжали служить до морозов, а зимний храм стали понемногу промывать. Но настоящий ремонт начали только года через два, когда удалось сменить старосту. Она лежала в больнице, но ключи от храма не отдавала. Ее зять-атеист приезжал на машине, отпирал ворота и склады, хозяйничал, как хотел. А больная старуха-староста говорила: "Ничего, я уж как-нибудь досижу...". - "Досидела!" - возмущались прихожане и добились (с трудом) ее замены. Собрали средства с добровольных жертвователей. Энергичная Мария Петровна, новая староста, взялась за восстановление храма вместе с отцом Иваном, который стал настоятелем.
Отец Димитрий Дудко в Гребневе
До назначения отца Ивана за шесть лет в гребневском храме сменилось пять настоятелей. Дело в том, что в 76-м году вторым священником в Гребнево из Москвы был переведен знаменитый отец Димитрий Дудко, который был не в ладах с властями. Обстановка изменилась до неузнаваемости. Появилось много новых людей, молодежь ехала к нам и из Фрязина, и из Москвы, и из окрестных мест. Зазвучали длинные, увлекательные, меткие проповеди отца Димитрия, которые многие записывали на магнитофонную пленку и распространяли среди верующих, в том числе и за границей, в Европе и Америке. Впоследствии даже отец Серафим (Роуз) в своих трудах приводил цитаты из проповедей отца Димитрия.
Как изголодавшиеся (после длительного молчания), ловили люди святые слова истины, стояли долго и напряженно внимали. Потом никто не спешил уходить, отца Димитрия осаждали вопросами. Не только в праздники, но и по будням ограда храма была полна людьми, по большей части молодежью. Под липами ставились столы, дымили самовары, происходила общая трапеза. Зимой и в непогоду народ собирался в сторожке у отца Димитрия, за обедом читалось Священное Писание. К Церкви примкнуло много новых, дотоле непросвещенных верою людей.
Отец Димитрий старался своих духовных детей снабдить литературой, за которой пришел как-то в наш дом. Батюшки моего не было. Я показала отцу Димитрию нашу духовную литературу, и он кое-что выбрал для себя. Во второй приход к нам отец Димитрий застал отца Владимира. Последний был немногословен, насторожен и невесел. Отец Димитрий заметил настроение моего супруга и вежливо спросил его:
- Может быть Вам, отец Владимир, нежелательны мои посещения? Батюшка мой ответил:
- У нас взрослые сыновья, они постоянно находятся при Патриархе Пимене, выезжают часто с ним за границу. Знакомство с Вами, дорогой наш отец Димитрий, может помешать нашим детям... Вы же понимаете...
- Благодарю Вас за откровенность, - ответил отец Димитрий, - больше я не приду.
Священники по-братски расцеловались и расстались. С тех пор отец Димитрий не приходил. Но я не раз встречала его в ограде, когда гуляла там с маленькими внучатами.
Родной мой папочка, который любил проводить часы в парке, благоговел перед подвигом отца Димитрия и не раз беседовал с ним на летних прогулках. Папа мой понимал, какое великое дело совершает отец Димитрий, стараясь разжечь в сердцах людей веру, которая в те годы, казалось, еле теплится. Одна обрядовая сторона, без живого слова пастыря, не могла поддерживать веру в стране, где уже семьдесят лет правительство душило Церковь Божию. Оно противостояло доброму и смелому пастырю Дудко, переводя его с одного места на другое. Но народ нашел его и в Гребневе.
Тогда власти предписали настоятелю храма, отцу Владимиру Н., следить за Дудко и доносить о его действиях. Благочестивый и богобоязненный отец Владимир Н. не стал "стукачом", поэтому его заменили другим священником. И отцу Владимиру Н. пришлось переезжать с насиженного места, хотя четверо его детей ходили в школу в Гребнево, а двое других еще сидели в коляске. Бедная матушка Валентина! Как трудно ей было менять приходы один за другим, так как супруг ее нигде не желал идти на поводу у врагов Церкви.
У нового настоятеля отца Александра Б. была больная астмой супруга. Детей у них не было, хотя они прожили в любви и согласии уже больше двадцати лет. И вот, несмотря на то, что больная матушка поселилась в сторожке храма у пруда, здоровье ее неожиданно поправилось. Мы их знали давно, так как в Москве мы жили в одном с ними доме. Мы им сочувствовали, видя, как бережет отец Александр свою супругу, возит ее постоянно в Ялту, но ей легче не становилось. А в Гребневе матушка вдруг расцвела и родила двух прекрасных дочек. Счастью супругов радовались все. Я спросила отца Александра:
- За что это, батюшка, на вас тут милосердие Божие сошло? Каких чудесных детей вам Бог послал и матушке здоровье возвратил!
Священник таинственно улыбался, прикладывая руку к сердцу и склоняя голову... Он тоже не угодил властям, и его сменили на другого.
Третий священник избрал себе в духовники моего отца Владимира. Он приезжал к нам в Москву на квартиру и со слезами долго исповедовался у моего батюшки.
- Что делать? Как быть? - говорил он, одеваясь в прихожей.
- Поступай так, чтобы совесть твоя была спокойна, - слышала я строгий голос моего супруга.
Отец Георгий не выдержал и слег в больницу надолго с тяжелым инфарктом.
Прислали четвертого настоятеля. При нем отца Димитрия Дудко арестовали. Был обыск, все в его сторожке перевернули. Напуганная староста долго жгла духовные книги среди могил кладбища. Они не горели, видно, сырые были. Обугленные по краям страницы листал ветер, мочил дождь. Я их просмотрела слегка: то были листки "самиздата" моего папочки. Юродивая нищенка Люба подобрала их и сказала мне: "Какие святые тексты, а никто их не берет...". Все это было так печально.
А со старосты храма потребовали (как будто отдел архитектуры), чтобы разобрали по кирпичикам всю пристройку к сторожке, в которой проживал отец Димитрий. Тридцать лет это строение никому не мешало, а тут его разнесли по щепкам. Перекопали глубокий подвал, искали какие-то установки, посредством которых отец Димитрий мог бы иметь связь с заграницей. Конечно, ничего не нашли, кроме запаса картошки на зиму. Но разломанная наполовину сторожка, обгорелая внутренность храма - вот та грустная картина, которая была перед годами "перестройки".
Последние дни земной жизни моего отца
События последнего года жизни моего отца... О, как это тяжело вспоминать! Ведь папа всю мою жизнь был мне вместо духовника, был моим другом, советчиком, опорой и утешителем. Я привыкла раскрывать пред ним свою душу, я уходила от него всегда успокоенная и радостная. Я знала, что папа помолится и все наладится, горе пройдет. Но подходил к концу девятый десяток жизни дорогого моего папочки. Он чаще и чаще жаловался на то, что его память ослабевает все сильнее. Мы не обращали на это внимания, считали ослабление памяти возрастным явлением. Однако деятельность папы как проповедника Слова Божия подходила к концу. Мы замечали, что он уже не принимает участия в семейных разговорах, сидит молча, будто углублен в свои мысли, забывает о сказанном. Он жил с Любочкой и ее мужем, Федя уже служил в армии, Сима учился в Загорске, Катя уехала в Киев.
Внуки стали бояться оставлять дедушку дома одного. Он любезно открывал дверь всякому, а потом, бывало, спрашивал у внуков: "А как их зовут, которые к нам пришли?". Как-то я собрала на кухне обед, пришла звать к столу дедушку, который занимался с симпатичным молодым человеком, оделяя его книгами из своей богатой духовной библиотеки. Папочка пошел за мной, сказав гостю: "Вы уж сами подберите себе интересующую Вас литературу". Мы еще ели, когда гость стал прощаться. Я пошла закрыть за ним дверь и увидела, что он уносит тяжелую, полную сетку книг. Вернувшись в кухню, я спросила отца:
- А ты, папочка, записал за этим человеком взятые им книги? Папа ответил:
- Не надо записывать, он честный, всегда возвращает. Да я и забыл, как его зовут.
Люба с отцом Николаем (моим зятем) стали замечать, что книги тают, полки пустеют. Дедушка начал путать московские улицы, по которым все годы ходил.
Наступила весна, и мы увезли дедушку в Гребнево. Он не думал, что навсегда покидает свою любимую келию с иконами. А в Гребневе храм был рядом, что дедушку очень радовало. Он давно уже причащался каждую неделю, поэтому в Москве по воскресеньям мы должны были его провожать в храм, одного отпускать уже боялись. Но и в Гребневе дедушка чуть не заблудился. Стали как-то садиться за стол, стали искать деда, а его дома не оказалось. Стали все вспоминать - кто, где и когда видел дедушку. Ребятишки Колины, правнуки Николая Евграфовича, сказали, что дедушка с палочкой пошел на кладбище гулять. Мой отец Владимир тут же отправился на поиски. Не прошло и часа, как батюшка привел дедушку, который запутался среди могильных оград, когда сошел с дорожки, ища могилку своей супруги.
Ел дедушка все меньше и меньше, все осторожнее и разборчивее. А в конце августа он стал жаловаться на боли в желудке. Были и врачи, были и лекарства, но лучше дедушке не становилось. Когда наступил День его рождения, он сказал:
- Ну что этот день отмечать? Скоро будете помнить день моего перехода в вечную жизнь.
Потом он объявил:
- Уж если еда мне пользы не приносит, а вызывает только боли, я не буду кушать совсем, буду только пить.
Я была против:
- Нет, надо питаться тем, что тебе можно.
Папочка мой слег. Приехал из Загорска внук, отец Сергий, и сказал:
- У нас есть среди иеромонахов отец Илья, по его молитвам Бог чудеса делает, возвращает больным здоровье. Давайте пригласим отца Илью пособоровать дедушку.
Все согласились. Все родные собрались вместе. Таинство продолжалось около двух часов. Отец Илья просил, чтобы в те минуты, когда он помазывал больного елеем, все мы пели трогательные слова молитвы:
Услыши нас, Господи,
Услыши нас, Владыка,
Услыши нас, Святый.
И Господь нас услышал. Дедушка наш прожил после соборования еще семь месяцев.
Осенью все мы опять переехали в Москву. Но на этот раз мы не отвезли дедушку в его кабинет на Планерной улице, и я положила его на мою кровать, а себе поставила такую же кровать напротив. Так я могла наблюдать за родным отцом непрестанно, потому что его болезненное состояние требовало присмотра день и ночь. А ночи пошли длинные-предлинные, так как в пять часов вечера становилось уже темно и светлело только около девяти утра. Прежде внучата озаряли нашу стариковскую жизнь своими играми и шумом, так что скучать нам с батюшкой не приходилось. Но теперь мы внуков к себе почти не пускали, потому что больной прадедушка не выносил детского гама.
Он почти весь день спал или находился в каком-то забытьи. Мы берегли его покой. Но вот наступали мучительные часы принятия пищи. За час до еды я должна была давать дедушке столовую ложку алмагеля (белой густой жидкости, которая способствовала пищеварению). Нескоро и любимые щи стали вызывать боль, так что ничего, кроме жидкой манной каши и размоченного белого хлеба, дедушка кушать уже не мог. Он стонал, если засыпал, а если сна не было, он жаловался на нестерпимую боль в желудке. Тогда я давала отцу таблетку болеутоляющего (сначала атропина), от которого он засыпал. Однако, скоро я пожаловалась врачу, что атропин вызывает нежелательные побочные явления: проснувшись, дед начинал заговариваться, просить у меня невозможного... В общем, я к ужасу своему обнаружила, что папочка мой от атропина теряет рассудок. Еще бы! Я узнала, что атропин - это белена, растение, от которого люди становятся помешанными. Даже есть присловье: "Что с тобой? Белены, что ли, объелся?". Врач сказала мне: "Я так и предполагала, что долго Николай Евграфович на этом лекарстве не продержится. Что ж, выпишу другое".
Так начали нам менять один наркотик на другой, и так до самой смерти моего бедного папочки. Мне казалось, что я будто отраву ему даю: успокаиваю боль, но вызываю безумный бред. Не стала я больше любимой дочерью, но превратилась в строгую, неумолимую гувернантку. Мне пришлось отобрать у дедушки перочинный нож, ножницы, лекарства - словом, все, чем он привык сам пользоваться, а теперь мог себе повредить. "Одни часики да нательный крест она мне оставила", - жаловался дедушка внуку Коленьке. Он ежедневно по вечерам посещал дедушку, ухаживал за ним, как самая нежная сиделка, утешал больного. Коленька говорил мне:
- Мамочка, ты не спорь с дедушкой, соглашайся с ним, потерпи, дорогая...
Я же отвечала сыну:
- Тебе хорошо соглашаться, ты уйдешь к себе, а дедушка с меня спрашивает, на тебя мне указывает, что ты его желания поддерживаешь. А мне тяжело ему постоянно врать, обманывать отца родного. Ведь он был для меня всю жизнь самым близким, как духовник мне был.
Как-то Николай Евграфович сказал:
- Достань со шкафа мои дневники, где описано мое посещение Англии, я хочу все перечитать. Ну, я в спор с ним:
- Ты, папочка, за границей никогда не бывал, и дневников твоих у меня нет...
- Что ж, я тебя обманываю? - спрашивает отец.
Подобные споры с родным отцом у меня происходили часто, после чего я выходила из себя. Он уже лежал, не поднимая головы, но продолжал просить у меня свои книги, которые собирался раздавать посетителям, как он это делал до болезни. В общем, я дошла до того, что как-то мне самой вызывали "неотложку", потому что давление поднялось у меня до гипертонического криза.
Муж мой Володенька сочувствовал мне. Он отпускал меня в ту осень несколько раз в храм, чтобы я могла исповедоваться и духовно подкрепиться. Иначе бы я не выдержала. Дедушка по вечерам просил больше света и тепла, а мне было душно. Я с удовольствием выходила на улицу, чтобы подышать чистым воздухом и насладиться тишиной морозной звездной ночи. Но это удовольствие было редким, только когда батюшка меня отпускал или Коленька приходил к нам на часик. А то день и ночь - дежурство около тяжелобольного. Он и ночью иногда просил есть, потому что весь высох, превратился в скелет, обтянутый кожей. А я ему есть не давала до утра. Знала, что опять начнутся боли, а утром - бред. Батюшка мой причащал больного тестя, а знакомых мы старались в те дни не принимать - не до гостей было. Незадолго до своей смерти Николай Евграфович сказал:
- Я скоро поправлюсь, только давай мне пить отвар трав, которые мне рекомендовала та чудесная дама.
- Кто она?
- Их было двое. Они одеты были в пышные розовые и белые нежные платья. Дамы так ласково утешали меня...
К стыду своему пишу, что я опять с отцом стала спорить, говоря ему, что никто к нам не приходил, никаких трав мне никто не давал. А теперь я думаю: может быть, Великая княгиня Елизавета с сестрой являлись больному? Но тогда явления повторялись часто, я к ним привыкла.
- Кто стоит кругом нас? Это иконы или святые? - спросил однажды отец.
А дня за четыре до смерти он вдруг встал и вышел из комнаты. Я скорее уложила его, боясь, что он от слабости упадет на пол, а мне опять придется выходить на лестничную площадку и звать соседа на помощь, так как я была не в силах поднять старика на постель.
- Папочка, зачем ты встал и пошел? - сказала я. Он ответил:
- Как я мог не пойти? Я слышал, меня Коля позвал.
Тогда я не поняла, что Коля - это мой брат, убитый на войне. Наверное, он приходил звать отца в иной мир. Но я не поняла тогда и строго сказала:
- Коля возвращается домой поздно, когда стемнеет. А сейчас еще день...
Кончина Николая Евграфовича
Перелом в состоянии больного произошел 19-го декабря в день святителя Николая. Дедушка почему-то давно ждал этого дня, таинственно улыбался, спрашивал о числах. "Я ведь пирогов не заказываю", - шутил он. Мне очень хотелось в тот праздничный вечер посетить Любочкину семью, потому что у нее на именины мужа (отца Николая Важнова) съезжались наши многочисленные друзья. Приезжал туда справлять именины и сын наш Николай с семьею. А мой отец Владимир был в тот день, как обычно, на именинах своего сослуживца - отца Николая Дятлова. Но дедушку-именинника тоже не годилось оставлять одного.
Меня выручила соседка-старушка. Она была очень благочестива, я ее часто захватывала с собою в храм, так как Антонина боялась ходить одна по Москве. Она с радостью отпустила меня на несколько часов, чтобы мне повидаться со знакомыми, немного отдохнуть от напряженной обстановки у постели тяжелобольного. Как я раскаиваюсь теперь, что в день святителя Николая я не сидела с папочкой! Ведь это были его последние именины. Я думала, что он проспит весь вечер, но Антонина рассказала мне, что Николай Евграфович не спал. Старушка сидела с ним, а он рассказывал ей о днях своей молодости. Видно, вдохновение сошло на него ради праздника. Подошло время ужина, больной попросил есть. Я заранее приготовила ему манную кашу, просила Антонину не давать папе больше стакана, иначе могут начаться боли. Но тут вернулся мой батюшка, отпустил соседку и сам стал кормить тестя. Я вскоре приехала и ахнула: вся каша была съедена.
- Володенька, что ты наделал? Зачем скормил папе всю кашу? - вскричала я.
- Да он просил добавку, аппетит у дедушки сегодня разыгрался, - сказал муж.
- Но что будет ночью? - вздыхала я.
Да, эта ночь была тяжелая. Дедушка изнывал от боли в животе, лекарство не помогало. Мы не спали. Телефона у нас еще не было, но я оделась и пошла на улицу в будку, чтобы вызвать "неотложную помощь". Ночь была ясная, морозная, звездная. Кругом не было ни души. В будке телефон не работал. Куда идти? Ищу другую будку, наконец возвращаюсь домой. Папе все хуже, на белье появилась черная кровь. Приехавшие врачи сказали, что ничем помочь тут не могут, надо увезти больного в госпиталь. Вместе с сыном и батюшкой мы решили, что в больницу класть дедушку не будем. Ему девяностый год, он весь высох, сознание у него порой затуманено - кому нужен такой пациент? Мы видели, что дело идет к концу. Так лучше уж дедушке отойти в иной мир среди икон и лампад, чем среди чужих людей. Мы оставили папу дома. Видно, от сильной боли наркотические средства уже не помогали.
- Что же делать? Умирать? - спрашивал отец.
- Все в руках Божиих, - только могла я сказать.
Тогда папочка мой крестился большим, широким крестом и говорил:
- Благодарю Тебя, Господи, что ты даешь мне пострадать за грехи молодости".
С этого дня Николай Евграфович не мог не только кушать, но и пить ему было больно. Он говорил:
- Вот уж не думал никогда, что даже ложка простой холодной воды может вызывать такую боль: ведь как огонь внутри!
Но прошел день, другой, отец начал пить. В чай мы добавляли ему чуть-чуть сахару, чтобы было питание сердцу. Он стал просить послаще, а я боялась - вдруг опять начнутся боли? И так двенадцать дней папочка жил на сладкой воде.
То ли он спал, то ли был без сознания - мы не знали. Теплый, чуть дышит - значит, еще жив. И так по пять-шесть часов подряд. Очнувшись, папа говорил:
- Как я устал, я долго работал, дом приводил в порядок. Не успел еще все сделать...
А в другой раз он сказал:
- Я был далеко, дом свой устраивал. Он не тут - мой дом, а там, далеко, где Зоечка...
Тогда я поняла, что душа моего папочки временно переносится туда, где ждет его Вечное Жилище, в Царство Небесное. Тихо-тихо, слабеньким голоском отец мой под утро начинал иногда читать молитвенное правило. Читал верно, не сбиваясь, как по молитвеннику. Так он молился во сне, не просыпаясь. В те дни болей не было, он не ел.
После десяти дней такой голодовки папа начал просить кушать. С ужасом и стыдом вспоминаю я, как не давала ему ничего, кроме сладкой воды. Вот тогда-то и сбылись слова отца Митрофана: "Ждать с нетерпением будешь его смерти, кушать ему не будешь давать, голодом морить отца будешь...".
В те же дни я будто забыла эти пророческие слова, сама как будто помешалась. Все ждала, что отец мой скончается тихо, без муки... А он вдруг опять хлеба просит, кашки... Но что тяжелее ему терпеть - голод или боли в желудке? Такие мысли бродили у меня в голове, я не сознавала, что грешу, ускоряя смерть отца. Но по молитве отца Митрофана Господь спас меня от греха: приехал мой сын - монах Сергий. Я посоветовалась с ним, и он велел мне начать снова кормить дедушку. То же самое советовала мне и Катюша. Со страхом я дала дедушке сначала кефир, потом еще что-то. И он начал снова принимать пищу после двенадцати дней голодовки. Опять начались боли, опять начались лекарства и галлюцинации.
Так прошли дни Святого Рождества Христова, папа кушал даже понемногу протертый суп. Но дни его были сочтены. Ноги стали остывать, язык стал неметь. Накануне памяти святителя Василия Великого папа показал на голову:
- Тут не в порядке, - с трудом выговорил он. Глотать ему стало трудно, речь прерывалась.
- Последняя моя просьба к тебе, - сказал отец. - Помоги мне одеться и ехать в церковь.
Теперь я уже понимала, о какой поездке он толкует.
- Да, да, конечно помогу, когда надо будет собраться в церковь, - сказала я.
Больше говорить папочка не мог. А я была не в силах его приподнять и перестелить ему постель. Я вызвала зятя. Он приехал быстро, и мы с ним вдвоем навели у умирающего порядок. Все ушли в храм, я оставалась одна. Около отца мне дышать было невозможно... Я забралась в другой комнате на кровать мужа и полусидя стала читать молитвы на исход души. Я чувствовала, что силы меня оставляют. Папочка бедный мой лежал в забытьи. Батюшка мой вернулся поздно, лег спать. Я осталась в его комнате. Ночью, около двух часов, я зашла к отцу. Он тихо стонал, горела лампада, форточка была приоткрыта, но рефлектор грел воздух. Когда я вышла, мне показалось, что он застонал громче. Но что было делать? Лекарство он уже не глотал, говорить не мог... С горьким чувством упала я на свою раскладушку и тут же уснула.
Меня разбудил Володенька:
- Пойдем вдвоем к дедушке. Он тихо лежит, но... пойдем.
Мы вошли, включили свет. Папочка мой был мертв. Мы не заплакали, а сказали: "Царство ему Небесное". Пошли через балкон будить сына, Коля побежал на улицу звонить родным по телефону. Я стала готовить белье для покойного. Вскоре приехали четверо мужчин. Они просили меня уйти и не мешать им - сами вымыли и одели дедушку. Отец Сергий быстро привез гроб, так что к вечерней службе тело почившего находилось уже в храме.
Был канун праздника преподобного Серафима, которого так любил мой папочка. Я вспомнила его рассказ о том, как он в молодости паломничал в Дивеевскую обитель. Там была одна прозорливая юродивая, с которой приезжие беседовали. Она сказала моему отцу: "Вот ты к нам придешь на праздник преподобного Серафима...". Тогда этих слов никто не понял, а теперь мы их вспомнили.
Отпевали мы дорогого Николая Евграфовича в Лосиноостровской, в храме Адриана и Наталии, где мой батюшка был настоятелем. Храм был полон, приехали проститься с покойным многие из его друзей... Хочется сказать - духовных детей, потому что Николай Евграфович был для многих как духовник. Ведь последние сорок лет к отцу моему ежедневно приходили люди, когда трое, когда пятеро, а то и больше. Сидели, ждали своей очереди, как у врача. А он всех выслушивал, давал советы, молился с ними вместе. Посетители выходили заплаканные, но утешенные, с облегченной душой.
Многих мой папа обратил к вере, других поддержал, всех обильно снабжал духовной литературой. Он сам переплетал "самиздат", вдевая рыболовные лески в толстые иглы, постукивая молоточком, пробивая дырки в бумажных слоях и картонных обложках. Да воздаст Господь рабу своему за его труды по распространению Слова Божьего! Ведь в те семьдесят лет нельзя было нигде купить ни книг о жизни святых, ни их проповедей или поучений. А из убогой квартиры Пестовых уносили чемоданы литературы, которую везли в город Грозный (на Кавказ), в Иркутск и другие уголки огромного Советского Союза. Почти вся пенсия отца шла на оплату труда машинисток. Папа раздавал книги бесплатно, но просил возвращать их по прочтении. Если книги "зачитывали" и вернуть не могли, то отец говорил их цену и предлагал за книги уплатить, что многие охотно и делали. Если же у читающих денег не было, то отец им охотно прощал, так как литературу он печатал и имел не в одном, а в нескольких одинаковых экземплярах.
Мамочка моя часто этому ужасалась: "Найдут при обыске - посадят!". Ведь это доказательство распространения религиозной литературы, которая считалась антисоветской. Папочка мой усердно молился, потом открывал Священное Писание и укреплялся в своей деятельности словами Господа "Не бойся, малое стадо..." и словами 90-го псалма "За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его...".
Так с надеждой на Господа переплыл мой отец пучину волнующегося житейского моря и достиг тихой пристани. Лицо его в гробу было спокойно и радостно. И всех провожающих Николая Евграфовича в жизнь вечную охватило торжественное настроение, как бывает в большие праздники. Не было ни слез, ни жалоб. Мне некоторые выражали свое соболезнование, но мне хотелось ответить им: "Тогда надо было соболезновать, когда Николай Евграфович лежал и страдал. А теперь он перешел в Царство Господа своего, встретился с супругой, с сыном, со святыми отцами, отдавшими жизнь свою за Христа. Папа мой уже блаженствует, и я за него рада...".
Конечно, я молчала, благодарила за участие, так как муж мой сказал мне: "Ты не показывай свое настроение". А у меня на душе птицы пели. И не осталось у меня в памяти ничего земного, связанного с похоронами отца. Могила его - в Гребневе, там же, где могила мамы. Кругом лес, деревья шумят, виден пруд, и красота природы там необычайная.
Меня, осиротевшую, дети отправили пожить после похорон в Гребневе, а сами занялись ремонтом моей квартиры. Батюшка мой жил при своем храме, где у него была прекрасно обставленная комната, там он и питался. А недели через две, когда мы с ним вернулись в свое Отрадное, в квартиру, где умирал Николай Евграфович, то мы дома своего не узнали: все было вымыто, убрано, произведен полный ремонт. Дай Бог здоровья и сил моей дочке Любочке, которая вместе с мужем сменила обои и обновила наше жилище. Верна пословица: "Зятя хорошего найдешь - сына себе приобретешь".
Снова затопали у нас ноженьки милых внучат, а на двери кухни повисли качели для веселого трехлетнего внука Димочки.
Возвращение к живописи
Отошел ко Господу мой дорогой отец, но я чувствовала снова его заботу обо мне, его любовь. Я, конечно, молилась за его душу, хотя умом ясно сознавала, что он в чертогах райских.
Я стала опять прибегать к его помощи, обращалась к папе, как при его жизни, простыми словами беседуя с ним. После операции (в 68-м году) я около десяти лет страдала мочекаменной болезнью. Каждые два-три месяца бывали болезненные приступы. Тогда я лежала по неделе и больше, меняя грелки на животе, опускаясь в горячие ванны, принимая лекарство, растворяющее песок в почках. Однажды друзья порекомендовали мне пить настой "японского грибка", научили, как с ним обращаться. Это была великая милость Божия, посланная мне по молитвам моего родного папочки. Я поняла это после следующего сна.
Вижу я себя в нашей маленькой прихожей, окруженной внуками. Я собираюсь с детьми на улицу, обуваю, одеваю малышей, завязываю шарфы, натягиваю на их ручонки варежки. Рядом стоят саночки и большой деревянный крест, похожий на могильный, из светлого дуба. Как мне все вместе захватить? Я знаю, что это мой крест, который мне надо взять и нести. Я держу саночки, беру за руку ребенка, двоим детям велю идти за мной, а крест берет мой отец и идет с ним к двери.
- Папа, это мой крест, - говорю я. - Я должна его сама нести.
- Но пока у тебя на руках внуки, я понесу твой крест, - говорит отец и выходит на лестничную площадку.
Он вызывает лифт и входит в него, я не успеваю его догнать, так как веду малышей. От волнения я просыпаюсь. Открываю глаза с мыслью, что отец унес мой крест, теперь мне будет легче справиться с детьми...
В те месяцы я продолжала понемногу пить настой грибка, хотя болезнь моя как в воду канула. Больше приступы не повторялись двадцать лет. Уже лет десять я гриб не пью, забываю. Но я ухаживаю за грибком, потому что он помог (теперь по моему совету) многим больным. Вот так я почувствовала заботу обо мне моего папочки.
Но и еще одна милость Божия сошла ко мне в последние годы: Господь вернул меня к живописи, к творческой деятельности. Произошло это так. Ремонтными работами после пожара в Гребневе, а именно промывкой живописи, руководил художник Витошнов Валерий. Целая бригада людей поднималась по лесам, восстанавливала живопись, рабочие тут и там сновали в ограде храма. Там же летом гуляла и я с внуками, которые любили копаться в свежем песке.
Однажды наше внимание привлек ежик, прятавшийся в кустах парка. Мальчик (лет пяти) звал своего отца, прося у него молока для ежика. Подошел Валерий, и мы с ним познакомились. В следующие дни мы останавливались около больших икон, которые Валера реставрировал, вынося на улицу. Я не стерпела, увидев палитру с красками, обратилась к Валере с просьбой:
- Дайте мне на несколько минут Ваши кисти и палитру, дайте вспомнить свою молодость!
Валера охотно протянул мне просимое, и я начала покрывать слоем краски ноги святого Феодора на иконе, потом пейзаж морского берега. Валера одобрял меня, приглашал работать с собою. Я с усмешкой показывала на троих внучат, окружающих меня постоянно: "Какая при них возможна работа?". Однако Валера снабдил меня всем необходимым для живописи и призывал не падать духом и начинать снова писать.
- Ведь и у Вас бывают свободные часы, - говорил он. - А у внучат есть родители, они дают Вам по временам отдохнуть. Детей своих Вы вырастили, так возвращайтесь к живописи, толк получится. А внучат никогда не вырастите, этого момента нечего ждать: одни внуки подрастут, других Вам народят. Нет, Вы пишите, понемногу втянетесь...
Валера видел мою тоску по живописи, видел, что я с завистью смотрю на его труд. И Валера вселил в меня уверенность в возможность снова овладеть искусством... Ведь я уже тридцать пять лет серьезно не работала! Но этюдник у меня уже был свой, новый, вот откуда.
Художники
У моего отца Владимира в храме был очередной ремонт, промывали живопись и расписывали потолки. Храм в Лосинке не древний, построенный в 1918 году. До революции его стены расписать не успели, а потом было не до красоты. Так мой батюшка, став настоятелем, решил покрыть росписью все, что требуется. Работал над этим не один год художник Грачев Леонид. Батюшка с ним познакомился, узнал, что Леонид окончил Строгановский институт. Батюшка спросил как-то у меня:
- Ты не знала Грачева Леню? Он учился в те же годы, что и ты.
- Как же не знать! Вместе учились! У бедного мальчика только одна левая рука писала, а на правой был перебит снарядом нерв. Грачев с фронта вернулся, много горя хлебнул. И на лице у Леонида был шрам.
Грачев отличался изяществом манер и в живописи, и в рисунке. Его работы отличались от всех - выполнялись со вкусом, тонко, тщательно и красиво, оценивались всегда на "пять". Когда я просматривала работы студентов, то задавала себе вопрос:
- Кто из наших товарищей сможет впоследствии стать иконописцем? Какая-то грубость, неряшливость, недобросовестность сквозит в большинстве работ... Нет, кроме Грачева, никто не сможет изобразить святость на полотне.
И вот теперь я узнаю, что Леонид расписывает алтари и стены храма! Слава Тебе, Господи!
- Да, - сказал Володя, - Леонид и по сию пору работает одной левой рукой. Но у него все прекрасно получается, мы им очень довольны. Что ж, передать ему привет от тебя?
- Передай привет от Наташи Пестовой, скажи Леониду, что я ушла из Строгановки, потому что стала твоей женой.
Староста храма Вера Михайловна, которая была всегда в прекрасных отношениях с моим отцом Владимиром, рассказала мне при встрече: "Мы с батюшкой подошли к художнику и спросили: "Вы помните студентку Наташу Пестову?". - "Да, - отвечал задумчиво Грачев, - была такая... Но она не доучилась, весьма загадочно вдруг ушла из института...". - "Она часто бывает в нашем храме, любуется Вашими работами, - продолжала Вера Михайловна, - а рядом с Вами стоит ее муж, из-за которого Наташе пришлось расстаться с институтом". Леонид вздрогнул, опустил палитру, почему-то покраснел и смутился: "Вы - муж ее? - растерянно спросил он. - Ну, я понял теперь... Ради отца Владимира можно было бросить институт"".
Вера Михайловна донимала меня вопросами: "Почему Леонид так взволновался?". Пришлось мне ей все объяснить. Все звали его Лео. Он заглядывался на меня. На занятиях в мастерских он часто стоял за своей работой близко от меня и весело напевал: "Первым делом, первым делом - самолеты, ну, а девушки, а девушки - потом...".
И вот теперь, через двадцать пять лет, Лео вспомнил свою молодость, свои первые неясные чувства... Однажды нас, студентов, в июне послали на практику в Останкинский дворец. Мы быстро обошли все залы, замерзли от холода. Дворец не топился всю зиму, температура в комнатах держалась около нуля, а на улице на весеннем солнце было плюс двадцать восемь. Все студенты были одеты по-летнему, а на мне была соломенная шляпка, так как я не выносила солнечных лучей, я была брюнетка. Мы грелись, обходя парк Останкино, разглядывали скульптуры, любовались весенними пейзажами у пруда. Учителей с нами не было, мы должны были сами найти себе работу. Я села в тени под деревьями, достала акварельные краски. Метрах в двух от меня расположился Леонид. Он не работал, сидел и болтал, о чем - не помню.
Студенты разбрелись кто куда. К нам подошел товарищ Лео - Виктор. Он был без ноги, ходил на протезе без палки. В двадцать три года Виктор стал седым после боев под Сталинградом. И талант же у него был! Виктор лучшим учеником считался, писал и рисовал здорово.
- Ты что тут делаешь? - спросил Витя у Лео.
- Наташу стерегу, - был ответ, - я влюбился в ее шляпу, не могу отойти...
- Возьми, полюбуйся на соломку и цветы, - говорила я, подавая Леониду свой головной убор.
Мне было весело, мы оба смеялись. Я тогда еще не встретила своего Володю, "стрелы Амура" летели мимо и не касались сердца.
И вот через двадцать лет я приехала в храм к мужу и встретила снова Леонида. Из худенького мальчика он превратился в грузного, солидного мужчину. К сожалению, он здорово пил, и это отразилось во всем его облике. Он вскоре умер от опьянения. Но Церковь молится за своего "украсителя". Я тоже вспоминаю о Леониде перед Господом, когда восторгаюсь живописной росписью храма моей святой - мученицы Наталии и мученика Адриана, супруга ее.
Леонид прислал через Володю мне в подарок новенький этюдник, который служит мне уже тридцать лет. И как же я жалею, что не смогла в студенческие годы поставить Леонида на путь спасения, привести его к Церкви! А ведь он на семинаре по марксизму сказал:
- Я крещеный. У меня бабушка верующая, с ней бы вы, атеисты, не могли бы спорить, не то, что с нами - мы ничего не знаем.
Видно, за молитвы бабушки Господь сподобил Леонида расписывать храмы и тем получить молитвы Церкви за свою душу.
И для меня воскресли вновь
"...и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь"
А.С. Пушкин
Когда наступила осень, семья отца Николая уехала из Гребнева в Москву. Я стала, как и в прошлые годы, искать жильцов на зиму в наш дом, так как он всю зиму топился, а огонь оставлять в жилом доме всегда опасно. Летом художник Валера ютился с женой и двумя детьми где-то в сторожке при храме, его помощники ночевали в холодных сараях, но к зиме всем потребовалось теплое помещение. Тогда я предложила Валере поселиться в нашем доме. Он охотно согласился и разместился со своими красками и банками на первом этаже, в нашей бывшей "столовой". А большая верхняя комната в три окна стала моей мастерской. Валера приносил мне от храма огромные листы оцинкованного железа, набитого на деревянные рамы. На этих листах я писала большие картины, которые и по сей день украшают ограду храма.
Валера был мне и учителем, и помощником, и другом. Он доставал мне и кисти, и растворители, и краски, и лаки. Ведь я училась в Строгановке в войну, когда страна была разорена, в магазинах ничего не было. Для работ маслом у нас в 46-м и 47-м годах только и было подсолнечное масло да керосин для мытья кистей. А в 80-е годы появились даже новые красители, названий которых я прежде не слышала. Не отблагодарить мне никогда Валеру за его участие ко мне! Он не только указывал мне на ошибки в рисунке, но даже и не отказывался позировать. Надев монашескую рясу, он стоял на коленях, держа в руках меч и изображая воинов - Пересвета и Ослябю, просящих благословения у преподобного Сергия. Особенно трудно давались мне кисти рук. Руки преподобного Сергия, руки святого Димитрия Донского и руки его стремянного были нарисованы мною сначала карандашом, когда позировал мне Валерушка. Чем я могла его отблагодарить? Готовила обед, варила каши, убиралась, подбирала для Валеры подходящую духовную литературу. Я старалась поставить Валеру на путь служения не только искусству, но и Господу Богу.
Отдыхая от работы, мы с Валерой тихо, мирно беседовали. Сам он был из семьи старообрядцев, поэтому благодать Божию он имел в себе от родителей. Но на горе свое он был женат на некрещеной, близость к которой тормозила духовный рост Валеры. Он любил ее. Ниночка его была очень мила, но, к сожалению, оставалась вне Церкви.
Я приезжала в Гребнево часто, оставалась там на два-три дня. Отец Владимир мой в эти дни жил при своем храме в Лосинке, мы договаривались с ним о днях наших встреч. Так сбылось пророчество отца Митрофана о днях моей старости: "Вы будете больше всего жить порознь, потому что оба вы нужны будете Церкви, но смотрите, не покидайте друг друга до времени...".
Сноха моя Светлана кончила работать в оркестре детского театра, сама стала управляться с хозяйством, так что у меня свободного времени появилось много.
Когда в Гребневе работы Валеры и мои окончились, мы продолжили с ним знакомство. Мы вместе с ним расписали картинами и иконами на полотнах крестильную при храме, где настоятелем был тогда мой батюшка. Потом я писала большие иконы на кусках оргалита, который мне привозил Валера. В Москве тогда храмы еще не восстанавливались, но под Киевом строился заново небольшой храм. Туда моя дочь Катя помогала мне доставлять иконы.
Итак, уже больше пятнадцати лет, как я наслаждаюсь живописью. Это не только мой труд, это отрада, это общение с Богом. Бывают недели, месяцы, когда я не пишу из-за внешних обстоятельств жизни. В эти тяжелые дни, полные суеты, скорби, нервного напряжения, я не могу внутренне сосредоточиться, поэтому тогда и творчества не может быть: одни заботы кругом, каждый час на счету, а главное - люди кругом, дети и внуки, требующие ежеминутного внимания. Но минует темная туча, воцарится вокруг меня тишина... Ой, как хорошо станет! - "Не взяться ли опять за кисти, не мальнуть ли снова во Славу Божию?". И снова, испросив сил у Господа, снова с Ним и за палитрой. "Каждый мазок, каждый тон - руководи моей рукой, мой милый Ангел-Хранитель", - прошу я во время труда. А потом, по прошествии времени, глядя на свой труд, я сознаю ясно: "Нет, так бы мне не написать... Не сама я писала!".
Когда я вижу, как охнет человек, впервые взглянув на мой труд, как благодать Божия озарит его лицо, то я счастлива: "Господь сподобил человека хоть на миг почувствовать красоту Божию, Его милосердие, Его любовь". О, это дается не каждому зрителю. Иные люди или глядят равнодушно, или вовсе не видят ни моих икон, ни картин. У них будто глаза закрыты, хотя сами-то они и глубоко верующие, православные. А другой и нецерковный человек, случайно взглянувший, говорит: "Ох, век бы я не ушел от этих священных изображений. Так и сидел бы тут перед ними. Так хорошо становится на душе...".
Я не раз слышала, что взгляд святых на моих иконах - как живой: и у Младенца Христа, и у Богоматери, и у святых. А сюжеты и выражения ликов как бы сами говорят о названии той или иной иконы, то есть полностью соответствуют задуманной композиции и духовному содержанию. Да я же об этом молилась и просила, вот оно так и стало.
Один благочестивый епископ сказал, увидев мой "Нерукотворный образ": "Я всю службу не мог оторвать глаз от образа Христа". А простая прихожанка в разговоре со мной поведала: "Я в этот храм езжу издалека, чтобы видеть написанный Вами образ, сердце открывается для молитвы к Спасителю".
Нередко бывает, когда человек с нечистой совестью, приходящий в церковь, смущается или боится прямо смотреть на святые изображения, так как через святых Сам Господь смотрит на бренную душу грешника.
Я замечала одну странность, происходящую с моими иконами. С истечением лет некоторые люди стремятся освободиться от моих работ, убирают их с глаз, прячут по углам, совсем уносят из храмов, ссылаясь на то, что "не наш стиль". Хотя другие иконы живописного стиля остаются в церквах. Но они не глядят с любовью, а от их черствого взгляда делается больно, хочется сказать: "Разве мог смотреть так Тот, Кто кроток был и смирен сердцем? Разве мог быть таким страшным Тот, про Кого написано в Священном Писании: "Ты прекраснее всех сынов человеческих!". Вот зачастую такую иконопись размещают перед глазами молящихся, а мои живые образы отстраняют, убирают".
Нередко мне приходится передавать иконы из одного храма (где их сняли) в другой, где их с радостью принимают. "Значит, там, в другом месте, захотел Господь взглянуть в души детей Своих через мои иконы", - решаю я и утешаюсь тем, что все происходит по Его святой воле.
Востребованность моей работы дает мне новые силы к живописи, потому что сил уже почти нет, мне за семьдесят лет.
Вновь и вновь беру я в руки палитру и с молитвой погружаюсь в работу, ищу, пробую, подбираю цвета, жду каждого солнечного луча, чтобы он, ярко засияв, высветил истинную композицию красок на очередном полотне. Слегка огорчаюсь, если некоторые изображения у меня долго с картины "не смотрят" Тогда я молюсь, прошу, добиваюсь. И Бог исполняет желания благие, взгляд Девы Марии становится живой. Что же мне тогда делать? Я уже не могу отдать эту икону! Со слезами целую ее, не могу расстаться с ней. Приходится писать еще одну такую же. Но она выходит уже другая. Ее надо отдать. И вот вся моя комнатка завешена, и мне со святыми образами так хорошо. Никуда не манит, даже в Святую Землю Палестины. "Что разлучит нас от любви Божией?".
Однако, блаженство наше не в этом мире. А тут бывают такие обстоятельства, что следует забыть себя, свое блаженство с Богом, идти смело на зов апостола: "Пойдем за Ним, умрем с Ним".
© Онлайн библиотека сайта Православие и мир, 2011–2024
